Страница:
образом. В его Кеше никогда не творилось ни диких поборов, ни грабежей!
Это Хусейн не постыдился потребовать дань с его, Тимуровых, эмиров,
дабы расплатиться за свою неудачную войну! И когда Тимур, расплачиваясь за
своих обнищалых соратников, отдал драгоценности Ульджай-ханум, Хусейн лишь
посмеялся, узревши перстень своей сестры, но и не подумал вернуть его.
Родной сестре! Жене Тимура! Жене сподвижника, не раз и не два
спасавшего его от гибели! Он был скуп и скареден, он был жаден и чванлив,
эмир Хусейн, хозяин Балха!
И как все когда-то хорошо начиналось! Он верно служил Казагану, трижды
спасая его от ножей убийц! Он верно служил затем Туклук-Тимуру, охраняя
Мавераннахр. Думал ли он тогда, что об него вытрут ноги, что его вышвырнут,
как старое платье, что хакан посадит на престол Мавераннахра своего сына
Ильяса-Ходжу!
Вот так и обрушилась его "честная служба"! Обрушилась враз, ибо, когда
Ильяс-Ходжа явился с войском, эмиры вновь разбежались, как мыши, и они с
Хусейном вынуждены были бежать в Сеистан.
У него оставалось всего шестьдесят всадников, когда отряд стала
догонять тысячная толпа добровольных радетелей Ильяса-Ходжи. И он принял
бой, самый отчаянный бой в своей жизни! Бой, когда дюжины его жалкого отряда
во главе с отчаянными эмирами Тага-Бугай Барласом и Сайф-эд-Дином
Никудерийским раз за разом врубались в гущу вражеской конницы. Бой, когда
победить было невозможно и все оставшиеся в живых его эмиры стали героями,
обращая вспять и расстраивая сотни врагов, когда он сам, пеший, с мечом в
руках спасал от гибели эмира Хусейна! Бой, в котором надобно было стать
Рустемом или Исфендиаром, дабы победить; бой, в котором он дрался, как
Рустем. И все же, потеряв и растеряв всех, должен был отступить едва с семью
соратниками...
Под ним дважды убивали коня, и Туркан-ага отдала ему своего, и все
равно шесть десятков не сумели одолеть тысячу, и когда он скакал по степи,
вновь уходя от погони, полсотни врагов все еще догоняли его крохотный
караван...
Не хватало коней, жена и сестра шли пешком. По дороге попался колодец.
У пастуха купили двух баранов, дабы накормить падающих от голода соратников.
В пути к ним присоединились трое подлых грабителей и ночью украли коней, а
после того их всех чуть не убили туркмены.
В местности Махмудия их настиг, полонил и перевязал эмир Али-бек
Джаны-Курбаны. Не расспрашивая ни о чем, пленников привезли к нему и Тимура
кинули в яму, где ползали по вонючим обрывкам шкур неисчислимые стада вшей,
буквально сжирая его тело, где черствые огрызки чьих-то трапез да гнилая
вода были его единственным кормом, где, верно, сотни пленников ходили под
себя год от году и посему лежать приходилось на грудах полусухого
человечьего кала, в лужах застарелой мочи. И так - пятьдесят два дня подряд,
без света, надежды, слова хоть о каком-то конце!
Вот оттуда, из смрадной, полной паразитов ямы, и началось его новое,
нынешнее восхождение! С того часа, когда он, уговорив стражника, получил меч
и, разрезав путы на ногах, выбрался из затвора, разогнал испуганную охрану и
ворвался во дворец туркмена, которому (Аллах не отвернулся от Тимура!) как
раз доставили письмо его родного брата, советовавшего выпустить и одарить
пленника. С тех пор он, Тимур, положил в сердце своем никого не ввергать в
оковы без суда и следствия.
Ульджай-ханум тоже была в плену, и он, Тимур, позже никогда не
спрашивал жену, что творили с нею туркмены. Он все же был счастливее
Темучжина, старший сын которого, Джучи, был зачат, когда Бортэ находилась в
плену у меркитов. Его первенец, Джехангир, зачат отцом. Он, Тимур, может
верить, что это именно его сын, и ничей другой.
...Было это давно. Ему было пятнадцать лет, и он пас стадо своего отца,
когда увидел, как к реке подошла женщина за водой и на нее набросился рослый
турок. На крики женщины прибежал мужчина, родич или муж, но турок оказался
сильнее, он одолел и связал мужчину чересседельником, после чего связал руки
женщины кожаным поясом и изнасиловал ее на глазах защитника. И он, переживая
неведомое ему тогда душное волнение в крови, смеялся увиденному. Но потом,
обмысливая, понял, что турка следовало убить. И ему, сыну эмира, придя к
власти, надлежит карать насильников смертью. Ибо есть жены, есть блудницы,
торгующие собою на рынках, есть пленные рабыни - утеха воинов, но не должно
разрушать семью, на которой, по слову пророка и устроенью Всевышнего,
держится все сущее во Вселенной.
И вот еще почему у него в Кеше этого нет, и пахарь может всегда быть
спокоен за своих близких при его, Тимуровой, власти.
Да, вырваться из ямы - это было всего лишь полдела. Труднее было вновь
обрести воинов, но судьба, испытавшая его до зела, ныне повернулась лицом к
Тимуру. От бека Джаны-Курбаны он уезжал с двенадцатью всадниками.
Скоро к нему присоединились еще пятьдесят конных туркмен. Затем подошел
Мубарак-шах со многими воинами и двести конников из Хорасана.
Непередаваемо словами чувство полководца, когда в степной дали
показывается черное пятно, пятно растет, рассыпаясь муравьиной чередою
скачущих всадников, и уже на подходе различаешь блеск оружия, цвета одежд, и
вот наконец подскакивает в опор гонец с вестью, что идут подкрепления, и ты
становишься сильней и сильней с каждым таким приездом! Скоро он имел уже
тысячу конных воинов и вновь соединился с Хусейном.
А Что было потом? Он, Тимур, завоевывал города, а Хусейн забирал себе
добычу из них! И вновь предавал, и пытался отдавать Мавераннахр другому, и
устраивал засады, дабы убить его, Тимура, спасавшегося единою волей Аллаха.
В конце концов они выгнали Ильяса-Ходжу из Мавераннахра. Но каждый раз,
когда ему, Тимуру, светила звезда счастья, Хусейн спешил напакостить,
рассорить его нойонов, перекупить эмиров, падких на золото...
И уже потом, когда Ульджай Туркан-ага умерла и последнее, что связывало
их друг с другом, оказалось перстью, зарытой в земле, воспоминанием,
приходящим вот так, бессонными ночами, когда прояснело, что вдвоем с
Хусейном им не выжить в Мавераннахре и один должен уступить, исчезнуть,
уйти, с каким трудом приходилось ему собирать эмиров, чтобы повести их
против Хусейна! Хусейн был скуп. Он, Тимур, все и всегда раздавал воинам.
Хусейн был труслив. Он, Тимур, храбр. Хусейн был горд, вероломен, надменен.
Чем же он привлекал сердца? Неужели и в подлости, и в гадости тоже ищут
своих по духу, а ему, Тимуру, на всю жизнь суждено царственное одиночество?!
Дорого ему стоил Хусейн! Дорого стоило взять Карши, выиграть бой в
степи Кузы и под Самаркандом, дорого стоил поход на Ходжент, а труднее всего
далась осада Балха...
Туркан-ага любила спать, уткнувшись носом ему под руку... Нет, Сарай
Мульк-ханум не безразлична ему! И порою заставляет думать ревниво о том,
любила ли она и как любила Хусейна? Он взял весь гарем Хусейна, когда все
кончилось, но Сарай Мульк-ханум, дочь монгольского хана Хазана, сделал
старшей. По ней он теперь гурген, ханский зять, как Мамай в Золотой Орде.
Балх надо было взять скорей, пока Хусейн не получил подкреплений. Он,
Тимур, безжалостно гнал воинов на приступы и бесился, видя, как ставшие
мягкими тела безвольно осыпаются с выси городских башен. Пока, наконец, не
сделали подкоп и не обрушили прясло стены. Но и тогда бой продолжался в
улицах, а Хусейн с дружиной засел в цитадели. Он все-таки струсил, Хусейн!
Струсив, запросил мира. И тут вот Тимур почувствовал в первый и,
возможно, в последний раз, что мертвая Туркан-ага могла бы помешать ему.
- Что ты обещаешь мне? - спросил Хусейн через глашатая.
- Ничего, кроме жизни! - резко ответил он.
Но Хусейн, вышедший было из крепости, струсил и тут. Забежал в
припутную мечеть и спрятался там вместо того, чтобы идти прямо к нему,
Тимуру. И тем подписал себе смерть. Его нашли, и тут же Кей-Хосрау,
владетель Хутталяна, убил Хусейна по праву кровной мести. Кровники Хусейна,
отцов которых он десять лет назад предал смерти, схватили и зарезали его там
же в мечети, обагрив кровью михраб. Тимур не помешал им.
Он и не мог по шариату помешать кровной мести! И... он, конечно, мог
помешать! Мог спасти Хусейна и в этот раз и тем навлечь на свою голову новые
козни, измены и покушения... Не захотел. Так будет вернее.
Отрезанная голова Хусейна оканчивала многолетнюю прю. Со временем он
разрешит нукерам Хусейна отомстить за господина своего, убив его убийц. И
так будет полностью восстановлена справедливость. И так он сможет забыть об
этой нужной многолетней дружбе-ненависти... Весь мир, действительно, не
стоит того, чтобы иметь над собою двух владык!
Он удалился в глубину сада, присел под деревом. Очистил себя левой
рукою с помощью воды из узкогорлого кованого кувшина, после чего, с омытыми
руками, подошел к шатру и, поставив кувшин и расстелив коврик, сотворил ишу,
ночной намаз.
Воины под холмом собирались в круг, рассаживаясь, дабы есть дымное,
остро пахнущее варево - шурпу с красным перцем и индийскими пряностями, как
нетрудно было догадаться по запаху. Тимур подумал о воинах с легким
презрением, ибо им и в голову не пришло сотворить ночную молитву прежде еды.
Чагатаи! Кочевники! Лучшая часть его, Тимурова, войска состоит из них...
Чингиз-хан завещал своим потомкам не строить крепостей в городах. О том
же он предупреждал и Хусейна, когда тот вздумал укреплять Балх против него,
Тимура! Но он и сам деятельно укрепляет свои города, ибо только стены могут
сдержать нежданный набег дикой степной конницы.
С Хусейном он покончил пять лет назад, и вот теперь перед ним новый,
вернее, старый враг, степной враг в лице Урус-хана, нравного и
властолюбивого старика, который, однако, может единым походом своих
могольских ратей разрушить все то, что Тимур строил столько лет, с чем он
скоро перейдет свой сорокалетний рубеж, после коего уже все труднее и
труднее становит стремиться к неведомому. Он - сможет! И все-таки Тохтамыш,
обиженный Урус-ханом Тохтамыш, пришел ему весьма кстати.
Тохтамыш - кровник Урус-хана, помириться они не смогут, и Тохтамыш -
Чингизид! Возможно, уже сейчас воины Урус-хана переходят на сторону
Тохтамыша. Этот мальчик, которого он поддержал и снабдил войском, вернулся к
нему разбитый, в порванных доспехах и теперь послан второй раз... (Гонца все
нет и нет. Неужели Урус-хан одолел вторично?) Идигу Барлас, земляк Тимура,
давно уже послан разведать, что сотворилось там, за Сейхуном...
Небо незримо - до того иссиня-черное - начало сереть. Близил час, когда
глаз начинает различать голубые нити от серых и когда иудеи становятся на
молитву, завернувшись в свои полосатые талесы. Костер под берегом смерк,
пламя сникло, рдели лишь уголья, темнеющие к заре. Воины - кто спал,
прикорнув, кто лениво перебрасывался в кости. Им тоже казалось, верно, что
охранять повелителя здесь, в сердце земли, ни к чему.
Утренняя, свежая, щурясь и улыбаясь, показалась из шатра Сарай
Мульк-ханум. Он зашел внутрь шатра, дабы не мешать жене совершить потребное,
подумал о том, что нынче непременно должен был быть в Бухаре.
Он и будет там сегодня к вечеру. В Хорезме опять неспокойно. Там, в
Бухаре, он узнает и о Тохтамыше скорее, чем здесь.
Тимур, не признаваясь себе в этом, не любил городов. То есть он любил
их, отстраивал свой Самарканд, столицу покоренного Мавераннахра, и в Кеше,
на родине предков, сооружал роскошные усыпальницы матери и отцу (и когда-то
начнет тут же возводить усыпальницу себе!). Он поощрял торговлю, совокуплял
ремесленников из разных земель, возводил медресе, мечети, ханаки, бани - но
жить в городах не любил. Для себя строил загородные сады с дворцами и жил
там в недолгие перерывы между походами. Там, на груде кошм и шитых золотом
подушек, на пестром ли ширазском ковре, в нише айвана, изузоренного цветною
глазурью и прикрытого легкою шелковою занавесой, или у порога расписной
юрты, там, где ближе небо в задумчивом движении звезд, где рядом - стоит
протянуть руку - ветви посаженных рядами дерев, где ветер из-за невысокой
кирпичной ограды сада-дворца доносит дыханье степи или знойную истому
песчаной пустыни, проводил он свои бессонные ночи. Там же встречал послов,
принимал решения, мановением длани отправлял на смерть или даровал жизнь
провинившемуся. И жены, весь гарем, спешили за ним из города в город, из
сада в сад, спешил весь двор, конюхи, ловчие, воспитатели, прислуга,
книгочеи, сеиды, писцы, нукеры, стражи гарема, а за ними - походные
мастера-седельники, лучники, оружейники и вездесущие купцы.
В Бухаре Тимур, также минуя Арк и медресе, остановился за городом.
Старших сыновей, Джехангира с Омар-шейхом, Тимур захватил с собой, и
теперь, измученные и гордые, с лицами, серыми от пыли, они слезали,
улыбаясь, с коней, шли на неверных ногах, гордясь, что выдержали бешеную
скачку вровень с отцом. Нукеры расседлывали поводных коней, доставали ковры,
посуду, рухлядь. Рабы и рабыни сада суетились, принимая нежданно явившегося
повелителя. Пылали костры, на вертелах уже жарилась баранина.
Тимур омыл лицо и руки, сотворил намаз, строго поглядывая на сыновей,
старательно бормотавших слова молитвы.
За стеною дворца послышался все нарастающий и нарастающий дробный топот
копыт, то шла конница, его конница! Эмир опять обогнал свое войско.
Недвижным облаком вставала тяжелая серо-желтая пыль. Пыль была на всем:
на каменных плитах, на листьях дерев, на ступенях дворца, еще не вымытых
захлопотанною прислугой. Сейчас в сад вступят сотники и тысячники войска,
для них и готовится пир...
Усталость после целого дня скачки была целительна телу и потому
приятна. Он сел, скрестив ноги, на кошму, полузакрыл натруженные от солнца,
ветра и пыли глаза, чуть согнул стан.
Отца Тохтамышева, мангышлакского эмира Туй-Ходжа-Оглана, Урус-хан убил.
Нет, перейти на сторону ак-ордынцев Тохтамыш не может! Почему его все-таки
так беспокоит этот яростный мальчик?
Свидания с Тимуром ожидал новый перебежчик от Урус-хана, Идигу из
племени мангут <Эдигей русских летописей, будущий знаменитый полководец.>.
Тимур приказал отвести беглого оглана в свою походную юрту и накормить.
Когда он, распростясь с соратниками, пролез, согнувшись, в шатер,
Идигу, ожидая его, уже сидел на кошме. Он спокойно выдержал тяжелый,
изучающий взгляд великого эмира. Тимур уселся, помолчал, спросил:
- Ты умеешь играть в шахматы?
Брови Идигу чуть дрогнули от удивления.
- Да, повелитель!
По знаку Тимура принесли шахматную доску и арабские фигуры, вырезанные
из слоновой кости. Играл Идигу хорошо и не боялся выигрывать, в чем Тимур
убедился вскоре. Иные ходы оглана заставляли его долго прикидывать - как
избежать поражения?
- Тохтамыш победит? - вопросил он, не подымая глаз от доски. Идигу
промолчал, перевел фигуру, создав угрозу Тимуровой ладье, наконец ответил:
- Урус-хана одолеть трудно!
- Почему же ты здесь?! - возвысив голос, возразил Тимур, на этот раз
оторвавши взгляд от индийской игры.
- Старая трава вянет, и этого не остановить! Урус-хан в упрямстве своем
забыл о времени! - отмолвил оглан, переставляя фигуры. - Мы ждем, что ты
поможешь нам, но оставишь степь тем, кто в ней живет!
Тимур долго рассматривал его, щурясь. Идигу был явно умнее Тохтамыша, и
приютить его очень стоило. ("Как жаль, что этот - не ханского рода!" -
подумалось скользом.) - Ладно! - порешил он вслух. - Будешь ждать
Тохтамышева возвращения здесь, у меня! Скоро увидим, хороший ли ты пророк!
Бухару Тимур не любил. Слишком близко сюда подступала пустыня с ее
тяжелым, то душным, то ледяным дыханием, слишком близок был мятежный
Кандагар. Осень шла по его стопам, напоминая о неотвратимом течении времени,
и тоже настигла его в Бухаре. Холод, идущий с севера, прорвался наконец
сквозь пески, сделав жестяными и ломкими листья дерев, и сыпал теперь в лицо
ледяною пылью. Уже дошла весть о вторичном разгроме Тохтамыша и о том, что
раненого полководца везут сюда, в Бухару. Два погрома, два погубленных
войска! Тохтамыш не умел воевать! Что бы сделал с ним он, Тимур, будучи на
месте Урус-хана? Наверно, не ограничил себя убийством отца! Сгубив волка,
задави и волчонка! Или, напротив, попытался привлечь к себе Туй-Ходжу-Оглана
ласкою! В любом случае Урус-хан поступил неумно! Волчонок уже привезен, уже
стоит перед ним, низко опустив голову, и исподлобья озирает Тимура. Слегка
раскосые, горячие глаза Тохтамыша, как ни старается он, неукротимы, в них то
и дело вспыхивают безумные огоньки.
- У Токтакия было на четверть больше моего войска! - говорит он, и
голос, срываясь на высокой ноте, переходит в хрип. Он готов обвинить Тимура,
что тот не снабдил его достаточным числом воинов. Тимур усмехается одними
глазами, чуть заметно. Мальчик не умеет сражаться, но он не трус!
- Садись, хан! - говорит он, помедлив. - Ты мой гость, и я рад, что ты
остался в живых!
Посреди большой двойной белой юрты был поставлен узорный кованый медный
хорезмийский мангал, полный углей. Кирпичный дворец все еще достраивался.
Мастера, подоткнув полы халатов, синими застуженными ногами месили глину.
Тимур распорядил давать им вдоволь мяса и поить горячим вином, но работы не
прекращать. Вода в хаузе, рыжем от облетавших листьев, стала тоже сизой от
холода. Еще вчера стояла жара и клубилась над дорогами серая горячая пыль!
На позолоченных кожаных подносах, кофрах, подавали мясо - баранину и
конину, жаренную на костре, вяленую, соленую; тонкую колбасу с требухой и
круглые куски конских почек. В честь почетного гостя вынесли целую лошадиную
ляжку и сваренную в котле баранью голову. В дорогих фарфоровых чашках
подносили соленый мясной отвар, прикрытый сверху сложенными вчетверо тонкими
хлебными лепешками, пшеничные клецки и ришту, сдобренную пряностями, кумыс в
серебряных и золотых чашках, вяленую дыню, сушеные персики и изюм, ширазское
вино в узкогорлых кувшинах.
Эмиры поглядывали внимательно то на Тимура, то на Тохтамыша, который
сосредоточенно ел, неловко придерживая больную руку и обсасывая жирные
пальцы.
"Почему я решил, что нойоны Урус-хана перейдут к нему? - думал Тимур,
тяжело и хмуро взглядывая на гостя. - Ко мне они, однако, не перейдут!" - Он
вздохнул, кивая головой в такт своим мыслям.
(Пройдут века, и всесильный Рашидов не посмеет тронуть одного из
хулителей своих только потому, что тот - потомок Чингиз-хана!) Сорокалетнему
полководцу, сидящему перед расстеленным дастарханом, еще только предстояло
завоевать свою грядущую бессмертную славу. Он еще был один из многих, но
отнюдь не единственный, а единственными были пока - и еще надолго, на века
вперед - Чингизиды. А юноша, дважды разбитый в бою, что ел мясо, сидя перед
ним и облизывая пальцы, был Чингизид и, как Чингизид, имел права на
ордынский престол.
Знает ли Урус-хан, что Тохтамыш спасся? Ответа на этот вопрос не
пришлось ждать долго. Посольство Урус-хана во главе с мангутом Копеком в
сопровождении сотни воинов прибыло в тот же день, к вечеру. Удалив Тохтамыша
и собрав приближенных эмиров, Тимур сел на парчовые подушки и кивнул
головою. Послов ввели.
Копек лишь преклонил колено, а говорил стоя, смело глядя в хмурый лик
эмира эмиров Мавераннахра и поглядывая на сидящего рядом с ним подставного
хана Суюргатмыша, которого Тимур всюду возил с собою, усаживая иногда в
советах даже на главное место. Суюргатмыш был покладистым ханом, понимавшим
всегда, что обязан призрачной властью исключительно родословию своему,
происхождению от Чингиз-хана и что неоспоримым джехангиром, повелителем, был
и остается Тимур. Он теперь брюзгливо смотрел на посла, гадая, что ответит
Тимур и когда в повелителе тюрков проснется тот яростный гнев, после
которого войска чагатаев, посланные его властной рукой, идут в сражения.
Рубиться в сечах ставленый хан умел и любил.
- Раненая лань скрылась от облавы нашей охоты в вашу страну! - говорил
Копек, значительно взглядывая на Тимура. - Если вы выдадите, то и ладно, а
если нет, то от пределов океана и до границ Сыгнака придут в движение все
войска Дешт-и-Кипчака, пусть чагатайцы назначат место встречи для битвы!
Мухаммед Джехангир осторожно поглядел вбок и тотчас отворотил взор - до
того страшен был лик родителя. Тимур молчал, глядя на Копека разгорающимся
взглядом голодного барса. Посол, словно поперхнувшись, умолк, прервав
излишне цветистую речь, но перемог себя и докончил твердо:
- Тохтамыш убил моего сына, выдайте мне его! Идигу убежал от нас,
нарушив закон, выдайте его тоже! Так говорит Урус-хан!
Посол замолк. Тимур продолжал молчать и ответил, когда тишина стала уже
почти невыносимой.
- Ты опоздал, посол! Тохтамыш уже вкусил моего хлеба. Чтущий закон не
предаст гостя своего! Он, как и Идигу, нашел себе у меня убежище, я его не
выдам. Я сказал! - И вновь взглянул. И холод прошел по спине Джехангира,
тревожно переглянувшегося с братом, Омар-шейхом (оба сидели по правую руку
от отца).
Копек, пятясь и кланяясь, покинул юрту. Видимо, и у него мурашки пошли
по спине от яростного молчания Тимура. Эмиры сидели недвижно, ожидая
приказаний.
- Надо собирать войска! - сказал, чуть шевельнувшись, Тимур. Он
пошептал что-то совсем беззвучно, загибая пальцы, и произнес громко, в
пустоту, никому и всем:
- Через месяц и четырнадцать дней Урус-хан подойдет к Отрару!
Эмиры, склонив головы, начали покидать шатер. (Был назван срок, а в то,
что их повелитель никогда не ошибается, эмиры поверили уже давно.) К
названному сроку войска джагатайских эмиров должны были встречать конников
Урус-хана у Отрара, и каждый из них торопился отдать и исполнить приказ.
Когда последний из эмиров покинул юрту, из-за спин юношей показался
спрятанный между двойными стенами юрты Тохтамыш, прослушавший все от слова и
до слова. Он молча кинулся в ноги Тимуру.
- Встань, хан! - устало, словно возвращаясь из долгого обморока,
произнес Тимур. - Я принял тебя, как сына, и да не ляжет меж нами никакая
горечь!
По дороге на Сауран двигалась чагатайская конница, Тимур не велел брать
с собою ни жен, ни детей, ни многочисленных табунов мелкого медленно
бредущего скота. Только так можно было опередить Урус-хана. Про себя он
знал, что воевать со степью было рано, что те же хорезмийцы или горцы
Сеистана могли ударить ему в спину (потому и пробовал заслониться
Тохтамышем), но раз уж возникла война, ее было необходимо выиграть. Не для
того он два десятилетия собирал власть, чтобы теперь, бросив все, подобно
покойному Хусейну, бежать в Хорасан!
Тимур, легким движением поводьев придержав ход чалого, остановился,
пропуская войска. Воины, его воины, закаленные в бесчисленных боях, шли
хорошо. Не было робости в лицах, не было той нерешительной медлительности,
которая до боя говорит о разгроме. В джехангира верили. Лица, иссеченные
холодным ветром, расплывались в улыбках, иные, арабским навычаем,
подкидывали и ловили копья на скаку. Топорщились полные стрел колчаны, резво
шли кони. К нему подъезжали эмиры, становились рядом, ожидая приказаний.
- Мы переходим Сейхун у Отрара! - сказал Тимур вслух, всем и каждому,
и, обратив требовательный взор к Ярык-Тимуру и Салтан-шаху, прибавил твердо:
- Готовьте лодки!
Названные тотчас с нукерами и свитой поскакали вперед.
- А ежели Урус-хан сам у Саурана перейдет Сейхун и отрежет нас от
Самарканда? - начал было Омар-шейх, на правах сына дерзнувший вопросить
родителя. Мальчик весь залился румянцем, без нужды натягивая поводья.
Тимур бегло улыбнулся, поглядев на сына.
- Тогда, значит, твой отец так и не научился воевать! - ответил он.
Помолчал и, согнав улыбку с лица (мальчики должны постигать воинское
искусство!), пояснил сыновьям:
- Урус-хан умен. Он ведет большое войско. С ними повозки, семьи воинов,
стада. Он не захочет перейти Сейхун и бросить кочевья без защиты, ежели я
сам перейду на правый берег реки! Да и нам лучше остановить джете за
Отраром! Так-то, сын! - Он помолчал и докончил жестко, следя, как с
приветственными кликами проходит конница:
- А наши воины пусть помнят, что за ними - река и отступить для них
означает смерть!
Не глядя более на сыновей, Тимур поехал рысью вдоль дороги, по которой
в столбах мерзлой пыли текла бесчисленная рать.
Подскакал гонец, сообщив, что пешее ополчение уже собрано и идет к
Отрару и что на подходе дружины Сайф-эд-Дина Никудерийского и Кай-Хисрау
Джиляны. Тимур удоволенно кивнул головой. Эмиры, прежде при каждом набеге
джете удиравшие за Джайхун, нынче поверили в него и спешат к бою.
Мавераннахр нашел наконец в его лице своего защитника и главу. Нет,
легкой победы не получит над ним хан Урус!
Небо очистилось. По-прежнему дул пронзительный северный ветер. Над
отемнелой землею, над ширью песков распростерся зеленый степной закат.
Глиняный, неказистый, вечно разоряемый Отрар остался позади. Позади -
тяжелая переправа через Сейхун, неверный мост на лодках, тонущие, сносимые
течением кони, их призывное, отчаянное ржанье, когда лошадь, дико глядя
обезумевшим взором, в последней надежде зовет хозяина...
По степи бессчетные огоньки костров. Стелется едкий дым, размокшие
кизяки разгораются плохо. С черного неба летит и летит белая снежная пыль.
Воины кутаются в халаты, угрюмо и споро глотают горячее варево. В
Это Хусейн не постыдился потребовать дань с его, Тимуровых, эмиров,
дабы расплатиться за свою неудачную войну! И когда Тимур, расплачиваясь за
своих обнищалых соратников, отдал драгоценности Ульджай-ханум, Хусейн лишь
посмеялся, узревши перстень своей сестры, но и не подумал вернуть его.
Родной сестре! Жене Тимура! Жене сподвижника, не раз и не два
спасавшего его от гибели! Он был скуп и скареден, он был жаден и чванлив,
эмир Хусейн, хозяин Балха!
И как все когда-то хорошо начиналось! Он верно служил Казагану, трижды
спасая его от ножей убийц! Он верно служил затем Туклук-Тимуру, охраняя
Мавераннахр. Думал ли он тогда, что об него вытрут ноги, что его вышвырнут,
как старое платье, что хакан посадит на престол Мавераннахра своего сына
Ильяса-Ходжу!
Вот так и обрушилась его "честная служба"! Обрушилась враз, ибо, когда
Ильяс-Ходжа явился с войском, эмиры вновь разбежались, как мыши, и они с
Хусейном вынуждены были бежать в Сеистан.
У него оставалось всего шестьдесят всадников, когда отряд стала
догонять тысячная толпа добровольных радетелей Ильяса-Ходжи. И он принял
бой, самый отчаянный бой в своей жизни! Бой, когда дюжины его жалкого отряда
во главе с отчаянными эмирами Тага-Бугай Барласом и Сайф-эд-Дином
Никудерийским раз за разом врубались в гущу вражеской конницы. Бой, когда
победить было невозможно и все оставшиеся в живых его эмиры стали героями,
обращая вспять и расстраивая сотни врагов, когда он сам, пеший, с мечом в
руках спасал от гибели эмира Хусейна! Бой, в котором надобно было стать
Рустемом или Исфендиаром, дабы победить; бой, в котором он дрался, как
Рустем. И все же, потеряв и растеряв всех, должен был отступить едва с семью
соратниками...
Под ним дважды убивали коня, и Туркан-ага отдала ему своего, и все
равно шесть десятков не сумели одолеть тысячу, и когда он скакал по степи,
вновь уходя от погони, полсотни врагов все еще догоняли его крохотный
караван...
Не хватало коней, жена и сестра шли пешком. По дороге попался колодец.
У пастуха купили двух баранов, дабы накормить падающих от голода соратников.
В пути к ним присоединились трое подлых грабителей и ночью украли коней, а
после того их всех чуть не убили туркмены.
В местности Махмудия их настиг, полонил и перевязал эмир Али-бек
Джаны-Курбаны. Не расспрашивая ни о чем, пленников привезли к нему и Тимура
кинули в яму, где ползали по вонючим обрывкам шкур неисчислимые стада вшей,
буквально сжирая его тело, где черствые огрызки чьих-то трапез да гнилая
вода были его единственным кормом, где, верно, сотни пленников ходили под
себя год от году и посему лежать приходилось на грудах полусухого
человечьего кала, в лужах застарелой мочи. И так - пятьдесят два дня подряд,
без света, надежды, слова хоть о каком-то конце!
Вот оттуда, из смрадной, полной паразитов ямы, и началось его новое,
нынешнее восхождение! С того часа, когда он, уговорив стражника, получил меч
и, разрезав путы на ногах, выбрался из затвора, разогнал испуганную охрану и
ворвался во дворец туркмена, которому (Аллах не отвернулся от Тимура!) как
раз доставили письмо его родного брата, советовавшего выпустить и одарить
пленника. С тех пор он, Тимур, положил в сердце своем никого не ввергать в
оковы без суда и следствия.
Ульджай-ханум тоже была в плену, и он, Тимур, позже никогда не
спрашивал жену, что творили с нею туркмены. Он все же был счастливее
Темучжина, старший сын которого, Джучи, был зачат, когда Бортэ находилась в
плену у меркитов. Его первенец, Джехангир, зачат отцом. Он, Тимур, может
верить, что это именно его сын, и ничей другой.
...Было это давно. Ему было пятнадцать лет, и он пас стадо своего отца,
когда увидел, как к реке подошла женщина за водой и на нее набросился рослый
турок. На крики женщины прибежал мужчина, родич или муж, но турок оказался
сильнее, он одолел и связал мужчину чересседельником, после чего связал руки
женщины кожаным поясом и изнасиловал ее на глазах защитника. И он, переживая
неведомое ему тогда душное волнение в крови, смеялся увиденному. Но потом,
обмысливая, понял, что турка следовало убить. И ему, сыну эмира, придя к
власти, надлежит карать насильников смертью. Ибо есть жены, есть блудницы,
торгующие собою на рынках, есть пленные рабыни - утеха воинов, но не должно
разрушать семью, на которой, по слову пророка и устроенью Всевышнего,
держится все сущее во Вселенной.
И вот еще почему у него в Кеше этого нет, и пахарь может всегда быть
спокоен за своих близких при его, Тимуровой, власти.
Да, вырваться из ямы - это было всего лишь полдела. Труднее было вновь
обрести воинов, но судьба, испытавшая его до зела, ныне повернулась лицом к
Тимуру. От бека Джаны-Курбаны он уезжал с двенадцатью всадниками.
Скоро к нему присоединились еще пятьдесят конных туркмен. Затем подошел
Мубарак-шах со многими воинами и двести конников из Хорасана.
Непередаваемо словами чувство полководца, когда в степной дали
показывается черное пятно, пятно растет, рассыпаясь муравьиной чередою
скачущих всадников, и уже на подходе различаешь блеск оружия, цвета одежд, и
вот наконец подскакивает в опор гонец с вестью, что идут подкрепления, и ты
становишься сильней и сильней с каждым таким приездом! Скоро он имел уже
тысячу конных воинов и вновь соединился с Хусейном.
А Что было потом? Он, Тимур, завоевывал города, а Хусейн забирал себе
добычу из них! И вновь предавал, и пытался отдавать Мавераннахр другому, и
устраивал засады, дабы убить его, Тимура, спасавшегося единою волей Аллаха.
В конце концов они выгнали Ильяса-Ходжу из Мавераннахра. Но каждый раз,
когда ему, Тимуру, светила звезда счастья, Хусейн спешил напакостить,
рассорить его нойонов, перекупить эмиров, падких на золото...
И уже потом, когда Ульджай Туркан-ага умерла и последнее, что связывало
их друг с другом, оказалось перстью, зарытой в земле, воспоминанием,
приходящим вот так, бессонными ночами, когда прояснело, что вдвоем с
Хусейном им не выжить в Мавераннахре и один должен уступить, исчезнуть,
уйти, с каким трудом приходилось ему собирать эмиров, чтобы повести их
против Хусейна! Хусейн был скуп. Он, Тимур, все и всегда раздавал воинам.
Хусейн был труслив. Он, Тимур, храбр. Хусейн был горд, вероломен, надменен.
Чем же он привлекал сердца? Неужели и в подлости, и в гадости тоже ищут
своих по духу, а ему, Тимуру, на всю жизнь суждено царственное одиночество?!
Дорого ему стоил Хусейн! Дорого стоило взять Карши, выиграть бой в
степи Кузы и под Самаркандом, дорого стоил поход на Ходжент, а труднее всего
далась осада Балха...
Туркан-ага любила спать, уткнувшись носом ему под руку... Нет, Сарай
Мульк-ханум не безразлична ему! И порою заставляет думать ревниво о том,
любила ли она и как любила Хусейна? Он взял весь гарем Хусейна, когда все
кончилось, но Сарай Мульк-ханум, дочь монгольского хана Хазана, сделал
старшей. По ней он теперь гурген, ханский зять, как Мамай в Золотой Орде.
Балх надо было взять скорей, пока Хусейн не получил подкреплений. Он,
Тимур, безжалостно гнал воинов на приступы и бесился, видя, как ставшие
мягкими тела безвольно осыпаются с выси городских башен. Пока, наконец, не
сделали подкоп и не обрушили прясло стены. Но и тогда бой продолжался в
улицах, а Хусейн с дружиной засел в цитадели. Он все-таки струсил, Хусейн!
Струсив, запросил мира. И тут вот Тимур почувствовал в первый и,
возможно, в последний раз, что мертвая Туркан-ага могла бы помешать ему.
- Что ты обещаешь мне? - спросил Хусейн через глашатая.
- Ничего, кроме жизни! - резко ответил он.
Но Хусейн, вышедший было из крепости, струсил и тут. Забежал в
припутную мечеть и спрятался там вместо того, чтобы идти прямо к нему,
Тимуру. И тем подписал себе смерть. Его нашли, и тут же Кей-Хосрау,
владетель Хутталяна, убил Хусейна по праву кровной мести. Кровники Хусейна,
отцов которых он десять лет назад предал смерти, схватили и зарезали его там
же в мечети, обагрив кровью михраб. Тимур не помешал им.
Он и не мог по шариату помешать кровной мести! И... он, конечно, мог
помешать! Мог спасти Хусейна и в этот раз и тем навлечь на свою голову новые
козни, измены и покушения... Не захотел. Так будет вернее.
Отрезанная голова Хусейна оканчивала многолетнюю прю. Со временем он
разрешит нукерам Хусейна отомстить за господина своего, убив его убийц. И
так будет полностью восстановлена справедливость. И так он сможет забыть об
этой нужной многолетней дружбе-ненависти... Весь мир, действительно, не
стоит того, чтобы иметь над собою двух владык!
Он удалился в глубину сада, присел под деревом. Очистил себя левой
рукою с помощью воды из узкогорлого кованого кувшина, после чего, с омытыми
руками, подошел к шатру и, поставив кувшин и расстелив коврик, сотворил ишу,
ночной намаз.
Воины под холмом собирались в круг, рассаживаясь, дабы есть дымное,
остро пахнущее варево - шурпу с красным перцем и индийскими пряностями, как
нетрудно было догадаться по запаху. Тимур подумал о воинах с легким
презрением, ибо им и в голову не пришло сотворить ночную молитву прежде еды.
Чагатаи! Кочевники! Лучшая часть его, Тимурова, войска состоит из них...
Чингиз-хан завещал своим потомкам не строить крепостей в городах. О том
же он предупреждал и Хусейна, когда тот вздумал укреплять Балх против него,
Тимура! Но он и сам деятельно укрепляет свои города, ибо только стены могут
сдержать нежданный набег дикой степной конницы.
С Хусейном он покончил пять лет назад, и вот теперь перед ним новый,
вернее, старый враг, степной враг в лице Урус-хана, нравного и
властолюбивого старика, который, однако, может единым походом своих
могольских ратей разрушить все то, что Тимур строил столько лет, с чем он
скоро перейдет свой сорокалетний рубеж, после коего уже все труднее и
труднее становит стремиться к неведомому. Он - сможет! И все-таки Тохтамыш,
обиженный Урус-ханом Тохтамыш, пришел ему весьма кстати.
Тохтамыш - кровник Урус-хана, помириться они не смогут, и Тохтамыш -
Чингизид! Возможно, уже сейчас воины Урус-хана переходят на сторону
Тохтамыша. Этот мальчик, которого он поддержал и снабдил войском, вернулся к
нему разбитый, в порванных доспехах и теперь послан второй раз... (Гонца все
нет и нет. Неужели Урус-хан одолел вторично?) Идигу Барлас, земляк Тимура,
давно уже послан разведать, что сотворилось там, за Сейхуном...
Небо незримо - до того иссиня-черное - начало сереть. Близил час, когда
глаз начинает различать голубые нити от серых и когда иудеи становятся на
молитву, завернувшись в свои полосатые талесы. Костер под берегом смерк,
пламя сникло, рдели лишь уголья, темнеющие к заре. Воины - кто спал,
прикорнув, кто лениво перебрасывался в кости. Им тоже казалось, верно, что
охранять повелителя здесь, в сердце земли, ни к чему.
Утренняя, свежая, щурясь и улыбаясь, показалась из шатра Сарай
Мульк-ханум. Он зашел внутрь шатра, дабы не мешать жене совершить потребное,
подумал о том, что нынче непременно должен был быть в Бухаре.
Он и будет там сегодня к вечеру. В Хорезме опять неспокойно. Там, в
Бухаре, он узнает и о Тохтамыше скорее, чем здесь.
Тимур, не признаваясь себе в этом, не любил городов. То есть он любил
их, отстраивал свой Самарканд, столицу покоренного Мавераннахра, и в Кеше,
на родине предков, сооружал роскошные усыпальницы матери и отцу (и когда-то
начнет тут же возводить усыпальницу себе!). Он поощрял торговлю, совокуплял
ремесленников из разных земель, возводил медресе, мечети, ханаки, бани - но
жить в городах не любил. Для себя строил загородные сады с дворцами и жил
там в недолгие перерывы между походами. Там, на груде кошм и шитых золотом
подушек, на пестром ли ширазском ковре, в нише айвана, изузоренного цветною
глазурью и прикрытого легкою шелковою занавесой, или у порога расписной
юрты, там, где ближе небо в задумчивом движении звезд, где рядом - стоит
протянуть руку - ветви посаженных рядами дерев, где ветер из-за невысокой
кирпичной ограды сада-дворца доносит дыханье степи или знойную истому
песчаной пустыни, проводил он свои бессонные ночи. Там же встречал послов,
принимал решения, мановением длани отправлял на смерть или даровал жизнь
провинившемуся. И жены, весь гарем, спешили за ним из города в город, из
сада в сад, спешил весь двор, конюхи, ловчие, воспитатели, прислуга,
книгочеи, сеиды, писцы, нукеры, стражи гарема, а за ними - походные
мастера-седельники, лучники, оружейники и вездесущие купцы.
В Бухаре Тимур, также минуя Арк и медресе, остановился за городом.
Старших сыновей, Джехангира с Омар-шейхом, Тимур захватил с собой, и
теперь, измученные и гордые, с лицами, серыми от пыли, они слезали,
улыбаясь, с коней, шли на неверных ногах, гордясь, что выдержали бешеную
скачку вровень с отцом. Нукеры расседлывали поводных коней, доставали ковры,
посуду, рухлядь. Рабы и рабыни сада суетились, принимая нежданно явившегося
повелителя. Пылали костры, на вертелах уже жарилась баранина.
Тимур омыл лицо и руки, сотворил намаз, строго поглядывая на сыновей,
старательно бормотавших слова молитвы.
За стеною дворца послышался все нарастающий и нарастающий дробный топот
копыт, то шла конница, его конница! Эмир опять обогнал свое войско.
Недвижным облаком вставала тяжелая серо-желтая пыль. Пыль была на всем:
на каменных плитах, на листьях дерев, на ступенях дворца, еще не вымытых
захлопотанною прислугой. Сейчас в сад вступят сотники и тысячники войска,
для них и готовится пир...
Усталость после целого дня скачки была целительна телу и потому
приятна. Он сел, скрестив ноги, на кошму, полузакрыл натруженные от солнца,
ветра и пыли глаза, чуть согнул стан.
Отца Тохтамышева, мангышлакского эмира Туй-Ходжа-Оглана, Урус-хан убил.
Нет, перейти на сторону ак-ордынцев Тохтамыш не может! Почему его все-таки
так беспокоит этот яростный мальчик?
Свидания с Тимуром ожидал новый перебежчик от Урус-хана, Идигу из
племени мангут <Эдигей русских летописей, будущий знаменитый полководец.>.
Тимур приказал отвести беглого оглана в свою походную юрту и накормить.
Когда он, распростясь с соратниками, пролез, согнувшись, в шатер,
Идигу, ожидая его, уже сидел на кошме. Он спокойно выдержал тяжелый,
изучающий взгляд великого эмира. Тимур уселся, помолчал, спросил:
- Ты умеешь играть в шахматы?
Брови Идигу чуть дрогнули от удивления.
- Да, повелитель!
По знаку Тимура принесли шахматную доску и арабские фигуры, вырезанные
из слоновой кости. Играл Идигу хорошо и не боялся выигрывать, в чем Тимур
убедился вскоре. Иные ходы оглана заставляли его долго прикидывать - как
избежать поражения?
- Тохтамыш победит? - вопросил он, не подымая глаз от доски. Идигу
промолчал, перевел фигуру, создав угрозу Тимуровой ладье, наконец ответил:
- Урус-хана одолеть трудно!
- Почему же ты здесь?! - возвысив голос, возразил Тимур, на этот раз
оторвавши взгляд от индийской игры.
- Старая трава вянет, и этого не остановить! Урус-хан в упрямстве своем
забыл о времени! - отмолвил оглан, переставляя фигуры. - Мы ждем, что ты
поможешь нам, но оставишь степь тем, кто в ней живет!
Тимур долго рассматривал его, щурясь. Идигу был явно умнее Тохтамыша, и
приютить его очень стоило. ("Как жаль, что этот - не ханского рода!" -
подумалось скользом.) - Ладно! - порешил он вслух. - Будешь ждать
Тохтамышева возвращения здесь, у меня! Скоро увидим, хороший ли ты пророк!
Бухару Тимур не любил. Слишком близко сюда подступала пустыня с ее
тяжелым, то душным, то ледяным дыханием, слишком близок был мятежный
Кандагар. Осень шла по его стопам, напоминая о неотвратимом течении времени,
и тоже настигла его в Бухаре. Холод, идущий с севера, прорвался наконец
сквозь пески, сделав жестяными и ломкими листья дерев, и сыпал теперь в лицо
ледяною пылью. Уже дошла весть о вторичном разгроме Тохтамыша и о том, что
раненого полководца везут сюда, в Бухару. Два погрома, два погубленных
войска! Тохтамыш не умел воевать! Что бы сделал с ним он, Тимур, будучи на
месте Урус-хана? Наверно, не ограничил себя убийством отца! Сгубив волка,
задави и волчонка! Или, напротив, попытался привлечь к себе Туй-Ходжу-Оглана
ласкою! В любом случае Урус-хан поступил неумно! Волчонок уже привезен, уже
стоит перед ним, низко опустив голову, и исподлобья озирает Тимура. Слегка
раскосые, горячие глаза Тохтамыша, как ни старается он, неукротимы, в них то
и дело вспыхивают безумные огоньки.
- У Токтакия было на четверть больше моего войска! - говорит он, и
голос, срываясь на высокой ноте, переходит в хрип. Он готов обвинить Тимура,
что тот не снабдил его достаточным числом воинов. Тимур усмехается одними
глазами, чуть заметно. Мальчик не умеет сражаться, но он не трус!
- Садись, хан! - говорит он, помедлив. - Ты мой гость, и я рад, что ты
остался в живых!
Посреди большой двойной белой юрты был поставлен узорный кованый медный
хорезмийский мангал, полный углей. Кирпичный дворец все еще достраивался.
Мастера, подоткнув полы халатов, синими застуженными ногами месили глину.
Тимур распорядил давать им вдоволь мяса и поить горячим вином, но работы не
прекращать. Вода в хаузе, рыжем от облетавших листьев, стала тоже сизой от
холода. Еще вчера стояла жара и клубилась над дорогами серая горячая пыль!
На позолоченных кожаных подносах, кофрах, подавали мясо - баранину и
конину, жаренную на костре, вяленую, соленую; тонкую колбасу с требухой и
круглые куски конских почек. В честь почетного гостя вынесли целую лошадиную
ляжку и сваренную в котле баранью голову. В дорогих фарфоровых чашках
подносили соленый мясной отвар, прикрытый сверху сложенными вчетверо тонкими
хлебными лепешками, пшеничные клецки и ришту, сдобренную пряностями, кумыс в
серебряных и золотых чашках, вяленую дыню, сушеные персики и изюм, ширазское
вино в узкогорлых кувшинах.
Эмиры поглядывали внимательно то на Тимура, то на Тохтамыша, который
сосредоточенно ел, неловко придерживая больную руку и обсасывая жирные
пальцы.
"Почему я решил, что нойоны Урус-хана перейдут к нему? - думал Тимур,
тяжело и хмуро взглядывая на гостя. - Ко мне они, однако, не перейдут!" - Он
вздохнул, кивая головой в такт своим мыслям.
(Пройдут века, и всесильный Рашидов не посмеет тронуть одного из
хулителей своих только потому, что тот - потомок Чингиз-хана!) Сорокалетнему
полководцу, сидящему перед расстеленным дастарханом, еще только предстояло
завоевать свою грядущую бессмертную славу. Он еще был один из многих, но
отнюдь не единственный, а единственными были пока - и еще надолго, на века
вперед - Чингизиды. А юноша, дважды разбитый в бою, что ел мясо, сидя перед
ним и облизывая пальцы, был Чингизид и, как Чингизид, имел права на
ордынский престол.
Знает ли Урус-хан, что Тохтамыш спасся? Ответа на этот вопрос не
пришлось ждать долго. Посольство Урус-хана во главе с мангутом Копеком в
сопровождении сотни воинов прибыло в тот же день, к вечеру. Удалив Тохтамыша
и собрав приближенных эмиров, Тимур сел на парчовые подушки и кивнул
головою. Послов ввели.
Копек лишь преклонил колено, а говорил стоя, смело глядя в хмурый лик
эмира эмиров Мавераннахра и поглядывая на сидящего рядом с ним подставного
хана Суюргатмыша, которого Тимур всюду возил с собою, усаживая иногда в
советах даже на главное место. Суюргатмыш был покладистым ханом, понимавшим
всегда, что обязан призрачной властью исключительно родословию своему,
происхождению от Чингиз-хана и что неоспоримым джехангиром, повелителем, был
и остается Тимур. Он теперь брюзгливо смотрел на посла, гадая, что ответит
Тимур и когда в повелителе тюрков проснется тот яростный гнев, после
которого войска чагатаев, посланные его властной рукой, идут в сражения.
Рубиться в сечах ставленый хан умел и любил.
- Раненая лань скрылась от облавы нашей охоты в вашу страну! - говорил
Копек, значительно взглядывая на Тимура. - Если вы выдадите, то и ладно, а
если нет, то от пределов океана и до границ Сыгнака придут в движение все
войска Дешт-и-Кипчака, пусть чагатайцы назначат место встречи для битвы!
Мухаммед Джехангир осторожно поглядел вбок и тотчас отворотил взор - до
того страшен был лик родителя. Тимур молчал, глядя на Копека разгорающимся
взглядом голодного барса. Посол, словно поперхнувшись, умолк, прервав
излишне цветистую речь, но перемог себя и докончил твердо:
- Тохтамыш убил моего сына, выдайте мне его! Идигу убежал от нас,
нарушив закон, выдайте его тоже! Так говорит Урус-хан!
Посол замолк. Тимур продолжал молчать и ответил, когда тишина стала уже
почти невыносимой.
- Ты опоздал, посол! Тохтамыш уже вкусил моего хлеба. Чтущий закон не
предаст гостя своего! Он, как и Идигу, нашел себе у меня убежище, я его не
выдам. Я сказал! - И вновь взглянул. И холод прошел по спине Джехангира,
тревожно переглянувшегося с братом, Омар-шейхом (оба сидели по правую руку
от отца).
Копек, пятясь и кланяясь, покинул юрту. Видимо, и у него мурашки пошли
по спине от яростного молчания Тимура. Эмиры сидели недвижно, ожидая
приказаний.
- Надо собирать войска! - сказал, чуть шевельнувшись, Тимур. Он
пошептал что-то совсем беззвучно, загибая пальцы, и произнес громко, в
пустоту, никому и всем:
- Через месяц и четырнадцать дней Урус-хан подойдет к Отрару!
Эмиры, склонив головы, начали покидать шатер. (Был назван срок, а в то,
что их повелитель никогда не ошибается, эмиры поверили уже давно.) К
названному сроку войска джагатайских эмиров должны были встречать конников
Урус-хана у Отрара, и каждый из них торопился отдать и исполнить приказ.
Когда последний из эмиров покинул юрту, из-за спин юношей показался
спрятанный между двойными стенами юрты Тохтамыш, прослушавший все от слова и
до слова. Он молча кинулся в ноги Тимуру.
- Встань, хан! - устало, словно возвращаясь из долгого обморока,
произнес Тимур. - Я принял тебя, как сына, и да не ляжет меж нами никакая
горечь!
По дороге на Сауран двигалась чагатайская конница, Тимур не велел брать
с собою ни жен, ни детей, ни многочисленных табунов мелкого медленно
бредущего скота. Только так можно было опередить Урус-хана. Про себя он
знал, что воевать со степью было рано, что те же хорезмийцы или горцы
Сеистана могли ударить ему в спину (потому и пробовал заслониться
Тохтамышем), но раз уж возникла война, ее было необходимо выиграть. Не для
того он два десятилетия собирал власть, чтобы теперь, бросив все, подобно
покойному Хусейну, бежать в Хорасан!
Тимур, легким движением поводьев придержав ход чалого, остановился,
пропуская войска. Воины, его воины, закаленные в бесчисленных боях, шли
хорошо. Не было робости в лицах, не было той нерешительной медлительности,
которая до боя говорит о разгроме. В джехангира верили. Лица, иссеченные
холодным ветром, расплывались в улыбках, иные, арабским навычаем,
подкидывали и ловили копья на скаку. Топорщились полные стрел колчаны, резво
шли кони. К нему подъезжали эмиры, становились рядом, ожидая приказаний.
- Мы переходим Сейхун у Отрара! - сказал Тимур вслух, всем и каждому,
и, обратив требовательный взор к Ярык-Тимуру и Салтан-шаху, прибавил твердо:
- Готовьте лодки!
Названные тотчас с нукерами и свитой поскакали вперед.
- А ежели Урус-хан сам у Саурана перейдет Сейхун и отрежет нас от
Самарканда? - начал было Омар-шейх, на правах сына дерзнувший вопросить
родителя. Мальчик весь залился румянцем, без нужды натягивая поводья.
Тимур бегло улыбнулся, поглядев на сына.
- Тогда, значит, твой отец так и не научился воевать! - ответил он.
Помолчал и, согнав улыбку с лица (мальчики должны постигать воинское
искусство!), пояснил сыновьям:
- Урус-хан умен. Он ведет большое войско. С ними повозки, семьи воинов,
стада. Он не захочет перейти Сейхун и бросить кочевья без защиты, ежели я
сам перейду на правый берег реки! Да и нам лучше остановить джете за
Отраром! Так-то, сын! - Он помолчал и докончил жестко, следя, как с
приветственными кликами проходит конница:
- А наши воины пусть помнят, что за ними - река и отступить для них
означает смерть!
Не глядя более на сыновей, Тимур поехал рысью вдоль дороги, по которой
в столбах мерзлой пыли текла бесчисленная рать.
Подскакал гонец, сообщив, что пешее ополчение уже собрано и идет к
Отрару и что на подходе дружины Сайф-эд-Дина Никудерийского и Кай-Хисрау
Джиляны. Тимур удоволенно кивнул головой. Эмиры, прежде при каждом набеге
джете удиравшие за Джайхун, нынче поверили в него и спешат к бою.
Мавераннахр нашел наконец в его лице своего защитника и главу. Нет,
легкой победы не получит над ним хан Урус!
Небо очистилось. По-прежнему дул пронзительный северный ветер. Над
отемнелой землею, над ширью песков распростерся зеленый степной закат.
Глиняный, неказистый, вечно разоряемый Отрар остался позади. Позади -
тяжелая переправа через Сейхун, неверный мост на лодках, тонущие, сносимые
течением кони, их призывное, отчаянное ржанье, когда лошадь, дико глядя
обезумевшим взором, в последней надежде зовет хозяина...
По степи бессчетные огоньки костров. Стелется едкий дым, размокшие
кизяки разгораются плохо. С черного неба летит и летит белая снежная пыль.
Воины кутаются в халаты, угрюмо и споро глотают горячее варево. В