Балашов В.. Про косматых и пернатых

спутника по лицу. Вскоре из-за ширмы молодых сосенок перед нами широко
распахивается вся ржавая от юной поросли делянка, вырубленная года три
назад. Мой проводник внезапно останавливается и начинает пятиться, оттесняя
меня под прикрытие колючих сосенок.
- Тсс! - сердито предупреждает он мой вопрос и сейчас же озаряется
радостной улыбкой. - Теперь - чу! Говорить только шепотом. Вы его видели?
- Кого?
- Да глухаря же!
- Нет.
Василий Дмитрич жестом фокусника откидывает пахучую, в слезинках смолы
ветку, и я вижу по другую сторону вырубки силуэт неправдоподобно громадной
птицы, вплетенный в тонкую сеть березовых ветвей. Глухарь вытягивает шею,
покачивается, как бы балансируя на гибких, оседающих под его тяжестью
ветвях.
- Токует! - восхищенно шепчет Василий Дмитрич. - Самой песни не
слыхать - далеко, а щелканье улавливаю.
Я прислушиваюсь и тоже начинаю различать своеобразную прелюдию к
весенней песне великана. Вначале словно редкие полновесные капли падают в
звонкий бокал. Потом капли мельчают, падают все чаще, сливаясь в игривый
ручеек. Глухарь вытягивается, расправляет крылья - вот-вот улетит. На это
время и приходится сама песня - то страстное лопотанье, когда глухарь
воистину становится глухим ко всему окружающему и не только шагов - не
слышит даже выстрела.
- Сейчас бы к нему, красавчику, подобраться, да больно чуток, подлец,
по вечерам. И токует без особого усердия: оборвет в любую минуту песню, и
стой тогда под ним всю ночь до зари. - Василий Дмитрич, как занавес,
опускает передо мной ветку. - Пойдемте! Не спугнуть бы ненароком. Утречком
до свету его наведаем. Теперь уже никуда не улетит, здесь поблизости
заночует. Таков уж закон у ихнего брата.
Часом позже на склоне лесного оврага жарко потрескивал костер.
Утомленный приятель мой уснул сразу. Я же долго следил, как за частоколом
берез и осин вздымался багровый диск чуть ущербленной луны, как холодным
пожаром опалял он кустистые вершины и, оторвавшись наконец от леса, поплыл,
наливаясь светом, по пепельно-синему небу.
Сон пришел нескоро и был неглубок. Ни на минуту не забывалось, что
вокруг костра белыми привидениями застыли в лунном свете березы, что где-то
неподалеку, обманутая тишиной, затихла среди ветвей обреченная птица, а в
журчанье обмелевшего к ночи ручья все чудилась неповторимая ее песня.
Пробуждение было легким, как после минутного забытья. Казалось
странным, что заваленная с вечера в костер неохватная колодина успела
перегореть надвое и погрузиться в рыхлый пепел и побледневшая луна висела
над лесом совсем с другой стороны. Ни в небе, ни на земле еще не
чувствовалось приближения рассвета, звезд разве только поубавилось да
просторней сделалось в лесу, словно за ночь расступились деревья.
- Итак, помните, - хриплым со сна голосом наставлял Василий Дмитрич. -
Ни звука больше! Ступать в ногу, чтобы веточка не хрустнула. Где дам знак,
остановитесь и будете ждать.
Мы выбрались из оврага, крадучись пересекли заваленную хворостом
вырубку и затаились на опушке.
Ждать пришлось долго. Луна успела нагоститься в одиноком облаке и
снова выползла на ясную синь. Холод давно забрался под воротник, затекли
ноги. А из леса хотя бы единый звук!
Я почти не сомневался: глухарь заслышал нас и улетел. Почему-то
приятно было поделиться своей догадкой с охотником, у которого то ли от
холода, то ли от возбуждения начали мелко подрагивать набухшие под глазами
мешки. И как раз в тот момент, как я нагнулся к спутнику, из чащи начали
вдруг падать хрустальные капли - одна, следом другая, третья и полились,
обгоняя друг друга, сливаясь в звонкий ручеек. Василий Дмитрич собрался в
пружинистый ком.
- Останетесь здесь, а я пойду под песню! - по движению губ прочел я
торопливый приказ.
Едва журчанье ручейка сменилось возбужденным горячим клокотаньем,
Василий Дмитрич широченными скачками заспешил ему навстречу. Завершающий
всплеск песни застиг его с поднятой в воздухе ногой.
Дремучая, цепенящая тишина вновь навалилась на лес, затканный
фантастическим светом луны, иссеченный тенями. Только сердце гулко
колотится в предчувствии беды.
И опять тишину рвет звонкая капля, за ней вторая, еще и еще. И снова
мой спутник устремляется вперед, едва разбежавшийся ручеек забурлил, будто
уткнулся в неожиданную преграду.
Мне нестерпимо хочется видеть удивительного певца. Не взирая на
запрет, под новую песню я тоже ныряю в чащу, несусь в лабиринте стволов.
Замер, кажется, вовремя - шипучий всплеск еще долетел до слуха, когда ноги
устойчиво закрепились на чем-то покатом и твердом. Скашиваю глаза в одну
сторону, другую. Стою на поваленном клене, слепо протянувшем во все стороны
черные обломанные руки-сучья.
Тишина на сей раз продолжается целую вечность. Что же случилось?
Услышал? Улетел?
Конечно, я спугнул осторожного глухаря. В душе начинает расцветать
робкая радость: пусть живет редкая птица! Пусть где-то в ином краю
дозовется свою подругу и встречает с ней вместе праздник Весны.
...Отчего же тогда тревожно, нетерпеливо жду я новой песни? Или
древний охотничий дух вновь просыпается во мне?
Запой, глухарь! Пусть свершится неизбежное. Будь удачлив, охотник!
И, отзываясь бессловесной мольбе, смачно падает из-за черной шапки
сосны долгожданная капля. И опять завороженный собственной песней глухарь
не слышит, как с разных сторон двое метнулись меж осиянных луною деревьев и
замерли бездыханные там, где приковал их конец песни.
Еще один бросок... Еще...
Из-за вершины холма он открылся мне вдруг так явственно и близко, что
я невольно прянул назад, боясь спугнуть его. Напрасная тревога! Глухарь
токует теперь почти не умолкая, самозабвенно, упиваясь радостью жизни. Он
весь дрожит, вытягивается, трепещет, и лунный лес с немым участием внимает
одинокому певцу.
"Взойди же, солнце! Явись, Весна, в роскошном убранстве своем. Все
живое так ждет тебя!"
Стою, околдованный лунным светом и песней. Забытое ружье не оттягивает
рук.


...Неожиданный, словно камень с неба, выстрел полоснул сбоку. Ломая
ветви, глухарь грузно падает. И кажется - от его паденья дрожь пробежала по
стылой земле. Конец...
В лощине начинается непонятная возня - топот, треск валежника.
Грохочет еще один выстрел. На взгорье, посеребренном луною, вырастает
пухлый клекочущий шар и катится мне под ноги. Догадываюсь - глухарь!
Отстраняю ружье, уступая ему дорогу. Следом появляется запыхавшийся Василий
Дмитрич. С проклятьями пробегает мимо, и ломаные тени неслышно нахлестывают
его по спине.
За черным раздвоенным стволом сосны продолжается борьба. Бегу туда.
Вижу - белесый из лунного света ковер, окаймленный сажистыми тенями, а на
конце его бьется и гортанно клекочет певец, минутой назад околдовавший меня
своей песней.
- Уйдите! - хрипло кричит охотник. - Я привязал его за крыло. Теперь
не уйдет.
Я не понимаю, зачем нужно привязывать к кусту раненого пленника,
почему голос человека сделался вдруг таким схожим с клекотом дикой птицы.
- Уходите же! - захлебывается от возбуждения Василий Дмитрич. - Я
пристрелю его.
Старая бескурковка почему-то два раза подряд дает осечку.
- А ну его, так дойдет! - смущенно бормочет охотник. - Два заряда на
него истратил. Сам кончится.
Могучая птица бьется у края лунной дорожки. Почти физически ощущая
боль ее и тоску, я подымаю ружье... Оглушенный выстрелом, не сразу
догадываюсь, почему так сердит Василий Дмитрич. Оказывается, нельзя было
стрелять так близко: кучным зарядом рискуешь попортить внешний вид дичи.
На обратном пути мы угрюмо молчали. Молчал и ограбленный лес в
багровом сиянье зари. Ему так недоставало глухариной песни!
...Вот и все. Теперь вы понимаете, почему больше не выстрелит красивое
ружье, что лежит у вас на коленях.

ЖАР-ПТИЦА

Лес подступал к самому домику. Одну сосновую ветку - кустистую, с
рассохшейся щербатой шишкой - пришлось даже обломить: она мешала закрывать
окно на чердаке. В ветреную погоду деревья оживленно лопотали вокруг и
царапали сучьями по тесовой крыше.
Но не ветер - птицы будили Алешу по утрам. В последние дни его
прилежно навещает какая-то стыдливая пернатая незнакомка. Подарит чудесной
песенкой, заронит беспричинную радость в душу... и была такова.
Вот и сейчас... Слышите? "Тиу-лиу, тиу-литиу!" То ли серебряный
колокольчик прозвенел, то ли пропела игривая флейта.
Алеша на цыпочках подбегает к окну, щурясь от солнца, ищет в ветвях
таинственную певунью. Напрасно! Пугливая, она исчезает всякий раз, чуть
скрипнет рассохшаяся рама.
Перед окном мерцают, покачиваясь, вощеные хвоинки. Алеша гладит их
рукой, будто котят, ловит на ладошку теплые лучи. Душистый лесной ветерок
треплет его спутанные волосы. Над головою жужжит, тыкаясь в потолок,
заблудшая пчелка. Чьи-то цепкие лапки шуршат по крыше.
После завтрака Алеша надевает очки и отправляется в лес. Гулять ему
разрешено только до ручья. Но вот беда - вдаль Алеша видит совсем плохо.
Захочет рассмотреть получше франтоватого дятла, бабочку или пучеглазую
стрекозку, так ведь, хитрецы, непременно заманят в самую глушь.
С цветами проще - те никуда не улетят. А сколько нежданных открытий
таит каждая былинка, стоит лишь взглянуть на нее через сильные линзы очков!
Присядешь на корточки перед головкой отцветшего подснежника, и тебе
навстречу всплывает из зеленого сумрака округлое шелковистое облако.
Узорчатые чешуйки лишайников на березовой коре превращаются в чеканные
монеты из какого-то древнего клада, а куртинка седого мха - в настоящий
дремучий лес из хрупкого серебра.
Но ничто не могло удержать Алешу, если из глубины леса долетал
протяжный мелодичный посвист - тиу-лиу, тиу-литиу! Как завороженный, спешил
он навстречу песне. Бежал не таясь, побуждаемый страстным, необоримым
желанием увидеть. Кто объяснит, почему так влечет нас к себе недоступное?
Ведь Алеша знал по опыту - милая певунья ревниво бережется стороннего
взгляда. Вся надежда была на слепой случай.
И вот однажды (впрочем, это скорее походило на сон, чем на явь),
однажды с вершины березы, откуда только что слышался знакомый посвист,
взметнулась вдруг к небесам диковинная птица. Она описала в воздухе крутой
полукруг и утонула в зеленом дыму листвы. Алеша успел лишь заметить, что
оперенье птицы сверкнуло всеми цветами радуги. Еще ему показалось - то ли
это солнце вспыхнуло на стеклах очков, - ему показалось, будто от крылатого
дива веером рассыпались по небу цветные лучи.
Всего миг длилось виденье, но долго не мог опомниться ошеломленный
мальчуган.
Было утро. Беззвучно струились рубчатые листья осин, процеживая
солнечные лучи, и тяжелые редкие капли росы ртутными шариками скатывались в
траву.
С той поры много раз приходил Алеша к древней березе. Ждал, затаясь,
не взлетит ли снова сказочная птица. Возвращался усталый, задумчивый. Боясь
насмешек, даже матери не открывал, что привиделось ему однажды майским
утром в лесу.
К счастью, не все лесные обитатели были так недоступны. На песчаной
отмели у ручья Алешу встречали оживленным писком веселые кокетливые
трясогузки с черными галстучками на белоснежных манишках. Знал Алеша, на
каком пне любит понежиться молодой ужик в золотистой коронке, где свила
гнездышко прилежная горихвостка.
Возле встрепанного куста можжевельника, осыпанного зелеными искрами
новых игл, жила прелестная ящерка. В первые дни она, взметнувшись, исчезала
в норке, едва заметит вблизи непрошеного гостя. Алеша опускался на колени и
тихонько просил:
- Выйди. Я только посмотрю на тебя.
Из подземного убежища появлялась лакированная головка, и на пришельца
нацеливался крохотный глазок-бусинка.
- Совсем выйди! - просил Алеша.
Ящерица задергивала белесоватой пленкой глаза, помедлив, вылезала и,
клоня головку то на один бок, то на другой, осматривала гостя. Спинка и
бока у нее вышиты мельчайшим зеленым бисером, а кожица под мышками
сборилась от учащенного дыхания.
- Вот видишь - ничего дурного не случилось, - шептал восхищенный
Алеша. - Погрейся на солнышке, а я буду смотреть на тебя.
День ото дня ящерка становилась все смелее, доверчивее. Один раз,
когда Алеша гладил ее травинкой, сбоку наплыла вдруг чья-то тень. Ящерица
мгновенно скрылась в норке. Алеша обернулся. Парнишка лет восьми, солидно
заложив за спину руки и расставив босые ноги, бесцеремонно, в упор
рассматривал его из-под надвинутого до самых глаз картуза. Против солнца
загорелый незнакомец выглядел совсем черным, только светились под картузом
соломенные, давно не стриженные волосы да пунцово рдели оттопыренные уши.
- Чего ты искал там? - небрежно спросил парнишка, пожевывая какой-то
мясистый стебель.
- Ящерица здесь живет, - смущенно пробормотал Алеша.
- Невидаль тоже - ящерица! - ухмыльнулся незнакомец, однако присел на
корточки перед норкой.
- Она красивая, - как бы оправдываясь, сообщил Алеша.
- Ящерица - ящерица и есть!
В эту минуту глупая ящерица совсем некстати выскочила из своего
убежища. Белобрысый с неожиданной прытью схватил ее вместе с пригоршней
песка. Мгновенье - и гибкое зеленое тельце сверкнуло на солнце. Алеша
радостно встрепенулся - вырвалась! Но тотчас заметил: в руке у паренька
бьется оторванный хвостик.
- Ну зачем так? - простонал Алеша. - Ей же больно!
Прикусив крепкими желтоватыми зубами кончик языка, парнишка молча
любовался своим трофеем. Потом отшвырнул двумя пальцами прыгающий жгутик и
обернулся к Алеше.
- Больно, говоришь? А чего ее жалеть? Не человек ведь - ящерка. Их вон
сколько везде!
Незнакомец подобрал оброненный стебель, стряхнул песок с него и
зачавкал как ни в чем не бывало.
- Тебе и впрямь ее жалко? - удивленно воскликнул он, вглядываясь в
расстроенное лицо Алеши. - Эх, чудила! Да у нее же новый хвост вырастет. Ты
что, не знаешь, что ли?
Алеша только прерывисто вздохнул. Ведь это он приучил ящерицу не
бояться человека, значит, сам отчасти повинен в ее беде.
- Будет дуться-то! - примирительно сказал парнишка. - Было б из-за
чего, а то - тьфу! - хвост ящеркин! Ты скажи лучше, чего ищешь в лесу-то.
Ягод еще нет. Щавель нешто?
- Жар-птицу искал я, - бездумно вырвалось у Алеши.
- Чего, чего? - Белобрысый расхохотался, держась одной рукой за живот
и тыкая пальцем в Алешу. - Жар-птицу ищет! Охо-хо! Иванушка-дурачок ищет
Жар-птицу!
Алеша резко повернулся, зашагал прочь, но сбоку опять выскочила
угловатая тень и нервически запрыгала по кустам.
- Вот опять в пузырь полез! - заискивающе бормотал незнакомец, семеня
позади босыми ногами. - Сам и виноват. Его всерьез спрашивают, он же про
какую-то Жар-птицу... Звать-то как тебя?
Алеша промолчал.
- Ну и дуйся! Очень нужно... А я еще думал его с собой за волчатами
взять.
Парнишка забежал вперед, чтобы посмотреть, какое действие произвело
его великодушное обещание.
- Волчицу я выследил в Елисейском овраге. Логово у нее там. Иду вот к
леснику сейчас. Он мне дядей приходится, Степан Назарыч-то. С ним вместе и
сходили бы завтра.
- Степан Назарыч в город уехал на целую неделю! - хмуро сообщил Алеша.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю. Мы дачу у них снимаем.
- Вон оно что! Это ты и есть Алеша из города?
Алеша кивнул.
- А меня Мишкой зовут. Из Кувшинки я... Да ты погоди! Куда спешишь?
Обдумать надо, как теперь быть. Разве будет волчица ждать целую неделю?
Перетащит выводок в другое место, ищи тогда!
Они остановились возле тесно сгрудившейся семейки молодых сосенок.
Мишка обломил несколько ростков с бледно-зелеными шерстинками еще не
отделившейся хвои, начал в раздумье жевать их. Перехватив удивленный взгляд
Алеши, предложил:
- Попробуй! Кисленькие. Не бойся - они полезные. От цинги этим
лечатся.
Алеша с опаской пожевал. Новый знакомый начинал чем-то нравиться ему!
Застенчивый и неловкий с людьми, Алеша особенно ценил в других находчивость
и смелость. А Мишка, видно, из храброго десятка, если один волчицу
выследил.
- Ну вот что! - Белесые, выгоревшие Мишкины брови сошлись у
переносья. - Назарыча ждать не будем и вообще в компанию никого больше не
возьмем. Одни управимся. - На Алешино плечо обрушилась крепкая Мишкина
рука. - Логово разыщем, волчат в мешок, и айда!
- А... если волчица? - поежился Алеша.
Смешно выпятив нижнюю губу, Мишка сплюнул зеленой кашицей.
- Что волчица? Думаешь - бросится? Не-е! Сдрейфит. Это уж проверено.
Следом, верно, увяжется, а чтобы броситься - слабо! Потом я ведь штырь
железный прихвачу. Так по башке тяпну! Только не подойдет она, нет.
Мишка щелчком сбил комара с руки, сказал твердо, как отрубил:
- Завтра утречком сюда придешь. К этим вот сосенкам. Я с мешком ждать
буду здесь. Без обмана только, слышишь?


...Елисейский овраг оказался за тридевять земель. Спотыкаясь от
усталости, Алеша продирался следом за неутомимым Мишкой сквозь чащу, по
крутому глинистому склону сползал в сырой овраг, плутал в нагроможденьях
бурелома.
О, хитрая волчица умела замаскировать свое логово!
Отчаявшись разыскать выводок, Мишка решил выследить волчицу, когда та
будет возвращаться с охоты к детенышам. И вот мальчики сидят, скорчившись в
душной парной глуши, где терпко и горько пахнет разомлевшей от зноя листвой
и тонко звенят над ухом назойливые комары. Волчицы нет как нет. Мишка
нервничает. Запустил сучком в соседний куст, откуда цвиркнула неведомая
пичужка, сбил кулаком жука, с натужным жужжаньем кружившего над поникшими
листьями папоротника. Наконец, остервенело пришлепнув на щеке
кровопийцу-комара, не выдержал:
- Житья не дают, стервецы! Разве с ними выследишь зверя? - Мишка
обиженно вытянул губы, отер рукавом лоб. - Пойдем скупнемся, что ль, Алешк!
Озерцо я тут знаю неподалеку.
Шли без тропы.
Жаркое полуденное солнце сквозило в вершинах берез. Проголодавшийся
Мишка на ходу срывал какие-то стебли, с аппетитом жевал их.
- Попробуй! - предлагал он Алеше. - Это же скирда, на редиску чуточку
похожа. А это вот - купырь. Тоже вкусно.
Алеша покорно жевал, хотя его слегка поташнивало от обилия зеленой
пищи, рассеянно поглядывал навepx сквозь запотевшие очки.
- Шагай живей! - поторапливал Мишка. - Ну чего ты в небо уставился?
Жар-птицу, что ли, свою высматриваешь?
Алеша отвернулся, обиженный.
- Опять серчает! - искренне огорчился Мишка. - Расскажи-ка, правда,
что за птицу искал ты вчера.
- Ты же снова будешь смеяться.
- Не буду, слово даю, - пообещал Мишка. - Рассказывай, какая она из
себя.
Алеша пригнул голову к петлице, куда еще утром вставил букетик
ландышей: завядшие цветы и сейчас струили тонкий аромат.
- Какая, спрашиваешь... Красивая. Очень красивая! На осколок радуги
похожа. И синим, и зеленым сверкнула. И даже, знаешь... светится.
- Вот уж чтобы светилась, это ты, брат, заливаешь. Птица - не
светлячок. - Мишка сорвал мимоходом мясистый, с рассеченными листьями
стебель борщевика и принялся ловко отслаивать кожурку нечистым когтем. - А
нарядных птиц, как ты рассказываешь, мало ли? И на сизоворонку подумать
можно, да и на сойку похоже. Вот бы послушать, как поет, тогда точно
сказать можно.
Алеша хотел было изобразить музыкальный посвист Жар-птицы, но Мишка
сделал вдруг страшные глаза и приложил палец к губам. Алеша замер на месте.
Гибким скользящим движеньем Мишка извлек из кармана штанов рогатку,
зажал меж стиснутыми губами крючок из толстой проволоки, привычно расправил
резинку. Алеша с затаенным дыханьем следил за этими приготовлениями. От
одной мысли, что Мишка приметил в кустах волчицу, обмякли и сами собой
подогнулись колени. Но, зацепив крючком резинку, Мишка стал прицеливаться
не в кусты, а вверх - в сплетенье сосновых ветвей.
Щелкнула резинка, свистнув, хлестнул по веткам нехитрый снаряд. Серая,
величиною с голубя птица всполошенно забила крыльями. Огибая стволы,
стремительно понеслась в чащу. На землю посыпались зеленые ежики сбитых
хвоинок.
- Промазал, гадство! - с досадой крякнул Мишка. - Против солнца
целиться пришлось.
- Кто это был? - все еще вздрагивая от волнения, спросил Алеша.
- Горлинка.
- А зачем убивать ее?..
Мишка удивился:
- Чудила! Она, знаешь, какая вкусная!
- У вас, наверно, есть нечего? - наивно округлил глаза Алеша. Ему
вдруг пришла в голову мысль, что и траву Мишка поедает от голода.
- Неужто ради еды только охотятся? - Мишка с раздражением запихнул
рогатку в карман. - Как тебе это втолковать? Интересно это, понимаешь? А
потом и мясо тоже... Даровое притом.
Алеша хотел возразить, что это жестоко, мерзко, но только рукою
махнул. Разве такому докажешь? Обзовет еще дохлой интеллигенцией,
очкариком. Да и горлинка-то улетела, на счастье.
Молча тронулись дальше. Огорченный неудачей Мишка тяжело сопел, отирал
рукавом лоб и злобно отмахивался от привязчивой мухи. Оживился он только
при виде озерца, которое сверкнуло меж стволов неожиданно, будто
свалившийся на землю клок чистого неба.
- Ну и жарынь! - захрипел Мишка, на ходу сдирая потную, прилипшую к
плечам рубашку. - Раздевайся живо, Алешк. Смотри вот!..
Фонтан слепящего жидкого солнца взлетел над озером, когда Мишка
взрезал своим телом нетронутую гладь. Испуганно дрогнули и закачались
опрокинувшиеся в воду сосны.
- Ох, и мирово же! - ревел Мишка, подскакивая. - Прыгай, Алешк! Да
очки-то сними! Потопишь, чудила!
От холодной воды перехватило дыхание, будто ледяными обручами сковало
грудь. Но кому же хочется прослыть трусом и неженкой? Алеша стойко вынес
испытание до конца.
На песчаный откос он выбрался следом за Мишкой мертвенно-синим, с
обвившейся вкруг ноги колючей травой. У него шумело в ушах, кружилась
голова и все неудержимо прыгало перед глазами. Квадратное лицо Мишки с
дрожащими фиолетовыми губами и сияньем вокруг мокрых встопорщенных волос
вдруг расплывалось, и на Алешу опрокидывалось бездонное небо. Голубая
стрекозка повисала в синем океане, ослепительно сверкая трепещущими
крылышками. Потом вдруг иззубренные пики сосен вонзались в небо, и на их
пестро-зеленом фоне корчился размытый силуэт Мишки с головой, застрявшей в
рубашке, и нелепо болтающимися рукавами.
Внезапно все померкло, и сквозь шум в ушах Алеша расслышал
обеспокоенный Мишкин голос:
- Ты чего, Алешк? Слышь! Чего с тобой?
Затем предметы снова обрели привычные краски, хотя шум в ушах не
утихал и не унималась несносная дрожь.
- В овраг уж не пойдем сегодня. Завтра утречком счастья попытаем, -
гудел над ухом Мишкин голос. - А сейчас куда с тобой таким?
Мишка проводил Алешу до самого дома. На прощанье сказал ободряюще:
- Ты крепись, Алешк. Пройдет все. Завтра выследим волчицу, башку на
отсеченье!
...Но "пытать счастье" наутро Алеше не пришлось. Всю ночь он метался в
жару, сбрасывая холодный компресс, который накладывала ему на лоб
встревоженная мать. Виделся ему сказочный дремучий лес до неба. Над лесом,
озаряя его каскадом радужных лучей, величаво пролетала Жар-птица, а Мишка
целился в нее из рогатки.
Чуть рассвело, мать отправилась в районную больницу за врачом.
Проснулся Алеша поздно. Утро выдалось прохладное, ветреное. Снаружи глухо
ворчали сосны и скребли ветвями по крыше. Проворные облака, похожие на
рваные простыни, то закрывали солнце, то снова выпускали на ясную синь, и
тогда на подушке у Алеши принимались плясать веселые светлые зайчики.
Неожиданно у постели появился Мишка, босой, в неизменном парусиновом
картузе.
- Задувает сегодня! - сказал он вместо приветствия и присел на
табуретку возле кровати. Оглядевшись, добавил: - Тесновато у вас здесь, а
так ничего вообще-то, жить можно.
- Можно жить, - с натугой просипел Алеша и закашлялся.
- А я тебя там все жду, жду! Все нет и нет тебя. Дай, думаю, зайду. А
ты, хозяйка говорит, хвораешь, оказывается.
Алеша виновато улыбнулся, пощупал влажное полотенце на лбу.
- Тебе бы чаю горячего с малинкой, - хмуро посоветовал Мишка. - Могу
принесть сушеной. У нас есть. Сам собирал летось. А еще у деда Андрея меду
выпрошу. Тоже помогает от простуды. Вчера это ты простыл. Не надо бы
купаться так долго.
- Ты не заботься. - Чтобы снова не раскашляться, Алеша ухватился за
горло. - Доктор придет, лекарства даст.
- Подумаешь - заботы! - хмыкнул Мишка. - Если чего нужно, только
скажи, я всего добуду.
В лесу бушевал ветер. Быстрые облака набегали на солнце, опаляя рваные
крылья. Птицы давно умолкли.
Неожиданно в разноголосом шуме леса выделился знакомый переливчатый
посвист. Ветер не смог заглушить песенку, простую и чистую, как звон
апрельской капели.
- Ты чего это? - Мишка удивленно уставился на преобразившееся лицо
друга.
- Тсс! - Алеша погрозил пальцем. - Тихо! Это она поет...
- Кто "она"?
- Ну... та самая... Жар-птица. - Васильковые глаза Алеши так и
лучились радостью.
Мишка ухмыльнулся:
- Нашел тоже Жар-птицу! Самая что ни на есть иволга. Простая иволга!
Она еще под дрозда подпевать может. А еще кошкой кричит.
Бывают же мастера ломать хрупкую сказку! Все, к чему прикасаются их
скучные руки, становится сразу обыденным, будничным, неинтересным. Мишка
по-своему истолковал причину, почему так сник, помрачнел его маленький
приятель.
- Ты и впрямь ее не видел ни разу, иволгу-то?
Алеша отрицательно покачал головой.