Страница:
старинный друг - председатель охотничьего общества, страстный любитель и
знаток зимней охоты. Он приехал побродить с ружьем по первой пороше и,
кстати, похвастаться перед другом-лесничим своей прекрасно вышколенной
собакой.
Прослушав горестный рассказ хозяина, гость ухмыльнулся:
- Я подумал - на медведя напоролись. А оказывается, зайчишка вас с
собакой отделал! Н-да... делишки!
Лесничий, потирая опухшую щеку, неприязненно глянул на собеседника.
- Хочешь пари?.. Если ты со своим Рогдаем этого "зайчишку" за один
день возьмешь, отдаю тебе свое ружье. Ему, как ты знаешь, цены нет. Если же
до вечерней зари не добудешь зверя, уедешь отсюда без собаки. Идет?
Обладатель золотой медали - чистокровный арлекин Рогдай, рослый,
мускулистый красавец с темными подпалинами на светло-каштановой шкуре,
услышав свое имя, вскочил с пола, положил на колени хозяину свою умную
голову и весело вильнул хвостом...
Три дня никто не тревожил зайца. Эти три дня по-джентльменски подарил
ему охотник на поправку, чтобы сделать более интересным предстоящее
состязание.
На четвертое утро, вернувшись с ночной кормежки, заяц только задремал,
как вдали послышался подозрительный скрип. Сомнений не было: так
поскрипывает мерзлый снег под охотничьими лыжами. Легкими скачками беляк
добежал до знакомой просеки и присел, вслушиваясь.
Сегодня ему особенно хотелось покоя. Рана еще не совсем зажила и при
каждом движении напоминала о себе острым покалыванием. Но вот вдали
отрывисто тявкнула собака... На отдых рассчитывать не приходилось.
Заяц выскочил на просеку и помчался широкими махами, чувствуя, как
нарастает привычный свист ветра в ушах. Лай позади не затихал и не
отдалялся. Беляк понял, что на этот раз имеет дело с серьезным противником.
Здешних собак он уже знал наперечет, с этой же ему приходилось состязаться
впервые.
Если б не боль в боку, бежать было б совсем легко. Вчера весь день
падал мокрый снег, и ночной морозец подковал его сверху крепкой скрипучей
коркой.
Просека вырвалась в поле. Беляк промчался вдоль опушки и вновь шмыгнул
в лес по извилистому ложу замерзшего ручья. Местами на пути встречались
заросли густой, сцементированной снегом осоки. С треском проламываясь
вперед, заяц заметил, что азартный лай позади доносится отчетливей. Видимо,
собаку не особенно задерживали эти густые заросли. И все же заяц решил
немного передохнуть.
Вырвавшись на открытое место, он сделал бешеный разгон и перед
очередной зарослью осоки мощным трехметровым скачком махнул в сторону - под
куст тальника. Оттуда метнулся на ствол горбатого кленка и замер на нем,
обернувшись в сторону преследователя.
Собака с разгона перескочила через осоку и, не обнаружив за нею следа,
затормозила выставленными вперед лапами. Лай сразу оборвался. Некоторое
время обескураженный пес вертелся на месте, то вскидывая голову, то
утыкаясь носом в снег. Наконец убедившись, что его провели, он жалобно,
по-щенячьи заскулил и бросился назад. От места, где оборвался след, он
побежал кругами, по спирали, высоко задрав влажный нос, как это делает
всякий умный гончак, когда хочет обнаружить "верхним" чутьем затаившуюся
неподалеку дичь.
Едкий морозный ветерок скользнул в сторону собаки. Бездействовать
далее становилось опасным. Улучив момент, когда гончак обернулся спиной,
заяц спрыгнул на снег и помчался сквозь чащу снова к опушке. Ему удалось
доскакать до своего старого следа, пока вдали вновь раздался приглушенный
лай. Это означало, что арлекин напал-таки на след. Но сейчас у зайца был
значительный выигрыш в расстоянии, и он воспользовался этим, чтобы задать
преследователю задачу посложнее. Стараясь попадать лапами в свои прежние
следы, беляк сделал стремительный разбег, отмахнул на черневший в стороне
пенек, с пенька пулей пролетел мимо ствола молодой березки, оттолкнувшись
от нее задними лапами. Затем, едва царапнув когтями полусгнившую колоду,
отскочил под взъерошенный куст можжевельника. Таким образом хитрец оказался
в двадцати метрах от ручья, не оставив позади ни единого следа.
Тут заяц не спеша умылся, повозился на снегу и расположился на отдых.
Собака с лаем промчалась мимо и исчезла за поворотом. Прошло немало
времени, пока она, обежав многокилометровый круг, снова показалась у
опушки. На этот раз арлекин семенил неторопливой трусцой, ведя нос по следу
и нетерпеливо повизгивая. В том месте, где заяц скинулся со следа, собака
вдруг заметалась, припадая на передние лапы и снова пошла кругами.
Догадливый пес точно определил границу, где след терял свой острый запах.
Передышка закончилась. Под прикрытием куста беляк начал отступление.
Он умчался на несколько километров в глубь леса, замкнув свои следы в
широченный круг, сделал новую скидку и залег за сосновым стволом.
Преследователь не заставил себя долго ждать. Едва он с победным лаем
вырвался из чащи и устремился по свежему следу, заяц выскочил из своего
укрытия и заковылял позади него.
Долго продолжалась эта странная игра. Беляк несколько раз скидывался
со следа в сторону и предоставлял собаке пробежать пару кругов в одиночку,
затем, пропустив гончака вперед, снова выскакивал на круг и освежал след...
Арлекин выбивался из последних сил. На снегу все чаще появлялись
кровавые мазки от его содранных ног. Он то и дело спотыкался, шатаясь,
скакал на трех ногах, наконец повалился на бок и принялся вылизывать
израненные лапы. Поджарый, мокрый, с подведенным брюхом, он представлял
сейчас довольно жалкое зрелище. Беляк терпеливо ждал.
Вдали призывно затрубил рожок. Собака ответила жалобным визгливым
лаем, но не поднялась с места. Заяц прыгнул в сторону и поскакал прочь.
Арлекин с оглушительным ревом кинулся в погоню.
Кончался короткий зимний день. В голосе собаки зазвучали нотки
смертельной усталости и тоски. Поочередно поджимая израненные лапы, она
проковыляла последний круг и со стоном повалилась на снег. На этот раз у
нее даже не хватило сил ответить на зов охотничьего рога, который
раздавался все настойчивее и ближе.
Из-за елки показались два охотника. Молодой бросился к собаке,
порывисто прильнул к ней, торопливой дрожащей рукой застегнул поводок на
ошейнике, сунул конец поводка второму охотнику и, не оглядываясь, заспешил
прочь. Оставшийся - седоусый старик в дубленом полушубке - бережно поднял
собаку на руки и осторожно пошел с ней на своих широких лыжах в другую
сторону.
Когда замер вдали скрип его лыж, заяц отер мордочку лапой, полизал
ноющий бок и поскакал в знакомый осинник глодать кору.
- Мурка!.. Ну, Мурка, что ль! Я поглажу тебя... Можно?
Мурка притворяется, что не слышит. Даже ухом не поведет. Загадочные
янтарные глаза ее устремлены куда-то вдаль, за окно, где синеют лесистые
горы. Алка робко протягивает руку и тотчас прячет ее за спину: Мурка, не
поворачивая гордой головы, вздергивает верхнюю губу и обнажает белоснежный
клык.
Вот уже вторую неделю гостит Алка у дедушки, а Мурка по-прежнему
отвергает ее дружбу. Дедушка может делать с Муркой все, что хочет, -
тормошить, почесывать за пушистыми бакенбардами, даже сунуть руку в ее
жуткую широкую пасть. Алке же хотя бы только погладить. Это должно быть так
приятно! Шерстка у Мурки гладкая, шелковистая, желтая с каштановыми
подпалинами. Кажется, будто на боках и спине у нее всегда колышатся
солнечные зайчики.
Хорошо бы также потрогать пушистые кисточки на ушах... Но разве Мурка
позволит? Единственно, до чего еще снисходит гордячка, это брать у Алки из
рук лакомые куски. Да и те принимает самыми кончиками зубов и потом
брезгливо трясет мордой.
Дедушка говорит, что Мурка еще котенок - ей всего два года. Алка верит
и не верит: хорош "котеночек", если достает передними лапами дедушке до
плеч и лижет его в лицо!
В рабочем кабинете у дедушки на обрубке толстущего дерева притаилась
Муркина мать. Алка знает, что это всего-навсего чучело, но оставаться одна
в кабинете боится. Уж больно похожа на живую!
Громадная рысь изготовилась к прыжку. Тугой пружиной свилось
мускулистое тело. Могучие лапы не оскользнутся - когти глубоко вонзились в
кору. Уши прижаты, пасть хищно оскалена, а глаза! Ну так и горят! Куда ни
спрячься, все кажется - они следят за тобой. Отлично ведь знаешь: не
настоящая она - чучело! И все равно думается: "А вдруг!.." Нет, уж лучше
снова вернуться к живой Мурке.
Та все еще сидит на кушетке, неподвижная, как изваяние, смотрит в окно
и думает, думает о чем-то. Повеет из открытой форточки ароматом смолы,
Мурка вздрогнет, поведет носом и снова окаменеет, углубляясь в свои думы...
О чем она думает? Может быть, скучает о дедушке? Он еще на рассвете ушел в
заповедник, обещая скоро вернуться, однако близится полдень, а его все нет.
Алка снимает со стены бинокль, выходит на крыльцо и удобно
пристраивается на перилах. Пусть-ка теперь гордячка Мурка потоскует в
одиночестве! Алке же и без нее не скучно. Ей не надоедает часами
просиживать вот здесь и уноситься взглядом в прозрачные дали.
Рыхлые облака плывут в вышине, цепляясь за скалы, и синие тени их
скользят по ледникам и ущельям. Там из тысяч ручейков зарождается буйная
речка, что стремительно мчится по долине. Вот только горе - купаться в ней
нельзя: даже в июльский зной вода в реке страшно холодна и пахнет весенним
снегом.
Если медленно, терпеливо вести бинокль вдоль горных хребтов, можно на
каком-нибудь камне заметить дикого горного козла. Иногда в волшебном стекле
промелькнет быстроногий олень или степенно прошествует стадо крутолобых
зубров. Случилось видеть однажды, как осторожный медведь вышел из леса в
долину, понюхал воздух, задрав морду, и не спеша повернул обратно в чащу.
Но на этот раз упорно не везет. Устали руки держать тяжелый бинокль, а
кроме вертлявой сороки на еловой вершине, так и не удалось никого
подследить. Сорок же и в городе можно насмотреться, не стоило из-за них
ехать в Кавказский заповедник.
Со скуки Алка бредет в летний флигель. Здесь у дедушки целый музей. На
полках, на стенах, в стеклянном шкафу и просто на полу - повсюду в разных
позах замерли, словно по волшебству, птицы и звери. Орел с раскинутыми
крыльями парит под потолком, медленно вращаясь на проволоке. Духовка в печи
и та занята - оттуда торчит острая мордочка хорька. На столе валяется
несколько необработанных шкурок, растянутых на колодки.
Сам дедушка охраняет обитателей заповедника и охотится лишь на волков
и рысей. Алка гордится, что сделанные дедушкой чучела красуются под
стеклянными колпаками даже в музеях Москвы. Удивительно, как только он
умеет это? Вот хотя бы этот волк. Ну совсем ведь живой! Спешил куда-то по
своим волчьим делам, но услышал Алкины шаги и остановился, словно
дожидаясь, когда она исчезнет. Передняя лапа так и повисла в воздухе...
Совсем живой. Даже пальцем коснуться боязно. Разве прижмуриться...
- Укусит! - обрушивается сзади нежданный голос. Алка ойкает,
шарахается в сторону. Очень довольный шуткой, дедушка смеется от души. На
лице его, прокаленном под горным солнцем, серебрится давно не бритая
щетина, а глаза будто полиняли - стали совсем светлыми, почти прозрачными.
Алка повисает на крепкой дедушкиной шее и с удовольствием вдыхает лесной
запах, которым пропиталась его рубашка.
- Что же ты так долго не шел? - обиженно тянет она. - Я ждала, ждала!
И Мурка тоже соскучилась.
- Ну-ну, не сердись! - ласково гудит дедушка. - Зато разыскал я их
наконец.
- Кого?
- А вот тех пятнистых олешек, которых из Приморья к нам завезли.
Помнишь, я рассказывал тебе? Разбежались, бесенята, по лесам кто куда, а
теперь снова стадом собрались. Тропу ихнюю нашел. Завтра опять чуть свет
отправлюсь, пересчитать надо, все ли уцелели. Хочешь, тебя возьму. Они не
так уж далеко от нашего кордона поселились.
Алка в восторге запрыгала на одной ножке.
- Мы их увидим, дедушка?
- Может, самих-то и не увидим, но следы все расскажут. Пойдем-ка
обедать, да и собираться пора. С ночевкой отправимся, не то устанешь с
непривычки. Мурку же дома запереть придется.
Заслышав на дворе дедушкин голос, Мурка заметалась по комнате и
заскребла когтями по двери. Еще на пороге она облапила сапог хозяина,
опрокинулась на спину, вскочила, взбрыкнув широкими лапами, кинулась
дедушке на плечи, задергала куцым хвостом, словом, уж и не знала, как
выразить беспредельную свою радость...
Далеко внизу, в темнеющей долине вьется река, словно ленточка, упавшая
с зоревого неба. Последний розовый луч подбирается к вершине дальней горы.
Откуда-то сверху доносится ровный монотонный гул водопада.
Алка лежит в каменной нише, выстланной пахучими еловыми ветвями, и с
наслаждением вытягивает онемевшие от усталости ноги. Приятное тепло лучится
от нагревшейся за день скалы. На ровной, как стол, каменной плите
потрескивают в костре сухие сучья. В котелке пузырится, булькает каша.
Дедушка помешивает ее длинной оструганной палочкой и протяжно вздыхает.
Видно, все еще не может успокоиться.
Сегодня они обнаружили среди каменных завалов останки погибшего оленя.
Дедушка швырнул камнем в стаю воронов, облепивших бурую груду, велел Алке
подождать в сторонке, а сам долго стоял там, потупясь... Вернулся
сумрачный, молчаливый.
- Кто это его? - осмелилась спросить Алка, когда они удалились от
жуткого места.
- Рысь. Кому же еще! Ее манера, да и следы ее там, - угрюмо отозвался
дедушка и больше не заговаривал всю дорогу. Молчит и сейчас.
Налетел ветерок, повеяло морозной свежестью ледника. Пламя в костре
расстелилось понизу и снова взвилось вверх.
- Дедушка, ну расскажи что-нибудь! - просит Алка, подползая к огню. -
Ты все молчишь и молчишь. На рысь сердишься, да?
В свете костра лицо дедушки отливает бронзой, глаза устало прикрыты.
- Что же на нее сердиться? На то она и хищница. Не травой же ей
питаться!
- Ты... ты убьешь ее, дедушка?
Дедушка молча снимает котелок, ставит на камень и копается в рюкзаке,
нащупывая ложки.
- Ешь, Алка. Спать пора. Смотри-ка - вон уж и звездочки засветились.
Алка зачерпывает полную ложку, прищурясь, вдыхает аппетитный парок и
неохотно вываливает кашу обратно в котелок.
- Горячая - есть нельзя! Пусть остынет. А ты, дедушка, расскажи пока,
как ты Мурку поймал.
- Не ловил я, внученька. Сама пришла.
В удивленно раскрытых глазах Алки прыгают отблески огня.
- Домой к тебе пришла?
- Так уж и домой! - Дедушка улыбается, машинально поворачивая сучья в
костре. - Расскажу, коль спать не хочешь. От тебя же все равно не
отвяжешься. И каша к тому времени поостынет.
Случилось то, Алка, позапрошлый год, весною. Отправился я проведать,
не вывелись ли детеныши у енотовидных собак. А надо сказать, хитрющие эти
собачки по нашим местам новоселы, а гнездовища свои так ловко прячут, что
сразу-то и не найдешь. Вот и возвращался я под вечер домой усталый,
голодный и не в духе - так за целый день ни одной семьи не нашел.
Спускаюсь, значит, с горы через лес. Ружьишко за плечами, как положено.
Всякое может случиться - весна же, а весной у зверья детишки, родители
становятся беспокойны, подозрительны.
Иду себе, замечтался и забрел в такую чащобу - ног не вытянуть. Горный
обвал там был когда-то. Деревьев понавалено, сучьев поналомано - страх
сколько. Лезу это я сквозь завалы, поругиваюсь про себя. Вижу вдруг на
буковом суку, высоконько этак, рыженький котенок сидит, детеныш рысий. Сам
ли туда забрался, мамаша ли затащила, чтобы не обидел кто, пока она
охотится, не знаю. Только сидит себе этот младенец, хвостик щеточкой вверх
держит и шипит - меня напугать старается.
Не скрою - была мыслишка снять паршивца и за пазухой домой принести. А
рысенок вроде думки мои прочитал: как запищит вдруг, да так-то
пронзительно, будто я его уже за хвостик тяну.
Ну, думаю, сейчас мамаша пожалует. Только бы со спины не кинулась. Это
их излюбленный прием: всегда коварная из засады в спину целится.
Схватил я ружьишко на изготовку и - к скале, что неподалеку. Там уж,
хочешь - не хочешь, пришлось бы рыси лицом к лицу со мною встретиться.
Чую - спешить надо - рысенок визжит - надрывается. Тут же, как нарочно,
поваленная сосна на пути. Пригнулся я, чтоб под ней проскочить, вдруг -
шасть мне кто-то на плечи! Спину будто огнем обожгло. Упал я, но вгорячах
сумел как-то на четвереньках выскочить из-под дерева. Ружья даже не
выронил. Оглянулся, а она, злодейка, уж на поваленном дереве сидит.
Подобралась вся, локти выше хребтины торчат, уши назад заложила. Ну так вот
в точности, как чучело-то дома. Помнишь, поди?
- Это она и была? Та самая, Муркина мать, да? - испуганно прошелестела
Алка.
- Она... Давай, однако, кашу-то есть. Остыла уже.
- Горячая, горячая еще! Рассказывай, дедушка!
- Стоит ли такое на ночь? Спать еще беспокойно будешь.
- Нет, нет, рассказывай!
- Ну, слушай, коли так... На чем, бишь, мы остановились?
- Ты оглянулся, а она на дереве.
- Да... Так вот, внученька, как ни быстра мысль человеческая, а все же
в тот миг ничего еще не успел я сообразить. Будто кто-то со стороны
подтолкнул к плечу ружье: "Стреляй!" Я и бахнул. Картечью было заряжено...
Потом-то понял - рысь кинулась в тот момент, как мне под дерево лезть.
Ткнулся я ничком под тяжестью, а она, видно, - мордой об ствол. Пришлось ей
когтищи-то убирать из спины, не то было бы мне худо.
На дерево она взметнулась, чтобы ловчее во второй раз атаковать.
Только опередил я ее - грохнулась наземь, только сучья под ней хрястнули.
И вот... недаром столько историй об охотничьей самонадеянности
рассказывают. Мне бы, старому, бежать, пока еще сил сколько-то уцелело, а
я - к ней. Наповал, думал. Сгоряча и не почуял, что рубашка уж к
разодранной спине прикипела. Ни боли, ни страха - ничего поначалу не
чувствовал. Одеревенел будто. Только склонился я над "покойницей",
вскинулась она на передние лапы да ко мне! Шерсть на ней дыбом, желтые
глазищи так и полыхают!
Испугался я, Алка, чего уж скрывать! Ружье выронил. Нагнуться бы за
ним, а я - бежать. Да где там - пяти шагов не убежал, снопом повалился:
спину-то до костей ведь подрала, окаянная.
А рысенок визжит пуще прежнего. Оглянулась на него мать и снова ко
мне. Зад у нее перебитый, по земле волочится, но живуча, как все кошки,
поразительно просто. Добралась до ружья - только щепки от кленового ложа
полетели.
Теперь, думаю, очередь за мной. У нее клыки, когти. А я без оружья что
за вояка? Да раненый к тому же... И вправду - не успел отдышаться, а она,
подлая, тут как тут. Хрипит, пасть раззявлена, псиной пахнет, а глаза - что
угли, так и полыхают!
Да, Аллочка, всякое приключалось со мной: семь лет на фронтах провел,
и лавины-то на меня рушились, и в лесной пожар попадал, и со скалы
срывался, но такого страха еще не испытывал.
Дедушка умолк, опершись подбородком на ладонь. В тишине явственней
проступил гул далекого водопада. Падучая звездочка голубым светлячком
черкнула по небу и завязла в темных вершинах лиственниц.
- Ты, Алка, маме только не пересказывай эту историю! - строго
предупредил вдруг дедушка. - Слышишь? Не то она никогда тебя на каникулы ко
мне не отпустит. Да и обо мне начнет беспокоиться. А понапрасну. Звери у
нас все мирные живут. Волки с рысями редкость уже, хоть и не все еще
истреблены. Вольготно им здесь - корма богато, да и животные в заповеднике
не такие сторожкие, как в прочих местах.
- Я не проболтаюсь, - пообещала Алка. - Ты, дедушка, только доскажи,
чем у вас кончилось тогда, с рысью-то.
- Чем кончилось? Хоть верь, хоть не верь, только ведь живой остался.
Честное слово. - Дедушка лукаво усмехнулся, подбросил сучьев в костер и
прикрыл ладонью глаза, потому что ослепительно яркий сноп искр с треском
взвился в черное небо.
- Чем кончилось, спрашиваешь... Дополз-таки я до скалы. Все было
словно в тумане. Об одном забота - не навалилась бы проклятая на ноги: все
время позади хрип ее слышал... Дополз, уперся в каменную стену, дальше
отступать некуда. Обернулся, а рыжие бакенбарды - вот они, рядом!
"Ага - хрипит рысь. - Теперь ты никуда от меня не денешься!"
- Рыси не разговаривают, - чуть слышно поправила Алка.
- Не разговаривают? Значит, показалось мне тогда. Во всяком случае, по
виду ее было заметно, что раньше меня на тот свет она не собирается. Я тоже
туда не спешил. Нащупал камень острый, какой поднять смог, присел на
колени, жду... Давай однако кашу-то есть, совсем уж холодная стала.
- Ну, дедушка! Нарочно, что ль, ты? - возмутилась Алка. - Досказывай,
потом поедим.
- Вот ведь неугомонная! - проворчал дедушка. - Знать бы, и не затевал
этой истории. И без того ведь ясно - если жив остался, моя, значит, победа
была. Вдвоем-то не могли мы уцелеть... Ну, кинулась рысь, а я уж наготове
был. Камнем ее... да не раз, наверно. Потом уж и не помню ничего. Глаза
синева бездонная ослепила - небо, наверно, промелькнуло, падал когда.
Очнулся ночью. Лежу на чем-то мягком. Пощупал - рысь. А рядом кто-то живой
копошится. Оказалось - рысенок маленький. Прижался ко мне, попискивает
жалобно. Видно, мать искать отправился да и пригрелся возле меня.
Попробовал я пошевелиться - боль такая, что в глазах мутится. Пить очень
хотелось. Рысенку, заметно, тоже не по себе: пищит, мордочкой в бок мне
тычется. Так и провели с ним вместе эту холодную ночь. Ох же и длинной она
мне показалась! Главное - жажда мучила. А где-то, совсем рядом, ручеек по
скале бежит. Журчит этак заманчиво, дразнит будто.
На рассвете не выдержал - пополз. И рысенок со мной увязался. Лезет
рядышком, с боку на бок переваливается. Добрались все же. Напился сам,
кончик рубахи смочил и рысенку дал пососать. Успокоился малыш, пищать
перестал.
А потом в три приема добрались мы с сиротой до ружья. Один ствол
исправным оказался. Воткнул я обломок приклада в землю да и палю себе с
интервалами. Все патроны извел - выстрелов пятнадцать, должно быть, дал.
Рысенок с перепугу совсем обезумел - лезет ко мне под рубаху, да и только!
На счастье, альпинисты неподалеку ночевали. Пришли. Просил их шкуру
сберечь рысью, тогда еще замыслил вещь из нее сделать знатную.
Две недели в больнице провалялся, а Мурку тем временем жена завхоза
нашего молоком выпаивала. Вернулся из больницы - к себе зверушку забрал. А
сейчас, сама видела, какая красавица выросла. Жалко расставаться, а ничего
не сделаешь. Приедет экспедиция зооцентра зверей забирать, отдам и Мурку.
Прокормить такую, и то маяты сколько.
- А я бы после такого ничуть не жалела, - угрюмо пробурчала Алка.
- Ну, Мурка, положим, во всей этой истории вовсе ни при чем. А если
как следует, по-человечьи, разобраться, то и мамашу ее строго судить
нельзя: детеныша своего защищала, себя не жалеючи. Урон большой от них, и
уничтожать их приходится, только злиться на зверя не следует - человечья
мерка для них не подходит... Бери-ка ложку, Алка, ешь! Завтра чуть свет
разбужу.
Мне было лет восемь, когда состоялось наше необычное знакомство, его
же возраст только еще начал измеряться месяцами. С ломтем белого хлеба в
зубах он удирал от ватаги орущих мальчишек, а вдогонку ему летели тяжелые
городошные палки и камни. Я бежал следом за всеми и плакал от ненависти к
мальчишкам и невозможности помочь щенку. Крышка от бидончика где-то
потерялась, молоко расплескивалось мне на колени, на новенькие сапожки...
Сознание беспомощности было тем мучительней, что минутою раньше я
чувствовал себя таким большим и сильным! В тот день меня впервые послали
одного с ответственным поручением - купить молока на базаре. Я старался
вышагивать широко и твердо, чтобы все слышали, как скрипят настоящие
"мужские" сапоги, позвякивал мелочью в кармане и насвистывал неумелыми
губами какую-то "взрослую" песенку.
Обычно на незнакомых улицах я обходил сторонкой любую ребячью
компанию. На этот же раз, упиваясь собственной отвагой, нарочно остановился
поглазеть, как на солнечной стороне, у забора, ватага босоногих мальчишек
играет в городки. Отцветала вишня, снежинками лепестков осыпая молодую
травку под забором. На замшелой тесовой крыше мирно ворковали голуби.
Рядом со мной оказался еще один болельщик: упитанный, лет пяти карапуз
мусолил ломоть пшеничного хлеба и вяло отбивался от худого, видимо,
бездомного щенка. Как только ни ухищрялся песик, чтобы привлечь к себе
внимание: взлаивал, подскакивал на задних лапах, неистово крутил хвостом!
Все понапрасну - малыш не отводил завороженного взгляда от мелькавших в
воздухе палок.
Перехватив бидончик в другую руку, я отправился восвояси. Но не успел
отойти десяти шагов, как услышал позади отчаянное:
- Бей! Бей! Держи его!
Должно быть, воришка был ужасно голоден, если, уронив ломоть,
вернулся, чтобы подхватить его. В этот миг и настигла беднягу тяжелая
палка... В толпе преследователей бурное ликование - щенок с визгом
опрокидывается через голову и, волоча подшибленную ногу, протискивается в
ближайшую подворотню. Мальчишки, помешкав, возвращаются.
- Если еще придет - прикончу! Палкой по башке - и готово! - Белобровый
веснушчатый крепыш с трудом переводит дыхание. - Ишь, повадился, гад, хлеб
отнимать у маленьких!
Неприятный холодок все еще пробегал у меня по спине, пока я разыскивал
знаток зимней охоты. Он приехал побродить с ружьем по первой пороше и,
кстати, похвастаться перед другом-лесничим своей прекрасно вышколенной
собакой.
Прослушав горестный рассказ хозяина, гость ухмыльнулся:
- Я подумал - на медведя напоролись. А оказывается, зайчишка вас с
собакой отделал! Н-да... делишки!
Лесничий, потирая опухшую щеку, неприязненно глянул на собеседника.
- Хочешь пари?.. Если ты со своим Рогдаем этого "зайчишку" за один
день возьмешь, отдаю тебе свое ружье. Ему, как ты знаешь, цены нет. Если же
до вечерней зари не добудешь зверя, уедешь отсюда без собаки. Идет?
Обладатель золотой медали - чистокровный арлекин Рогдай, рослый,
мускулистый красавец с темными подпалинами на светло-каштановой шкуре,
услышав свое имя, вскочил с пола, положил на колени хозяину свою умную
голову и весело вильнул хвостом...
Три дня никто не тревожил зайца. Эти три дня по-джентльменски подарил
ему охотник на поправку, чтобы сделать более интересным предстоящее
состязание.
На четвертое утро, вернувшись с ночной кормежки, заяц только задремал,
как вдали послышался подозрительный скрип. Сомнений не было: так
поскрипывает мерзлый снег под охотничьими лыжами. Легкими скачками беляк
добежал до знакомой просеки и присел, вслушиваясь.
Сегодня ему особенно хотелось покоя. Рана еще не совсем зажила и при
каждом движении напоминала о себе острым покалыванием. Но вот вдали
отрывисто тявкнула собака... На отдых рассчитывать не приходилось.
Заяц выскочил на просеку и помчался широкими махами, чувствуя, как
нарастает привычный свист ветра в ушах. Лай позади не затихал и не
отдалялся. Беляк понял, что на этот раз имеет дело с серьезным противником.
Здешних собак он уже знал наперечет, с этой же ему приходилось состязаться
впервые.
Если б не боль в боку, бежать было б совсем легко. Вчера весь день
падал мокрый снег, и ночной морозец подковал его сверху крепкой скрипучей
коркой.
Просека вырвалась в поле. Беляк промчался вдоль опушки и вновь шмыгнул
в лес по извилистому ложу замерзшего ручья. Местами на пути встречались
заросли густой, сцементированной снегом осоки. С треском проламываясь
вперед, заяц заметил, что азартный лай позади доносится отчетливей. Видимо,
собаку не особенно задерживали эти густые заросли. И все же заяц решил
немного передохнуть.
Вырвавшись на открытое место, он сделал бешеный разгон и перед
очередной зарослью осоки мощным трехметровым скачком махнул в сторону - под
куст тальника. Оттуда метнулся на ствол горбатого кленка и замер на нем,
обернувшись в сторону преследователя.
Собака с разгона перескочила через осоку и, не обнаружив за нею следа,
затормозила выставленными вперед лапами. Лай сразу оборвался. Некоторое
время обескураженный пес вертелся на месте, то вскидывая голову, то
утыкаясь носом в снег. Наконец убедившись, что его провели, он жалобно,
по-щенячьи заскулил и бросился назад. От места, где оборвался след, он
побежал кругами, по спирали, высоко задрав влажный нос, как это делает
всякий умный гончак, когда хочет обнаружить "верхним" чутьем затаившуюся
неподалеку дичь.
Едкий морозный ветерок скользнул в сторону собаки. Бездействовать
далее становилось опасным. Улучив момент, когда гончак обернулся спиной,
заяц спрыгнул на снег и помчался сквозь чащу снова к опушке. Ему удалось
доскакать до своего старого следа, пока вдали вновь раздался приглушенный
лай. Это означало, что арлекин напал-таки на след. Но сейчас у зайца был
значительный выигрыш в расстоянии, и он воспользовался этим, чтобы задать
преследователю задачу посложнее. Стараясь попадать лапами в свои прежние
следы, беляк сделал стремительный разбег, отмахнул на черневший в стороне
пенек, с пенька пулей пролетел мимо ствола молодой березки, оттолкнувшись
от нее задними лапами. Затем, едва царапнув когтями полусгнившую колоду,
отскочил под взъерошенный куст можжевельника. Таким образом хитрец оказался
в двадцати метрах от ручья, не оставив позади ни единого следа.
Тут заяц не спеша умылся, повозился на снегу и расположился на отдых.
Собака с лаем промчалась мимо и исчезла за поворотом. Прошло немало
времени, пока она, обежав многокилометровый круг, снова показалась у
опушки. На этот раз арлекин семенил неторопливой трусцой, ведя нос по следу
и нетерпеливо повизгивая. В том месте, где заяц скинулся со следа, собака
вдруг заметалась, припадая на передние лапы и снова пошла кругами.
Догадливый пес точно определил границу, где след терял свой острый запах.
Передышка закончилась. Под прикрытием куста беляк начал отступление.
Он умчался на несколько километров в глубь леса, замкнув свои следы в
широченный круг, сделал новую скидку и залег за сосновым стволом.
Преследователь не заставил себя долго ждать. Едва он с победным лаем
вырвался из чащи и устремился по свежему следу, заяц выскочил из своего
укрытия и заковылял позади него.
Долго продолжалась эта странная игра. Беляк несколько раз скидывался
со следа в сторону и предоставлял собаке пробежать пару кругов в одиночку,
затем, пропустив гончака вперед, снова выскакивал на круг и освежал след...
Арлекин выбивался из последних сил. На снегу все чаще появлялись
кровавые мазки от его содранных ног. Он то и дело спотыкался, шатаясь,
скакал на трех ногах, наконец повалился на бок и принялся вылизывать
израненные лапы. Поджарый, мокрый, с подведенным брюхом, он представлял
сейчас довольно жалкое зрелище. Беляк терпеливо ждал.
Вдали призывно затрубил рожок. Собака ответила жалобным визгливым
лаем, но не поднялась с места. Заяц прыгнул в сторону и поскакал прочь.
Арлекин с оглушительным ревом кинулся в погоню.
Кончался короткий зимний день. В голосе собаки зазвучали нотки
смертельной усталости и тоски. Поочередно поджимая израненные лапы, она
проковыляла последний круг и со стоном повалилась на снег. На этот раз у
нее даже не хватило сил ответить на зов охотничьего рога, который
раздавался все настойчивее и ближе.
Из-за елки показались два охотника. Молодой бросился к собаке,
порывисто прильнул к ней, торопливой дрожащей рукой застегнул поводок на
ошейнике, сунул конец поводка второму охотнику и, не оглядываясь, заспешил
прочь. Оставшийся - седоусый старик в дубленом полушубке - бережно поднял
собаку на руки и осторожно пошел с ней на своих широких лыжах в другую
сторону.
Когда замер вдали скрип его лыж, заяц отер мордочку лапой, полизал
ноющий бок и поскакал в знакомый осинник глодать кору.
- Мурка!.. Ну, Мурка, что ль! Я поглажу тебя... Можно?
Мурка притворяется, что не слышит. Даже ухом не поведет. Загадочные
янтарные глаза ее устремлены куда-то вдаль, за окно, где синеют лесистые
горы. Алка робко протягивает руку и тотчас прячет ее за спину: Мурка, не
поворачивая гордой головы, вздергивает верхнюю губу и обнажает белоснежный
клык.
Вот уже вторую неделю гостит Алка у дедушки, а Мурка по-прежнему
отвергает ее дружбу. Дедушка может делать с Муркой все, что хочет, -
тормошить, почесывать за пушистыми бакенбардами, даже сунуть руку в ее
жуткую широкую пасть. Алке же хотя бы только погладить. Это должно быть так
приятно! Шерстка у Мурки гладкая, шелковистая, желтая с каштановыми
подпалинами. Кажется, будто на боках и спине у нее всегда колышатся
солнечные зайчики.
Хорошо бы также потрогать пушистые кисточки на ушах... Но разве Мурка
позволит? Единственно, до чего еще снисходит гордячка, это брать у Алки из
рук лакомые куски. Да и те принимает самыми кончиками зубов и потом
брезгливо трясет мордой.
Дедушка говорит, что Мурка еще котенок - ей всего два года. Алка верит
и не верит: хорош "котеночек", если достает передними лапами дедушке до
плеч и лижет его в лицо!
В рабочем кабинете у дедушки на обрубке толстущего дерева притаилась
Муркина мать. Алка знает, что это всего-навсего чучело, но оставаться одна
в кабинете боится. Уж больно похожа на живую!
Громадная рысь изготовилась к прыжку. Тугой пружиной свилось
мускулистое тело. Могучие лапы не оскользнутся - когти глубоко вонзились в
кору. Уши прижаты, пасть хищно оскалена, а глаза! Ну так и горят! Куда ни
спрячься, все кажется - они следят за тобой. Отлично ведь знаешь: не
настоящая она - чучело! И все равно думается: "А вдруг!.." Нет, уж лучше
снова вернуться к живой Мурке.
Та все еще сидит на кушетке, неподвижная, как изваяние, смотрит в окно
и думает, думает о чем-то. Повеет из открытой форточки ароматом смолы,
Мурка вздрогнет, поведет носом и снова окаменеет, углубляясь в свои думы...
О чем она думает? Может быть, скучает о дедушке? Он еще на рассвете ушел в
заповедник, обещая скоро вернуться, однако близится полдень, а его все нет.
Алка снимает со стены бинокль, выходит на крыльцо и удобно
пристраивается на перилах. Пусть-ка теперь гордячка Мурка потоскует в
одиночестве! Алке же и без нее не скучно. Ей не надоедает часами
просиживать вот здесь и уноситься взглядом в прозрачные дали.
Рыхлые облака плывут в вышине, цепляясь за скалы, и синие тени их
скользят по ледникам и ущельям. Там из тысяч ручейков зарождается буйная
речка, что стремительно мчится по долине. Вот только горе - купаться в ней
нельзя: даже в июльский зной вода в реке страшно холодна и пахнет весенним
снегом.
Если медленно, терпеливо вести бинокль вдоль горных хребтов, можно на
каком-нибудь камне заметить дикого горного козла. Иногда в волшебном стекле
промелькнет быстроногий олень или степенно прошествует стадо крутолобых
зубров. Случилось видеть однажды, как осторожный медведь вышел из леса в
долину, понюхал воздух, задрав морду, и не спеша повернул обратно в чащу.
Но на этот раз упорно не везет. Устали руки держать тяжелый бинокль, а
кроме вертлявой сороки на еловой вершине, так и не удалось никого
подследить. Сорок же и в городе можно насмотреться, не стоило из-за них
ехать в Кавказский заповедник.
Со скуки Алка бредет в летний флигель. Здесь у дедушки целый музей. На
полках, на стенах, в стеклянном шкафу и просто на полу - повсюду в разных
позах замерли, словно по волшебству, птицы и звери. Орел с раскинутыми
крыльями парит под потолком, медленно вращаясь на проволоке. Духовка в печи
и та занята - оттуда торчит острая мордочка хорька. На столе валяется
несколько необработанных шкурок, растянутых на колодки.
Сам дедушка охраняет обитателей заповедника и охотится лишь на волков
и рысей. Алка гордится, что сделанные дедушкой чучела красуются под
стеклянными колпаками даже в музеях Москвы. Удивительно, как только он
умеет это? Вот хотя бы этот волк. Ну совсем ведь живой! Спешил куда-то по
своим волчьим делам, но услышал Алкины шаги и остановился, словно
дожидаясь, когда она исчезнет. Передняя лапа так и повисла в воздухе...
Совсем живой. Даже пальцем коснуться боязно. Разве прижмуриться...
- Укусит! - обрушивается сзади нежданный голос. Алка ойкает,
шарахается в сторону. Очень довольный шуткой, дедушка смеется от души. На
лице его, прокаленном под горным солнцем, серебрится давно не бритая
щетина, а глаза будто полиняли - стали совсем светлыми, почти прозрачными.
Алка повисает на крепкой дедушкиной шее и с удовольствием вдыхает лесной
запах, которым пропиталась его рубашка.
- Что же ты так долго не шел? - обиженно тянет она. - Я ждала, ждала!
И Мурка тоже соскучилась.
- Ну-ну, не сердись! - ласково гудит дедушка. - Зато разыскал я их
наконец.
- Кого?
- А вот тех пятнистых олешек, которых из Приморья к нам завезли.
Помнишь, я рассказывал тебе? Разбежались, бесенята, по лесам кто куда, а
теперь снова стадом собрались. Тропу ихнюю нашел. Завтра опять чуть свет
отправлюсь, пересчитать надо, все ли уцелели. Хочешь, тебя возьму. Они не
так уж далеко от нашего кордона поселились.
Алка в восторге запрыгала на одной ножке.
- Мы их увидим, дедушка?
- Может, самих-то и не увидим, но следы все расскажут. Пойдем-ка
обедать, да и собираться пора. С ночевкой отправимся, не то устанешь с
непривычки. Мурку же дома запереть придется.
Заслышав на дворе дедушкин голос, Мурка заметалась по комнате и
заскребла когтями по двери. Еще на пороге она облапила сапог хозяина,
опрокинулась на спину, вскочила, взбрыкнув широкими лапами, кинулась
дедушке на плечи, задергала куцым хвостом, словом, уж и не знала, как
выразить беспредельную свою радость...
Далеко внизу, в темнеющей долине вьется река, словно ленточка, упавшая
с зоревого неба. Последний розовый луч подбирается к вершине дальней горы.
Откуда-то сверху доносится ровный монотонный гул водопада.
Алка лежит в каменной нише, выстланной пахучими еловыми ветвями, и с
наслаждением вытягивает онемевшие от усталости ноги. Приятное тепло лучится
от нагревшейся за день скалы. На ровной, как стол, каменной плите
потрескивают в костре сухие сучья. В котелке пузырится, булькает каша.
Дедушка помешивает ее длинной оструганной палочкой и протяжно вздыхает.
Видно, все еще не может успокоиться.
Сегодня они обнаружили среди каменных завалов останки погибшего оленя.
Дедушка швырнул камнем в стаю воронов, облепивших бурую груду, велел Алке
подождать в сторонке, а сам долго стоял там, потупясь... Вернулся
сумрачный, молчаливый.
- Кто это его? - осмелилась спросить Алка, когда они удалились от
жуткого места.
- Рысь. Кому же еще! Ее манера, да и следы ее там, - угрюмо отозвался
дедушка и больше не заговаривал всю дорогу. Молчит и сейчас.
Налетел ветерок, повеяло морозной свежестью ледника. Пламя в костре
расстелилось понизу и снова взвилось вверх.
- Дедушка, ну расскажи что-нибудь! - просит Алка, подползая к огню. -
Ты все молчишь и молчишь. На рысь сердишься, да?
В свете костра лицо дедушки отливает бронзой, глаза устало прикрыты.
- Что же на нее сердиться? На то она и хищница. Не травой же ей
питаться!
- Ты... ты убьешь ее, дедушка?
Дедушка молча снимает котелок, ставит на камень и копается в рюкзаке,
нащупывая ложки.
- Ешь, Алка. Спать пора. Смотри-ка - вон уж и звездочки засветились.
Алка зачерпывает полную ложку, прищурясь, вдыхает аппетитный парок и
неохотно вываливает кашу обратно в котелок.
- Горячая - есть нельзя! Пусть остынет. А ты, дедушка, расскажи пока,
как ты Мурку поймал.
- Не ловил я, внученька. Сама пришла.
В удивленно раскрытых глазах Алки прыгают отблески огня.
- Домой к тебе пришла?
- Так уж и домой! - Дедушка улыбается, машинально поворачивая сучья в
костре. - Расскажу, коль спать не хочешь. От тебя же все равно не
отвяжешься. И каша к тому времени поостынет.
Случилось то, Алка, позапрошлый год, весною. Отправился я проведать,
не вывелись ли детеныши у енотовидных собак. А надо сказать, хитрющие эти
собачки по нашим местам новоселы, а гнездовища свои так ловко прячут, что
сразу-то и не найдешь. Вот и возвращался я под вечер домой усталый,
голодный и не в духе - так за целый день ни одной семьи не нашел.
Спускаюсь, значит, с горы через лес. Ружьишко за плечами, как положено.
Всякое может случиться - весна же, а весной у зверья детишки, родители
становятся беспокойны, подозрительны.
Иду себе, замечтался и забрел в такую чащобу - ног не вытянуть. Горный
обвал там был когда-то. Деревьев понавалено, сучьев поналомано - страх
сколько. Лезу это я сквозь завалы, поругиваюсь про себя. Вижу вдруг на
буковом суку, высоконько этак, рыженький котенок сидит, детеныш рысий. Сам
ли туда забрался, мамаша ли затащила, чтобы не обидел кто, пока она
охотится, не знаю. Только сидит себе этот младенец, хвостик щеточкой вверх
держит и шипит - меня напугать старается.
Не скрою - была мыслишка снять паршивца и за пазухой домой принести. А
рысенок вроде думки мои прочитал: как запищит вдруг, да так-то
пронзительно, будто я его уже за хвостик тяну.
Ну, думаю, сейчас мамаша пожалует. Только бы со спины не кинулась. Это
их излюбленный прием: всегда коварная из засады в спину целится.
Схватил я ружьишко на изготовку и - к скале, что неподалеку. Там уж,
хочешь - не хочешь, пришлось бы рыси лицом к лицу со мною встретиться.
Чую - спешить надо - рысенок визжит - надрывается. Тут же, как нарочно,
поваленная сосна на пути. Пригнулся я, чтоб под ней проскочить, вдруг -
шасть мне кто-то на плечи! Спину будто огнем обожгло. Упал я, но вгорячах
сумел как-то на четвереньках выскочить из-под дерева. Ружья даже не
выронил. Оглянулся, а она, злодейка, уж на поваленном дереве сидит.
Подобралась вся, локти выше хребтины торчат, уши назад заложила. Ну так вот
в точности, как чучело-то дома. Помнишь, поди?
- Это она и была? Та самая, Муркина мать, да? - испуганно прошелестела
Алка.
- Она... Давай, однако, кашу-то есть. Остыла уже.
- Горячая, горячая еще! Рассказывай, дедушка!
- Стоит ли такое на ночь? Спать еще беспокойно будешь.
- Нет, нет, рассказывай!
- Ну, слушай, коли так... На чем, бишь, мы остановились?
- Ты оглянулся, а она на дереве.
- Да... Так вот, внученька, как ни быстра мысль человеческая, а все же
в тот миг ничего еще не успел я сообразить. Будто кто-то со стороны
подтолкнул к плечу ружье: "Стреляй!" Я и бахнул. Картечью было заряжено...
Потом-то понял - рысь кинулась в тот момент, как мне под дерево лезть.
Ткнулся я ничком под тяжестью, а она, видно, - мордой об ствол. Пришлось ей
когтищи-то убирать из спины, не то было бы мне худо.
На дерево она взметнулась, чтобы ловчее во второй раз атаковать.
Только опередил я ее - грохнулась наземь, только сучья под ней хрястнули.
И вот... недаром столько историй об охотничьей самонадеянности
рассказывают. Мне бы, старому, бежать, пока еще сил сколько-то уцелело, а
я - к ней. Наповал, думал. Сгоряча и не почуял, что рубашка уж к
разодранной спине прикипела. Ни боли, ни страха - ничего поначалу не
чувствовал. Одеревенел будто. Только склонился я над "покойницей",
вскинулась она на передние лапы да ко мне! Шерсть на ней дыбом, желтые
глазищи так и полыхают!
Испугался я, Алка, чего уж скрывать! Ружье выронил. Нагнуться бы за
ним, а я - бежать. Да где там - пяти шагов не убежал, снопом повалился:
спину-то до костей ведь подрала, окаянная.
А рысенок визжит пуще прежнего. Оглянулась на него мать и снова ко
мне. Зад у нее перебитый, по земле волочится, но живуча, как все кошки,
поразительно просто. Добралась до ружья - только щепки от кленового ложа
полетели.
Теперь, думаю, очередь за мной. У нее клыки, когти. А я без оружья что
за вояка? Да раненый к тому же... И вправду - не успел отдышаться, а она,
подлая, тут как тут. Хрипит, пасть раззявлена, псиной пахнет, а глаза - что
угли, так и полыхают!
Да, Аллочка, всякое приключалось со мной: семь лет на фронтах провел,
и лавины-то на меня рушились, и в лесной пожар попадал, и со скалы
срывался, но такого страха еще не испытывал.
Дедушка умолк, опершись подбородком на ладонь. В тишине явственней
проступил гул далекого водопада. Падучая звездочка голубым светлячком
черкнула по небу и завязла в темных вершинах лиственниц.
- Ты, Алка, маме только не пересказывай эту историю! - строго
предупредил вдруг дедушка. - Слышишь? Не то она никогда тебя на каникулы ко
мне не отпустит. Да и обо мне начнет беспокоиться. А понапрасну. Звери у
нас все мирные живут. Волки с рысями редкость уже, хоть и не все еще
истреблены. Вольготно им здесь - корма богато, да и животные в заповеднике
не такие сторожкие, как в прочих местах.
- Я не проболтаюсь, - пообещала Алка. - Ты, дедушка, только доскажи,
чем у вас кончилось тогда, с рысью-то.
- Чем кончилось? Хоть верь, хоть не верь, только ведь живой остался.
Честное слово. - Дедушка лукаво усмехнулся, подбросил сучьев в костер и
прикрыл ладонью глаза, потому что ослепительно яркий сноп искр с треском
взвился в черное небо.
- Чем кончилось, спрашиваешь... Дополз-таки я до скалы. Все было
словно в тумане. Об одном забота - не навалилась бы проклятая на ноги: все
время позади хрип ее слышал... Дополз, уперся в каменную стену, дальше
отступать некуда. Обернулся, а рыжие бакенбарды - вот они, рядом!
"Ага - хрипит рысь. - Теперь ты никуда от меня не денешься!"
- Рыси не разговаривают, - чуть слышно поправила Алка.
- Не разговаривают? Значит, показалось мне тогда. Во всяком случае, по
виду ее было заметно, что раньше меня на тот свет она не собирается. Я тоже
туда не спешил. Нащупал камень острый, какой поднять смог, присел на
колени, жду... Давай однако кашу-то есть, совсем уж холодная стала.
- Ну, дедушка! Нарочно, что ль, ты? - возмутилась Алка. - Досказывай,
потом поедим.
- Вот ведь неугомонная! - проворчал дедушка. - Знать бы, и не затевал
этой истории. И без того ведь ясно - если жив остался, моя, значит, победа
была. Вдвоем-то не могли мы уцелеть... Ну, кинулась рысь, а я уж наготове
был. Камнем ее... да не раз, наверно. Потом уж и не помню ничего. Глаза
синева бездонная ослепила - небо, наверно, промелькнуло, падал когда.
Очнулся ночью. Лежу на чем-то мягком. Пощупал - рысь. А рядом кто-то живой
копошится. Оказалось - рысенок маленький. Прижался ко мне, попискивает
жалобно. Видно, мать искать отправился да и пригрелся возле меня.
Попробовал я пошевелиться - боль такая, что в глазах мутится. Пить очень
хотелось. Рысенку, заметно, тоже не по себе: пищит, мордочкой в бок мне
тычется. Так и провели с ним вместе эту холодную ночь. Ох же и длинной она
мне показалась! Главное - жажда мучила. А где-то, совсем рядом, ручеек по
скале бежит. Журчит этак заманчиво, дразнит будто.
На рассвете не выдержал - пополз. И рысенок со мной увязался. Лезет
рядышком, с боку на бок переваливается. Добрались все же. Напился сам,
кончик рубахи смочил и рысенку дал пососать. Успокоился малыш, пищать
перестал.
А потом в три приема добрались мы с сиротой до ружья. Один ствол
исправным оказался. Воткнул я обломок приклада в землю да и палю себе с
интервалами. Все патроны извел - выстрелов пятнадцать, должно быть, дал.
Рысенок с перепугу совсем обезумел - лезет ко мне под рубаху, да и только!
На счастье, альпинисты неподалеку ночевали. Пришли. Просил их шкуру
сберечь рысью, тогда еще замыслил вещь из нее сделать знатную.
Две недели в больнице провалялся, а Мурку тем временем жена завхоза
нашего молоком выпаивала. Вернулся из больницы - к себе зверушку забрал. А
сейчас, сама видела, какая красавица выросла. Жалко расставаться, а ничего
не сделаешь. Приедет экспедиция зооцентра зверей забирать, отдам и Мурку.
Прокормить такую, и то маяты сколько.
- А я бы после такого ничуть не жалела, - угрюмо пробурчала Алка.
- Ну, Мурка, положим, во всей этой истории вовсе ни при чем. А если
как следует, по-человечьи, разобраться, то и мамашу ее строго судить
нельзя: детеныша своего защищала, себя не жалеючи. Урон большой от них, и
уничтожать их приходится, только злиться на зверя не следует - человечья
мерка для них не подходит... Бери-ка ложку, Алка, ешь! Завтра чуть свет
разбужу.
Мне было лет восемь, когда состоялось наше необычное знакомство, его
же возраст только еще начал измеряться месяцами. С ломтем белого хлеба в
зубах он удирал от ватаги орущих мальчишек, а вдогонку ему летели тяжелые
городошные палки и камни. Я бежал следом за всеми и плакал от ненависти к
мальчишкам и невозможности помочь щенку. Крышка от бидончика где-то
потерялась, молоко расплескивалось мне на колени, на новенькие сапожки...
Сознание беспомощности было тем мучительней, что минутою раньше я
чувствовал себя таким большим и сильным! В тот день меня впервые послали
одного с ответственным поручением - купить молока на базаре. Я старался
вышагивать широко и твердо, чтобы все слышали, как скрипят настоящие
"мужские" сапоги, позвякивал мелочью в кармане и насвистывал неумелыми
губами какую-то "взрослую" песенку.
Обычно на незнакомых улицах я обходил сторонкой любую ребячью
компанию. На этот же раз, упиваясь собственной отвагой, нарочно остановился
поглазеть, как на солнечной стороне, у забора, ватага босоногих мальчишек
играет в городки. Отцветала вишня, снежинками лепестков осыпая молодую
травку под забором. На замшелой тесовой крыше мирно ворковали голуби.
Рядом со мной оказался еще один болельщик: упитанный, лет пяти карапуз
мусолил ломоть пшеничного хлеба и вяло отбивался от худого, видимо,
бездомного щенка. Как только ни ухищрялся песик, чтобы привлечь к себе
внимание: взлаивал, подскакивал на задних лапах, неистово крутил хвостом!
Все понапрасну - малыш не отводил завороженного взгляда от мелькавших в
воздухе палок.
Перехватив бидончик в другую руку, я отправился восвояси. Но не успел
отойти десяти шагов, как услышал позади отчаянное:
- Бей! Бей! Держи его!
Должно быть, воришка был ужасно голоден, если, уронив ломоть,
вернулся, чтобы подхватить его. В этот миг и настигла беднягу тяжелая
палка... В толпе преследователей бурное ликование - щенок с визгом
опрокидывается через голову и, волоча подшибленную ногу, протискивается в
ближайшую подворотню. Мальчишки, помешкав, возвращаются.
- Если еще придет - прикончу! Палкой по башке - и готово! - Белобровый
веснушчатый крепыш с трудом переводит дыхание. - Ишь, повадился, гад, хлеб
отнимать у маленьких!
Неприятный холодок все еще пробегал у меня по спине, пока я разыскивал