Страница:
нравится.
В последнюю минуту грач как будто заколебался. Он попятился было от
раскрытых створок окна, вопрошающе глянул на нас черным глазком, затем
присел и, сильно оттолкнувшись, сорвался с подоконника вниз. Секунда - и
его крылья промелькнули над крышей сарая, потом серая тень чиркнула по
шиферной кровле соседнего дома, и вот уже что-то неясное, исчезающее из
глаз замельтешило в синеве над далекой березовой рощей.
Коля долго смотрел в ту сторону. Очевидно, надеялся, что грач
одумается, вернется. Но тот не вернулся. И понурый, обиженный мальчик
направился к двери.
Странный был малыш! Он просто тосковал, если некого было оделить
своими заботами. Вскоре после проводов грача Коля добыл мне другого
постояльца. На сей раз вертлявого звонкоголосого воробья с подбитым
крылышком. С еще не зажившим крылышком он ухитрился вывалиться в открытую
форточку, сумел как-то взлететь на забор и навсегда затерялся в просторах
соседнего двора.
Однако моей холостяцкой квартире не суждено было долго пустовать.
Новым жильцом оказался пузатый, как бочонок, щенок с глупейшими кофейного
цвета глазенками и мягкими короткими ушами.
- Вот, - выдохнул Коля, бережно опуская щенка на пол. - Пускай теперь
он у вас поживет.
Помахивая хвостиком, с опущенной вниз тупорылой мордочкой покатился
квартирант по полу на кривых неустойчивых ногах. Ему, видно, очень
понравился ворсистый ковер на середине комнаты. Здесь он задержался, с
глубокомысленным видом сотворил лужицу и заширкал задними лапками, будто
хотел показать, что он не какой-нибудь неряха, а вот уже с такого раннего
возраста привык закапывать свои грешки. Не могу сказать, чтобы я пришел в
восторг от этого приобретения.
- Ему есть нечего, - как бы оправдываясь, заявил Коля и в смущении
провел рукавом под носом. - Мать у него бедная. На цепи живет вон там,
через два двора, - неопределенно махнул он рукой. - И совсем она его не
кормит.
- Молока, что ли, нет у нее?
- Откуда у нее молоко? - удивился малыш. - У нее и хлеба-то нет. Разве
я когда принесу ей кусочек. Она только блох своих ест, и все.
Если верить Коле, матери щенка, действительно, жилось не шикарно, и
сына ее скрепя сердце пришлось оставить.
К счастью, Тузик (так мы окрестили щенка) оказался очень покладистым
нахлебником. С аппетитным чавканьем, захлебываясь и фыркая, убрал он порцию
супа и тщательно, до блеска, выскоблил шершавым язычком миску. Полученную
на второе кость Тузик, чтобы не соблазнять нас, уволок под кровать и битый
час с уморительным урчаньем мусолил ее там и катал по полу.
С четвероногим приятелем Коля мог возиться целыми днями. Щенок
признавал только подвижные, азартные игры. Спрячется Коля, а Тузик,
нетерпеливо повизгивая, носится по всей комнате - ищет. Найдет, уцепит за
штанину и тянет из укрытия. Попался, мол, голубчик! А ну-ка, выходи на
свет!
Случалось, навозятся мои молодые, устанут и заснут оба прямо на ковре.
Коля даже поздоровел в ту пору: на щеках заалел румянец, а в больших серых
глазах частенько метались искорки самого бесшабашного веселья. Оказалось, и
смеяться он умел не хуже других детей - заливчато, тонко, словно
колокольчик.
К сожалению, Анне Васильевне, Колиной маме, почему-то не нравилось,
когда сыну ее бывало весело.
- Колька! - нередко раздавался за дверью ее властный голос. - Марш
домой сию минуту!
Мальчик вздрагивал, как-то увядал весь и уходил, тихонький и покорный.
Однажды он не навещал нас с Тузиком несколько дней кряду. Видно, мать
запретила ему эти визиты. Потом робко постучал в дверь и, не заходя в
комнату, попросил отпустить с ним щенка на прогулку. Возвратился Коля один
и долго безутешно плакал. Выяснилось - настоящие хозяева Тузика признали
своего щенка и бесцеремонно забрали его.
Недели три я прожил в полном одиночестве. Коля совсем позабыл ко мне
дорогу. Лишь изредка видел я его в окно. Пряча что-то за спиной, озираясь
по сторонам, он подходил к сараю, отпирал замок и исчезал за дверью. Затем
он перестал появляться и во дворе.
Наведаться к нему я считал неудобным: с Колиной мамой мы отнюдь не
были друзьями. При встречах гордая Анна Васильевна не всегда даже находила
нужным отвечать на приветствия. Немудрено, что я немного растерялся, когда
однажды утром она сама зашла в мою комнату.
- Колька велел сходить за вами! - не здороваясь, объявила она и с
грохотом отставила предложенный стул. - Что уж за дела у вас такие? От
матери вечно секреты...
Несколько минут спустя я был у соседей. Коля лежал на диване,
чистенький, в свежевыглаженной рубашонке. Носик его заострился, а на лбу и
тонкой птичьей шейке яснее проступили голубые жилки. Видимо, незадолго
перед моим приходом мальчика навещал доктор: в комнате еще чувствовался
легкий больничный запах, а на тумбочке перед диваном белел лоскуток
рецепта.
Разговор поначалу не клеился. Коля сосредоточенно сопел, ерзал по
дивану, нетерпеливо поглядывая на мать. Та, очевидно, не без умысла слишком
долго поправляла у комода свои завитые волосы.
- Ладно уж, - сказала она наконец, - схожу в аптеку. Секретничайте
тут.
Едва закрылась дверь за Анной Васильевной, Коля приподнялся на локтях
и возбужденно зашелестел мне в самое ухо:
- Вы никому не скажете, если я вам тайну открою? Нет? Тогда возьмите
вот здесь, под диваном, мисочку и отнесите в наш сарай. Пожалуйста! Ключ
вон там, в моем валенке, у дверей. Просто поставьте мисочку на землю и
уходите. Больше ничего.
Было бы нескромным допытываться у больного, для чего это нужно. Тайна
есть тайна. Я выдвинул из-под дивана мисочку с каким-то бульоном и куском
белого мяса, вытряхнул из крошечного стоптанного валенка ключ и отправился
выполнять поручение.
- Только потом опять приходите, ладно? - крикнул мне Коля вдогонку.
Когда я открыл дверь сарая, мне почудилось, что-то шарахнулось у меня
из-под ног, взметнулось по стене на потолочную балку и растворилось там в
полумраке. Я поставил мисочку и взглянул вверх. Два зеленоватых огонька
светились в том месте, где исчезло таинственное существо. Не иначе, там
притаилась большая одичавшая кошка. Подманить ее к мисочке не удалось. Я
запер сарай и ушел.
- Ну, видели? - нетерпеливо приподнялся Коля при моем возвращении.
- Нет, никого не видал, - схитрил я.
Лицо у Коли вытянулось, пересохшие губы задергались. Он готов был
расплакаться.
- Видел, видел! - поспешил я успокоить его. - Какое-то чудище шмыгнуло
там на потолок. Глаза зеленые, страшные и светятся.
- И вовсе не страшные, - улыбнулся Коля. - И вовсе даже не чудище. Это
Фейка.
- Кто, говоришь?
- Фейка. Ну, Фея, значит, Вы не слышали разве - феи такие бывают -
добрые волшебницы? Ну, и это тоже фея. Только ее заколдовали, и она пока в
кошку превратилась.
Коле было в ту пору всего шесть лет, и немудрено, что сказка так легко
уживалась с действительностью в его головенке.
- А не могло случиться, что она и родилась кошкой? - спросил я.
Коля обиженно замотал головой.
- Простые кошки, если их убьют, то уже не оживают. А эта совсем-совсем
мертвая была, а потом оживела. И еще она по-человечьи может говорить,
только у нее плохо получается.
- Вон оно что!.. О чем же она разговаривала?
- Просила, чтоб я ее спрятал от дяди Саши, который в нижнем этаже
живет. Это он ее убил. Говорит, она у них молоко в погребе выпила. Только
неверно это. Не будет Фейка чужое молоко пить. Не будет ведь, правда?
Я кивнул.
- Ну, а дальше что было?
- Дальше? - Коля болезненно передернулся и сел на постели. - Палкой он
ее убил. А я ее в наш сарай отнес. Похоронить хотел. Совсем она мертвая
была. Не верите?
- Верю, Коля, верю.
- Ну вот. Пошел я искать коробку, чтобы гроб сделать. Прихожу назад, а
она сидит и на меня смотрит. И совсем-совсем живая. Только голова трясется.
И шипит. Все слова у нее на "ш" получаются, а все равно понятно... Мама про
нее ничего не знает! - спохватился вдруг Коля.
- От меня тоже не узнает, - пообещал я. - Мы вот как сделаем. Чтобы
мама ни о чем не догадывалась, я сам буду кормить Фейку, пока ты не
поправишься. Ты ей ничего не оставляй - сам ешь. А Фейка голодать не будет.
Горячая ладошка признательно легла на мою руку. Коля откинулся на
подушку и, утомленный разговором, незаметно уснул.
Я положил в карман ключ от сарая и вышел.
Хворал Коля долго. Верный обещанию, я дважды в день наведывал Фейку,
приносил ей остатки со своего стола. Поначалу она дичилась, пряталась среди
обломков мебели или забиралась на потолочную балку. Потом стала доверчивей
и наконец осмелела настолько, что принималась за еду в моем присутствии.
Ничего примечательного, "волшебного" в ее внешности я не находил. То
была крупная серая кошка с костлявой спиной и тонкими жилистыми ногами. На
голове между ушей чернел бугристый рубец. Ни у кого, кроме сердобольного
Коли, такое страшилище не могло бы вызвать симпатии.
Один раз при моем появлении Фейка не поднялась со старого ватника,
который был специально для нее расстелен в углу. Она ревниво прикрывала
кого-то своим телом, а когда я подошел поближе, злобно оскалилась и
зашипела. Оказывается, Фейка стала матерью. Из пятерых котят почему-то
шевелился лишь один. На него и перенесла Фейка весь пыл своих материнских
чувств. Но сберечь себя для детеныша Фейка так и не сумела.
Случилось, что мне нужно было уехать по делам на целые сутки.
Вернувшись, я не нашел Фейку в сарае. Изголодавшийся котенок, дрожа всем
тельцем, ползал по полу и чуть слышно пищал. Сунув сироту за пазуху, я
отправился на поиски и скоро нашел его мать. Мертвая, она валялась среди
осколков битого стекла на свалке. По всей вероятности, голод выгнал
несчастную из сарая и она попалась-таки на глаза кровожадному дяде Саше.
Хорошо еще, что котенок, хоть с грехом пополам, мог все же лакать молоко из
блюдца. Иначе не выжить бы и ему на этом свете.
С Колей я виделся почти ежедневно. И всякий раз, когда мы оставались
наедине, он нетерпеливо выпытывал у меня новости о Фейке. Пришло время,
когда изворачиваться и выдумывать все новые и новые сказки сделалось мне не
под силу.
- Знаешь, Коля, - сказал я ему тогда, - ушла от нас Фейка.
- Ушла? - упавшим голосом повторил малыш. - Как же так... И мне ничего
не сказала.
- Сказала, Коля, сказала. Она сказала, что ты очень хороший мальчик и
должен скоро поправиться. А еще она оставила тебе чудесного котеночка. И
мама твоя не возражает, если он будет жить у тебя. Я уже говорил с ней. - Я
опустил на одеяло перед мальчиком пушистого дымчатого котенка. - Вот он -
подарок тебе от Фейки.
Котенку в то время было уже три недели. Он игриво подпрыгнул на
одеяле, перевернулся на спину и, облапив худенькую Колину ручонку, принялся
щекотать ее задними лапками. Коля счастливо рассмеялся.
Тяжелой была их разлука. Как ни просил, как ни молил Коля, не взяла
Анна Васильевна Пушка в дальнее путешествие. Остался котенок у меня.
Вот и сейчас, когда я кончаю свое повествование, лежит Пушок передо
мной на подоконнике, мурлычет непонятную песенку и видит туманные сны.
Беснуется во дворе сердитый ноябрьский ветер. Тонкая березка стучится
в окно оголенными ветвями...
Где-то ты сейчас, наш Коля?
Она была похожа на ожившее снежное чучело в своем заиндевелом
полушубке, с сосульками и морозным пухом на платке, из-под которого
зелеными льдинками мерцали ее прищуренные глаза. И весь класс стоял перед
ней навытяжку и ждал.
По бревенчатым стенам школы яростно хлестала метель, снежные сполохи
бесновались за черными провалами окон. В коридоре шуршала и щелкала от
ветра стенная газета: очевидно, Сережкина мать неплотно прикрыла за собою
наружную дверь.
Людмила Григорьевна предложила ей стул, но гостья или не расслышала,
укутанная в платок, или еще надеялась на чудо. Пошатываясь, будто шальной
ветер и здесь все еще толкал ее, скрипя промороженными валенками, она
прошагала к столу и осмотрела в лицо каждого, кто в томительном ожидании
застыл перед нею за партами. С оттаявшего платка ее падали на классный
журнал тяжелые звучные капли.
- Нету... И здесь нету его, - горестно выдохнула она, наконец. -
Кажись, всю степь обегала, сил не осталось. Сгинул парнишка... Считай,
погиб.
За стеною дико взвыло невидимое чудище, с грохотом пробежало по
железной крыше. Людмила Григорьевна вздрогнула, сдавила ладонями седеющие
виски.
- Подождите... Как же это? Садитесь, Марья Трофимовна. Отчаиваться
рано. Вы, ребята, тоже садитесь... Давайте подумаем. В школе Сережи не
было. Поселок у нас небольшой. Куда же он мог... отправиться?
Гостья грузно опустилась на стул, машинально развязала платок у шеи.
Ком мокрого снега смачно шлепнулся на пол.
- Теперь уж что гадать! - Бедная мать отерла варежкой слезы с пунцовых
обветренных щек. - Теперь уж дело ясное - отца встречать удрал... Спаситель
тоже нашелся сопливый!
- Отец-то на тракторе к Волчьим Ложкам за сеном поехал, - всхлипнув,
продолжала она. - Сено кончилось на ферме, пять машин и занарядили. Утром
до свету отправились, и по сю пору нет их. Блуждают, поди, по степу. Ну, а
мой паршивец, Сережка, с обеда все ногами сучил: встречать, дескать, побегу
на лыжах. Без него, видишь, дороги не сыщут!.. Вздула его, не сдержалась. К
соседке пошла, поостыть, успокоиться малость. Возвращаюсь, а его и след
простыл. Глянула в сенцах - и лыж нету его. И Тузика прихватил, собачонку
нашу...
Метель с жалобным воем скреблась за стеной. Чудилось - тысячи иззябших
белых рук рвутся к теплу, слепо ощупывают окна и двери. Немолчно и тонко
дребезжало разбитое стекло в форточке. Лампочка на потолке замигала,
погасла и, продержав класс в гнетущем напряжении, вяло, неохотно
разгорелась вновь.
- Кого вы с малышами-то оставили, Марья Трофимовна? - спросила
учительница.
- А никого, - безучастно отозвалась та. - Одни. Ревут, небось.
И снова оцепенела, углубясь думами в дальние дали своего горя.
- Так идите же к ним, Марья Трофимовна! - Людмила Григорьевна, как
спящую, легонько потрясла ее за плечо. - Идите и успокойтесь. Сейчас мы
отправимся на поиски... Ну, конечно, пойдем искать. Нас вон сколько! А ваше
место у малышей. Сумеете одна добраться до дома?
Когда закрылась дверь за Сережиной матерью, Людмила Григорьевна
подошла к окну, с минуту, прижав ладони к вискам, смотрела, как пляшет за
темным стеклом сквозистое полымя метели, потом обернулась к онемевшему
классу и спросила вполголоса:
- Кто пойдет со мной, ребята?
Вразнобой захлопали крышки парт. Не сразу и не дружно, но встали все.
Одна лишь Нина Милютина, поднявшаяся последней, снова опустилась на место,
потупив испуганные глаза.
- Спасибо, - просто сказала учительница. - Однако всем идти нет
смысла. Человек пять нужно, не больше... Пойдешь ты, Коля, ты, Миша, Олег и
вот вы двое. Вначале зайдем к вашим родителям, расскажем, в чем дело.
Оденетесь потеплей. А заодно и всех остальных проводим по домам.
Через полчаса семь молчаливых фигур двигались сквозь плотные облака
снежной пыли к околице. С Олегом Решетниковым вызвался идти его отец,
механик совхоза - дюжий великан в громадных подшитых валенках, в полушубке,
плотно охватившем его атлетические плечи, и меховых рукавицах, каждая из
которых могла бы при случае заменить и детскую шапку. Под натиском его
непомерных валенок тугие снежные увалы податливо расступались в стороны. За
старшим Решетниковым, как по траншее, гуськом семенили ребята, закрываясь
от пронизывающего ветра рукавами. Позади, туго повязанная платком,
заимствованным у квартирной хозяйки, в узеньком, городского покроя пальто
продвигалась Людмила Григорьевна.
Неожиданно из снежного смерча выросла на дороге Сережкина мать.
Раздетая, простоволосая, она крикнула уходящим:
- В час добрый, люди хорошие! Собачонка с ним, не забывайте. Может,
голос подаст! - И исчезла, как привидение, в клубящемся снежном вихре.
У черной кузницы на окраине поселка путники остановились. Вверху,
невольно притягивая взгляды, со скрежетом раскачивался на столбе последний
в поселке фонарь. Снежная муть то полностью затопляла его, то редела, и
тогда чудилось, будто из непроглядных глубин неба устремляются на свет
бессчетные мириады серых бабочек. Испуганно метнувшись в луче, они тонули
во тьме, а на смену им летели все новые и новые рои, и не было числа им, не
предвиделось конца. А там, впереди, куда не мог пробиться блеклый свет
фонаря, незримая гудела и клокотала степь.
- Что же мы остановились? - крикнула Людмила Григорьевна,
протискиваясь вперед мимо сгрудившихся ребят.
- Зря идем! - хрипло пробасил механик. - Эка, что творится там!
Мыслимое ли дело?
- А как же мальчуган? Пусть погибает?
Механик грузным медведем потоптался в скрипучем снегу и пробурчал,
прячась в воротник:
- Все равно бесполезно. Иглу в сене легче сыскать, чем парнишку в
степи. Если б на тракторе, да вот все, что на ходу, за сеном ушли.
Вернутся, тогда разве...
Шквальным ветром чуть не повалило Людмилу Григорьевну с ног. Она
взмахнула руками и, вся подавшись вперед, как бы повисая на тугих крыльях
ветра, крикнула с мольбой:
- Поздно же будет! Подумайте: один он там... У меня компас с собой,
фонарик взяла, спички...
Мальчики зябко сутулились, повернувшись спинами к ветру.
- Ребят только понапрасну загубим! - кивнул в их сторону механик. -
Из-за одного всеми рисковать...
Последний довод подействовал, Людмила Григорьевна задумалась.
- Вы правы, - проговорила она, наконец, - всем рисковать не следует.
И первая зашагала к поселку. Узкая тень ее скользнула по сугробам и
растаяла в белой кипени поземки.
Проводив по домам разочарованных, недовольно ворчавших мальчишек,
учительница потуже завязала платок, потерла опушенные инеем щеки и медленно
побрела обратно, к околице. Она понимала, что отправляться в степь одной -
безумие. Но разве не бывает так, что обессилевший в борьбе со стихией
человек погибает в нескольких шагах от жилья? Разве не может случиться, что
Сережа Демин зовет на помощь где-то совсем рядом?
Улица была совершенно безлюдна. В полосах рвущегося из окон света
клубился мутный дым метели. Диковинные белесые чудища стремительно
проносились мимо, успевая все же плюнуть в лицо колючим снегом. Тропинку, с
таким трудом пробитую всей компанией, уже замело. Валенки то вязли в рыхлом
снегу, то осклизались на льдистых, вылизанных ветром косогорах.
У последнего фонаря Людмила Григорьевна остановилась и, тяжело дыша,
припала головой к шершавому столбу. Зачем только было тешить себя надеждой?
Если б Сережа добрался до околицы, сумел бы он доползти и до первого
домика... Что же теперь делать? Возвращаться? Зайти к несчастной Сережиной
матери, сказать, что с поисками ничего не вышло...
"Почему?" - закричит она.
Что ей ответить? Мало шансов на успех? Рискованно? Страшно? Можно
самому погибнуть?
Разве мать могут убедить такие доводы? Она наспех оденется, отнесет
двух испуганных хныкающих малышей к соседке и, невзирая на усталость, снова
отправится искать сына. Если откажут ноги, поползет, разгребая руками
сугробы. Она - мать, для нее возможно даже невозможное...
Трубно гудели провода на столбе. Колючий, как дробленое стекло, снег
царапал лицо. Ржавый абажур колоколом раскачивался наверху и надрывно
скрипел...
Значит, только мать обязана искать родного сына? Учительница же вправе
нежиться в теплой постели, когда ее ученик погибает где-то в осатаневшей
степи. Но не она ли призывала учеников быть мужественными и не раздумывать
долго, когда дело касается спасения ближнего? Может быть, именно ее влияние
и побудило Сережу отправиться на выручку отца.
...Ах, Сережка, Сережка! Отчаянный человек. Ты ведь и в учебе идешь
так же напролом. Если что трудно, непонятно, трешь кулаками упрямые шишки
на лбу, сердито треплешь жесткий, словно свитый из проволоки, чуб...
Однако медлить нельзя! Людмила Григорьевна с усилием вытянула валенки
из сугроба, что незаметно настелился у ее ног, и поспешно, будто боялась
передумать, шагнула в плотную пепельную мглу.
Счастливая мысль озарила ее уже в дороге: мальчугана надо искать на
полевом стане. Только там! Непременно там! Сереже известно это место.
Летом, когда всем классом ездили на сенокос в Волчьи Ложки, останавливались
у полевой кухни напиться. Вся кухня состояла из печурки со вмазанным в нее
котлом и закопченного навеса. Неподалеку - деревянная будка, увешанная
лозунгами и плакатами, - непритязательная гостиница для механизаторов. За
будкой - черная батарея бочек в бурьяне - заправочная. Помнится еще, вода в
водовозке была холодна и прозрачна, но припахивала болотной тиной.
Сейчас будка, конечно, забита. Но неужели Сережа не сумеет открыть
дверь? Такой мальчишка да чтобы не справился с парою гвоздей! Только бы не
заснул, усталый, внутри - замерзнет.
Тугие снежные вихри мчались навстречу, пронизывали одежду, хлестали в
лицо. Сколько времени, полуслепая и оглохшая, брела Людмила Григорьевна
через гудящую степь, определить было невозможно - часы на руке
остановились: не иначе - и в них проник вездесущий снег. Направление ей
указывала беспокойная светящаяся стрелка компаса. Изредка попадались вехи.
Людмила Григорьевна, как счастливой примете, радовалась, когда из мглы
внезапно вырастала длинная покосившаяся жердь с пуком растрепанной
шелестящей соломы на конце. Поставленная доброй рукой человека, веха словно
говорила: "Ты идешь верным путем. Крепись и достигнешь цели!" Возле
гнущейся под ветром жерди было вроде чуточку теплее и не так сутулила спину
усталость.
Отдышавшись, снова брела, прикрывая лицо рукавом. Не слыша
собственного голоса в гуле урагана, повторяла, как заклинание: "Держись,
Сережа! Терпи, мой мальчик. Я иду к тебе".
Она давно поняла, что вернуться в поселок сил уже не хватит и
добраться до полевого стана необходимо, чтобы самой не замерзнуть посреди
открытой степи.
...Сначала в клубящейся мешанине снега проступило нечто огромное,
черное, похожее на вздрагивающее крыло чудовищной птицы. То была сорванная
ураганом крыша полевой кухни. Вскоре Людмила Григорьевна споткнулась о
торчавшее из-под снега железное колесо. Наконец разыскала будку и с
замиранием сердца прильнула к окошку.
- Сережа! Ты здесь? - забарабанила она варежкой в мутное от изморози
стекло. - Сережа! Демин!
Ответа не последовало. Ветер щелкал оторванным куском толя на крыше.
Сухой репейник под окном бился о стену своими колючими головками. Домик был
пуст. Но рассудок отказывался принимать жестокую очевидность.
"Может быть, заснул?" - попыталась Людмила Григорьевна заглушить все
разраставшуюся тревогу. Спотыкаясь и увязая в сугробах, она разыскала
заметенное снегом крыльцо. Нет, дверь, забитую ржавым загнутым гвоздем,
никто не открывал...
Силы сразу иссякли. Уступая непомерной усталости, Людмила Григорьевна
опустилась на крыльцо и уронила голову на руки. Перед закрытыми глазами
быстро-быстро потекла радужная пелена, кровь молоточками колотилась в
висках.
"Так можно замерзнуть", - равнодушно подумала Людмила Григорьевна, но
бороться с колдовской дремотой было уже невмочь. С минуту еще слышалось
легкое позванивание стекающей с крыши снежной крупы, шорох бурьяна у
крыльца. Затем шорох сменился тихим умиротворяющим шелестом. Так
неуверенно, словно смущаясь, лопочут весенние, только что опушившиеся
березы. Людмила Григорьевна и вправду увидела молодую глянцевитую листву,
трепетную игру солнечных зайчиков на белоснежных стволах и поняла, что это
зазеленели, наконец, березы перед школой. Сегодня впервые занимаются с
открытыми окнами. Как славно! Теплый ветерок морщит воду в аквариуме,
испуганные пучеглазые рыбки золотыми слитками падают на дно.
Где-то далеко-далеко звенит-заливается звонок. В солнечных бликах
проступает и вновь расплывается знакомое юное лицо... Кто это? Женя
Одинцова? Да, она. Милая фантазерка, староста выпускного класса...
Заговорила.
"Людмила Григорьевна! Мы... мы очень уважаем вас. Мы решили всем
классом ехать туда, где трудно. Ехать на целину. И все очень просим
вас... - Женя по-детски прижимает ладони к зардевшимся щекам. - Очень
просим поехать с нами... Если это возможно для вас".
"Конечно, я с вами! - растроганно отвечает Людмила Григорьевна. -
Спасибо, ребята. Спасибо за то, что вы такие хорошие".
Ликующая юная толпа увлекает ее через нескончаемо длинный стеклянный
коридор. Стиснутая со всех сторон, Людмила Григорьевна тщетно пытается
вздохнуть полной грудью. Куда они ведут ее? Зачем?.. Ах, вот оно!
Концертный рояль. Нужно играть. Нужно. Сегодня она ни в чем не может
отказать своим любимцам... Но странно! Пальцы ее, всегда такие проворные,
такие послушные, сейчас вовсе не подчиняются. Вместо широких торжественных
аккордов из-под черного крыла рояля ползет какой-то смутный шорох.
- На целине все равно рояля не будет, - говорит за спиной невидимый
скептик. - Там много чего не будет...
Шорох переходит в сверлящий свист, завывание. И вот Людмила
Григорьевна бежит по ночной улице. Навстречу вереницами мчатся лакированные
автомобили. Ветер слизывает с черного маслянистого асфальта серебряные
струйки снега.
"Скорее, скорее! - подгоняет себя Людмила Григорьевна. - Не то будет
В последнюю минуту грач как будто заколебался. Он попятился было от
раскрытых створок окна, вопрошающе глянул на нас черным глазком, затем
присел и, сильно оттолкнувшись, сорвался с подоконника вниз. Секунда - и
его крылья промелькнули над крышей сарая, потом серая тень чиркнула по
шиферной кровле соседнего дома, и вот уже что-то неясное, исчезающее из
глаз замельтешило в синеве над далекой березовой рощей.
Коля долго смотрел в ту сторону. Очевидно, надеялся, что грач
одумается, вернется. Но тот не вернулся. И понурый, обиженный мальчик
направился к двери.
Странный был малыш! Он просто тосковал, если некого было оделить
своими заботами. Вскоре после проводов грача Коля добыл мне другого
постояльца. На сей раз вертлявого звонкоголосого воробья с подбитым
крылышком. С еще не зажившим крылышком он ухитрился вывалиться в открытую
форточку, сумел как-то взлететь на забор и навсегда затерялся в просторах
соседнего двора.
Однако моей холостяцкой квартире не суждено было долго пустовать.
Новым жильцом оказался пузатый, как бочонок, щенок с глупейшими кофейного
цвета глазенками и мягкими короткими ушами.
- Вот, - выдохнул Коля, бережно опуская щенка на пол. - Пускай теперь
он у вас поживет.
Помахивая хвостиком, с опущенной вниз тупорылой мордочкой покатился
квартирант по полу на кривых неустойчивых ногах. Ему, видно, очень
понравился ворсистый ковер на середине комнаты. Здесь он задержался, с
глубокомысленным видом сотворил лужицу и заширкал задними лапками, будто
хотел показать, что он не какой-нибудь неряха, а вот уже с такого раннего
возраста привык закапывать свои грешки. Не могу сказать, чтобы я пришел в
восторг от этого приобретения.
- Ему есть нечего, - как бы оправдываясь, заявил Коля и в смущении
провел рукавом под носом. - Мать у него бедная. На цепи живет вон там,
через два двора, - неопределенно махнул он рукой. - И совсем она его не
кормит.
- Молока, что ли, нет у нее?
- Откуда у нее молоко? - удивился малыш. - У нее и хлеба-то нет. Разве
я когда принесу ей кусочек. Она только блох своих ест, и все.
Если верить Коле, матери щенка, действительно, жилось не шикарно, и
сына ее скрепя сердце пришлось оставить.
К счастью, Тузик (так мы окрестили щенка) оказался очень покладистым
нахлебником. С аппетитным чавканьем, захлебываясь и фыркая, убрал он порцию
супа и тщательно, до блеска, выскоблил шершавым язычком миску. Полученную
на второе кость Тузик, чтобы не соблазнять нас, уволок под кровать и битый
час с уморительным урчаньем мусолил ее там и катал по полу.
С четвероногим приятелем Коля мог возиться целыми днями. Щенок
признавал только подвижные, азартные игры. Спрячется Коля, а Тузик,
нетерпеливо повизгивая, носится по всей комнате - ищет. Найдет, уцепит за
штанину и тянет из укрытия. Попался, мол, голубчик! А ну-ка, выходи на
свет!
Случалось, навозятся мои молодые, устанут и заснут оба прямо на ковре.
Коля даже поздоровел в ту пору: на щеках заалел румянец, а в больших серых
глазах частенько метались искорки самого бесшабашного веселья. Оказалось, и
смеяться он умел не хуже других детей - заливчато, тонко, словно
колокольчик.
К сожалению, Анне Васильевне, Колиной маме, почему-то не нравилось,
когда сыну ее бывало весело.
- Колька! - нередко раздавался за дверью ее властный голос. - Марш
домой сию минуту!
Мальчик вздрагивал, как-то увядал весь и уходил, тихонький и покорный.
Однажды он не навещал нас с Тузиком несколько дней кряду. Видно, мать
запретила ему эти визиты. Потом робко постучал в дверь и, не заходя в
комнату, попросил отпустить с ним щенка на прогулку. Возвратился Коля один
и долго безутешно плакал. Выяснилось - настоящие хозяева Тузика признали
своего щенка и бесцеремонно забрали его.
Недели три я прожил в полном одиночестве. Коля совсем позабыл ко мне
дорогу. Лишь изредка видел я его в окно. Пряча что-то за спиной, озираясь
по сторонам, он подходил к сараю, отпирал замок и исчезал за дверью. Затем
он перестал появляться и во дворе.
Наведаться к нему я считал неудобным: с Колиной мамой мы отнюдь не
были друзьями. При встречах гордая Анна Васильевна не всегда даже находила
нужным отвечать на приветствия. Немудрено, что я немного растерялся, когда
однажды утром она сама зашла в мою комнату.
- Колька велел сходить за вами! - не здороваясь, объявила она и с
грохотом отставила предложенный стул. - Что уж за дела у вас такие? От
матери вечно секреты...
Несколько минут спустя я был у соседей. Коля лежал на диване,
чистенький, в свежевыглаженной рубашонке. Носик его заострился, а на лбу и
тонкой птичьей шейке яснее проступили голубые жилки. Видимо, незадолго
перед моим приходом мальчика навещал доктор: в комнате еще чувствовался
легкий больничный запах, а на тумбочке перед диваном белел лоскуток
рецепта.
Разговор поначалу не клеился. Коля сосредоточенно сопел, ерзал по
дивану, нетерпеливо поглядывая на мать. Та, очевидно, не без умысла слишком
долго поправляла у комода свои завитые волосы.
- Ладно уж, - сказала она наконец, - схожу в аптеку. Секретничайте
тут.
Едва закрылась дверь за Анной Васильевной, Коля приподнялся на локтях
и возбужденно зашелестел мне в самое ухо:
- Вы никому не скажете, если я вам тайну открою? Нет? Тогда возьмите
вот здесь, под диваном, мисочку и отнесите в наш сарай. Пожалуйста! Ключ
вон там, в моем валенке, у дверей. Просто поставьте мисочку на землю и
уходите. Больше ничего.
Было бы нескромным допытываться у больного, для чего это нужно. Тайна
есть тайна. Я выдвинул из-под дивана мисочку с каким-то бульоном и куском
белого мяса, вытряхнул из крошечного стоптанного валенка ключ и отправился
выполнять поручение.
- Только потом опять приходите, ладно? - крикнул мне Коля вдогонку.
Когда я открыл дверь сарая, мне почудилось, что-то шарахнулось у меня
из-под ног, взметнулось по стене на потолочную балку и растворилось там в
полумраке. Я поставил мисочку и взглянул вверх. Два зеленоватых огонька
светились в том месте, где исчезло таинственное существо. Не иначе, там
притаилась большая одичавшая кошка. Подманить ее к мисочке не удалось. Я
запер сарай и ушел.
- Ну, видели? - нетерпеливо приподнялся Коля при моем возвращении.
- Нет, никого не видал, - схитрил я.
Лицо у Коли вытянулось, пересохшие губы задергались. Он готов был
расплакаться.
- Видел, видел! - поспешил я успокоить его. - Какое-то чудище шмыгнуло
там на потолок. Глаза зеленые, страшные и светятся.
- И вовсе не страшные, - улыбнулся Коля. - И вовсе даже не чудище. Это
Фейка.
- Кто, говоришь?
- Фейка. Ну, Фея, значит, Вы не слышали разве - феи такие бывают -
добрые волшебницы? Ну, и это тоже фея. Только ее заколдовали, и она пока в
кошку превратилась.
Коле было в ту пору всего шесть лет, и немудрено, что сказка так легко
уживалась с действительностью в его головенке.
- А не могло случиться, что она и родилась кошкой? - спросил я.
Коля обиженно замотал головой.
- Простые кошки, если их убьют, то уже не оживают. А эта совсем-совсем
мертвая была, а потом оживела. И еще она по-человечьи может говорить,
только у нее плохо получается.
- Вон оно что!.. О чем же она разговаривала?
- Просила, чтоб я ее спрятал от дяди Саши, который в нижнем этаже
живет. Это он ее убил. Говорит, она у них молоко в погребе выпила. Только
неверно это. Не будет Фейка чужое молоко пить. Не будет ведь, правда?
Я кивнул.
- Ну, а дальше что было?
- Дальше? - Коля болезненно передернулся и сел на постели. - Палкой он
ее убил. А я ее в наш сарай отнес. Похоронить хотел. Совсем она мертвая
была. Не верите?
- Верю, Коля, верю.
- Ну вот. Пошел я искать коробку, чтобы гроб сделать. Прихожу назад, а
она сидит и на меня смотрит. И совсем-совсем живая. Только голова трясется.
И шипит. Все слова у нее на "ш" получаются, а все равно понятно... Мама про
нее ничего не знает! - спохватился вдруг Коля.
- От меня тоже не узнает, - пообещал я. - Мы вот как сделаем. Чтобы
мама ни о чем не догадывалась, я сам буду кормить Фейку, пока ты не
поправишься. Ты ей ничего не оставляй - сам ешь. А Фейка голодать не будет.
Горячая ладошка признательно легла на мою руку. Коля откинулся на
подушку и, утомленный разговором, незаметно уснул.
Я положил в карман ключ от сарая и вышел.
Хворал Коля долго. Верный обещанию, я дважды в день наведывал Фейку,
приносил ей остатки со своего стола. Поначалу она дичилась, пряталась среди
обломков мебели или забиралась на потолочную балку. Потом стала доверчивей
и наконец осмелела настолько, что принималась за еду в моем присутствии.
Ничего примечательного, "волшебного" в ее внешности я не находил. То
была крупная серая кошка с костлявой спиной и тонкими жилистыми ногами. На
голове между ушей чернел бугристый рубец. Ни у кого, кроме сердобольного
Коли, такое страшилище не могло бы вызвать симпатии.
Один раз при моем появлении Фейка не поднялась со старого ватника,
который был специально для нее расстелен в углу. Она ревниво прикрывала
кого-то своим телом, а когда я подошел поближе, злобно оскалилась и
зашипела. Оказывается, Фейка стала матерью. Из пятерых котят почему-то
шевелился лишь один. На него и перенесла Фейка весь пыл своих материнских
чувств. Но сберечь себя для детеныша Фейка так и не сумела.
Случилось, что мне нужно было уехать по делам на целые сутки.
Вернувшись, я не нашел Фейку в сарае. Изголодавшийся котенок, дрожа всем
тельцем, ползал по полу и чуть слышно пищал. Сунув сироту за пазуху, я
отправился на поиски и скоро нашел его мать. Мертвая, она валялась среди
осколков битого стекла на свалке. По всей вероятности, голод выгнал
несчастную из сарая и она попалась-таки на глаза кровожадному дяде Саше.
Хорошо еще, что котенок, хоть с грехом пополам, мог все же лакать молоко из
блюдца. Иначе не выжить бы и ему на этом свете.
С Колей я виделся почти ежедневно. И всякий раз, когда мы оставались
наедине, он нетерпеливо выпытывал у меня новости о Фейке. Пришло время,
когда изворачиваться и выдумывать все новые и новые сказки сделалось мне не
под силу.
- Знаешь, Коля, - сказал я ему тогда, - ушла от нас Фейка.
- Ушла? - упавшим голосом повторил малыш. - Как же так... И мне ничего
не сказала.
- Сказала, Коля, сказала. Она сказала, что ты очень хороший мальчик и
должен скоро поправиться. А еще она оставила тебе чудесного котеночка. И
мама твоя не возражает, если он будет жить у тебя. Я уже говорил с ней. - Я
опустил на одеяло перед мальчиком пушистого дымчатого котенка. - Вот он -
подарок тебе от Фейки.
Котенку в то время было уже три недели. Он игриво подпрыгнул на
одеяле, перевернулся на спину и, облапив худенькую Колину ручонку, принялся
щекотать ее задними лапками. Коля счастливо рассмеялся.
Тяжелой была их разлука. Как ни просил, как ни молил Коля, не взяла
Анна Васильевна Пушка в дальнее путешествие. Остался котенок у меня.
Вот и сейчас, когда я кончаю свое повествование, лежит Пушок передо
мной на подоконнике, мурлычет непонятную песенку и видит туманные сны.
Беснуется во дворе сердитый ноябрьский ветер. Тонкая березка стучится
в окно оголенными ветвями...
Где-то ты сейчас, наш Коля?
Она была похожа на ожившее снежное чучело в своем заиндевелом
полушубке, с сосульками и морозным пухом на платке, из-под которого
зелеными льдинками мерцали ее прищуренные глаза. И весь класс стоял перед
ней навытяжку и ждал.
По бревенчатым стенам школы яростно хлестала метель, снежные сполохи
бесновались за черными провалами окон. В коридоре шуршала и щелкала от
ветра стенная газета: очевидно, Сережкина мать неплотно прикрыла за собою
наружную дверь.
Людмила Григорьевна предложила ей стул, но гостья или не расслышала,
укутанная в платок, или еще надеялась на чудо. Пошатываясь, будто шальной
ветер и здесь все еще толкал ее, скрипя промороженными валенками, она
прошагала к столу и осмотрела в лицо каждого, кто в томительном ожидании
застыл перед нею за партами. С оттаявшего платка ее падали на классный
журнал тяжелые звучные капли.
- Нету... И здесь нету его, - горестно выдохнула она, наконец. -
Кажись, всю степь обегала, сил не осталось. Сгинул парнишка... Считай,
погиб.
За стеною дико взвыло невидимое чудище, с грохотом пробежало по
железной крыше. Людмила Григорьевна вздрогнула, сдавила ладонями седеющие
виски.
- Подождите... Как же это? Садитесь, Марья Трофимовна. Отчаиваться
рано. Вы, ребята, тоже садитесь... Давайте подумаем. В школе Сережи не
было. Поселок у нас небольшой. Куда же он мог... отправиться?
Гостья грузно опустилась на стул, машинально развязала платок у шеи.
Ком мокрого снега смачно шлепнулся на пол.
- Теперь уж что гадать! - Бедная мать отерла варежкой слезы с пунцовых
обветренных щек. - Теперь уж дело ясное - отца встречать удрал... Спаситель
тоже нашелся сопливый!
- Отец-то на тракторе к Волчьим Ложкам за сеном поехал, - всхлипнув,
продолжала она. - Сено кончилось на ферме, пять машин и занарядили. Утром
до свету отправились, и по сю пору нет их. Блуждают, поди, по степу. Ну, а
мой паршивец, Сережка, с обеда все ногами сучил: встречать, дескать, побегу
на лыжах. Без него, видишь, дороги не сыщут!.. Вздула его, не сдержалась. К
соседке пошла, поостыть, успокоиться малость. Возвращаюсь, а его и след
простыл. Глянула в сенцах - и лыж нету его. И Тузика прихватил, собачонку
нашу...
Метель с жалобным воем скреблась за стеной. Чудилось - тысячи иззябших
белых рук рвутся к теплу, слепо ощупывают окна и двери. Немолчно и тонко
дребезжало разбитое стекло в форточке. Лампочка на потолке замигала,
погасла и, продержав класс в гнетущем напряжении, вяло, неохотно
разгорелась вновь.
- Кого вы с малышами-то оставили, Марья Трофимовна? - спросила
учительница.
- А никого, - безучастно отозвалась та. - Одни. Ревут, небось.
И снова оцепенела, углубясь думами в дальние дали своего горя.
- Так идите же к ним, Марья Трофимовна! - Людмила Григорьевна, как
спящую, легонько потрясла ее за плечо. - Идите и успокойтесь. Сейчас мы
отправимся на поиски... Ну, конечно, пойдем искать. Нас вон сколько! А ваше
место у малышей. Сумеете одна добраться до дома?
Когда закрылась дверь за Сережиной матерью, Людмила Григорьевна
подошла к окну, с минуту, прижав ладони к вискам, смотрела, как пляшет за
темным стеклом сквозистое полымя метели, потом обернулась к онемевшему
классу и спросила вполголоса:
- Кто пойдет со мной, ребята?
Вразнобой захлопали крышки парт. Не сразу и не дружно, но встали все.
Одна лишь Нина Милютина, поднявшаяся последней, снова опустилась на место,
потупив испуганные глаза.
- Спасибо, - просто сказала учительница. - Однако всем идти нет
смысла. Человек пять нужно, не больше... Пойдешь ты, Коля, ты, Миша, Олег и
вот вы двое. Вначале зайдем к вашим родителям, расскажем, в чем дело.
Оденетесь потеплей. А заодно и всех остальных проводим по домам.
Через полчаса семь молчаливых фигур двигались сквозь плотные облака
снежной пыли к околице. С Олегом Решетниковым вызвался идти его отец,
механик совхоза - дюжий великан в громадных подшитых валенках, в полушубке,
плотно охватившем его атлетические плечи, и меховых рукавицах, каждая из
которых могла бы при случае заменить и детскую шапку. Под натиском его
непомерных валенок тугие снежные увалы податливо расступались в стороны. За
старшим Решетниковым, как по траншее, гуськом семенили ребята, закрываясь
от пронизывающего ветра рукавами. Позади, туго повязанная платком,
заимствованным у квартирной хозяйки, в узеньком, городского покроя пальто
продвигалась Людмила Григорьевна.
Неожиданно из снежного смерча выросла на дороге Сережкина мать.
Раздетая, простоволосая, она крикнула уходящим:
- В час добрый, люди хорошие! Собачонка с ним, не забывайте. Может,
голос подаст! - И исчезла, как привидение, в клубящемся снежном вихре.
У черной кузницы на окраине поселка путники остановились. Вверху,
невольно притягивая взгляды, со скрежетом раскачивался на столбе последний
в поселке фонарь. Снежная муть то полностью затопляла его, то редела, и
тогда чудилось, будто из непроглядных глубин неба устремляются на свет
бессчетные мириады серых бабочек. Испуганно метнувшись в луче, они тонули
во тьме, а на смену им летели все новые и новые рои, и не было числа им, не
предвиделось конца. А там, впереди, куда не мог пробиться блеклый свет
фонаря, незримая гудела и клокотала степь.
- Что же мы остановились? - крикнула Людмила Григорьевна,
протискиваясь вперед мимо сгрудившихся ребят.
- Зря идем! - хрипло пробасил механик. - Эка, что творится там!
Мыслимое ли дело?
- А как же мальчуган? Пусть погибает?
Механик грузным медведем потоптался в скрипучем снегу и пробурчал,
прячась в воротник:
- Все равно бесполезно. Иглу в сене легче сыскать, чем парнишку в
степи. Если б на тракторе, да вот все, что на ходу, за сеном ушли.
Вернутся, тогда разве...
Шквальным ветром чуть не повалило Людмилу Григорьевну с ног. Она
взмахнула руками и, вся подавшись вперед, как бы повисая на тугих крыльях
ветра, крикнула с мольбой:
- Поздно же будет! Подумайте: один он там... У меня компас с собой,
фонарик взяла, спички...
Мальчики зябко сутулились, повернувшись спинами к ветру.
- Ребят только понапрасну загубим! - кивнул в их сторону механик. -
Из-за одного всеми рисковать...
Последний довод подействовал, Людмила Григорьевна задумалась.
- Вы правы, - проговорила она, наконец, - всем рисковать не следует.
И первая зашагала к поселку. Узкая тень ее скользнула по сугробам и
растаяла в белой кипени поземки.
Проводив по домам разочарованных, недовольно ворчавших мальчишек,
учительница потуже завязала платок, потерла опушенные инеем щеки и медленно
побрела обратно, к околице. Она понимала, что отправляться в степь одной -
безумие. Но разве не бывает так, что обессилевший в борьбе со стихией
человек погибает в нескольких шагах от жилья? Разве не может случиться, что
Сережа Демин зовет на помощь где-то совсем рядом?
Улица была совершенно безлюдна. В полосах рвущегося из окон света
клубился мутный дым метели. Диковинные белесые чудища стремительно
проносились мимо, успевая все же плюнуть в лицо колючим снегом. Тропинку, с
таким трудом пробитую всей компанией, уже замело. Валенки то вязли в рыхлом
снегу, то осклизались на льдистых, вылизанных ветром косогорах.
У последнего фонаря Людмила Григорьевна остановилась и, тяжело дыша,
припала головой к шершавому столбу. Зачем только было тешить себя надеждой?
Если б Сережа добрался до околицы, сумел бы он доползти и до первого
домика... Что же теперь делать? Возвращаться? Зайти к несчастной Сережиной
матери, сказать, что с поисками ничего не вышло...
"Почему?" - закричит она.
Что ей ответить? Мало шансов на успех? Рискованно? Страшно? Можно
самому погибнуть?
Разве мать могут убедить такие доводы? Она наспех оденется, отнесет
двух испуганных хныкающих малышей к соседке и, невзирая на усталость, снова
отправится искать сына. Если откажут ноги, поползет, разгребая руками
сугробы. Она - мать, для нее возможно даже невозможное...
Трубно гудели провода на столбе. Колючий, как дробленое стекло, снег
царапал лицо. Ржавый абажур колоколом раскачивался наверху и надрывно
скрипел...
Значит, только мать обязана искать родного сына? Учительница же вправе
нежиться в теплой постели, когда ее ученик погибает где-то в осатаневшей
степи. Но не она ли призывала учеников быть мужественными и не раздумывать
долго, когда дело касается спасения ближнего? Может быть, именно ее влияние
и побудило Сережу отправиться на выручку отца.
...Ах, Сережка, Сережка! Отчаянный человек. Ты ведь и в учебе идешь
так же напролом. Если что трудно, непонятно, трешь кулаками упрямые шишки
на лбу, сердито треплешь жесткий, словно свитый из проволоки, чуб...
Однако медлить нельзя! Людмила Григорьевна с усилием вытянула валенки
из сугроба, что незаметно настелился у ее ног, и поспешно, будто боялась
передумать, шагнула в плотную пепельную мглу.
Счастливая мысль озарила ее уже в дороге: мальчугана надо искать на
полевом стане. Только там! Непременно там! Сереже известно это место.
Летом, когда всем классом ездили на сенокос в Волчьи Ложки, останавливались
у полевой кухни напиться. Вся кухня состояла из печурки со вмазанным в нее
котлом и закопченного навеса. Неподалеку - деревянная будка, увешанная
лозунгами и плакатами, - непритязательная гостиница для механизаторов. За
будкой - черная батарея бочек в бурьяне - заправочная. Помнится еще, вода в
водовозке была холодна и прозрачна, но припахивала болотной тиной.
Сейчас будка, конечно, забита. Но неужели Сережа не сумеет открыть
дверь? Такой мальчишка да чтобы не справился с парою гвоздей! Только бы не
заснул, усталый, внутри - замерзнет.
Тугие снежные вихри мчались навстречу, пронизывали одежду, хлестали в
лицо. Сколько времени, полуслепая и оглохшая, брела Людмила Григорьевна
через гудящую степь, определить было невозможно - часы на руке
остановились: не иначе - и в них проник вездесущий снег. Направление ей
указывала беспокойная светящаяся стрелка компаса. Изредка попадались вехи.
Людмила Григорьевна, как счастливой примете, радовалась, когда из мглы
внезапно вырастала длинная покосившаяся жердь с пуком растрепанной
шелестящей соломы на конце. Поставленная доброй рукой человека, веха словно
говорила: "Ты идешь верным путем. Крепись и достигнешь цели!" Возле
гнущейся под ветром жерди было вроде чуточку теплее и не так сутулила спину
усталость.
Отдышавшись, снова брела, прикрывая лицо рукавом. Не слыша
собственного голоса в гуле урагана, повторяла, как заклинание: "Держись,
Сережа! Терпи, мой мальчик. Я иду к тебе".
Она давно поняла, что вернуться в поселок сил уже не хватит и
добраться до полевого стана необходимо, чтобы самой не замерзнуть посреди
открытой степи.
...Сначала в клубящейся мешанине снега проступило нечто огромное,
черное, похожее на вздрагивающее крыло чудовищной птицы. То была сорванная
ураганом крыша полевой кухни. Вскоре Людмила Григорьевна споткнулась о
торчавшее из-под снега железное колесо. Наконец разыскала будку и с
замиранием сердца прильнула к окошку.
- Сережа! Ты здесь? - забарабанила она варежкой в мутное от изморози
стекло. - Сережа! Демин!
Ответа не последовало. Ветер щелкал оторванным куском толя на крыше.
Сухой репейник под окном бился о стену своими колючими головками. Домик был
пуст. Но рассудок отказывался принимать жестокую очевидность.
"Может быть, заснул?" - попыталась Людмила Григорьевна заглушить все
разраставшуюся тревогу. Спотыкаясь и увязая в сугробах, она разыскала
заметенное снегом крыльцо. Нет, дверь, забитую ржавым загнутым гвоздем,
никто не открывал...
Силы сразу иссякли. Уступая непомерной усталости, Людмила Григорьевна
опустилась на крыльцо и уронила голову на руки. Перед закрытыми глазами
быстро-быстро потекла радужная пелена, кровь молоточками колотилась в
висках.
"Так можно замерзнуть", - равнодушно подумала Людмила Григорьевна, но
бороться с колдовской дремотой было уже невмочь. С минуту еще слышалось
легкое позванивание стекающей с крыши снежной крупы, шорох бурьяна у
крыльца. Затем шорох сменился тихим умиротворяющим шелестом. Так
неуверенно, словно смущаясь, лопочут весенние, только что опушившиеся
березы. Людмила Григорьевна и вправду увидела молодую глянцевитую листву,
трепетную игру солнечных зайчиков на белоснежных стволах и поняла, что это
зазеленели, наконец, березы перед школой. Сегодня впервые занимаются с
открытыми окнами. Как славно! Теплый ветерок морщит воду в аквариуме,
испуганные пучеглазые рыбки золотыми слитками падают на дно.
Где-то далеко-далеко звенит-заливается звонок. В солнечных бликах
проступает и вновь расплывается знакомое юное лицо... Кто это? Женя
Одинцова? Да, она. Милая фантазерка, староста выпускного класса...
Заговорила.
"Людмила Григорьевна! Мы... мы очень уважаем вас. Мы решили всем
классом ехать туда, где трудно. Ехать на целину. И все очень просим
вас... - Женя по-детски прижимает ладони к зардевшимся щекам. - Очень
просим поехать с нами... Если это возможно для вас".
"Конечно, я с вами! - растроганно отвечает Людмила Григорьевна. -
Спасибо, ребята. Спасибо за то, что вы такие хорошие".
Ликующая юная толпа увлекает ее через нескончаемо длинный стеклянный
коридор. Стиснутая со всех сторон, Людмила Григорьевна тщетно пытается
вздохнуть полной грудью. Куда они ведут ее? Зачем?.. Ах, вот оно!
Концертный рояль. Нужно играть. Нужно. Сегодня она ни в чем не может
отказать своим любимцам... Но странно! Пальцы ее, всегда такие проворные,
такие послушные, сейчас вовсе не подчиняются. Вместо широких торжественных
аккордов из-под черного крыла рояля ползет какой-то смутный шорох.
- На целине все равно рояля не будет, - говорит за спиной невидимый
скептик. - Там много чего не будет...
Шорох переходит в сверлящий свист, завывание. И вот Людмила
Григорьевна бежит по ночной улице. Навстречу вереницами мчатся лакированные
автомобили. Ветер слизывает с черного маслянистого асфальта серебряные
струйки снега.
"Скорее, скорее! - подгоняет себя Людмила Григорьевна. - Не то будет