Страница:
— Ты так же несносен, как и прежде! Но теперь скажи мне: ты слышал что-нибудь о папистском заговоре?
— Пс-ст! — зашипел Неттерби, вскакивая со стула. — Ради Бога, будь поосторожнее! Что тебе известно о нем?
— Очень немного, — ответил сэр Джаспер, — но вот мой друг, сэр Джереми, некоторое время тому назад впутался в это дело больше, чем ему хотелось бы. —
— Тогда ему лучше сидеть тихо и не высовываться, если ему дорога своя шея, потому что, между нами говоря, все уже раскрыто и Уолсингэм 59 только и ждет подходящей минуты, чтобы вытянуть заброшенную сеть целиком, не упустив ни одной рыбки. Однако, сэр, — обратился он ко мне, — какое вы имеете отношение к этому заговору?
Когда я рассказал ему о де Кьюзаке и о моих похождениях в Эдинбурге, он тихонько присвистнул про себя.
— Так-так, значит, вот с чего все началось! Однако нынешний заговор совсем свежий. Если пообещаете не. проронить никому ни слова, я расскажу вам о нем все, что знаю.
Мы дали слово, и он рассказал нам о том, что теперь давно уже стало достоянием истории, а именно о заговоре Энтони Бабингтона и тюремного священника с целью освободить Марию и убить Елизавету. Мы слушали, затаив дыхание, едва замечая, как быстро проходит время.
— Эге! — протянул сэр Джаспер. — Дело становится довольно щекотливым! Я имею в виду топор палача, который может пощекотать прелестную шейку Марии Стюарт, если она посвящена в этот заговор.
— Нет никакого сомнения в том, что она понесет наказание, — сказал Неттерби, — хотя Королева до сих пор колеблется, как с ней поступить; во всяком случае мне так кажется… Впрочем, — добавил он, с сомнением поглядывая на меня, — вы шотландец и мне, пожалуй, не следовало бы так откровенничать перед вами…
— Я дал слово, — возразил я, — но в любом случае вам не следует ничего опасаться. Я протестант и, как вам известно, решив раз и навсегда ставить на первое место благополучие своей страны, до сих пор не менял своей точки зрения, что вовсе не означает, заметьте, будто я желаю смерти королеве Мэри!
— Хорошо-хорошо; может быть, ей удастся избежать плахи, хотя я лично в этом сомневаюсь… Но вы находитесь в полной безопасности. Помнится, был какой-то шум в свое время, но все было проделано шито-крыто, и первый заговор, несомненно, сейчас уже прочно забыт
— Рад слышать это, — ответил я, — ибо мне уже хватит всяких приключений до конца моих дней!
— Могу себе представить, — рассмеялся Неттерби, вставая и дружески прощаясь с нами. — Однако смотрите, не кричите от радости прежде, чем выберетесь из леса!
— И не собираюсь, — отозвался я в ответ, и мы вдвоем с сэром Джаспером как можно скорее вернулись к реке, каждый слишком погруженный в свои думы, чтобы обратить внимание друг на друга.
Два матроса, оставшиеся сторожить лодку. немного поворчали из-за того, что мы вынудили их так долго ждать, но сэр Джаспер успокоил их, пообещав хорошо заплатить за причиненные неудобства, после чего один из матросов вручил мне небольшую записку, которую, по его словам, ему дал какой-то мальчишка, во что бы то ни стало желавший попасть на испанский барк, чьи мачты возвышались среди множества мелких судов и суденышек на реке. Оказалось, что у него имеется письмо для сэра Джереми Клефана, и, когда ему объяснили, где я нахожусь, он после недолгих колебаний оставил записку у них. Немало заинтересованный, от кого бы она могла быть, я с нетерпением ожидал, пока мы подойдем к борту «Санта-Марии», и затем, поднявшись по веревочному трапу на палубу, поспешил в кормовую каюту, где расправил записку перед собой на столе
29. О том, что я увидел в колодце во второй раз
— Пс-ст! — зашипел Неттерби, вскакивая со стула. — Ради Бога, будь поосторожнее! Что тебе известно о нем?
— Очень немного, — ответил сэр Джаспер, — но вот мой друг, сэр Джереми, некоторое время тому назад впутался в это дело больше, чем ему хотелось бы. —
— Тогда ему лучше сидеть тихо и не высовываться, если ему дорога своя шея, потому что, между нами говоря, все уже раскрыто и Уолсингэм 59 только и ждет подходящей минуты, чтобы вытянуть заброшенную сеть целиком, не упустив ни одной рыбки. Однако, сэр, — обратился он ко мне, — какое вы имеете отношение к этому заговору?
Когда я рассказал ему о де Кьюзаке и о моих похождениях в Эдинбурге, он тихонько присвистнул про себя.
— Так-так, значит, вот с чего все началось! Однако нынешний заговор совсем свежий. Если пообещаете не. проронить никому ни слова, я расскажу вам о нем все, что знаю.
Мы дали слово, и он рассказал нам о том, что теперь давно уже стало достоянием истории, а именно о заговоре Энтони Бабингтона и тюремного священника с целью освободить Марию и убить Елизавету. Мы слушали, затаив дыхание, едва замечая, как быстро проходит время.
— Эге! — протянул сэр Джаспер. — Дело становится довольно щекотливым! Я имею в виду топор палача, который может пощекотать прелестную шейку Марии Стюарт, если она посвящена в этот заговор.
— Нет никакого сомнения в том, что она понесет наказание, — сказал Неттерби, — хотя Королева до сих пор колеблется, как с ней поступить; во всяком случае мне так кажется… Впрочем, — добавил он, с сомнением поглядывая на меня, — вы шотландец и мне, пожалуй, не следовало бы так откровенничать перед вами…
— Я дал слово, — возразил я, — но в любом случае вам не следует ничего опасаться. Я протестант и, как вам известно, решив раз и навсегда ставить на первое место благополучие своей страны, до сих пор не менял своей точки зрения, что вовсе не означает, заметьте, будто я желаю смерти королеве Мэри!
— Хорошо-хорошо; может быть, ей удастся избежать плахи, хотя я лично в этом сомневаюсь… Но вы находитесь в полной безопасности. Помнится, был какой-то шум в свое время, но все было проделано шито-крыто, и первый заговор, несомненно, сейчас уже прочно забыт
— Рад слышать это, — ответил я, — ибо мне уже хватит всяких приключений до конца моих дней!
— Могу себе представить, — рассмеялся Неттерби, вставая и дружески прощаясь с нами. — Однако смотрите, не кричите от радости прежде, чем выберетесь из леса!
— И не собираюсь, — отозвался я в ответ, и мы вдвоем с сэром Джаспером как можно скорее вернулись к реке, каждый слишком погруженный в свои думы, чтобы обратить внимание друг на друга.
Два матроса, оставшиеся сторожить лодку. немного поворчали из-за того, что мы вынудили их так долго ждать, но сэр Джаспер успокоил их, пообещав хорошо заплатить за причиненные неудобства, после чего один из матросов вручил мне небольшую записку, которую, по его словам, ему дал какой-то мальчишка, во что бы то ни стало желавший попасть на испанский барк, чьи мачты возвышались среди множества мелких судов и суденышек на реке. Оказалось, что у него имеется письмо для сэра Джереми Клефана, и, когда ему объяснили, где я нахожусь, он после недолгих колебаний оставил записку у них. Немало заинтересованный, от кого бы она могла быть, я с нетерпением ожидал, пока мы подойдем к борту «Санта-Марии», и затем, поднявшись по веревочному трапу на палубу, поспешил в кормовую каюту, где расправил записку перед собой на столе
29. О том, что я увидел в колодце во второй раз
Первый же взгляд, брошенный мною на записку, заставил меня вздрогнуть, поскольку я сразу узнал, кто написал маленький стишок, в который я с недоумением вчитывался. Исходя из полученных мною накануне сведений, было странно, что он вообще был написан, да еще адресован мне, ибо в записке стояло следующее:
Когда закат падет на мирные долины,
приди на улицу Марии Магдалины,
и той, кто дальше твой укажет путь,
послушен и непрекословен будь.
Но если совершишь ошибку снова,
то случая не будет уж другого!
«Mon Dieu! — пробормотал я, так как мысль о госпоже Марджори заставила меня вспомнить де Кьюзака и его излюбленное выражение. — Что бы это могло означать?»
В этот момент в каюту вошел сэр Джаспер, слегка прихрамывая, но насвистывая веселую песенку.
— Ну-с, сэр Джереми, — воскликнул он, — что ты думаешь о моем друге Уилли? Я же говорил тебе: он знает о делах королевства больше, чем кто-либо другой, потому что он доверенное лицо Уолсингэма и возглавляет его секретную агентуру. Но главное, он снял тяжкий груз забот с моих плеч!
— Почему-то я не замечал такого груза за все долгие месяцы, проведенные нами вместе, — возразил я. — Однако что вы скажете об этом? — я протянул ему записку. — Написано госпожой Марджори, я хорошо знаю ее почерк; вероятно, она заметила меня там, на ступеньках причала.
Сэр Джаспер с озабоченным видом прочел записку и покачал головой.
— Судя по твоим рассказам о ней, — медленно проговорил он, — я никогда бы не поверил, что она способна на такое! Послушайся моего совета, Джереми: держись подальше от мадам де Шольц! Поверь мне, я на собственной шкуре испытал последствия интрижек с замужними женщинами; да и Саймон скажет тебе то же самое.
Тем не менее, как ни странно, Саймон отнюдь не придерживался мнения сэра Джаспера, когда на следующее утро услышал от меня историю с запиской.
— Ничего дурного нет в том, чтобы узнать, чего от тебя хотят, — сказал он, — и я думаю, Джереми, у тебя хватит здравого смысла не натворить глупостей. С другой стороны, хотя здесь может быть какая-то ошибка, не возлагай слишком больших надежд на некий счастливый исход, если именно это имеется в виду под «мирными долинами»!
— Можешь не сомневаться, — угрюмо заверил я его, — но уже семь часов, и нам пора на берег.
Мы все трое уселись в наш небольшой ялик, взяв с собой череп, тщательно завернутый в плащ, драгоценные самоцветы, запрятанные в складках нашего платья, и увесистый мешок с дукатами из личных сбережений дона Педро Базана. Приближаясь к лодочной пристани, мы увидели, что на ней начинает собираться толпа народу, и, когда мы проплывали мимо, оттуда, к нашему немалому изумлению, стали доноситься приветственные возгласы, и народ стал тесниться, чтобы получше нас разглядеть; многие оживленно переговаривались друг с другом, указывая то на нас, то на «Санта-Марию».
— Могу поклясться, — сказал Саймон, — что эти добрые люди уже прослышали о наших похождениях. Боюсь, нас ожидают немалые трудности!
И действительно, своеобразные трудности нам пришлось претерпеть, поскольку толпа следовала за нами всю дорогу, крича и восхваляя нас, и, когда мы добрались до меблированных комнат сэра Джаспера — к счастью, оказавшихся свободными, — вокруг нас собралось человек сто; я до сих пор помню, как по-разному воспринимал каждый из нас эту торжественную встречу. Саймон, например, не глядел по сторонам, но шагал прямо, опустив голову, словно чувствуя за собой какую-то вину, и я знаю, что он молился про себя о том, как бы поскорее добраться до укрытия. Сэр Джаспер, напротив, был на вершине славы. Он гордо шествовал, раскланиваясь направо и налево, размахивая руками, сияя так, словно он сам, в одиночку захватил целый флот Его Католического Величества Филиппа Второго, короля Испании.
Что касается меня, то я был слишком погружен в свои собственные заботы, чтобы обращать особое внимание на восторги толпы, но все же, должен признаться, это зрелище отнюдь не было мне неприятно, ибо оно убеждало меня в том, что англичане любят свою страну и ненавидят «донов», и я, хоть и будучи шотландцем, разделил тем не менее их чувства и был заодно с ними.
Ничто не могло удержать сэра Джаспера от удовольствия выступить с речью перед толпой, что он и сделал прямо из окна нашей комнаты, к огромной радости собравшихся и к собственному удовлетворению; прошло не меньше часа, прежде чем толпа, наконец, рассосалась, настолько потрясающей оказалась сенсационная новость о захвате «Санта-Марии» двумя англичанами и одним шотландцем.
После этого сэр Джаспер отбыл с секретной миссией, сняв предварительно с нас все мыслимые и немыслимые размеры, так как поклялся, что шагу не ступит с нами, пока мы не будем подобающим образом одеты. Вернувшись, он привел с собой портного и попытался нарядить меня в пурпурный камзол, такого же цвета плащ и шляпу и короткие бриджи из белого сатина, отделанные желтыми лентами, не говоря уже о всяких мелких щегольских атрибутах.
— Боже великий! — ужаснулся я. — Да вы никак хотите сделать из меня птицу колибри! Нет-нет, господин портной, ничего этого я не надену!
Достопочтенному мастеру ножниц и иглы пришлось потратить немало времени и сил, прежде чем он сумел удовлетворить меня, предложив отличного покроя светло-серый костюм, окаймленный по шву серебряной тесьмой, с белым кружевным отложным воротником, потому что я наотрез отказался носить жабо. Костюм в сочетании с плоской широкополой шляпой, украшенной большим пером, придал мне поистине изысканный и щеголеватый вид, хотя, конечно, я был просто серенькой птичкой по сравнению с сэром Джаспером, который сверкал всеми цветами радуги, ничем, впрочем, не погрешив против хорошего вкуса, потому что всегда утверждал: «Пусть я буду не в состоянии сделать что-нибудь другое, но зато всегда сумею прикрыть свою наготу достойным образом, так, чтобы не оскорбить ничьего взгляда!»
Саймон, со своей стороны, не захотел иметь дела с портным и его коллекцией платьев, что, пожалуй, было к лучшему, ибо к тому времени, когда сэр Джаспер закончил наряжаться, мы уже немного опаздывали и вынуждены были торопиться изо всех сил.
Я не намерен описывать детально обстоятельства нашей аудиенции у королевы Бесс, поскольку придворные летописцы в свое время, несомненно, отметили в своих хрониках все ее подробности, и намного искуснее, чем это мог бы сделать я даже с помощью добрейшего мастера Фразера. Достаточно сказать, что хотя с тех пор я много путешествовал по разным странам света, видел много пышных дворов и могущественных монархов, но мне никогда больше не приходилось наблюдать такого величественного и странного зрелища, как при дворе Елизаветы. Здесь были все — солдаты и моряки, ученые, поэты, государственные деятели и авантюристы, придворные кавалеры и последние бедняки — пестрая смесь могущества и глупости, мудрости и лести, честолюбия, зависти и жадности — настоящий калейдоскоп человеческих добродетелей и пороков, собранных вместе властью одной гордой женщины, с помощью железной воли управлявшей всеми этими людьми и распоряжавшейся ими по своему усмотрению. Я видел многих знаменитых людей и известных красавиц, хотя последние далеко не относились к числу фавориток королевы-девственницы, но так и не обнаружил двух лиц, которые тщетно искал, а именно госпожи Марджори и доброго сэра Фрэнсиса. Адмирала не было при дворе, о чем я очень сожалел, так как предвидел, насколько ему понравится моя история; правда, он впоследствии много раз слышал ее от меня, так что потерял он не так уж много.
Королева приняла нас весьма любезно и была немало поражена, обнаружив сэра Джаспера в числе «троих отважных», как нас обозвал один из местных остряков; маленький рыцарь был на верху блаженства и, ничуть не смущаясь, поведал всем о наших приключениях в той же форме и в тех же выражениях, что и Уиллу Неттерби, чем очень развеселил Ее Величество. Она также была настолько удовлетворена своей проницательностью, с первого взгляда — по ее утверждению — признав во мне человека благородного происхождения, что распорядилась все расходы по нашему содержанию отнести на ее счет; правда, она тут же не преминула заявить свои права на солидную часть стоимости «Санта-Марии» как военного приза.
Нас сразу же окружила атмосфера доброжелательности, приветливых лиц и дружелюбных улыбок, и, как предсказывал Уилл Неттерби, никто не вспоминал ни о неприятностях сэра Джаспера, ни о папистском заговоре; тем не менее, несмотря на общее веселье и благодушие, кое у кого на лицах нет-нет, да и проскальзывало выражение растерянности и тревоги, да и у самой Елизаветы, как нам сообщили, частенько наблюдались приступы угрюмой и мрачной меланхолии, во время которой никто не смел показываться ей на глаза. В ту пору у нее было множество врагов, немало забот и тревог, и мне кажется, что появление «Санта-Марии» она восприняла как добрый знак, поскольку это событие привело всех в хорошее настроение, а мне повезло в особенности, ибо в дальнейшем королева была уже далеко не так щедра на присвоение с ходу дворянских званий, но зато, как твердили злые языки, оказывала чрезмерную благосклонность льстецам и ничтожным людишкам.
Один лишь Саймон был недоволен поднявшейся вокруг нас суматохой, так как старый солдат и разведчик ничуть не годился на роль придворного кавалера и частенько выходил за рамки вежливости, осаждаемый толпой любопытных, пытавшихся вытянуть из него историю всей его жизни и пристававших с вопросами о том, что он ест и пьет, и действительно ли у него имеется родимое пятнышко на левой лопатке «
— Ради Бога, Джереми, — взмолился он, отведя меня в сторонку, — я больше не могу терпеть! Избавь меня от всей этой белиберды!
Мы порядком устали к тому времени, когда вернулись в наше скромное жилище, но, несмотря ни на что, я намерен был немедленно отправиться в одиночку на улицу Марии Магдалины, расположенную, как я узнал, неподалеку от Королевских ворот и в непосредственной близости от Темзы. Саймон и сэр Джаспер даже и слушать об этом не хотели.
— Если ты меня любишь, — сказал сэр Джаспер, — дай мне сначала немного поесть, и потом я пойду с тобой хоть на край света, да и Саймон тоже. А одного мы тебя не отпустим, потому что ты заблудишься в лабиринте лондонских улиц, да и времени у нас еще вполне достаточно.
Признав справедливость его слов, я призвал на помощь всю свою выдержку и терпеливо подождал, пока сэр Джаспер переоденется и проглотит солидный обед; затем, вооружившись, мы отправились навстречу новому приключению, и сердце мое, помнится, колотилось в груди так, как никогда еще не билось с того дня, когда я стоял у волшебного колодца. Но таково уж человеческое безрассудство, и объяснения этому нет!
Несмотря на обуревавшие меня чувства, я тем не менее помню, как удивлялся поразительному количеству людей, заполнявших улицы, с деловитым видом сновавших между лавок и магазинов, точно трудолюбивые пчелы, — одни с рулонами тканей и прочих товаров, другие в кожаных фартуках, как те, что носят кузнецы и оружейники, а третьи и вовсе бездельники, занятые, казалось, лишь беззаботной прогулкой на свежем воздухе и демонстрированием своих нарядных костюмов, сшитых по последней моде. Впрочем, описывать все, что я видел, заняло бы слишком много времени; однако, хотя здесь было много интересного и необычного, сам город показался мне скучным и некрасивым по сравнению с шотландской столицей, и, за исключением постоянно меняющейся реки, высокой башни Тауэра, многочисленных дворцов и домов правосудия, ничем не привлекал меня, видевшего Замок из неотесанного гранита, темную воду залива Нор-Лох, Львиный холм и крутые улочки и переулки старого» Дендина «, как некоторые называют Эдинбург.
Пройдя быстрым шагом расстояние, отделявшее нас от цели нашей прогулки, мы вышли на тихую, заросшую травой улочку — самое подходящее место, как любезно заметил сэр Джаспер, которое только можно пожелать, если вам вдруг захочется сунуть кому-то нож в спину, не оставив при этом свидетелей. Дома здесь окружали высокие стены и сады, простиравшиеся до самого речного берега. И местность была довольно пустынной, если не считать тощей худой собаки, сидевшей на корточках и не известно, по какой причине, тоскливо лаявшей и подвывавшей в пустое пространство, чему сэр Джаспер положил конец, удачно попав камнем по ребрам незадачливого солиста. Саймон и маленький рыцарь укрылись в начале улицы, а я медленно пошел по ней, размышляя о смысле странного стихотворения, если в нем вообще скрывался какой-то смысл. Однако не успел я прошагать таким образом и нескольких ярдов, как ворота в некотором отдалении от меня отворились, и из-за них выглянула пожилая женщина. Серебряные волосы ее были аккуратно заправлены под чепец, а розовые щечки напоминали два спелых файфширских яблочка; и вообще, от нее веяло такой материнской добротой, что я, хоть и видел ее впервые в жизни, не задумываясь, пересек улицу и направился к ней. Она смерила меня взглядом с ног до головы, словно оценивая товар по его внешнему виду, а я с любопытством вглядывался в ее полную фигуру и веселое добродушное лицо.
— Добрая женщина, — сказал я, — я пришел в ответ на послание…
— Ну и стой там, где стоишь, — сказала она странным писклявым голосом, — пока не докажешь мне, что говоришь правду!
По счастью, я захватил с собой записку и протянул ее почтенной матроне.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Сэр Джереми Клефан, — не без некоторой гордости отрекомендовался я.
— Ты женат?
— Боже упаси! — пылко возразил я.
В ответ на это она слегка прыснула в кулак, не удержавшись от смеха, и жестом предложила мне следовать за собой, после чего провела в сад и закрыла ворота.
Мы обогнули невысокий уютный домик и вышли в более обширный сад, который простирался от истинного фасада здания до берега широкой реки и изобиловал роскошными куртинами, живописными зарослями кустарников и великолепными поздними цветами; на аккуратно подстриженной травяной лужайке перед самым домом журчал и плескался внушительных размеров фонтан. Вокруг дома росли фруктовые деревья, гибкие побеги дикого винограда и прочих ползучих растений оплетали замшелые камни древней полуразрушенной изгороди, а тишина и покой, царившие вокруг, делали это место похожим скорее на сельскую глубинку, чем на лондонскую окраину. Я обернулся, чтобы спросить мою проводницу, зачем она привела меня сюда, но, к моему немалому удивлению, она исчезла, оставив меня одного.
Опасаясь какой-нибудь ловушки, я выхватил рапиру — тот самый добрый клинок, что в прежние времена служил мне верой и правдой на суше и на море и висит сейчас на стене перед моими старыми глазами, стоит мне только поднять их от письменного стола, — итак, я выхватил свою шпагу и внимательнее пригляделся к дому. Это было деревянное двухэтажное строение с крыльцом, у которого росла высокая груша; из трубы на крыше вился легкий прозрачный дымок, но, кроме этого, никаких других признаков жизни не было заметно; все было тихо, если не считать мерного плеска воды в фонтане и пения малиновки, усевшейся на ветку рядом со мной.
— Mon Dieu! — пробормотал я про себя. — Что все это значит? — И, держа шпагу наготове, осторожно двинулся по широкой тропинке, усыпанной опавшими осенними листьями, поперек которой уже начали ложиться вечерние тени.
Неожиданно я натолкнулся на зрелище, показавшееся мне любопытным и заставившее меня остановиться. На тропинке передо мной сидели две жабы — толстые неуклюжие существа с бородавчатыми спинами и блестящими выпученными глазами, — находившиеся в довольно затруднительном положении. Они поймали большого дождевого червя, и каждая тянула добычу в свою сторону, стараясь выдернуть ее из пасти соперницы: то одна подтягивала слабину, то другая, ни в чем не желая уступать друг другу, изо всех сил упираясь вывернутыми передними лапками с крохотными перепончатыми пальчиками. Затем обе жабы потянули добычу одновременно на себя, так что несчастный червяк стал тонким посередине, но когда они увидели, что он вот-вот готов разорваться на две половинки, то сразу прекратили совместные усилия и вновь принялись тянуть червяка поочередно, продолжая свою игру во» все или ничего «. Они не обращали на меня ни малейшего внимания, и я с острым любопытством следил за их соревнованием. Внезапно все прекратилось. Одна из соперниц широко раскрыла пасть, чтобы получше ухватиться за свой конец добычи, и — хоп! — червяк моментально выскользнул у нее изо рта, извиваясь и пытаясь освободиться. Незадачливая жаба тупо уставилась перед собой, словно недоумевая, что произошло, но затем, глянув искоса на извивающийся конец червяка, прыгнула вперед; но было уже поздно. Ее более счастливая соперница оказалась чересчур расторопной, во мгновение ока проглотив червяка, после чего невозмутимо уселась, глядя на свою менее ловкую сестру, и я готов поклясться, что на ее физиономии была лукавая усмешка!
— Браво! — воскликнул я. — Все или ничего, такая игра по мне! — И, с трудом распрямив затекшую от неудобного положения спину, неожиданно увидел перед собой мадам де Шольц.
Она стояла, глядя на меня с удивленной улыбкой, и я заметил — в критические моменты человек замечает всякую мелочь, — что на ней было то же платье, в котором я впервые увидел ее, или, во всяком случае, похожее по цвету и покрою. Я уставился на нее долгим испытующим взглядом: по-моему, она еще более похорошела, фигура ее еще более округлилась, ее изящная головка еще более грациозно сидела на плечах, — короче говоря, из молоденькой девушки она превратилась в юную женщину, и очаровательную к тому же! Она, не смущаясь, вернула мне мой взгляд и заговорила первой.
— Я вижу, вас развлекают даже такие мелочи, — сказала она.
— Мадам, — со всей серьезностью ответил я ей, — если бы вы видели те кошмарные ужасы и чудовищную жестокость, которым я был свидетель, вы тоже, поверьте, стали бы находить удовольствие в самых ничтожных житейских мелочах!
Мне показалось, будто она смотрит на меня как-то странно и нижняя губа ее слегка дрожит, словно от сдерживаемого смеха или слез.
— Вы получили мою записку? — спросила она.
— Да, мадам, и поспешил явиться сюда, как вы того хотели.
— Я очень признательна вам, сэр Джереми, — сказала она. — Кажется, ваше имя стало немного длиннее после того, как мы расстались, и, насколько мне известно, теперь оно более соответствует вашим заслугам.
Я ничего не ответил, слишком увлеченный, по правде сказать, красотой ее прелестного лица, чтобы обращать внимание на ее слова.
— Ты не помнишь, как мы расстались?
— Мадам, — поморщился я, вновь ощутив тупую боль в груди, — надеюсь, вы избавите меня от повторения того, что давно забыто. Я не затем сюда пришел, чтобы вновь подвергаться насмешкам!
Неожиданно ее манеры претерпели неуловимое изменение, и она весело рассмеялась.
— Боюсь, Джереми, — сказала она, — что ты большой дурак!
Я вздрогнул, услышав, как она назвала меня» Джереми «, и вспомнил, что впервые она обратилась ко мне по имени, когда я приготовился подраться из-за нее с Ханиманом; тем не менее я постарался сохранить невозмутимость.
— Возможно, так оно и есть, мадам, — спокойно сказал я, — однако вы, конечно же, пригласили меня сюда не для того, чтобы сообщить об этом?
— Верно, — кивнула она, все еще продолжая смеяться. — Ты еще более глупый, чем я думала! Смотри, будь осторожен, ибо помнишь последние строчки записки:
Но если совершишь ошибку снова,
То случая не будет уж другого!
Итак, зачем, по-твоему, я пригласила тебя сюда?
— Не знаю, — пробормотал я, озадаченный ее словами. — Может быть, чтобы рассказать мне об отце…
— Ничего подобного, хотя должна с прискорбием сообщить, что твой отец, увы, умер.
— О, этого я и боялся! — печально сказал я и замолк, погрузившись в воспоминания о моей прежней спокойной жизни в Керктауне и о последних днях, когда я видел своего старика.
Когда я вновь пришел в себя, то обнаружил, что стою с обнаженной шпагой перед мадам де Шольц, и та смотрит на меня со странной улыбкой на пунцовых губах.
— У тебя, кажется, были необычные приключения, — сказала она, — вроде тех, что ты мне когда-то рассказывал и мечтал пережить? Не поделишься ли со мной воспоминаниями о них?
— Охотно, — ответил я, смущенно пряча рапиру в ножны, и поведал ей часть моих похождений.
Она слушала с живым интересом, прерывая меня, задавая вопросы и настаивая на подробностях; во время моего рассказа о Железной Деве и о танце с анакондой щеки ее побелели, а глаза, казалось, стали еще огромнее. Когда я закончил свою историю, она долго молчала, отвернувшись, с погрустневшим лицом; однако вскоре она снова рассмеялась.
— Поистине тебе пришлось немало пережить, — сказала она. — И стоило из-за подобных неприятностей покидать Керктаун?
— Мадам, — с горечью возразил я, — я бы предпочел не касаться этой темы. Ваш отец здесь?
— Здесь. У нас был очень неблагоприятный год, и мы остались почти совершенно без средств, вот отец и решил явиться ко двору в надежде вернуть себе состояние; однако он слишком стар и измучен недавними хлопотами и невзгодами, и я боюсь, что мы никогда больше не увидим Крукнесс…
Голос ее задрожал, словно она вот-вот готова была заплакать — то, чего я никогда не мог выносить у женщин, — и тут внезапная мысль осенила меня. Я остановился и огляделся по сторонам.
— Видите ли, мадам, — сказал я, — становится темно, и мне больше нельзя с вами оставаться; я и без того чересчур замешкался здесь. Однако послушайте! За время моих странствий я приобрел значительные сокровища, совершенно бесполезные для меня теперь. Я предоставляю их безвозмездно в распоряжение вашего отца ради памяти о… о прежних днях, ушедших в прошлое. Будь ситуация несколько иной, — с грустью добавил я, — я бы сделал это предложение в другой форме, но раз уж так случилось, Марджори, — прошу прощения, мадам де Шольц, — то так будет лучше. Мне не нужно благодарности, ибо ваш отец был добр ко мне как никто другой, кроме одного человека… А теперь прощайте, потому что я не смею дольше здесь оставаться.
Когда закат падет на мирные долины,
приди на улицу Марии Магдалины,
и той, кто дальше твой укажет путь,
послушен и непрекословен будь.
Но если совершишь ошибку снова,
то случая не будет уж другого!
«Mon Dieu! — пробормотал я, так как мысль о госпоже Марджори заставила меня вспомнить де Кьюзака и его излюбленное выражение. — Что бы это могло означать?»
В этот момент в каюту вошел сэр Джаспер, слегка прихрамывая, но насвистывая веселую песенку.
— Ну-с, сэр Джереми, — воскликнул он, — что ты думаешь о моем друге Уилли? Я же говорил тебе: он знает о делах королевства больше, чем кто-либо другой, потому что он доверенное лицо Уолсингэма и возглавляет его секретную агентуру. Но главное, он снял тяжкий груз забот с моих плеч!
— Почему-то я не замечал такого груза за все долгие месяцы, проведенные нами вместе, — возразил я. — Однако что вы скажете об этом? — я протянул ему записку. — Написано госпожой Марджори, я хорошо знаю ее почерк; вероятно, она заметила меня там, на ступеньках причала.
Сэр Джаспер с озабоченным видом прочел записку и покачал головой.
— Судя по твоим рассказам о ней, — медленно проговорил он, — я никогда бы не поверил, что она способна на такое! Послушайся моего совета, Джереми: держись подальше от мадам де Шольц! Поверь мне, я на собственной шкуре испытал последствия интрижек с замужними женщинами; да и Саймон скажет тебе то же самое.
Тем не менее, как ни странно, Саймон отнюдь не придерживался мнения сэра Джаспера, когда на следующее утро услышал от меня историю с запиской.
— Ничего дурного нет в том, чтобы узнать, чего от тебя хотят, — сказал он, — и я думаю, Джереми, у тебя хватит здравого смысла не натворить глупостей. С другой стороны, хотя здесь может быть какая-то ошибка, не возлагай слишком больших надежд на некий счастливый исход, если именно это имеется в виду под «мирными долинами»!
— Можешь не сомневаться, — угрюмо заверил я его, — но уже семь часов, и нам пора на берег.
Мы все трое уселись в наш небольшой ялик, взяв с собой череп, тщательно завернутый в плащ, драгоценные самоцветы, запрятанные в складках нашего платья, и увесистый мешок с дукатами из личных сбережений дона Педро Базана. Приближаясь к лодочной пристани, мы увидели, что на ней начинает собираться толпа народу, и, когда мы проплывали мимо, оттуда, к нашему немалому изумлению, стали доноситься приветственные возгласы, и народ стал тесниться, чтобы получше нас разглядеть; многие оживленно переговаривались друг с другом, указывая то на нас, то на «Санта-Марию».
— Могу поклясться, — сказал Саймон, — что эти добрые люди уже прослышали о наших похождениях. Боюсь, нас ожидают немалые трудности!
И действительно, своеобразные трудности нам пришлось претерпеть, поскольку толпа следовала за нами всю дорогу, крича и восхваляя нас, и, когда мы добрались до меблированных комнат сэра Джаспера — к счастью, оказавшихся свободными, — вокруг нас собралось человек сто; я до сих пор помню, как по-разному воспринимал каждый из нас эту торжественную встречу. Саймон, например, не глядел по сторонам, но шагал прямо, опустив голову, словно чувствуя за собой какую-то вину, и я знаю, что он молился про себя о том, как бы поскорее добраться до укрытия. Сэр Джаспер, напротив, был на вершине славы. Он гордо шествовал, раскланиваясь направо и налево, размахивая руками, сияя так, словно он сам, в одиночку захватил целый флот Его Католического Величества Филиппа Второго, короля Испании.
Что касается меня, то я был слишком погружен в свои собственные заботы, чтобы обращать особое внимание на восторги толпы, но все же, должен признаться, это зрелище отнюдь не было мне неприятно, ибо оно убеждало меня в том, что англичане любят свою страну и ненавидят «донов», и я, хоть и будучи шотландцем, разделил тем не менее их чувства и был заодно с ними.
Ничто не могло удержать сэра Джаспера от удовольствия выступить с речью перед толпой, что он и сделал прямо из окна нашей комнаты, к огромной радости собравшихся и к собственному удовлетворению; прошло не меньше часа, прежде чем толпа, наконец, рассосалась, настолько потрясающей оказалась сенсационная новость о захвате «Санта-Марии» двумя англичанами и одним шотландцем.
После этого сэр Джаспер отбыл с секретной миссией, сняв предварительно с нас все мыслимые и немыслимые размеры, так как поклялся, что шагу не ступит с нами, пока мы не будем подобающим образом одеты. Вернувшись, он привел с собой портного и попытался нарядить меня в пурпурный камзол, такого же цвета плащ и шляпу и короткие бриджи из белого сатина, отделанные желтыми лентами, не говоря уже о всяких мелких щегольских атрибутах.
— Боже великий! — ужаснулся я. — Да вы никак хотите сделать из меня птицу колибри! Нет-нет, господин портной, ничего этого я не надену!
Достопочтенному мастеру ножниц и иглы пришлось потратить немало времени и сил, прежде чем он сумел удовлетворить меня, предложив отличного покроя светло-серый костюм, окаймленный по шву серебряной тесьмой, с белым кружевным отложным воротником, потому что я наотрез отказался носить жабо. Костюм в сочетании с плоской широкополой шляпой, украшенной большим пером, придал мне поистине изысканный и щеголеватый вид, хотя, конечно, я был просто серенькой птичкой по сравнению с сэром Джаспером, который сверкал всеми цветами радуги, ничем, впрочем, не погрешив против хорошего вкуса, потому что всегда утверждал: «Пусть я буду не в состоянии сделать что-нибудь другое, но зато всегда сумею прикрыть свою наготу достойным образом, так, чтобы не оскорбить ничьего взгляда!»
Саймон, со своей стороны, не захотел иметь дела с портным и его коллекцией платьев, что, пожалуй, было к лучшему, ибо к тому времени, когда сэр Джаспер закончил наряжаться, мы уже немного опаздывали и вынуждены были торопиться изо всех сил.
Я не намерен описывать детально обстоятельства нашей аудиенции у королевы Бесс, поскольку придворные летописцы в свое время, несомненно, отметили в своих хрониках все ее подробности, и намного искуснее, чем это мог бы сделать я даже с помощью добрейшего мастера Фразера. Достаточно сказать, что хотя с тех пор я много путешествовал по разным странам света, видел много пышных дворов и могущественных монархов, но мне никогда больше не приходилось наблюдать такого величественного и странного зрелища, как при дворе Елизаветы. Здесь были все — солдаты и моряки, ученые, поэты, государственные деятели и авантюристы, придворные кавалеры и последние бедняки — пестрая смесь могущества и глупости, мудрости и лести, честолюбия, зависти и жадности — настоящий калейдоскоп человеческих добродетелей и пороков, собранных вместе властью одной гордой женщины, с помощью железной воли управлявшей всеми этими людьми и распоряжавшейся ими по своему усмотрению. Я видел многих знаменитых людей и известных красавиц, хотя последние далеко не относились к числу фавориток королевы-девственницы, но так и не обнаружил двух лиц, которые тщетно искал, а именно госпожи Марджори и доброго сэра Фрэнсиса. Адмирала не было при дворе, о чем я очень сожалел, так как предвидел, насколько ему понравится моя история; правда, он впоследствии много раз слышал ее от меня, так что потерял он не так уж много.
Королева приняла нас весьма любезно и была немало поражена, обнаружив сэра Джаспера в числе «троих отважных», как нас обозвал один из местных остряков; маленький рыцарь был на верху блаженства и, ничуть не смущаясь, поведал всем о наших приключениях в той же форме и в тех же выражениях, что и Уиллу Неттерби, чем очень развеселил Ее Величество. Она также была настолько удовлетворена своей проницательностью, с первого взгляда — по ее утверждению — признав во мне человека благородного происхождения, что распорядилась все расходы по нашему содержанию отнести на ее счет; правда, она тут же не преминула заявить свои права на солидную часть стоимости «Санта-Марии» как военного приза.
Нас сразу же окружила атмосфера доброжелательности, приветливых лиц и дружелюбных улыбок, и, как предсказывал Уилл Неттерби, никто не вспоминал ни о неприятностях сэра Джаспера, ни о папистском заговоре; тем не менее, несмотря на общее веселье и благодушие, кое у кого на лицах нет-нет, да и проскальзывало выражение растерянности и тревоги, да и у самой Елизаветы, как нам сообщили, частенько наблюдались приступы угрюмой и мрачной меланхолии, во время которой никто не смел показываться ей на глаза. В ту пору у нее было множество врагов, немало забот и тревог, и мне кажется, что появление «Санта-Марии» она восприняла как добрый знак, поскольку это событие привело всех в хорошее настроение, а мне повезло в особенности, ибо в дальнейшем королева была уже далеко не так щедра на присвоение с ходу дворянских званий, но зато, как твердили злые языки, оказывала чрезмерную благосклонность льстецам и ничтожным людишкам.
Один лишь Саймон был недоволен поднявшейся вокруг нас суматохой, так как старый солдат и разведчик ничуть не годился на роль придворного кавалера и частенько выходил за рамки вежливости, осаждаемый толпой любопытных, пытавшихся вытянуть из него историю всей его жизни и пристававших с вопросами о том, что он ест и пьет, и действительно ли у него имеется родимое пятнышко на левой лопатке «
— Ради Бога, Джереми, — взмолился он, отведя меня в сторонку, — я больше не могу терпеть! Избавь меня от всей этой белиберды!
Мы порядком устали к тому времени, когда вернулись в наше скромное жилище, но, несмотря ни на что, я намерен был немедленно отправиться в одиночку на улицу Марии Магдалины, расположенную, как я узнал, неподалеку от Королевских ворот и в непосредственной близости от Темзы. Саймон и сэр Джаспер даже и слушать об этом не хотели.
— Если ты меня любишь, — сказал сэр Джаспер, — дай мне сначала немного поесть, и потом я пойду с тобой хоть на край света, да и Саймон тоже. А одного мы тебя не отпустим, потому что ты заблудишься в лабиринте лондонских улиц, да и времени у нас еще вполне достаточно.
Признав справедливость его слов, я призвал на помощь всю свою выдержку и терпеливо подождал, пока сэр Джаспер переоденется и проглотит солидный обед; затем, вооружившись, мы отправились навстречу новому приключению, и сердце мое, помнится, колотилось в груди так, как никогда еще не билось с того дня, когда я стоял у волшебного колодца. Но таково уж человеческое безрассудство, и объяснения этому нет!
Несмотря на обуревавшие меня чувства, я тем не менее помню, как удивлялся поразительному количеству людей, заполнявших улицы, с деловитым видом сновавших между лавок и магазинов, точно трудолюбивые пчелы, — одни с рулонами тканей и прочих товаров, другие в кожаных фартуках, как те, что носят кузнецы и оружейники, а третьи и вовсе бездельники, занятые, казалось, лишь беззаботной прогулкой на свежем воздухе и демонстрированием своих нарядных костюмов, сшитых по последней моде. Впрочем, описывать все, что я видел, заняло бы слишком много времени; однако, хотя здесь было много интересного и необычного, сам город показался мне скучным и некрасивым по сравнению с шотландской столицей, и, за исключением постоянно меняющейся реки, высокой башни Тауэра, многочисленных дворцов и домов правосудия, ничем не привлекал меня, видевшего Замок из неотесанного гранита, темную воду залива Нор-Лох, Львиный холм и крутые улочки и переулки старого» Дендина «, как некоторые называют Эдинбург.
Пройдя быстрым шагом расстояние, отделявшее нас от цели нашей прогулки, мы вышли на тихую, заросшую травой улочку — самое подходящее место, как любезно заметил сэр Джаспер, которое только можно пожелать, если вам вдруг захочется сунуть кому-то нож в спину, не оставив при этом свидетелей. Дома здесь окружали высокие стены и сады, простиравшиеся до самого речного берега. И местность была довольно пустынной, если не считать тощей худой собаки, сидевшей на корточках и не известно, по какой причине, тоскливо лаявшей и подвывавшей в пустое пространство, чему сэр Джаспер положил конец, удачно попав камнем по ребрам незадачливого солиста. Саймон и маленький рыцарь укрылись в начале улицы, а я медленно пошел по ней, размышляя о смысле странного стихотворения, если в нем вообще скрывался какой-то смысл. Однако не успел я прошагать таким образом и нескольких ярдов, как ворота в некотором отдалении от меня отворились, и из-за них выглянула пожилая женщина. Серебряные волосы ее были аккуратно заправлены под чепец, а розовые щечки напоминали два спелых файфширских яблочка; и вообще, от нее веяло такой материнской добротой, что я, хоть и видел ее впервые в жизни, не задумываясь, пересек улицу и направился к ней. Она смерила меня взглядом с ног до головы, словно оценивая товар по его внешнему виду, а я с любопытством вглядывался в ее полную фигуру и веселое добродушное лицо.
— Добрая женщина, — сказал я, — я пришел в ответ на послание…
— Ну и стой там, где стоишь, — сказала она странным писклявым голосом, — пока не докажешь мне, что говоришь правду!
По счастью, я захватил с собой записку и протянул ее почтенной матроне.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Сэр Джереми Клефан, — не без некоторой гордости отрекомендовался я.
— Ты женат?
— Боже упаси! — пылко возразил я.
В ответ на это она слегка прыснула в кулак, не удержавшись от смеха, и жестом предложила мне следовать за собой, после чего провела в сад и закрыла ворота.
Мы обогнули невысокий уютный домик и вышли в более обширный сад, который простирался от истинного фасада здания до берега широкой реки и изобиловал роскошными куртинами, живописными зарослями кустарников и великолепными поздними цветами; на аккуратно подстриженной травяной лужайке перед самым домом журчал и плескался внушительных размеров фонтан. Вокруг дома росли фруктовые деревья, гибкие побеги дикого винограда и прочих ползучих растений оплетали замшелые камни древней полуразрушенной изгороди, а тишина и покой, царившие вокруг, делали это место похожим скорее на сельскую глубинку, чем на лондонскую окраину. Я обернулся, чтобы спросить мою проводницу, зачем она привела меня сюда, но, к моему немалому удивлению, она исчезла, оставив меня одного.
Опасаясь какой-нибудь ловушки, я выхватил рапиру — тот самый добрый клинок, что в прежние времена служил мне верой и правдой на суше и на море и висит сейчас на стене перед моими старыми глазами, стоит мне только поднять их от письменного стола, — итак, я выхватил свою шпагу и внимательнее пригляделся к дому. Это было деревянное двухэтажное строение с крыльцом, у которого росла высокая груша; из трубы на крыше вился легкий прозрачный дымок, но, кроме этого, никаких других признаков жизни не было заметно; все было тихо, если не считать мерного плеска воды в фонтане и пения малиновки, усевшейся на ветку рядом со мной.
— Mon Dieu! — пробормотал я про себя. — Что все это значит? — И, держа шпагу наготове, осторожно двинулся по широкой тропинке, усыпанной опавшими осенними листьями, поперек которой уже начали ложиться вечерние тени.
Неожиданно я натолкнулся на зрелище, показавшееся мне любопытным и заставившее меня остановиться. На тропинке передо мной сидели две жабы — толстые неуклюжие существа с бородавчатыми спинами и блестящими выпученными глазами, — находившиеся в довольно затруднительном положении. Они поймали большого дождевого червя, и каждая тянула добычу в свою сторону, стараясь выдернуть ее из пасти соперницы: то одна подтягивала слабину, то другая, ни в чем не желая уступать друг другу, изо всех сил упираясь вывернутыми передними лапками с крохотными перепончатыми пальчиками. Затем обе жабы потянули добычу одновременно на себя, так что несчастный червяк стал тонким посередине, но когда они увидели, что он вот-вот готов разорваться на две половинки, то сразу прекратили совместные усилия и вновь принялись тянуть червяка поочередно, продолжая свою игру во» все или ничего «. Они не обращали на меня ни малейшего внимания, и я с острым любопытством следил за их соревнованием. Внезапно все прекратилось. Одна из соперниц широко раскрыла пасть, чтобы получше ухватиться за свой конец добычи, и — хоп! — червяк моментально выскользнул у нее изо рта, извиваясь и пытаясь освободиться. Незадачливая жаба тупо уставилась перед собой, словно недоумевая, что произошло, но затем, глянув искоса на извивающийся конец червяка, прыгнула вперед; но было уже поздно. Ее более счастливая соперница оказалась чересчур расторопной, во мгновение ока проглотив червяка, после чего невозмутимо уселась, глядя на свою менее ловкую сестру, и я готов поклясться, что на ее физиономии была лукавая усмешка!
— Браво! — воскликнул я. — Все или ничего, такая игра по мне! — И, с трудом распрямив затекшую от неудобного положения спину, неожиданно увидел перед собой мадам де Шольц.
Она стояла, глядя на меня с удивленной улыбкой, и я заметил — в критические моменты человек замечает всякую мелочь, — что на ней было то же платье, в котором я впервые увидел ее, или, во всяком случае, похожее по цвету и покрою. Я уставился на нее долгим испытующим взглядом: по-моему, она еще более похорошела, фигура ее еще более округлилась, ее изящная головка еще более грациозно сидела на плечах, — короче говоря, из молоденькой девушки она превратилась в юную женщину, и очаровательную к тому же! Она, не смущаясь, вернула мне мой взгляд и заговорила первой.
— Я вижу, вас развлекают даже такие мелочи, — сказала она.
— Мадам, — со всей серьезностью ответил я ей, — если бы вы видели те кошмарные ужасы и чудовищную жестокость, которым я был свидетель, вы тоже, поверьте, стали бы находить удовольствие в самых ничтожных житейских мелочах!
Мне показалось, будто она смотрит на меня как-то странно и нижняя губа ее слегка дрожит, словно от сдерживаемого смеха или слез.
— Вы получили мою записку? — спросила она.
— Да, мадам, и поспешил явиться сюда, как вы того хотели.
— Я очень признательна вам, сэр Джереми, — сказала она. — Кажется, ваше имя стало немного длиннее после того, как мы расстались, и, насколько мне известно, теперь оно более соответствует вашим заслугам.
Я ничего не ответил, слишком увлеченный, по правде сказать, красотой ее прелестного лица, чтобы обращать внимание на ее слова.
— Ты не помнишь, как мы расстались?
— Мадам, — поморщился я, вновь ощутив тупую боль в груди, — надеюсь, вы избавите меня от повторения того, что давно забыто. Я не затем сюда пришел, чтобы вновь подвергаться насмешкам!
Неожиданно ее манеры претерпели неуловимое изменение, и она весело рассмеялась.
— Боюсь, Джереми, — сказала она, — что ты большой дурак!
Я вздрогнул, услышав, как она назвала меня» Джереми «, и вспомнил, что впервые она обратилась ко мне по имени, когда я приготовился подраться из-за нее с Ханиманом; тем не менее я постарался сохранить невозмутимость.
— Возможно, так оно и есть, мадам, — спокойно сказал я, — однако вы, конечно же, пригласили меня сюда не для того, чтобы сообщить об этом?
— Верно, — кивнула она, все еще продолжая смеяться. — Ты еще более глупый, чем я думала! Смотри, будь осторожен, ибо помнишь последние строчки записки:
Но если совершишь ошибку снова,
То случая не будет уж другого!
Итак, зачем, по-твоему, я пригласила тебя сюда?
— Не знаю, — пробормотал я, озадаченный ее словами. — Может быть, чтобы рассказать мне об отце…
— Ничего подобного, хотя должна с прискорбием сообщить, что твой отец, увы, умер.
— О, этого я и боялся! — печально сказал я и замолк, погрузившись в воспоминания о моей прежней спокойной жизни в Керктауне и о последних днях, когда я видел своего старика.
Когда я вновь пришел в себя, то обнаружил, что стою с обнаженной шпагой перед мадам де Шольц, и та смотрит на меня со странной улыбкой на пунцовых губах.
— У тебя, кажется, были необычные приключения, — сказала она, — вроде тех, что ты мне когда-то рассказывал и мечтал пережить? Не поделишься ли со мной воспоминаниями о них?
— Охотно, — ответил я, смущенно пряча рапиру в ножны, и поведал ей часть моих похождений.
Она слушала с живым интересом, прерывая меня, задавая вопросы и настаивая на подробностях; во время моего рассказа о Железной Деве и о танце с анакондой щеки ее побелели, а глаза, казалось, стали еще огромнее. Когда я закончил свою историю, она долго молчала, отвернувшись, с погрустневшим лицом; однако вскоре она снова рассмеялась.
— Поистине тебе пришлось немало пережить, — сказала она. — И стоило из-за подобных неприятностей покидать Керктаун?
— Мадам, — с горечью возразил я, — я бы предпочел не касаться этой темы. Ваш отец здесь?
— Здесь. У нас был очень неблагоприятный год, и мы остались почти совершенно без средств, вот отец и решил явиться ко двору в надежде вернуть себе состояние; однако он слишком стар и измучен недавними хлопотами и невзгодами, и я боюсь, что мы никогда больше не увидим Крукнесс…
Голос ее задрожал, словно она вот-вот готова была заплакать — то, чего я никогда не мог выносить у женщин, — и тут внезапная мысль осенила меня. Я остановился и огляделся по сторонам.
— Видите ли, мадам, — сказал я, — становится темно, и мне больше нельзя с вами оставаться; я и без того чересчур замешкался здесь. Однако послушайте! За время моих странствий я приобрел значительные сокровища, совершенно бесполезные для меня теперь. Я предоставляю их безвозмездно в распоряжение вашего отца ради памяти о… о прежних днях, ушедших в прошлое. Будь ситуация несколько иной, — с грустью добавил я, — я бы сделал это предложение в другой форме, но раз уж так случилось, Марджори, — прошу прощения, мадам де Шольц, — то так будет лучше. Мне не нужно благодарности, ибо ваш отец был добр ко мне как никто другой, кроме одного человека… А теперь прощайте, потому что я не смею дольше здесь оставаться.