де Бальзак Оноре. Утраченные иллюзии

   - Живей, Береника!-вскричала Корали.- Чаю! Приготовь чай!
   - Ничего, это от воздуха,- лепетал Люсьен,- ведь я никогда столько не пил.
   - Бедный мальчик! Он невинен, как агнец,- сказала Береника, толстая нормандка, столь же дурная собою, сколь хороша была Корали.
   Наконец Люсьен, сам того не ведая, очутился в постели Корали. При помощи Береники актриса заботливо и любовно, как мать раздевает ребенка, раздела своего поэта, который все твердил:
   - Ничего! Это от воздуха! Благодарю, мама!
   - Как он мило говорит "мама"! - вскричала Корали, целуя его волосы.
   - Какая радость любить такого ангела! И где вы его поймали? Я не думала, что мужчина может быть так красив,- сказала Береника.
   Люсьену хотелось спать, он не понимал, где он, и ничего не видел. Корали дала ему выпить несколько чашек чаю, затем оставила его в покое.
   - Ни привратница, ни кто-либо другой нас не видел? - спросила Корали.
   - Нет, я вас ждала.
   - Виктория ничего не знает?
   - Откуда же ей знать! -сказала Береника.
   Десять часов спустя, около полудня, Люсьен пробудился под взглядом Корали, любовавшейся спящим. Поэт это почувствовал. Актриса была все в том же прекрасном, но отвратительно испачканном платье, и она желала сохранить его как реликвию. Люсьен узнал преданность, чуткость истинной любви, ожидающей награды; он взглянул на Корали. Корали быстро разделась и, как змейка, скользнула к Люсьену. В пять часов поэт спал, убаюканный божественными наслаждениями; он мельком видел комнату актрисы, восхитительное творение роскоши, всю белую и розовую, целый мир чудес и неизъяснимого изящества, превосходивших все, чему Люсьен дивился у Флорины. Корали уже встала. Она должна была в семь часов быть в театре, где ей предстояло выступать в роли андалузки. Она пожелала еще раз взглянуть на своего поэта, заснувшего среди утех, она была в упоении и не смела предаться этой благородной любви, что, соединяя чувственность и сердце, сердце и чувственность, воспламеняет и то и другое. В этом обоготворении любимого, когда два земные существа чувствуют себя на небесах, слитыми воедино любовью, было оправдание Корали. И кому бы не послужила оправданием сверхчеловеческая красота Люсьена? Опустившись на колени, Корали смотрела на спящего, счастливая самой любовью; актриса чувствовала себя освященной ею. Эти радости были нарушены Береникой.
   - Камюзо пришел! Он знает, сударь, что вы здесь! - вскричала она.
   Люсьен встал и, по врожденному великодушию, решил пойти на все, лишь бы не повредить Корали. Береника откинула занавес. Люсьен очутился в прелестной уборной; Береника и ее госпожа с удивительной быстротой перенесли туда его одежду. Негоциант уже входил в комнату, как вдруг взгляд Корали упал на сапоги поэта. Береника тайком почистила их и поставила посушить у камина. Служанка и госпожа забыли про эти уличающие сапоги. Береника ушла, обменявшись с хозяйкой тревожным взглядом. Корали опустилась на козетку, пригласив Камюзо сесть в кресло напротив нее. Добряк, обожавший Корали, глядел на сапоги, не смея глаз поднять на свою любовницу.
   "Должен ли я рассердиться из-за этой пары сапог и бросить Корали? Это значит рассориться попусту. Сапоги есть везде. Конечно, было бы лучше, если бы эти сапоги красовались на выставке у сапожника или разгуливали по бульварам, надетые на мужские ноги. Однако, очутившись здесь, они и при отсутствии ног отнюдь не свидетельствуют о верности. Правда, мне пятьдесят лет, я должен быть слеп, как сама любовь".
   Малодушный монолог был неизвинителен. Пара сапог не походила на нынешние полусапожки, которые человек
   рассеянный мог бы и не заметить: сапоги были во вкусе того времени, высокие сапоги с кисточками, весьма элегантные, из тех, чей блеск особенно ослепителен на фоне светлых панталон и в которых предметы отражаются, как в зеркале. Итак, сапоги кололи глаза почтенному торговцу шелками, и, скажем прямо, они кололи ему и сердце.
   - Что с вами? -спросила его Корали.
   - Ничего,- отвечал он.
   - Позвоните,- сказала Корали, издеваясь над малодушием Камюзо,Береника,- сказала она нормандке, когда та вошла,- дайте мне крючки, я еще раз примерю эти проклятые сапоги. Не забудьте принести их вечером ко мне в уборную.
   - Как!.. Это ваши сапоги?..- сказал Камюзо, вздохнув с облегчением.
   - А что же вы думали?-спросила она высокомерно.- Грубое животное, уж не вообразили ли вы?.. Ах! Он, конечно, вообразил, что...- сказала она Беренике.- Какова потеха! В новой пьесе у меня мужская роль, а я никогда не носила мужского костюма. Театральный сапожник принес сапоги, чтобы я приучилась ходить в них, покамест сошьют новые, по ноге; я уже пыталась их примерить, но я так с ними измучилась! А все же надо еще раз попробовать.
   - Не надевайте, если вам в них не по себе,- сказал Камюзо, которому было не по себе от этих сапог.
   - Мадемуазель,- сказала Береника,- бросьте вы их, ради чего вам мучить себя? Она сейчас только что плакала из-за них, сударь! Будь я мужчиной, у меня никогда бы любимая женщина не плакала. Я бы ей заказала сапожки из тончайшего сафьяна. Дирекция у нас такая скаредная! Вы сами должны, сударь, заказать...
   - Да, да,- сказал негоциант.- Когда вы встали? - спросил он Корали.
   - Только что. Я воротилась в шесть часов, искала вас повсюду, из-за вас держала карету целых семь часов. Вот ваша заботливость! Позабыть обо мне ради бутылок! Я должна себя поберечь; покуда "Алькальд" делает сборы, у меня все вечера будут заняты. Я не желаю, чтобы статья молодого человека оказалась вздором.
   - Мальчик красив,- сказал Камюзо.
   - Неужели? Я не люблю таких мужчин, они слишком похожи на женщин; и притом они не умеют любить; не то, что вы, старые дурачины, торгаши! Ведь вы умираете от скуки.
   - Сударь, вы откушаете вместе с мадемуазель? - спросила Береника.
   - Нет, у меня скверно во рту.
   - Вчера вы порядком были навеселе. Ах, папаша Камюзо! Во-первых, я не люблю, когда пьют...
   - Ты должна сделать подарок этому молодому журналисту,- сказал негоциант.
   - Право! Я предпочитаю дарить, нежели делать то, что делает Флорина. Фи! Несносный человек, подите прочь или преподнесите карету, чтобы мне даром не терять времени.
   - Вы завтра же получите карету и поедете в ней на обед с директором в "Роше де Канкаль". В воскресенье новой пьесы давать не будут.
   - Пойдемте, мне надо пообедать,- сказала Корали,
   уводя Камюзо.
   Часом позже Люсьена освободила Береника, подруга детства Корали, женщина столь же ловкая и сообразительная, сколь и дородная.
   - Подождите здесь. Корали вернется одна. Она и вовсе спровадит Камюзо, если он вам станет досаждать,- сказала Береника Люсьену.- Но вы радость ее сердца, вы сущий ангел, и вы не пожелаете ее разорить. Она мне сказала, что решила все бросить, уйти из этого рая и жить с вами в мансарде. Ах, ревнивцы и завистники уже сказали ей, что у вас нет ни гроша, что вы живете в Латинском квартале! Я, видите ли, вас не брошу, я буду вести ваше хозяйство. Но я хочу утешить бедную девочку. Не правда ли, сударь, вы слишком умны, чтобы натворить глупостей? Ах, вы скоро поймете: с этим толстяком она настоящий труп, а вы для нее - нежно любимый возлюбленный, божество, ради вас она душу отдаст. Если бы вы знали, как мила моя Корали, когда я с ней репетирую ее роли! Сколько в ней детской прелести! Она заслуживает, чтобы бог послал ей одного из своих ангелов: ведь она разочарована в жизни. Она была несчастна в детстве, мать ее била, а потом продала! Да, сударь, родная мать продала собственное дитя! Будь у меня дочь, я ухаживала бы за ней, как за моей Корали, я считаю ее своим ребенком. И вот впервые настало для нее хорошее время, в первый раз ей так хлопали. Вы что-то там написали, так вот на второе представление наняли славную клаку. Покуда вы спали, приходил Бролар условиться с Корали.
   - Кто такой Бролар?-спросил Люсьен; ему показалось, что он уже слышал это имя.
   - Начальник клакеров, он советовался с Корали, в каких местах роли ее вызывать. Флорина хоть и выдает себя за подругу Корали, однако может сыграть какую-нибудь скверную шутку и приписать успех всецело себе. На Бульварах только и говорят, что о вашей статье. Ну, что за постель, просто княжеская!..- сказал она, оправляя кружевное покрывало.
   Она зажгла свечи. При зажженных свечах ошеломленный Люсьен и впрямь поверил, что он в чертоге из волшебных сказок "Сокровищницы фей". Для убранства спальни, для занавесей Камюзо выбрал драгоценнейшие ткани "Золотого кокона". Поэт ступал по королевскому ковру. Палисандровое дерево отражало трепещущий свет, преломлявшийся в резьбе украшений. Камин из белого мрамора блистал безделушками баснословной ценности. На полу, подле постели, лежал коврик из лебяжьего пуха, отороченный куницей. Черные бархатные туфельки, подбитые алым шелком, сулили радости поэту "Маргариток". Прелестная лампа спускалась с потолка, обтянутого шелком. Повсюду, в дивных жардиньерках, Виднелись изысканные цветы: нежный белый вереск, благоуханные камелии. Все здесь являло воплощенный образ невинности. Как можно было вообразить здесь актрису и театральные нравы? Береника заметила смятение Люсьена.
   - Не правда ли, мило?-сказала она вкрадчивым голосом.- Не лучше ли любить здесь, нежели на чердаке? Не потворствуйте ее безрассудству,добавила она, подкатывая к Люсьену великолепный столик, уставленный яствами, которые припрятаны были от обеда хозяйки, чтобы повариха не догадалась о присутствии любовника.
   Люсьен отлично пообедал; обед был подан Береникой на чеканном серебре, на расписном фарфоре-по луидору за тарелку. Роскошь обстановки взволновала его душу, подобно тому как уличная девка волнует школьника обнаженными прелестями и ногами в белых чулках, обтягивающих икры.
   - Вот счастливец Камюзо! - вскричал он.
   - Счастливец? - повторила Береника.- Да он отдал бы все свое богатство, чтобы быть на вашем месте и променять седые волосы на ваши золотые кудри.
   Угостив Люсьена чудеснейшим вином, которое Бордо приберегает для богатых англичан, она предложила ему
   снова прилечь и вздремнуть в ожидании Корали; Люсьену, и верно, хотелось понежиться в этой восхитительной постели. Береника прочла это желание в глазах поэта и порадовалась за свою госпожу. Было десять с половиной часов, когда Люсьен проснулся, почувствовав любящий взгляд Корали. Она была в умопомрачительном ночном наряде. Люсьен выспался, Люсьен был пьян лишь любовью. Береника ушла, спросив: '
   - В котором часу вас завтра будить?
   - В одиннадцать; завтрак подать в постель. До двух часов я никого не принимаю.
   В два часа следующего дня актриса и ее возлюбленный были одеты и вели себя так чопорно, точно поэт приехал с визитом к особе, которой он покровительствует. Корали выкупала, причесала, приукрасила, приодела Люсьена; она приказала купить для него дюжину щегольских сорочек, дюжину галстуков, дюжину носовых платков у Кольо, двенадцать пар перчаток в кедровой шкатулке. Услышав стук экипажа около подъезда, она и Люсьен бросились к окну. Они увидели Камюзо, выходившего из роскошной двухместной кареты.
   - Я не думала,- сказала Корали,- что можно так возненавидеть человека и всю эту мишуру...
   - Я слишком беден, я не смею обречь вас на разорение,- сказал Люсьен, пробираясь таким путем через Кавдинское ущелье.
   - Милый котеночек,- сказала она, прижимая Люсьена к груди,- значит, ты меня любишь? Я просила господина де Рюбампре,- сказала она Камюзо,навестить меня утром; я полагала поехать всем вместе в Елисейские поля и обновить карету.
   - Поезжайте одни,- печально сказал Камюзо,- я не могу обедать с вами: нынче день рождения моей жены, я и забыл об этом.
   - Бедный Мюзо, как ты будешь скучать!-сказала она, бросаясь обнимать купца.
   Она опьянела от счастья, узнав, что обновит эту прелестную карету вдвоем с Люсьеном; вдвоем поедут они в Булонский лес! И от радости она так ласкала Камюзо, что могло показаться, будто она его любит.
   - Желал бы я иметь возможность дарить вам каждый день по карете,сказал со вздохом несчастный Камюзо.
   - Уже два часа, нам надо спешить,- сказала актриса Люсьену и, заметив, что юноша приуныл, утешила его обворожительным взглядом.
   Корали бежала вниз по лестнице, увлекая за собой Люсьена, Камюзо тащился за ними, точно тюлень, и не мог их нагнать. Поэт испытывал опьяняющие радости: Корали, преображенная счастьем, очаровала взоры нарядом, полным вкуса и изящества. Париж Елисейских полей восхищался любовниками. В одной из аллей Булонского леса их карета повстречалась с коляской г-жи д'Эспар и г-жи де Баржетон; обе дамы удивленно посмотрели на Люсьена, но он ответил им презрительным взглядом? то был взгляд поэта, предвкушавшего близкую славу и власть. Мгновение, когда он взглядом выдал свои мечты о мщении, столь долго мучившие его сердце, было одним из самых сладостных мгновений в его жизни, и, быть может, оно решило его участь. Фурии тщеславия вновь овладели Люсьеном: он вновь пожелал вступить в большой свет, блистательно отпраздновать отмщение, и все суетные светские заботы, пренебрежительно попранные ногами труженика, члена Содружества, вновь обуяли его душу. Он понял всю ценность нападения, предпринятого Лусто ради него: Лусто потворствовал его страстям, между тем как кружок, этот многоликий ментор, обуздывал их во имя унылых добродетелей и труда, которые Люсьен склонен, был уже почитать бесполезными. Труд! Разве это не смерть для душ, жаждущих наслаждений? Вот отчего писатели так легко предаются far niente 1, кутежам, уступают соблазнам сумасшедшей роскоши актрис и женщин полусвета! Люсьен чувствовал неодолимое желание продлить образ жизни этих двух безумных дней.
   Обед в "Роше де Канкаль" был превосходен. Люсьен повстречал там всех гостей Флорины, исключая посла, герцога и танцовщицы, исключая Камюзо; вместо них были два знаменитых актера и Гектор Мерлен со своей возлюбленной, прелестной женщиной, именовавшей себя г-жою дю Валь-Нобль, самой красивой и элегантной среди женщин представлявших в ту пору в Париже особый мир и ныне из учтивости именуемых лоретками. Люсьен, прожив последние сорок восемь часов в раю, пожинал успех своей статьи. Встретив восхищение и зависть, поэт вновь обрел самоуверенность, мысль его заискрилась, и он стал тем Люсьеном де Рюбампре, который в продолжение не
   1 Праздности (ит.).
   скольких месяцев блистал в литературном и в артистическом мире. Фино, этот знаток талантов, который чуял их, как людоед чует свежее мясо, обхаживал Люсьена, пытаясь завербовать его в отряд подвластных ему журналистов. Люсьен поддался на лесть. Корали заметила уловки этого пожирателя дарований и пожелала остеречь Люсьена.
   - Не связывай себя обязательствами, милый,- сказала она своему поэту.Тебя желают эксплуатировать. Мы поговорим вечером.
   - Не тревожься,- отвечал Люсьен.- Я достаточно силен, чтобы, под стать им, быть и злым, и коварным. Фино, который, видимо, не повздорил из-за пробелов с Гектором Мерленом, представил Мерлена Люсьену и Люсьена Мерлену. Корали и г-жа дю Валь-Нобль встретились дружески, щедро расточали нежности и были полны предупредительности. Г-жа дю Валь-Нобль пригласила Люсьена и Корали на обед. Гектор Мерлен, самый опасный из всех присутствовавших на обеде журналистов, был человек маленького роста, сухой, с поджатыми губами, исполненный безмерного честолюбия, беспредельной зависти; он радовался чужому несчастью и умел извлекать выгоду из любых раздоров, созданных его же происками; он был одарен недюжинным умом, но лишен силы воли,- впрочем, последнюю ему вполне заменял инстинкт, безошибочно указывающий всем проходимцам путь к золоту и власти. Люсьен и он не понравились друг Другу,нетрудно было объяснить почему. Мерлен, к несчастью, говорил Вслух то, о чем Люсьен втайне думал. Когда был подан десерт, казалось, узы самой трогательной дружбы связывали всех этих людей, из которых каждый считал себя выше других. Люсьен, как новое лицо, был предметом их внимания. Беседа велась чересчур вольно. Не смеялся один Гектор Мерлен. Люсьен полюбопытствовал узнать о причине его сдержанности.
   - Я вижу, вы вступаете в литературный мир и в журналистику, не расставшись с юношескими мечтаниями. Вы верите в дружбу. Мы все друзья либо враги в зависимости от обстоятельств. Мы, не задумываясь, поражаем друг друга оружием, которое должно служить лишь против врагов. 'Вы скоро убедитесь, что добрыми чувствами ничего не добьешься. Ежели вы добры, станьте злым. Будьте сварливым из расчета. Ежели никто не посвятил вас в тайну этого верховного закона, я вам это говорю и тем .самым
   оказываю немалое доверие. Желаете быть любимым, никогда не расставайтесь со своей возлюбленной, не заставив ее поплакать; желаете быть удачливым в литературе, постоянно всех оскорбляйте, даже друзей, бейте по их самолюбию, доводите их до слез,- и вы будете всеми обласканы.
   Гектор Мерлен был счастлив, заметив по лицу Люсьена, что его слова пронзили новичка, как клинок кинжала. Началась игра. Люсьен проиграл все, что у него было. Его увезла Корали, и среди любовных утех он забыл жестокие волнения игры, уже наметившей в нем свою будущую жертву. На другой день, расставшись с Корали и возвращаясь в Латинский квартал, Люсьен нашел в кошельке проигранные деньги. Прежде всего такая заботливость его разгневала, он хотел воротиться и вернуть актрисе оскорбительный подарок; но он был уже в улице Лагарп, он был на пути в гостиницу "Клюни". Он шел, раздумывая о поступке Корали, он видел в нем проявление материнского чувства, которое такие женщины вносят в свою страсть. Мысль сменялась мыслью, и Люсьен, наконец, решил, что он вправе принять подарок; он сказал себе: "Я ее люблю, мы будем жить вместе, как муж и жена, я никогда ее не брошу!" И кто, кроме Диогена, не поймет чувств, обуревавших Люсьена, когда он входил по грязной и зловонной лестнице гостиницы, отпирал скрипучий затвор двери, вновь увидел неопрятные плиты пола, жалкий камин, страшную нищету и наготу этой комнаты? На столе лежала рукопись его романа и записка Даниеля д'Артеза:
   "Наши друзья почти довольны вашим произведением, дорогой поэт. Они говорят, что вы можете смело показать его друзьям и врагам. Мы прочли вашу прекрасную статью о Драматической панораме; в литературном мире вы возбудите столько же зависти, сколько сожаления возбудили в нас.
   Даниель".
   - Сожалений! Что он этим хочет сказать? - вскричал Люсьен, удивленный учтивым тоном записки. Ужели он стал Чужим для кружка? Вкусив изысканных плодов, предложенных ему Евой театральных кулис, он еще более дорожил уважением и дружбой своих друзей с улицы Катр-Ван. На несколько мгновений он погрузился в раздумье; он сопоставил свое настоящее, заключенное в стенах
   этой комнаты, и будущее - в покоях Корали. Волнуемый попеременно то благородными, то порочными побуждениями, он сел и стал просматривать рукопись. Каково же было его изумление? Из главы в главу искусное и преданное перо этих великих, еще безвестных людей обратило его скудость в богатство. Яркий, сжатый, краткий, нервный диалог заменил рассуждения, которые, как он теперь понял, были пустословием в сравнении с речами, овеянными духом времени. Портреты, несколько расплывчатые по рисунку, стали четкими, когда их коснулась размашистая и красочная кисть; все это было связано с важными явлениями человеческой жизни и основано на наблюдениях физиолога, без сомнения, исходивших от Бьяншона, мастерски изложенных и получивших жизнь. Многословные описания стали содержательными и яркими. Он вручил нескладного, плохо одетого ребенка, а получил обратно очаровательную девчурку в белом одеянии, опоясанную лентой, с розовой повязкой на голове,обворожительное создание! Ночь настигла его в слезах: он был сражен величием этого поступка, осознал цену подобного урока и восхищался исправлениями, которые в литературе и искусстве научили его большему, чем могут дать за четыре года чтение, сравнение и исследование. Беспомощный рисунок, преображенный рукою мастера, мазок кисти с живой натуры всегда скажут больше, нежели всякие теории и наблюдения.
   - Вот это друзья! Вот это сердца! Какое мне выпало счастье! -вскричал он, пряча в стол рукопись.
   В естественном порыве поэтической и кипучей натуры он бросился к Даниелю. Всходя по лестнице, он подумал, что все же теперь он менее достоин этих сердец, которых ничто не могло бы совратить с пути чести. Какой-то голос говорил ему, что если бы Даниель полюбил Корали, он не примирился бы с Камюзо. Он знал также о глубоком отвращении Содружества к журналистам, а он уже почитал себя до некоторой степени журналистом. Он нашел всех своих друзей в сборе, кроме Мэрр, который только что ушел; на их лицах изобличалось отчаяние.
   - Что с вами, друзья мои? - сказал Люсьен.
   - Мы получили весть о страшной катастрофе; величайший ум нашей эпохи, любимый наш друг, тот, кто два года был нашим светочем...
   - Луи Ламбер? - сказал Люсьен.
   - В состоянии каталепсии, и нет никакой надежды,- сказал Бьяншон.
   - Он умрет, не ощущая тела, уже витая в небесах,- торжественно добавил Мишель Кретьен.
   - Он умрет, как жил,- сказал д'Артез.
   - Любовь, охватившая, подобно огню, его могучий мозг, сожгла его,сказал Леон Жиро.
   - Да,- сказал Жозеф Бридо,- она вознесла его на высоты, недоступные нашему взору.
   - Мы достойны сожаления,--сказал Фюльжано Ри-даль.
   - Он, возможно, выздоровеет! - вскричал Люсьен,
   - Судя по тому, что нам сказал Мэро, излечение невозможно,- отвечал Бьяншон. -Его мозг стал ареной таких явлений, перед которыми медицина бессильна.
   - Однако ж существуют средства,- сказал д'Артез.
   - Да,- сказал Бьяншон,- сейчас он в каталепсии, а можно привести его в состояние идиотизма.
   - Если бы можно было гению зла предложить взамен другую голову, я отдал бы свою! - вскричал Мишель Кретьен.
   - А что сталось бы с европейской федерацией? - сказал д'Артез.
   - И точно,- отвечал Мишель Кретьен,- каждый человек прежде всего принадлежит человечеству.
   - Я пришел сюда с сердцем, преисполненным благодарности ко всем вам,сказал Люсьен.- Вы обратили мою медь в золото.
   - Благодарность! За кого ты нас принимаешь? - сказал Бьяншон.
   - Нам это доставило удовольствие,- заметил Фюльжанс.
   - Так вы, стало быть, заправский журналист? - сказал Леон Жиро.Отголосок вашего литературного выступления дошел до Латинского квартала.
   - Не вполне еще,- отвечал Люсьен.
   - О, тем лучше! - сказал Мишель Кретьен.
   - Я был прав,- заметил д'Артез.- Сердце Люсьена знает цену чистой совести. Неужто это не лучшее вечернее напутствие, когда, склонив голову на подушку, имеешь право сказать: "Я не осудил чужого произведения, я никому не причинил горя; мой ум не ранил, подобно кинжалу, ничью невинную душу; мои насмешки не разбили ничьего счастья, они даже не встревожили блаженной глупости, они не принесли напрасной докуки гению; я пренебрег легкими победами эпиграмм; наконец - я ни в чем не погрешил против своих убеждений!"