Не успел этот «ветеран» докричать свои угрозы, как из темноты, по блокпосту и по «УАЗу» опергруппы, оставленному метрах в восьмидесяти от перекрёстка, разом ударили два или три автомата.
— Ах, мать вашу Ичкерию! — старший из омоновцев, сержант, не растерялся и хладнокровия не потерял. Скомандовал: «Огонь!»
В ту же секунду застрекотали несколько автоматов, в том числе и офицеров опергруппы, а в башне БТРа зарокотал крупнокалиберный пулемёт.
Впрочем, слепой этот, нервный и безрезультатный для обеих сторон бой длился не больше минуты, также внезапно, как и началась, стрельба из темноты стихла, перестали стрелять и от блокпоста.
— Пугали, — сказал сержант. — Не первый раз. Говорил Нуйкову, майору нашему: давайте засаду с вечера положим, подкараулим этих, провокаторов… или пяток мин вон там, за знаком, спрячем. Нет, говорит, нельзя. Если кто из мирных жителей подорвётся, хлопот потом по самые ноздри будет. А чо? Возле забора нашего лежат, и чечены это знают, не лезут. А тут — пожалуйста.
— Погоди, сержант, — Смирнов жестом остановил бравого воина. — Нам вполне могли устроить проверку с этими синими «Жигулями». Если бы мы эту машину не остановили, наблюдатель вполне мог по рации доложить: всё нормально, не останавливают…
— А, ясно!… Хорошо, товарищ капитан, будете их ещё дополнительно допрашивать?
— Конечно! — Смирнов держал себя в руках, старался, как и все, кто был рядом, не показывать своего волнения и возбуждения от только что отгремевшего боя. Но все сейчас у блокпоста были взволнованы и малость напуганы — так неожиданно и подло зазвучали из темноты автоматные очереди. Рядом была смерть, рядом! Прошлась морозным холодком по спинам российских парней!
И потому нервно и дружно, снова и без всякой команды ударили в эту темноту сразу несколько длинных очередей. Ответа не последовало.
— Ушли, — ровно сказал Федя. — Сами, небось, перепугались.
Чеченцы, когда всё наконец стихло, поднялись с земли, отряхнулись. Тарабанили что-то на своем языке, поглядывая в сторону омоновцев. По довольно спокойным лицам чеченцев можно было предположить, что о предстоящей перестрелке они знали.
— Шорохов, Шевцов, заберите у них документы, поедут с нами, в комендатуру, — распорядился Смирнов. — Надо будет повнимательнее разобраться — что это за люди. Думаю, стрельба здесь всё же не случайно началась. Сержант, сопровождением обеспечите? Как бы не улизнули. На нашей «антилопе» не догнать.
— Конечно, товарищ капитан. БТР с вами пойдет… Большаков, сгоняй в комендатуру! Дёрнутся если эти «мирные жители», дави их «Жигуль» к чертовой матери!
Сержант явно нагонял на чеченцев страху.
Тем временем, пока БТР рычал и разворачивался у блокпоста, опергруппа Смирнова осматривала свой «УАЗ». Машина имела жалкий вид: почти все стекла выбиты, пулевые пробоины в дверцах, решето, а не машина. Но двигатель и разномастные колеса не пострадали. «Антилопа», недовольно почихав, завелась, и Лёха, совсем как артист в кино «Кавказская пленница», грохнул кулаком по белой нарядной баранке:
— Зверь, а не машина! Никакая пуля её не возьмет!
А в следующую секунду притих, повернул напряженное лицо.
— А если бы я с вами не пошёл, мужики?
Дима Шевцов пальцем трогал пробоины, считал их вслух. Пошутил:
— Зато теперь из окон стрелять удобно будет. И с ветерком ездить будем.
Поехали, и правда, с ветерком, а точнее, с пронизывающим ветром в салоне. Впереди — покалеченный «УАЗ», из выбитых окон которого торчали стволы автоматов, за ним — синий с тихонько ругающимися мирными жителями Чечни, а позади, почти подпирая багажник «Жигулей», — зеленая клиновидная туша БТРа.
Линда, сидя на коленях у Олега, вертела головой: что за новые запахи в машине, почему так холодно?
… В комендатуре чеченцев основательно, под протокол, допросили и до утра посадили под замок. Утром опергруппа и омоновцы осмотрели место происшествия, нашли десятка четыре стреляных гильз от «Калашникова» и только. На стылой земле никаких следов не было. Осталось неясным: то ли потешились у блокпоста «мирные жители» Гудермеса и потом быстренько разбежались по близлежащим домам, то ли поработали боевики Рамзана Гадуева, кому перекрыли дорогу и спутали планы омоновцы с опергруппой капитана Смирнова.
К обеду синий «Жигуль» со своими седоками отправился восвояси.
Глава пятая
Глава шестая
— Ах, мать вашу Ичкерию! — старший из омоновцев, сержант, не растерялся и хладнокровия не потерял. Скомандовал: «Огонь!»
В ту же секунду застрекотали несколько автоматов, в том числе и офицеров опергруппы, а в башне БТРа зарокотал крупнокалиберный пулемёт.
Впрочем, слепой этот, нервный и безрезультатный для обеих сторон бой длился не больше минуты, также внезапно, как и началась, стрельба из темноты стихла, перестали стрелять и от блокпоста.
— Пугали, — сказал сержант. — Не первый раз. Говорил Нуйкову, майору нашему: давайте засаду с вечера положим, подкараулим этих, провокаторов… или пяток мин вон там, за знаком, спрячем. Нет, говорит, нельзя. Если кто из мирных жителей подорвётся, хлопот потом по самые ноздри будет. А чо? Возле забора нашего лежат, и чечены это знают, не лезут. А тут — пожалуйста.
— Погоди, сержант, — Смирнов жестом остановил бравого воина. — Нам вполне могли устроить проверку с этими синими «Жигулями». Если бы мы эту машину не остановили, наблюдатель вполне мог по рации доложить: всё нормально, не останавливают…
— А, ясно!… Хорошо, товарищ капитан, будете их ещё дополнительно допрашивать?
— Конечно! — Смирнов держал себя в руках, старался, как и все, кто был рядом, не показывать своего волнения и возбуждения от только что отгремевшего боя. Но все сейчас у блокпоста были взволнованы и малость напуганы — так неожиданно и подло зазвучали из темноты автоматные очереди. Рядом была смерть, рядом! Прошлась морозным холодком по спинам российских парней!
И потому нервно и дружно, снова и без всякой команды ударили в эту темноту сразу несколько длинных очередей. Ответа не последовало.
— Ушли, — ровно сказал Федя. — Сами, небось, перепугались.
Чеченцы, когда всё наконец стихло, поднялись с земли, отряхнулись. Тарабанили что-то на своем языке, поглядывая в сторону омоновцев. По довольно спокойным лицам чеченцев можно было предположить, что о предстоящей перестрелке они знали.
— Шорохов, Шевцов, заберите у них документы, поедут с нами, в комендатуру, — распорядился Смирнов. — Надо будет повнимательнее разобраться — что это за люди. Думаю, стрельба здесь всё же не случайно началась. Сержант, сопровождением обеспечите? Как бы не улизнули. На нашей «антилопе» не догнать.
— Конечно, товарищ капитан. БТР с вами пойдет… Большаков, сгоняй в комендатуру! Дёрнутся если эти «мирные жители», дави их «Жигуль» к чертовой матери!
Сержант явно нагонял на чеченцев страху.
Тем временем, пока БТР рычал и разворачивался у блокпоста, опергруппа Смирнова осматривала свой «УАЗ». Машина имела жалкий вид: почти все стекла выбиты, пулевые пробоины в дверцах, решето, а не машина. Но двигатель и разномастные колеса не пострадали. «Антилопа», недовольно почихав, завелась, и Лёха, совсем как артист в кино «Кавказская пленница», грохнул кулаком по белой нарядной баранке:
— Зверь, а не машина! Никакая пуля её не возьмет!
А в следующую секунду притих, повернул напряженное лицо.
— А если бы я с вами не пошёл, мужики?
Дима Шевцов пальцем трогал пробоины, считал их вслух. Пошутил:
— Зато теперь из окон стрелять удобно будет. И с ветерком ездить будем.
Поехали, и правда, с ветерком, а точнее, с пронизывающим ветром в салоне. Впереди — покалеченный «УАЗ», из выбитых окон которого торчали стволы автоматов, за ним — синий с тихонько ругающимися мирными жителями Чечни, а позади, почти подпирая багажник «Жигулей», — зеленая клиновидная туша БТРа.
Линда, сидя на коленях у Олега, вертела головой: что за новые запахи в машине, почему так холодно?
… В комендатуре чеченцев основательно, под протокол, допросили и до утра посадили под замок. Утром опергруппа и омоновцы осмотрели место происшествия, нашли десятка четыре стреляных гильз от «Калашникова» и только. На стылой земле никаких следов не было. Осталось неясным: то ли потешились у блокпоста «мирные жители» Гудермеса и потом быстренько разбежались по близлежащим домам, то ли поработали боевики Рамзана Гадуева, кому перекрыли дорогу и спутали планы омоновцы с опергруппой капитана Смирнова.
К обеду синий «Жигуль» со своими седоками отправился восвояси.
Глава пятая
День рождения Лёши Рыжкова праздновали спустя сутки после всех этих событий у блокпоста. Дата у лейтенанта кругленькая — 25 — столько лет за его плечами, из них в милиции всего четыре. По арифметике всё сходится: после школы отслужил в армии, год поработал шофером на легковушке-пикапе, возил торты и пирожные по магазинам, но скоро сладкая эта жизнь ужасно надоела. Бывшему сержанту-пограничнику хотелось приключений, романтики, опасностей. А где всё это можно найти? В милиции, конечно, на передовой по борьбе с преступностью.
Довольно скоро Рыжков оказался в уголовном розыске — сюда берут смышленых и неробких парней, три года Лёша поработал в одном из райотделов Омска, а теперь — здесь, в Гудермесе. Ехал сюда всё с той же жаждой приключений, война здесь, в Чечне, не казалась из заснеженной Сибири страшной и фатальной. Главное, самому не подставлять лоб под дурацкие пули, жить с умом и действовать предусмотрительно, с расчетом. Бережёного Бог бережёт, кто этого не знает!?
Лёха привез с собой гитару, оказалось, играть на ней и петь он был мастак, знал песни Окуджавы, Визбора, Никитина… Ну, и своё кое-что умудрялся сочинять, хотя в том не признавался, а на вопрос Олега — что, мол, за автор? — отвечал односложно: «Не помню. Слышал где-то».
Олег всё же пытался докопаться до истины, ибо и сам кое-что сочинял, но играть на гитаре не умел, слух музыкальный был у него так себе. Лёха бардом себя тоже не считал, бацал на гитаре в своё удовольствие и коллег по профессии развлекал.
За столом они уселись все пятеро, ещё череповецкие омоновцы явились, когда узнали про день рождения лейтенанта Рыжкова, сам майор Нуйков пожаловал, бравый их командир, с ним трое офицеров, потом ещё кто-то приходил-выходил… Короче, двери в комнату опергруппы капитана Смирнова в тот вечер не закрывались, здесь все были рады гостям, тем более имениннику — приятно же когда на твой день рождения приходит много людей.
Линда вертелась тут же, под ногами хозяина и его друзей, она хорошо чувствовала праздник, а ей, как отличившийся по службе, перепало нынче и внимания, и лакомств. Пришлось Олегу даже вмешиваться и ограничивать угощения — не накормили бы его помощницу чем-нибудь таким, что собачьему организму противопоказано.
Пригодилась за столом и «Лезгинка», чеченский коньячок хорошо пошёл под шашлык, какой Олег с Лёшей купили загодя у одного уличного предпринимателя прямо с дымящего мангала. «Лезгинку» Олег покупал сегодня же у Марьям, она спросила:
— Я слышала, день рождения у твоего друга?
— Кто сказал?
— А сам он и сказал, Лёша. Конфеты у меня утром покупал.
— Понятно… ещё что про нас знаешь?
— Обстреляли вас на блокпосту.
— Это тоже Лёша сказал?
— Нет, что ты! Про это весь город знает. Хорошо хоть никого не убили.
— А те, что нападали…
— Дураки они. Бандиты.
— Ты их знаешь? Местные они?
— Ой, Олег, не знаю я ничего. Кто стрелял, в кого попал… Про такое лучше не знать… Пошла я, до свидания. Чего в следующий раз принести?
— Сигареты. Больше ничего.
— Хорошо. Ну, гуляйте, отдохните. А то всё мотаетесь.
Так они поговорили, обменялись вежливыми, улыбками и разошлись.
… Офицерское застолье начинает, конечно, старший по званию.
Майор Нуйков, командир вологодского ОМОНа, с ролью тамады справлялся умело. Начал с похвалы всей опергруппы капитана Смирнова.
— Мужики! — Нуйков держал в руке алюминиевую кружку. — Должен сказать, что вы молодцы, хорошо работаете. Слух о вас по Гудермесу пошел. Сам слышал от одного местного аборигена, мол, таких сыщиков из России тут ещё не было, А про собаку вашу, Линду, просто со страхом в глазах рассказывал! Говорит: чёрная, громадного роста, с телка, глаза огнем горят, а оружие и взрывчатку через стену чует.
Все засмеялись, задвигались, весело поглядывая на Линду, а та сидела у ног хозяина счастливая. Поняла, что говорят про неё, хвалят, и Линда одобрительно завиляла хвостом, — дескать, правильно всё. Поначалу, услышав знакомые слова: «Оружие… взрывчатка», насторожилась — не придется ли бежать к машине? Но хозяин сидел спокойно, держал в руке, как и все, остальные, кружку…
— А что касается новорожденного, — продолжал Нуйков, — то ты, Алексей, и дальше служи России честно, как сейчас служишь, но свой следующий день рождения лучше отмечай дома, в кругу семьи. Есть деваха?
— Есть, есть, — кивнул Рыжков с белозубой простецкой улыбкой во весь рот.
— Вот, молодец. У мента, между нами, мужиками, говоря, должен быть надежный, крепкий тыл. Наша служба, как в песне поется, и опасна, и трудна. Но — благородна! Помни это!… Здоровья тебе, лейтенант, успешной карьеры. Чтоб до генерала дорос!… И храни нас всех, Бог! За тебя, Лёша!
Все встали, дружно зазвякали алюминиевые кружки, чеченский коньяк оказался вполне приличным напитком — веселья и расслабленных разговоров за столом прибавилось.
Омоновцы преподнесли Рыжкову фронтовую флягу со спиртом, Нуйков наказал её беречь и выпить по возвращении домой, что Лёша и пообещал, но твёрдой уверенности в его голосе не было.
Опер? тоже не остались в долгу перед своим товарищем — кто шикарный брелок для ключей преподнёс (Лёха как-никак водитель «антилопы»), кто флакон одеколона, кто блок сигарет…
Складно говорил и капитан Смирнов — с юмором, и по делу. Сказал, что его тёзка однозначно родился в рубашке, а значит, жить будет долго и счастливо.
Все, конечно, поняли, что капитан имел в виду «чэпэ» на блокпосту, Рыжкову в самом деле повезло — ведь мог же остаться в «УАЗе»!
— Ладно, чуть-чуть не считается, — махнул рукой именинник и взялся за гитару. — Давайте лучше споём!
Общий, объединяющий любую мужскую компанию, в том числе и милицейскую, градус за столом был уже на высоте, русская душа не может без песни, а песня сейчас была конечно о войне.
— Да уж, Сибирь наша точно сейчас в снегах, — грустно сказал Смирнов. — Такой грязи, как здесь, там нету. Давайте, мужики, за Сибирь, а? Хоть вы, может, и не бывали у нас, а земля наша замечательная! Легко дышится, просторно живется.
Голос капитана заметно дрогнул, его печаль как-то сразу передалась застолью, Рыжков отложил гитару.
— Алексей Иванович, у тебя кто в Омске? — спросил Олег.
— Две жены, одна бывшая, конечно, четверо ребятишек. Я, мужики, богатый!
За столом одобрительно загудели:
— О-о!… Молодец, капитан!
— Отец-герой!
— В таком случае, роду Смирновых нет переводу!
Снова поднялся Нуйков, призвал:
— За Смирновых, господа офицеры! За новое поколение сибиряков!
Выпили, помолчали.
— Чечня для России — крест, да. — Нуйков говорил негромко, раздумчиво, его все хорошо слышали. — И нести его нам, тащить на горбу долго. Всегда!… Эх! Жили, ведь, не тужили. Мы, москали, хохлы, чечены, грузины… Теперь враги. Разбежались по своим углам и — гав! гав! — друг на друга. За оружие взялись, метелим тут, в Чечне, почем зря. Мы — их, они — нас. А зачем, спрашивается?! Мы-то с вами, менты, что от этого имеем? Или армия? Вон, в Грозном, сколько парней намолотили. Да и сам город — развалины, лунный пейзаж!
— Грозный нам и восстанавливать, попомните мои слова! — Смирнов пребывал всё в том же меланхолическом состоянии. — Если, конечно, доживем.
— Алексей, дружище, что за настроение! — Нуйков приобнял капитана, за плечи. — Хватит хандрить, тоску за столом нагонять! День рождения у подчинённого, а он… сидит, киснет. Ну-ка, наливай!
— Да так я, мужики, так! — Смирнов как-то через силу улыбнулся. — Накатило что-то…
— Война, любая, когда-нибудь да кончается. — Это Дима Шевцов, старлей. Тоже сидит задумчивый, мысли его где-то далеко, не за столом. Потребовал:
— Ну, Лёха, давай что-нибудь повеселее.
Пели и играли на гитаре теперь по очереди, умеющих играть оказалось трое, их внимательно слушали и каждому аплодировали. Тут не профессионалы со сцены, тут — свои, любители.
Взял гитару и Олег.
— Простите, мужики, — честно сказал он, — Я со струнами не особенно в ладах… Но — как умею.
Малость не попадающие в тональность «струны» кинологу конечно простили. Важно чт? пел младший лейтенант, о чем. А пел он о любви: о Марине, о той мечте-встрече, о вынужденной разлуке. И каждый из сидящих за столом молодых мужчин тоже думал о своей женщине, видел её рядом с собой, мысленно повторял её имя.
А всех объединили и даже породнили сейчас знаменитые строки Константина Симонова:
Олег отложил уже гитару, песня превратилась просто в стихи, которые он читал для своих боевых товарищей, но прежде всего для неё — любимой своей девушке, которой открыл свое сердце, которой, сказал заветное — люблю!
В наступившей тишине хрипела только рация, «Гром» настойчиво вызывал «Волжанку», и все сидящие за столом, молодые эти милицейские офицеры, отчетливее вдруг почувствовали, что они действительно на войне, где стреляют, калечат и убивают, где разозлившиеся друг на друга люди решают свои проблемы с помощью оружия, что смерть не ищет компромиссов и охотится за каждым из них, что она не хочет ждать, а торопится, напротив, со своим пиршеством и торжеством забвения. И, наверное, кому-то из них — улыбчивых и немного подвыпивших сейчас парней, не повезет, кто-то не сможет вернуться к родной своей маме, и к той единственной, что осталась по ту сторону войны — пусть и не похожей на Великую Отечественную, с фронтами, глубокими тылами, колоннами беженцев или пленных, армадами танков и самолетов… но и на этой, чеченской войне, погибли уже тысячи и тысячи, прежде всего молодых людей, которым, увы, по законам подлого военного времени и предстоит погибать в первую очередь.
По-прежнему хрипела рация, «Волжанка» ломким баском отвечала «Грому»…
— Вернешься домой, Лёша, сразу женись! — сказал вдруг капитан Смирнов. — Не тяни. Семья — это главное у каждого человека. Увеличивай население Сибири нашей, матушки. И — расти, расти до генерала! Ты — парень с головой, учись, в академию поступай, милиции от тебя прок будет.
— Да что за настроение, черт возьми!? — воскликнул Нуйков. — Алексей! Какие-то прощальные наставления! На дне рождения у парня сидишь!
— Да ну, что ты, майор! — Смирнов махнул рукой. — Сказал, пожелал… что тут такого!? Не в пляс же мне пускаться! А что в миноре говорю… Ну, мало ли как жизнь повернётся. Не мы с тобой ею распоряжаемся теперь…
И снова зазвенела гитара в руках одного из омоновцев:
Гости скоро разошлись, оперативники остались одни, прибрались в комнате, лежали теперь на койках расслабленные и сытые, толковали «за жизнь».
Дима Шевцов потянулся:
— Эх, красотки эти, что на стенах у нас… Взяли бы, да и ожили на часок-другой!… А, мужики?
Именинник, Лёха, засмеялся.
— А чо, неплохо бы. Только пусть бы одна из них в мою Ленку превратилась. Другая — в жену командира нашего, третья — в твою Марину, Олег, а? Как сам-то? Пружинит, небось?
— Потерплю, — с улыбкой отвечал Олег. — Командировка скоро кончится, три недели, считай, позади.
— Слушай! — Шорохов — в тельняшке, босой, вскочил с койки, подбежал к настенному календарю с зачеркнутыми красным фломастером цифрами. — А и правда, мы уже двадцать два дня тут. А вроде вчера приехали.
— Ровно половина. — Смирнов листал какую-то книжку, — Только половина срока. Не суетитесь, мужики, лучше на этот календарь не заглядываться. Быстрее дни идут.
— Пожалуй. — Шорохов вздохнул, вернулся в койку.
Рыжков, лёжа, бренчал на гитаре.
Шевцов продолжал тему:
— Олег, а правда, что суки только два раза в год кобелей к себе подпускают?
— Правда. Когда течка у них.
— Надо же, как природа устроена!… А кобели всегда хотят?
— Сам у них спроси. — Олег дремал, отвечал односложно.
— Саня! Шорохов! Чего там, в своем углу, затих?
— А чего зря болтать?! Девки со стены всё равно в койку не спрыгнут.
— Ну, про собак давай поговорим. Когда ещё придется с кинологом и чёрной такой дамой жить? Линда, слышишь?
Линда, подняв голову, позевала вкусно, вопросительно глянула на хозяина — чего от неё хотят?
Но хозяин никак на её немой вопрос не отреагировал.
— Кобель он на то и кобель, чтобы всегда хотеть, — ровно и как-то по-ученому, солидно, ответил Шорохов, и вся комната — молодые, здоровые, подвыпившие «господа офицеры» дружно захохотали: кобелей они понимали хорошо. Одна Линда оставалась сейчас в несколько растерянном состоянии — не знала, как ей реагировать на смех друзей хозяина, да и его самого. Слова «кобель» и «сука» она, разумеется, знала, не раз слышала их дома, у себя в питомнике. Произносились они наставниками их, собак, по-разному, в зависимости от настроения и предмета разговора. Но всё же слово «сука» Линде не нравилось. Было в нём что-то оскорбительное, унижающее. Вот, к примеру, люди женской своей половине придумали более благозвучное: леди, девушка, мадмуазель, сеньорита… А тут — сука! Фу!… Сразу что-то грязное, продажное вспоминается. Да и кобель — тоже не лучше: гуляка, развратник, обманщик и, вообще, — псина! Ух! Как люди прирученных ими животных не любят, даже ненавидят. А вот эти слова чего стоят: козёл, осёл, свинья. И, главное, при случае этими же словами и друг дружку поливают! Позор! Как им не стыдно?! У них же и своих, человеческих, слов хватает. И в чем козёл виноват? Или свинья!? Мало того, что сало и мясо людям даёт, так её ещё и обзывают!… И осёл — ну, пусть он туповат малость и упрям, когда захочет, но дело-то своё делает! Таскает поклажу на горбу, возит людей…
А, неблагодарные они, эти двуногие.
Опять же, о собаках… (И тут: собака!)
Так вот, о сородичах по питомнику. Их, служебно-розыскных — на питомнике штук сорок. Точнее, голов. Сородичи все имеют профессию, специализацию: одни по следу за преступником идут, другие наркотики хорошо ищут, третьи, как она, Линда, на оружие и взрывчатку обучены. И, казалось бы, люди, тем более наставники их, собачек, коллеги хозяина, должны любить всех одинаково — Рекса, Тумана, Гарсона, Альфонса, её, Линду… Ан нет! Вот хозяин Альфонса — мощного ротвейлера, Рискин, отчего-то невзлюбил её — и пнет иной раз на выгуле, когда Олег не видит, и при удобном случае плюнет в вольер, в её миску с едой — ешь потом, собачья твоя душа! Или просто процедит вслед, сквозь зубы: «С-с-с-сука!»
Рискин ротвейлера своего, Альфонса, боготворит — лучше всех его на питомнике, считает. А Альфонс — угрюмый, злобный. Вислые уши, широкая, как у коня, грудь, но короткий, вислый зад. И глаза — наглые, жадные: так бы всех вас, сук, перепробовал, а потом загрыз. А его к ним не подпускают — порода не та. Полукровки, дескать, питомнику не нужны, а только чистая, элитная порода. Ибо, это собаки служебные, взращенные, выведенные в поколениях, такой их род должен быть и впредь. Это не какие-нибудь там бродячие бездомные псы, или смешные кудрявые болонки, или волосатые пупсики в штанишках с бантиком на шее. Таких на питомнике не держат. Псы здесь — спортсмены: охотники, розыскники. Разница с людьми только та, что, например, хозяин её, Линды, на двух ногах бегает, а она — на четырех, и нос её — за версту взрывчатку чует.
Порода-то, конечно, породой, но энергию тому же Гарсону и Альфонсу девать куда-то надо. Не круглые же сутки они с хозяевами на задании — большей частью взаперти сидят, в вольерах. А кобели, как-никак!
Рискину жалко своего Альфонса. Ротвейлеров, сук, на питомнике больше нет, породу продолжать не с кем. Больше овчарки, да вот она, Линда, лабрадор, да ещё вертлявый спаниель есть, Джой. И Джой знаки внимания ей, Линде, оказывает, но она — ноль внимания. На него и смотреть-то без смеха нельзя: уши до самой земли, он ими пол в вольере подметает.
А вот Рискин потихоньку, без посторонних глаз, приспосабливает Альфонса к овчаркам — Линда это сама не раз видела. И умела бы говорить… Рискин это чувствует и, наверное, поэтому пинает её, когда Олега, хозяина, нет рядом.
Нет, Альфонс, как и Гарсон, — лучшие собаки в их питомнике. Свое дело знают и выполняют его хорошо. Но Рискин хочет быть первым со своим Альфонсом, а Гарсон и Линда им мешают.
И-э-эх, люди! И чего уж вы так бьётесь за первенство?!
Прикрыв лапой глаза, позевав широко и смачно, Линда свернулась на прежнем месте, у койки хозяина. Трёп мужчин ей надоел — ну их, лучше поспать.
Линда спала и видела во сне Гарсона. Ах, какой он всё же красавец! Уши острые, торчком, взгляд ласковый, вежливый. А осанка какая! Совершенство! Почему она, Линда, не овчарка? Как бы она любила Гарсона, какие бы у них были замечательные, здоровые щенки!…
Была уже полночь, подвыпившие опера один за другим выключались из общего разговора, засыпали.
Спала и Линда, время от времени подёргивая лапами и сладко потягиваясь. Собачьи сны — тоже приятная вещь!
А в самый разгар глухой этой чеченской ночи рвануло вдруг за окном общежития, вздрогнули стекла, посыпались в комнату-класс, и опергруппа, все как один, вскочила со своих по-походному заправленных постелей.
Уже трезвонил полевой телефон на тумбочке капитана Смирнова, за дверями слышался топот множества ног, и чей-то молодой перепуганный голос крикнул:
— Чечены гранату кинули!… Стреляют!
Довольно скоро Рыжков оказался в уголовном розыске — сюда берут смышленых и неробких парней, три года Лёша поработал в одном из райотделов Омска, а теперь — здесь, в Гудермесе. Ехал сюда всё с той же жаждой приключений, война здесь, в Чечне, не казалась из заснеженной Сибири страшной и фатальной. Главное, самому не подставлять лоб под дурацкие пули, жить с умом и действовать предусмотрительно, с расчетом. Бережёного Бог бережёт, кто этого не знает!?
Лёха привез с собой гитару, оказалось, играть на ней и петь он был мастак, знал песни Окуджавы, Визбора, Никитина… Ну, и своё кое-что умудрялся сочинять, хотя в том не признавался, а на вопрос Олега — что, мол, за автор? — отвечал односложно: «Не помню. Слышал где-то».
Олег всё же пытался докопаться до истины, ибо и сам кое-что сочинял, но играть на гитаре не умел, слух музыкальный был у него так себе. Лёха бардом себя тоже не считал, бацал на гитаре в своё удовольствие и коллег по профессии развлекал.
За столом они уселись все пятеро, ещё череповецкие омоновцы явились, когда узнали про день рождения лейтенанта Рыжкова, сам майор Нуйков пожаловал, бравый их командир, с ним трое офицеров, потом ещё кто-то приходил-выходил… Короче, двери в комнату опергруппы капитана Смирнова в тот вечер не закрывались, здесь все были рады гостям, тем более имениннику — приятно же когда на твой день рождения приходит много людей.
Линда вертелась тут же, под ногами хозяина и его друзей, она хорошо чувствовала праздник, а ей, как отличившийся по службе, перепало нынче и внимания, и лакомств. Пришлось Олегу даже вмешиваться и ограничивать угощения — не накормили бы его помощницу чем-нибудь таким, что собачьему организму противопоказано.
Пригодилась за столом и «Лезгинка», чеченский коньячок хорошо пошёл под шашлык, какой Олег с Лёшей купили загодя у одного уличного предпринимателя прямо с дымящего мангала. «Лезгинку» Олег покупал сегодня же у Марьям, она спросила:
— Я слышала, день рождения у твоего друга?
— Кто сказал?
— А сам он и сказал, Лёша. Конфеты у меня утром покупал.
— Понятно… ещё что про нас знаешь?
— Обстреляли вас на блокпосту.
— Это тоже Лёша сказал?
— Нет, что ты! Про это весь город знает. Хорошо хоть никого не убили.
— А те, что нападали…
— Дураки они. Бандиты.
— Ты их знаешь? Местные они?
— Ой, Олег, не знаю я ничего. Кто стрелял, в кого попал… Про такое лучше не знать… Пошла я, до свидания. Чего в следующий раз принести?
— Сигареты. Больше ничего.
— Хорошо. Ну, гуляйте, отдохните. А то всё мотаетесь.
Так они поговорили, обменялись вежливыми, улыбками и разошлись.
… Офицерское застолье начинает, конечно, старший по званию.
Майор Нуйков, командир вологодского ОМОНа, с ролью тамады справлялся умело. Начал с похвалы всей опергруппы капитана Смирнова.
— Мужики! — Нуйков держал в руке алюминиевую кружку. — Должен сказать, что вы молодцы, хорошо работаете. Слух о вас по Гудермесу пошел. Сам слышал от одного местного аборигена, мол, таких сыщиков из России тут ещё не было, А про собаку вашу, Линду, просто со страхом в глазах рассказывал! Говорит: чёрная, громадного роста, с телка, глаза огнем горят, а оружие и взрывчатку через стену чует.
Все засмеялись, задвигались, весело поглядывая на Линду, а та сидела у ног хозяина счастливая. Поняла, что говорят про неё, хвалят, и Линда одобрительно завиляла хвостом, — дескать, правильно всё. Поначалу, услышав знакомые слова: «Оружие… взрывчатка», насторожилась — не придется ли бежать к машине? Но хозяин сидел спокойно, держал в руке, как и все, остальные, кружку…
— А что касается новорожденного, — продолжал Нуйков, — то ты, Алексей, и дальше служи России честно, как сейчас служишь, но свой следующий день рождения лучше отмечай дома, в кругу семьи. Есть деваха?
— Есть, есть, — кивнул Рыжков с белозубой простецкой улыбкой во весь рот.
— Вот, молодец. У мента, между нами, мужиками, говоря, должен быть надежный, крепкий тыл. Наша служба, как в песне поется, и опасна, и трудна. Но — благородна! Помни это!… Здоровья тебе, лейтенант, успешной карьеры. Чтоб до генерала дорос!… И храни нас всех, Бог! За тебя, Лёша!
Все встали, дружно зазвякали алюминиевые кружки, чеченский коньяк оказался вполне приличным напитком — веселья и расслабленных разговоров за столом прибавилось.
Омоновцы преподнесли Рыжкову фронтовую флягу со спиртом, Нуйков наказал её беречь и выпить по возвращении домой, что Лёша и пообещал, но твёрдой уверенности в его голосе не было.
Опер? тоже не остались в долгу перед своим товарищем — кто шикарный брелок для ключей преподнёс (Лёха как-никак водитель «антилопы»), кто флакон одеколона, кто блок сигарет…
Складно говорил и капитан Смирнов — с юмором, и по делу. Сказал, что его тёзка однозначно родился в рубашке, а значит, жить будет долго и счастливо.
Все, конечно, поняли, что капитан имел в виду «чэпэ» на блокпосту, Рыжкову в самом деле повезло — ведь мог же остаться в «УАЗе»!
— Ладно, чуть-чуть не считается, — махнул рукой именинник и взялся за гитару. — Давайте лучше споём!
Общий, объединяющий любую мужскую компанию, в том числе и милицейскую, градус за столом был уже на высоте, русская душа не может без песни, а песня сейчас была конечно о войне.
— Я не помню, сколько за камнем лежал.
Он стрелял и стрелял. Я — патроны считал.
Я устал, но ведь он — не железный, шакал,
Он ведь тоже устал!
А в России у нас — леса, поля, луга.
А в России сейчас снега, снега, снега…
А в России домой провожают ребята невест,
Над моей головой — южный крест…
Вот и он замолчал за соседней скалой.
Он привык, ему горы — что дом родной…
А в России у нас — леса, поля, луга.
А в России сейчас снега, снега, снега…
— Да уж, Сибирь наша точно сейчас в снегах, — грустно сказал Смирнов. — Такой грязи, как здесь, там нету. Давайте, мужики, за Сибирь, а? Хоть вы, может, и не бывали у нас, а земля наша замечательная! Легко дышится, просторно живется.
Голос капитана заметно дрогнул, его печаль как-то сразу передалась застолью, Рыжков отложил гитару.
— Алексей Иванович, у тебя кто в Омске? — спросил Олег.
— Две жены, одна бывшая, конечно, четверо ребятишек. Я, мужики, богатый!
За столом одобрительно загудели:
— О-о!… Молодец, капитан!
— Отец-герой!
— В таком случае, роду Смирновых нет переводу!
Снова поднялся Нуйков, призвал:
— За Смирновых, господа офицеры! За новое поколение сибиряков!
Выпили, помолчали.
— Чечня для России — крест, да. — Нуйков говорил негромко, раздумчиво, его все хорошо слышали. — И нести его нам, тащить на горбу долго. Всегда!… Эх! Жили, ведь, не тужили. Мы, москали, хохлы, чечены, грузины… Теперь враги. Разбежались по своим углам и — гав! гав! — друг на друга. За оружие взялись, метелим тут, в Чечне, почем зря. Мы — их, они — нас. А зачем, спрашивается?! Мы-то с вами, менты, что от этого имеем? Или армия? Вон, в Грозном, сколько парней намолотили. Да и сам город — развалины, лунный пейзаж!
— Грозный нам и восстанавливать, попомните мои слова! — Смирнов пребывал всё в том же меланхолическом состоянии. — Если, конечно, доживем.
— Алексей, дружище, что за настроение! — Нуйков приобнял капитана, за плечи. — Хватит хандрить, тоску за столом нагонять! День рождения у подчинённого, а он… сидит, киснет. Ну-ка, наливай!
— Да так я, мужики, так! — Смирнов как-то через силу улыбнулся. — Накатило что-то…
— Война, любая, когда-нибудь да кончается. — Это Дима Шевцов, старлей. Тоже сидит задумчивый, мысли его где-то далеко, не за столом. Потребовал:
— Ну, Лёха, давай что-нибудь повеселее.
Пели и играли на гитаре теперь по очереди, умеющих играть оказалось трое, их внимательно слушали и каждому аплодировали. Тут не профессионалы со сцены, тут — свои, любители.
Взял гитару и Олег.
— Простите, мужики, — честно сказал он, — Я со струнами не особенно в ладах… Но — как умею.
Малость не попадающие в тональность «струны» кинологу конечно простили. Важно чт? пел младший лейтенант, о чем. А пел он о любви: о Марине, о той мечте-встрече, о вынужденной разлуке. И каждый из сидящих за столом молодых мужчин тоже думал о своей женщине, видел её рядом с собой, мысленно повторял её имя.
А всех объединили и даже породнили сейчас знаменитые строки Константина Симонова:
— Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.-
Не понять неждавшим им
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать
Как никто другой.
Олег отложил уже гитару, песня превратилась просто в стихи, которые он читал для своих боевых товарищей, но прежде всего для неё — любимой своей девушке, которой открыл свое сердце, которой, сказал заветное — люблю!
В наступившей тишине хрипела только рация, «Гром» настойчиво вызывал «Волжанку», и все сидящие за столом, молодые эти милицейские офицеры, отчетливее вдруг почувствовали, что они действительно на войне, где стреляют, калечат и убивают, где разозлившиеся друг на друга люди решают свои проблемы с помощью оружия, что смерть не ищет компромиссов и охотится за каждым из них, что она не хочет ждать, а торопится, напротив, со своим пиршеством и торжеством забвения. И, наверное, кому-то из них — улыбчивых и немного подвыпивших сейчас парней, не повезет, кто-то не сможет вернуться к родной своей маме, и к той единственной, что осталась по ту сторону войны — пусть и не похожей на Великую Отечественную, с фронтами, глубокими тылами, колоннами беженцев или пленных, армадами танков и самолетов… но и на этой, чеченской войне, погибли уже тысячи и тысячи, прежде всего молодых людей, которым, увы, по законам подлого военного времени и предстоит погибать в первую очередь.
По-прежнему хрипела рация, «Волжанка» ломким баском отвечала «Грому»…
— Вернешься домой, Лёша, сразу женись! — сказал вдруг капитан Смирнов. — Не тяни. Семья — это главное у каждого человека. Увеличивай население Сибири нашей, матушки. И — расти, расти до генерала! Ты — парень с головой, учись, в академию поступай, милиции от тебя прок будет.
— Да что за настроение, черт возьми!? — воскликнул Нуйков. — Алексей! Какие-то прощальные наставления! На дне рождения у парня сидишь!
— Да ну, что ты, майор! — Смирнов махнул рукой. — Сказал, пожелал… что тут такого!? Не в пляс же мне пускаться! А что в миноре говорю… Ну, мало ли как жизнь повернётся. Не мы с тобой ею распоряжаемся теперь…
И снова зазвенела гитара в руках одного из омоновцев:
— Расплескалась синева, расплескалась.
По петлицам растеклась, по шевронам.
Я хочу, чтобы жизнь продолжалась
По суровым, по армейским законам…
* * *
Гости скоро разошлись, оперативники остались одни, прибрались в комнате, лежали теперь на койках расслабленные и сытые, толковали «за жизнь».
Дима Шевцов потянулся:
— Эх, красотки эти, что на стенах у нас… Взяли бы, да и ожили на часок-другой!… А, мужики?
Именинник, Лёха, засмеялся.
— А чо, неплохо бы. Только пусть бы одна из них в мою Ленку превратилась. Другая — в жену командира нашего, третья — в твою Марину, Олег, а? Как сам-то? Пружинит, небось?
— Потерплю, — с улыбкой отвечал Олег. — Командировка скоро кончится, три недели, считай, позади.
— Слушай! — Шорохов — в тельняшке, босой, вскочил с койки, подбежал к настенному календарю с зачеркнутыми красным фломастером цифрами. — А и правда, мы уже двадцать два дня тут. А вроде вчера приехали.
— Ровно половина. — Смирнов листал какую-то книжку, — Только половина срока. Не суетитесь, мужики, лучше на этот календарь не заглядываться. Быстрее дни идут.
— Пожалуй. — Шорохов вздохнул, вернулся в койку.
Рыжков, лёжа, бренчал на гитаре.
Шевцов продолжал тему:
— Олег, а правда, что суки только два раза в год кобелей к себе подпускают?
— Правда. Когда течка у них.
— Надо же, как природа устроена!… А кобели всегда хотят?
— Сам у них спроси. — Олег дремал, отвечал односложно.
— Саня! Шорохов! Чего там, в своем углу, затих?
— А чего зря болтать?! Девки со стены всё равно в койку не спрыгнут.
— Ну, про собак давай поговорим. Когда ещё придется с кинологом и чёрной такой дамой жить? Линда, слышишь?
Линда, подняв голову, позевала вкусно, вопросительно глянула на хозяина — чего от неё хотят?
Но хозяин никак на её немой вопрос не отреагировал.
— Кобель он на то и кобель, чтобы всегда хотеть, — ровно и как-то по-ученому, солидно, ответил Шорохов, и вся комната — молодые, здоровые, подвыпившие «господа офицеры» дружно захохотали: кобелей они понимали хорошо. Одна Линда оставалась сейчас в несколько растерянном состоянии — не знала, как ей реагировать на смех друзей хозяина, да и его самого. Слова «кобель» и «сука» она, разумеется, знала, не раз слышала их дома, у себя в питомнике. Произносились они наставниками их, собак, по-разному, в зависимости от настроения и предмета разговора. Но всё же слово «сука» Линде не нравилось. Было в нём что-то оскорбительное, унижающее. Вот, к примеру, люди женской своей половине придумали более благозвучное: леди, девушка, мадмуазель, сеньорита… А тут — сука! Фу!… Сразу что-то грязное, продажное вспоминается. Да и кобель — тоже не лучше: гуляка, развратник, обманщик и, вообще, — псина! Ух! Как люди прирученных ими животных не любят, даже ненавидят. А вот эти слова чего стоят: козёл, осёл, свинья. И, главное, при случае этими же словами и друг дружку поливают! Позор! Как им не стыдно?! У них же и своих, человеческих, слов хватает. И в чем козёл виноват? Или свинья!? Мало того, что сало и мясо людям даёт, так её ещё и обзывают!… И осёл — ну, пусть он туповат малость и упрям, когда захочет, но дело-то своё делает! Таскает поклажу на горбу, возит людей…
А, неблагодарные они, эти двуногие.
Опять же, о собаках… (И тут: собака!)
Так вот, о сородичах по питомнику. Их, служебно-розыскных — на питомнике штук сорок. Точнее, голов. Сородичи все имеют профессию, специализацию: одни по следу за преступником идут, другие наркотики хорошо ищут, третьи, как она, Линда, на оружие и взрывчатку обучены. И, казалось бы, люди, тем более наставники их, собачек, коллеги хозяина, должны любить всех одинаково — Рекса, Тумана, Гарсона, Альфонса, её, Линду… Ан нет! Вот хозяин Альфонса — мощного ротвейлера, Рискин, отчего-то невзлюбил её — и пнет иной раз на выгуле, когда Олег не видит, и при удобном случае плюнет в вольер, в её миску с едой — ешь потом, собачья твоя душа! Или просто процедит вслед, сквозь зубы: «С-с-с-сука!»
Рискин ротвейлера своего, Альфонса, боготворит — лучше всех его на питомнике, считает. А Альфонс — угрюмый, злобный. Вислые уши, широкая, как у коня, грудь, но короткий, вислый зад. И глаза — наглые, жадные: так бы всех вас, сук, перепробовал, а потом загрыз. А его к ним не подпускают — порода не та. Полукровки, дескать, питомнику не нужны, а только чистая, элитная порода. Ибо, это собаки служебные, взращенные, выведенные в поколениях, такой их род должен быть и впредь. Это не какие-нибудь там бродячие бездомные псы, или смешные кудрявые болонки, или волосатые пупсики в штанишках с бантиком на шее. Таких на питомнике не держат. Псы здесь — спортсмены: охотники, розыскники. Разница с людьми только та, что, например, хозяин её, Линды, на двух ногах бегает, а она — на четырех, и нос её — за версту взрывчатку чует.
Порода-то, конечно, породой, но энергию тому же Гарсону и Альфонсу девать куда-то надо. Не круглые же сутки они с хозяевами на задании — большей частью взаперти сидят, в вольерах. А кобели, как-никак!
Рискину жалко своего Альфонса. Ротвейлеров, сук, на питомнике больше нет, породу продолжать не с кем. Больше овчарки, да вот она, Линда, лабрадор, да ещё вертлявый спаниель есть, Джой. И Джой знаки внимания ей, Линде, оказывает, но она — ноль внимания. На него и смотреть-то без смеха нельзя: уши до самой земли, он ими пол в вольере подметает.
А вот Рискин потихоньку, без посторонних глаз, приспосабливает Альфонса к овчаркам — Линда это сама не раз видела. И умела бы говорить… Рискин это чувствует и, наверное, поэтому пинает её, когда Олега, хозяина, нет рядом.
Нет, Альфонс, как и Гарсон, — лучшие собаки в их питомнике. Свое дело знают и выполняют его хорошо. Но Рискин хочет быть первым со своим Альфонсом, а Гарсон и Линда им мешают.
И-э-эх, люди! И чего уж вы так бьётесь за первенство?!
Прикрыв лапой глаза, позевав широко и смачно, Линда свернулась на прежнем месте, у койки хозяина. Трёп мужчин ей надоел — ну их, лучше поспать.
Линда спала и видела во сне Гарсона. Ах, какой он всё же красавец! Уши острые, торчком, взгляд ласковый, вежливый. А осанка какая! Совершенство! Почему она, Линда, не овчарка? Как бы она любила Гарсона, какие бы у них были замечательные, здоровые щенки!…
Была уже полночь, подвыпившие опера один за другим выключались из общего разговора, засыпали.
Спала и Линда, время от времени подёргивая лапами и сладко потягиваясь. Собачьи сны — тоже приятная вещь!
А в самый разгар глухой этой чеченской ночи рвануло вдруг за окном общежития, вздрогнули стекла, посыпались в комнату-класс, и опергруппа, все как один, вскочила со своих по-походному заправленных постелей.
Уже трезвонил полевой телефон на тумбочке капитана Смирнова, за дверями слышался топот множества ног, и чей-то молодой перепуганный голос крикнул:
— Чечены гранату кинули!… Стреляют!
Глава шестая
Так, с выстрела гранатомета и ураганного автоматно-пулемётного огня, начался в Гудермесе многочасовой, памятный вологодским омоновцам, калининградскому СОБРу, бойцам внутренних войск, а также опергруппе капитана Смирнова, тяжелейший бой за город в целом и за территорию педучилища, где располагалась комендатура.
Потом, на допросах пленных и выявленных уголовным розыском участников нападения, удалось установить, что в город, под видом местных жителей, прибыли-просочились около шестисот дудаевцев — практически два отлично вооруженных батальона. Присутствие боевиков, конечно, чувствовалось — не дремала военная разведка, знал кое-что и уголовный розыск. И тем не менее, боевикам Рамзана Гадуева удалось заминировать здание городской администрации — восемнадцать килограммов тротила должны были взорваться в условленный день и час, взрыв этот послужил бы сигналом к началу операции по захвату Гудермеса боевиками. Но тротил, взрывные устройства, нашли саперы лейтенанта Бровковича, здание разминировали. В городе шли интенсивные поиски боевиков, дом? подозреваемых подвергались тщательным обыскам, а боевики, в свою очередь, баламутили народ на митингах, носились по Гудермесу на машинах с зелёными знаменами и провокационными транспарантами, кричали с трибун «Аллах акбар!» и «Джохар акбар!» Приближались выборы в Государственную Думу России и выборы главы Чеченской республики. Дудаевцы с оружием в руках рвались к власти.
Практически без боя, на рассвете того памятного дня, они захватили районную больницу, завязали неравный бой с федералами за железнодорожный вокзал, а спустя каких-то полчаса были уже у каменного забора педучилища, у комендатуры.
Атаковать ОМОН и СОБР в лоб дудаевцы не стали: КПП, контрольно-пропускной пункт, был под защитой суточного наряда, мгновенный бросок на ворота не удался бы, а лезть через забор, на минные растяжки, — себе дороже. Но педучилище с его неприступным сейчас забором окружали пятиэтажные жилые дома, с их балконов и крыш здания училища были как на ладони, даже бинокль не требовался. Вот эти балконы и крыши боевики и выбрали, кое-где торчали автоматные стволы прямо из окон квартир. Огневые точки — лучше не придумаешь.
А вскоре разорвалась близ общежития омоновцев граната, зататакали пулемёты и автоматы.
Опергруппа капитана Смирнова в полном составе (за исключением Линды — Олег скомандовал ей: «лежать», и она залегла под его койкой) заняла боевую позицию тут же, у общежития, за каменным высоким крыльцом, вела огонь в сером мареве затянувшегося по-зимнему утра по наводке трассирующих очередей тех омоновцев, кто был уже на крыше учебного, П-образного здания педучилища, кто хорошо видел огневые точки атакующих и самих боевиков.
Потом, на допросах пленных и выявленных уголовным розыском участников нападения, удалось установить, что в город, под видом местных жителей, прибыли-просочились около шестисот дудаевцев — практически два отлично вооруженных батальона. Присутствие боевиков, конечно, чувствовалось — не дремала военная разведка, знал кое-что и уголовный розыск. И тем не менее, боевикам Рамзана Гадуева удалось заминировать здание городской администрации — восемнадцать килограммов тротила должны были взорваться в условленный день и час, взрыв этот послужил бы сигналом к началу операции по захвату Гудермеса боевиками. Но тротил, взрывные устройства, нашли саперы лейтенанта Бровковича, здание разминировали. В городе шли интенсивные поиски боевиков, дом? подозреваемых подвергались тщательным обыскам, а боевики, в свою очередь, баламутили народ на митингах, носились по Гудермесу на машинах с зелёными знаменами и провокационными транспарантами, кричали с трибун «Аллах акбар!» и «Джохар акбар!» Приближались выборы в Государственную Думу России и выборы главы Чеченской республики. Дудаевцы с оружием в руках рвались к власти.
Практически без боя, на рассвете того памятного дня, они захватили районную больницу, завязали неравный бой с федералами за железнодорожный вокзал, а спустя каких-то полчаса были уже у каменного забора педучилища, у комендатуры.
Атаковать ОМОН и СОБР в лоб дудаевцы не стали: КПП, контрольно-пропускной пункт, был под защитой суточного наряда, мгновенный бросок на ворота не удался бы, а лезть через забор, на минные растяжки, — себе дороже. Но педучилище с его неприступным сейчас забором окружали пятиэтажные жилые дома, с их балконов и крыш здания училища были как на ладони, даже бинокль не требовался. Вот эти балконы и крыши боевики и выбрали, кое-где торчали автоматные стволы прямо из окон квартир. Огневые точки — лучше не придумаешь.
А вскоре разорвалась близ общежития омоновцев граната, зататакали пулемёты и автоматы.
Опергруппа капитана Смирнова в полном составе (за исключением Линды — Олег скомандовал ей: «лежать», и она залегла под его койкой) заняла боевую позицию тут же, у общежития, за каменным высоким крыльцом, вела огонь в сером мареве затянувшегося по-зимнему утра по наводке трассирующих очередей тех омоновцев, кто был уже на крыше учебного, П-образного здания педучилища, кто хорошо видел огневые точки атакующих и самих боевиков.