Барбакару Анатолий. Я - шулер

   Сидели часто в последнем, «воровском», купе компанией, «дурь» курили, «фанфурики», лосьоны попивали. Время от времени резвились вместе с любимыми, над новенькими измывались. Развлечения женщин отличались изыском. Был, например, случай: спящему сорокалетнему мужчине дамочка подожгла спичкой волосы на мошонке. Радовалась очень реакции. Тот, проснувшись и управившись с огнем, только испуганно улыбался, тер обожженное место.
   Как-то попался вреднющий сержант-вертухай, конопатый, грузный, без единой морщинки на лице и подло жизнерадостный.
   Потрепанного магнитофона ему показалось мало.
   Закапризничал, требовал, чтобы ему непременно сдали трех тузов против трех семерок, вот такая вожжа попала ему... Причем Маэстро к картам не подпускал, знал, на что тот способен. Я ему казался безобидным. Заупрямился:
   – Пусть сдаст он, – и указал на меня. Сдуру – сдал.
   Наверх доставили девчонку-малолетку. Симпатичную, хрупкую пятнадцатилетнюю наркоманку. Пацанку милиция заманила к нам обещанием порции «дури». Наверху девчонка поняла, во что вляпалась. Заупрямилась, утверждала, что девственница. В диспансер ее за наркоту мамаша сдала, на профилактику. Уже и на минет детеныш этот перепуганный соглашался, только просил объяснить, как это делается.
   Я Маэстро в сторону отвел. Решили так, если не угомоним малолеток, уложу ее с собой. Закон: чужую женщину без разрешения не тронь. Эта же раздражала публику именно тем, что ничья, и быть «чьей» не собирается. Дура.
   Не нравился мне этот ход. Не смог бы завтра объяснить врачам, поверившим, почему она в моей постели оказалась. Права не имел бы на объяснение.
   Но обошлось. Втолковали малолеткам разгоряченным, что сто семнадцатой статьей веет, неинтересной статьей.
   Если мужики вниз вырывались, грустно приходилось безопытным женщинам. Тем, которые студентки или туристки. На кого палец спустившегося укажет, та и жертва.
   Ведь студентки, туристки эти – здоровые почти всегда, а мужики, особенно те, которые спускаются, почти всегда при болезни. Тут уж как повезет.
   И милиция регулярно на посту душу отводила. Хотя при чем тут душа?..
   Залежался у нас здоровенный мужик, просто невероятно здоровенный, и со сроком вроде, но покорный. Изумлял покорностью. Был у него роман с проституткой, носительницей сифилиса.
   Забредает однажды в палату весь не в себе, в слезах даже.
   Оказывается, вечером вчера любимую его пригласили менты в дежурку на предмет оказания услуги: уборки помещения, а потом вынудили расширить ассортимент услуг.
   Теперь этот, тихий, порывался громить пост.
   Поволновалась милиция, откупного пострадавшему предложила: право видеться с любимой в любое время.
   От сестры той, которую от Семки уберег, узнал, что милиция, прежде чем приглашать женщин для уборки, имеет манеру справляться о качестве анализов пациенток.
   – Господи, – похоже, мысленно перекрестилась маман. – Откуда ж такие берутся.
   Это она о хорошеньких женщинах, заболевших.
   Сынок усмехнулся: он знал – откуда. Снисходительно изумил маму:
   – Тут одной соплячке – шестнадцать от силы. В натуре...
   Тогда в женском пребывало несколько соплячек.
   Одна – та самая девственница-наркоманка. Другая – тринадцатилетняя девчонка, к недоумению всех – вокзальная проститутка. За мороженое отдавалась. Еще парочка была... Четырнадцатилетних. Над обеими статья висела.
   Поссорились они с одноклассницей. Та по поводу этих нелестные слова на заборе писала. Надумали отомстить. Как раз случился у них, этих двух, дружок
   – тридцатилетний сторож с соседней стройки, недавно освободившийся. Поделились с ним. По его приказу вызвали одноклассницу, привели в каморку при стройке. Дружок при всех отомстил – изнасиловал. Когда там же, при всех, однокашница минет ему делала, он на всякий случай в каждое ухо ей по спичке вставил, и ладони у спичек держал, предупредив: «Укусишь – по ушам хлопну». Потом одна из подружек помогла наказанной утереться, платком носовым пожертвовала. Теперь очень рассчитывала, что эта жертва зачтется.
   – Скучно – обалдеть можно. Телевизор только в одной палате. Черно-белый. «Пулю» пишем. Тут один говорит, что доцент. В натуре, лапшу вешает.
   У нас каждый себя считал профессором. Правда, незарегистрированных наук. Карты были самым популярным развлечением. Мы с Маэстро уроки давали. Конечно, учили самым несущественным трюкам. Сбор дани с новичков часто так и оформлялся: как проигрыш. Чтобы справедливость соблюсти.
   Скучать не приходилось.
   То разборки с новичками, то кому-то мак подбросят, шприц по кругу пускали. На этой почве один «бок запорол» – не по-людски поступил.
   Наобещал пяти дружкам по «кубу», по два. А ему все никак «состав» не несли. Жена на свободе тянула резину. Пятеро обнадеженных очень нервничали.
   Именно здесь затесался тот эпизод, который Вспомнить тошно.
   Когда этого, «кубы» посулившего, разорвать изготовились, Маэстро решил так: я должен оказаться рядом, первым же ударом отключить парня. И сразу же попытаемся унять жаждущих возмездия. Начни он огрызаться (крепкий хлопец, хоть и наркоман), мог и на нож наскочить. По плану все и вышло: отключил его, и на этом экзекуция завершилась.
   На следующий день, когда врачи по поводу случившегося выписку затеяли (думаю, что стукач все же имелся среди нас), этот отключенный только меня и выгораживал, так талантливо Маэстро ему все объяснил. И шприц доверил спрятать: знал, что меня обыскивать не будут.
   Одна из негласных заповедей того мира: унизь ты, или унизят тебя. Так и не принял я ее. И когда новичков лупили, малолетки вроде как извинялись:
   – Знаем, что не любишь «прописки», но проверить-то надо.
   Этого, как и многого другого, мы с Маэстро запретить им не могли, несмотря на авторитет. «Умный правитель никогда не отдаст приказ, если знает, что он может быть не выполнен». Но процедуру проверки сводили до минимума.
   Блатным ведь главное понять, куда человек подастся – заискивать начнет или взгляд исподлобный сохранит. А это с самого начала видать.
   И еще... вывел я другую формулу: «Тот, кто способен унизить, способен унизиться и сам».
   Вдруг мода на татуировки пробудилась. Из машинки бреющей прибор соорудили – талантливое, надо признать, изобретение. Художник сыскался. Лепили на себя тигров, пауков, звезды. Кто подальновидней, воздерживались. Слышал, как почти в уме бормотали:
   – За звезды на тюрьме еще и спросить могут.
   Как-то одного москвича, акающего, отсидевшего, но наколками разжившегося уже здесь, избили сильно. «Жучки» внизу согласованно избили его подругу. Москвич имел возможность выходить за стены, помогал персоналу пищу доставлять. Заодно доставлял дачникам лосьоны. Заподозрили его в недостаче. Уверенности не было, но решили, что профилактика не помешает. Удовольствие публика получала, наблюдая потом, как голубки эти с отекшими лицами воркуют.
   Женщины жутче развлекались.
   Как-то, обколовшись, одной из новеньких, пришибленной здешней атмосферой, намазали промежность аджикой. Другую, также совершенно неискушенную, не верившую прежде в реальность такой атмосферы, заставили аджику слизывать.
   Некоторые на халате против грудей материю вырезали, так что соски торчали. И так ходили по отделению. Единственного мужчину, врача, соблазняли.
   За кавалеров разборы устраивались. Дрались жестоко. Например, Семку никак поделить не могли. Девчонку, из впервые попавших, на которую он однажды пальцем указал, овладел которой, потом еще и избили за это.
   – Ты бы попросила, чтоб выписали скорее. Убегу, в натуре.
   Блатные боялись выписки.
   Когда стало известно, что Маэстро скоро заберут, Сема сделал великодушное предложение:
   – Я тебе «свежачок» подброшу. (Свежий сифилис, значит.) Еще недельки три отдохнешь.
   От «свежачка» Маэстро вежливо отказался.
   Мимо нас из поликлинического отделения в стационар прошагал мужчина в белом халате. Сын кивнул ему, поздоровался. Мужчина поднял голову, и, нарвавшись на мой взгляд, чуть не споткнулся. Втянув голову в плечи, взбежал по лестнице.
   – Ниче мужик, – пояснил сын. – Если что – к нему идти надо. Вылечит.
   Вылечит...
   Много позже, когда ликвидировали «режимку», когда милиции не стало и превратилось заведение это в обычную почти больницу, – недавно совсем привел я сюда изнасилованную кем-то в машине девчонкулимитчицу, работницу джутовой фабрики. Надо было вылечить после изнасилования от грибка. Привел к друзьям-врачам. Тем самым.
   Они порекомендовали этого. Но, видать, не предупредили его. Не знал он, что я – за дверью.
   Предложил ей рот коньячком ополоснуть и... в общем, и он туда же.
   Вышла пацанка, вошел я. За волосы на затылке сгреб, в рецепты, истории болезни ряхой обрюзгшей, лоснящейся от сытости, помакал. Он и не возражал особо. Набежал персонал. Тоже особо не возражал, не спешил разнимать.
   От друзей-врачих узнал после, что грешки такие водились за коллегой. Просто поймать не удавалось, да и не особенно стремились ловить. Потому как врач-таки неплохой. Тут их вина. В самом деле, предупредить забыли, что не тот клиент.
   Смеялись они радостно, пока соратник по работе чернила на бумагах с очень близкого расстояния нюхал. Судя по радостной реакции, не случайно предупредить забыли. Просчитывали такое продолжение.
   Нажаловался сын вволю. Беспокойства на маму нагнал. Она расширенными зрачками поглядывала на меня. Сочувствия искала.
   – Господи, за что же нашим детям такое, – издала она под это самое поглядывание. – Такое пережить в его годы...
   Ждал, что сын добавит: «В натуре».
   Он не добавил. Мужественно, томно молчал.
   – Да уж... Натерпится мужик, – издал и я реплику.
   Мужик стал снисходителен и немногословен. Не единожды, пока мы шли по Купальному переулку, у мамы вырывалось:
   – Бедный мальчик...
   Я был старше ее мальчика на восемь лет. Сколько же времени прошло с тех пор?.. Ну да. Восемь лет и прошло.
   (Когда эти заметки о кожвендиспансере были опубликованы в одном из одесских изданий, принес экземпляр на оценку одной из врачей-друзей. В мою бытность она, врач, заведовала нижним женским отделением, а теперь работала в поликлинике. Ее медсестра прочла статью и не поверила:
   – Этого не может быть!
   На что моя врач тихо усмехнулась:
   – Все было... хуже.)
   Пример другой. Заведение, поместив в которое меня лишили не только свободы, но и возможности облегчить себе жизнь, казалось бы, неотделимыми навыками игрока-профессионала...
   Это заведение мы называли «тюремной дуркой»...
   Диктор закончил интервью и сообщил напоследок частоты радиостанции. Привычно зазвучали прощальные позывные.
   Бессмысленно уставившись на серебряный прямоугольник магнитофона-приемника, я машинально потянул из пачки сигарету. Пустил в магнитофон дым.
   Я помнил этот голос. Голос дававшего интервью...
   Таким видел когда-то начало лирико-романтического рассказа.
   Тут особой лирики не будет. Отделаюсь воспоминаниями.
   Столько пишущих зеков расплодилось. Еще бы! За столько лет разных можно наплодить. Сеяли густо.
   Тому «я», который у приемника, с сигаретой, другое бы помнилось, и – иначе. Но это всего лишь «записочный» материал...
   Официальное название той крепости – стационарная судебно-психиатрическая экспертиза.
   Странно, что никому из журналистов эту крепость взять не удается. Мне она далась обидно легко.
   Каждый, находящийся под следствием, подвергается экспертизе, обычно амбулаторной. Но кто – посерьезному: убил с особым удовольствием или там – родину предал, пожалуйте за стены. А также те, кто явно не в себе.
   Меня амбулаторно прощупывали. Тот, который прощупывал, хоть и был при очках и в халате, больно жлобское ощущение вызывал. Как пачку купюр, пролистал стопку листов со стихами и рассказами, изъятыми в процессе следствия, и снисходительно откинувшись на стуле, поинтересовался:
   – Что вы можете сказать о Блоке?
   – О каком блоке? – вежливо уточнил я. – О строительном приспособлении или методе защиты?..
   Написали в деле: тон общения – повышенный, и – в стационар.
   До того на подписке был. Статья легкая, хотя и из раздела «государственные преступления». Следователь утешил: неделька, от силы – две. Машинку пишущую обещал разрешить.
   Явился в указанное время при помощнике следователя в приемное отделение слободской психбольницы. Этакий фраер вчерашний с тремя сотнями в кармане, с машинкой, пообещав любимой заскочить через недельку на ужин.
   В приемной для начала машинку прибрали к рукам, в пижаму облачили, не сковывающую ни локти, ни колени, не достающую до них. Внимательно следили, чтобы не дай бог из карманов чего не прихватил.
   С тремя сотнями – управился. С «лишаками» никогда проблем не было, а тут всего-то три купюры. В разжатой ладони перед носом у всех пронес.
   Тапками одарили тридцать девятого размера при моем сорок девятом и вдруг вежливо так предложили в наручники облачиться.
   Насторожился. Ордера на арест не предъявили. Но у нас, если человек под следствием, ему никак не обойтись без установки: ничему не удивляться.
   Фуфаечку набросили и повели по снегу на радость прохожим куда-то в сторону от больницы.
   Вот она крепость. Квадрат стены, высоченной, мощной, с проволокой. На углах вышки с защитниками крепости. В огромных воротах калитка. В центре квадрата обнаружилось одноэтажное здание добротного серого вида.
   Приняли меня с рук на руки две бывшие женщины, теперь существа без пола, без талии, без возраста. Одна очень смахивала на мичуринского, бульдога. Другая с высушенными телом и глазами. Сразу за двеПриняли меня с рук на руки две бывшие женщины, теперь существа без пола, без талии, без возраста. Одна очень смахивала на мичуринского, бульдога. Другая с высушенными телом и глазами. Сразу за дверью попал в клетку. В ней наручники сняли, заставили вновь переодеться. В совершенно аналогичную пижаму и тапки.
   И тут снова прошел за фраера. На «лишаке» привычно сыграл. Но в их пижаме карман дырявым оказался. Купюры на пол выпорхнули.
   Присутствующие очень оживились. Бульдожка разнервничалась. Рапортами всем грозила, бандершей оказалась.
   Не стал им объяснять, зачем деньги пронес. Тем более, что и сам не знал.
   Угомонились понемногу, провели по коридору недлинному и отдали вертухаю в халате, лопоухому и добродушному, с любопытством глядящему. Он хозяйничал в клетке-предбаннике и из нее уже впустил меня в конечный пункт непредсказуемого передвижения.
   Квадратная большущая комната с длинным столом и непроницаемыми окнами. В комнату выходы четырех помещений, опять же смахивающих на клетки, потому как на выходах не двери, а мощные решетки. Решетки открыты, так что обитатели этой райской обители свободно перемещаются, кто в своей клетке, кто в холле.
   Обитателей – человек пятнадцать. Народец, похоже, деликатный, с приветствиями не набросился. Исподлобно глядящий народец.
   Присел на край скамьи, длинной, у стола, особого интереса не демонстрируя, осматривался. Очень огорчала мысль, что целую неделю только осматриваться и предстоит. Уж больно атмосфера тяжкая, и публика соответствующая.
   Почти сразу окружил ястребом один пожилой, длинный, с горизонтальными узкими плечами и глазами навыкате.
   – Одного привезли? – задушевно поинтересовался.
   – Чулков, отвали, – издали, из угла тихо прикрикнул на длинного коротко стриженный гражданин с очень мужским небритым лицом. И мотнул мне головой: мол, подойди.
   И я мотнул: подойди сам...
   Повезло мне с ним. Вспомнил он меня еще по профессиональному спорту. Забирали его в этот день. Он дал полную раскладку по людям, по вертухаям, по порядкам.
   Власть в дурке держала пара блатных при поддержке одного полублатного. Все – в первой клетке. С ними же молодой пацан двадцати двух лет – политический. Студент МГУ, шесть языков знает, армянин. Бежал за границу, переплыл Дунай, но взяли его румыны, вернули. С пацаном не знают, как быть. Подозрение есть на рак мозга. Резину тянут, три месяца уже держат. Информация от одной из вертухайш. Вертухайша эта – единственный порядочный человек из персонала.
   Пацан презирает блатных. Те раздражаются его презрением, то и дело порываются избить политического. При этом давят именно на то, что политический, что родину предал. Время от времени пацану достается, но он не гнется, глядит исподлобья. В этой же первой клетке один молодой шизофреник. Похоже, истинный. Есть еще трое полноценных сумасшедших и несколько скрытых, проявляющихся время от времени.
   Один из полноценных. Гена, мужичок пятидесяти лет, лысо-белобрысый, в детстве переболел менингитом, и умственное развитие его застопорилось на этом возрасте. Главный вопрос, который мучает его, когда «пидет» мама.
   Гена покушался на убийство: нанес пять ударов топором по голове своей жене. Над Геной издеваются. Пытались изнасиловать, против чего он возражал, плача, становился в позу. Насильникам перепал карцер. Карцер – самое действенное наказание. Прежде чем поместить в него, клиенту вкалывают серу. Один, два – до восьми уколов. После чего тот совершенно подавляется. Состояние примерно такое: невозможно ни лежать, ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить, ни молчать, ни думать. Суставы ломит, поднимается температура, и раскалывается голова.
   Один из находящихся в послекарцевом состоянии как раз присутствовал в холле, стоял у стены, скрестив руки на груди и глядя в пол. Молодой, взъерошенный, загнанный, с застывшей гримасой боли на мертвом лице.
   Еще одного человека выписывали в этот день – сельского интеллигента, учителя обществоведения. Несколько лет прожил он под пятой жены и тещи, под их упреками в никчемности. Исчерпалась покорность однажды, из двустволки застрелил обеих. Тестя ранил, у того было время отдалиться, пока зять перезаряжал оружие.
   Маялся интеллигент, вышки просил. Да тут все и не сомневались, что дадут.
   Показал стукача, пришибленного сорокалетнего мужчинку с головой, втянутой в плечи.
   С уставом монастыря ознакомил.
   Свидания запрещены, прогулок не бывает. Нельзя читать, писать, громко разговаривать. Радио нет. Но, правда, имеется неполный комплект домино и непонятно зачем картонное шахматное поле.
   Мой собеседник по просьбе Гены-женоненавистника гадал тому на домино, предсказывая скорый приход мамы.
   Любое нарушение – карцер плюс сера. Чем бы ни заболел, врача не допросишься. И психиатров-то практически не видать. Зато персонал ведет журнал наблюдений за каждым. Единственный пациент, которого от чего-то лечат, – Чулков. Таблетками пичкают. За последнее время он заметно тронулся мозгами. Обычно уголовников привозят ненадолго: до двух недель. Очень скора те начинают дуреть, проситься назад в тюрьму. Этот, мертво стоящий у стены, слишком энергично просился. Допросился.
   Заведение – не из тех легендарных, где нужных... ненужных людей пожизненно держат за сумасшедших. Это начальный пункт. Здесь объявляют больным или делают таковым. Хотя большинству милостиво дают добро на тюрьму, суд, зону.
   Раз в месяц разрешены передачи. И как раз в этот день, в мой – первый, его – последний день здесь, мой ознакомитель получил передачу. И переписал ее на меня.
   Многое из услышанного, разумеется, на свой счет я не принял. Во-первых, писать буду, пусть не на машинке. Следователь божился. Во-вторых, я-то знал, что пробуду здесь не больше недели.
   Мой благословитель, кстати, армейский майор, угодивший сюда после конфликта с начальством, на уверенность эту только усмехнулся. Ему обещали две недели, а пробыл он тут полтора месяца.
   И я только усмехнулся на это. Со мной такого случиться не должно было. Правильно усмехался. Мне предстояло прожить тут три месяца.
   Ордер получил в первую клетку, к блатным, полублатному, политическому и шизофренику.
   Вечером, когда всех развели по загонам, снабдили загоны парашами и заперли, меня щупанули.
   Псих, подогнув колени, укрывшись с головой, жил своей жизнью под одеялом, как оказалось, занимался своим обычным делом – онанизмом. Эмигрант украдкой под одеялом читал «Юность». Я уже знал, что та самая, добрая вертухайша, голову подставляя, снабжала его чтивом.
   Блатные, общаясь между собой, промеж фраз назвали предателя Родины козлом.
   – Сами козлы, – не отрываясь от журнала, заметил предатель.
   Блатные взвились.
   – Ша, – добродушно вступил я. – Вы чего? На ровном месте...
   – Где-то я тебя видел, – сообщил один из них, мелкий, нервный, с огромной выступающей опухолью на животе. – Не мент?
   – Дядя Степа, – смягчил я.
   – Мусор, – подтвердил второй, шоферского вида, оказавшийся шофером и хулиганом. – Я его в Ильичевском РОВД видел.
   Полублатной, сельский хлопец, избивший семерых, пока молчал.
   – Тебя, наблюдательного, размажу по стенке до потолка, потом будем выяснять, кто прав и сколько вас, – оскалился я.
   Пацан оторвал глаза от журнала, с любопытством глянул на меня.
   С утра Васька (звали его Сашей, но с самого начала он числился у меня Васей) объявил голодовку. Не вышел к завтраку.
   Я-то был зажиточным: при передаче. Правда, передачи здесь не вручали сразу, как в тюрьме, а выдавали по долькам к завтракам и ужинам. Пару кусков сахару, колбасы, сала, хлеба белого по паре тонких ломтиков, пол-луковицы. (Позже обратили внимание: пациент расписывается в получении передачи, видит ее всю, в том числе – две завершенные палки колбасы, но за все время съедания обнаруживает только один хвостик.)
   Поделил ломтики с близсидящими, с блатными, уже угомонившимися на мой счет. На правах хозяина соорудил бутерброд для Василия.
   Казенные харчи не особо смутили, хотя почти всегда душа новичков не принимала их. Макароны черные. Думал, подгорели, оказалось – сорт такой. Чай одеколоном разил. Разъяснили: вертухай, тот самый – лысый, добродушный, из наших кружек алюминиевых одеколон принимает.
   Васька от бутерброда отказался. На обед – проблема, как бутерброд поделить.
   Шофер пошутил:
   – Гене отдай.
   Соседи посмеялись. Гена имел манеру доедать за новичками остатки.
   – Держи, – передал ему бутерброд.
   Он испуганно принял его. Недоверчиво глядя, стал осторожно жевать.
   Блатные очень посерьезнели. Стол притих.
   Хрен с ним, с бутербродом. Всю бы передачу на них извел, чтоб только почаще так на меня смотрели.
   За неделю вполне обжился, с нетерпением ждал окончания ее. Зачем? Понимал ведь уже, не выпишут.
   Первые три дня давали ручку и бумагу, разрешили писать, запретив при этом неразборчиво зачеркивать написанное. Записи потом забрали, и больше я их не видел.
   Блатных к рукам прибрал.
   Понравилось им в сумасшедших играть. Тот, который с опухолью, взял себе дворянское имя: де Бил.
   Я им повести свои на ночь рассказывал, стихи читал. Васька вредничал, критиковал. Нас внимательно слушали.
   Днем через клетку-предбанник вертухай пускал пациентов в туалет, курить. Не больше чем по два человека.
   Блатные повадились напрашиваться мне в пару. Сентиментальными оказались. Просили написать про них. Вот пишу.
   Еще два человека просились в пару: Гена и Чулков.
   Гена не курил, но ему мало было того, что я принял эстафету – пророчил скорый приход мамы. В туалете он, поинтересовавшись для затравки: «Мама кода придет»? – ждал от меня аргументированных заверений.
   Чулков, пациент, принимающий таблетки, заметно, на глазах обрастающий странностями, в пятьдесят лет подался в поэты. Читал в туалете свои творения:
   Стоит у бутля на посту,
   Забыв о времени в миру.
   Так пусть исчезнет бутыль тот,
   И побелеет его нос.
   В течение второй недели мы с Васькой под руководством блатных сотворили из хлеба шахматы. Играли дни напролет. Рябило в глазах от клеток. Спорили частенько. Снисходительно, ехидно. Все как-то зауважали его.
   Васька пацифистом оказался. Где-то под Москвой его компанию однажды отлупили десантники за то, что дорогу ракетам перекрыли, сидели на шоссе. Васька травму черепа нажил.
   Я помнил информацию, полученную от майора.
   Через две недели, выслушав от ведущей врачихи (видел ее всего два раза) замечание по поводу шибко жизнерадостного поведения и угрозу на предмет переселения в карцер, был переведен во вторую клетку. Совершенно пустую за нехваткой пациентов.
   На следующий день подселили соседа. Совершенно экзотического вора в законе, сотканного из татуировок. Может человек за один день совершить семнадцать преступлений, в том числе два убийства с истязаниями, с пыткой током? Этот смог. Кличка его была «Отчаянный».
   Догадывался, зачем его подселили.
   Только обнаружились у нас общие знакомые. С Маэстро оба партнировали, правда, в разное время и по-разному. Я его еще и карточным трюкам подучил. Устно. Спустя три дня увезли его назад в тюрьму.
   Через месяц совсем невмоготу стало. И Васька не вытягивал. В шахматы я уже по памяти играл. Из своей клетки ходы Василию называл. За то, что нахамил дамочке, раз в неделю стригущей нам лица машинкой, в карцере место зарезервировал. Слишком много грязи было под ее ногтями. Но опять обошлось.
   Чулков совсем плох стал. На мой день рождения во время обеда речь сказал, макароны подарил. Стихи посвятил:
   Желаю счастья от души,
   Здоровья также, и беги.
   Очень обиделся, что его подарок с Васькой-предателем поделил.
   Одна из радостей была – суп гороховый. Оказалось, в нем червей полно. Не присматривался поначалу, пока не обратили внимания. Печень ни к черту стала: мыло только дустовое, в печени, – говорят, осаждается.