Страница:
Чрезвычайно важно то, что именно автор этих строк стал посланником Финляндии в Москве, где его встретили вполне доброжелательно. 15 апреля в момент официальной церемонии вручения им верительной грамоты в Кремле Председателю президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину, тот вдруг очень лаконично спросил: «Будем друзьями?». На это Паасикиви твердо ответил: «Это является нашей надеждой, и я буду целенаправленно стремиться к достижению общего оздоровления наших отношений».
[281]Подобные слова были произнесены новым финляндским представителем в Советском Союзе вполне искренне, поскольку лично для себя он действительно считал тогда «жизненно важным делом стремиться избежать новых противоречий, поскольку мысль в этом отношении о другом была бы гибельной» для его страны.
[282]
Таким образом, определенные перспективы в изменении характера отношений между двумя странами все же существовали, но многое зависело и от позиции финского руководства. При этом в современной финской исторической литературе существует утверждение, что руководство страны очень внимательно тогда прислушивалось к мнению Ю. К. Паасикиви относительно необходимости налаживания хороших отношений с СССР и «точно следовало этим рекомендациям своего посланника вплоть до конца 1940 г.». [283]
Таким образом, если признать данное утверждение, то можно подумать, что в Хельсинки вообще не сложилось тогда еще четкой внешнеполитической концепции и руководство страны чуть ли не пыталось проводить «линию Паасикиви» в отношениях с СССР. Это, однако, было далеко от действительности.
Разработка Финляндией собственной концепции во внешней политике началась еще до подписания мирного договора. 28 февраля 1940 г. на секретном заседании государственного совета премьер-министр Ристо Рюти сформулировал свою позицию следующим образом: уйти от разгрома и сохранить армию, чтобы при благоприятных условиях вернуть утраченное. «Лучше, — сказал он, — сохранить боеспособной армию и страну от разгрома, в противном случае мы не будем в состоянии сражаться даже при благоприятных условиях и потеряем свое значение как государство. Освобождение территории лучше начать с Выборга, чем с Торнио», [284]т. е. от границы со Швецией. Это мнение было поддержано и многими руководителями страны. Министр иностранных дел Вяйне Таннер совершенно определенно заявил, что, «когда наступит подходящий момент, необходимо будет возвратить утраченную территорию». [285]
После подписания мирного договора вернувшаяся из Москвы финляндская делегация в правительственных кругах разъяснила достаточно четко и ясно, что предпринятый шаг следует рассматривать как временную передышку. Участник переговоров генерал Рудольф Вальден, бывший в тесных отношениях с К. Г. Маннергеймом, в целом расценивал заключенный договор «как дело государственной мудрости» и «дальновидно обдуманную меру». [286]
Таким был курс, взятый сразу после заключения мирного договора. Составляющими его являлись, с одной стороны, опасения за безопасность страны в дальнейшем, а с другой — стремление по возможности возвратить утраченные территории. Впоследствии этот курс приобрел новые черты. Оценивая настроения в Финляндии бывший пресс-атташе германского посольства в Хельсинки Ганс Метцгер писал в своих воспоминаниях, что «большая часть населения Финляндии и ее руководство хотели возникновения войны, так как желали возвращения Выборга и Карелии (Карельского перешейка. — В. Б.), а также Ханко, поскольку без войны этого не осуществить». [287]Естественно, подобные представления не совпадали с позицией Паасикиви, который прежде всего, судя по его донесениям, стремился предотвратить возникновение новой войны.
К тому же линия финляндского руководства в целом хорошо просматривалась. Советские дипломаты, работавшие в Финляндии, фиксировали различные проявления неблагополучно складывающейся там для СССР обстановки. Из советского полпредства в Хельсинки, как и по другим каналам, в Москву поступала информация о нагнетании негативных настроений финской печатью, направленных против СССР, выражавших горечь и обиду за жертвы, понесенные в «зимней войне». Осуществлявший контроль над печатью Кустаа Вилкуна подтверждал, что линия, которая проводилась цензурой в области внешнеполитической информации, «была направлена на осуждение Советского Союза». [288]
Учитывая складывающуюся ситуацию, в полпредстве СССР предпринимались меры для того, чтобы избегать осложнений в отношениях с Финляндией. С целью установления добрых отношений и налаживания более тесных контактов в начале апреля НКИД посчитал необходимым, в частности, организовать в советском представительстве в Хельсинки дипломатический прием по случаю окончания войны. Как отмечали участники этого приема, «он оказался многолюдным», к чему, собственно, и стремились советские дипломаты. В ходе встреч и бесед на этом приеме советская сторона стремилась прежде всего подтвердить желание СССР установить новые, дружественные отношения с Финляндией. [289]
Стали проявлять все большую активность и представители НКВД, которые работали в Хельсинки «под дипломатическим прикрытием». Глава советской резидентуры в Финляндии тогда советовал своим коллегам, что именно они должны были учитывать в процессе общения с финскими гражданами. Требовалось, чтобы беседы с населением носили дружественный, доброжелательный характер, в ходе которых необходимо было разъяснять, что Советский Союз войны с Финляндией не хотел. Имелось в виду, что еще до начала войны на переговорах в Москве с финляндской делегацией СССР «за уступку части Карельского перешейка отдавал территорию в два раза больше в Центральной Карелии». [290]Таким образом, линия поведения советских дипломатов была направлена к одной цели: растопить лед отчуждения и нетерпимости у финского населения к своему восточному соседу.
Была разработана и целая программа действий, которую надлежало осуществить для скорейшей ликвидации последствий «зимней войны» и преодоления проблем и неурегулированности межгосударственных отношений. В частности, предполагалось ускорить обмен военнопленными, поскольку в Финляндии распространялись слухи, что их пленных «русские будут судить и отправлять в Сибирь». Предполагалось также в кратчайший срок вывести советские войска с территории, которая по Московскому мирному договору входила в пределы Финляндии. Для преодоления кризиса межгосударственных отношений следовало незамедлительно приступить к налаживанию экономического сотрудничества двух государств. Заметим, что эта программа появилась в недрах советской резидентуры в Финляндии и была направлена Л. П. Берии. Вскоре ее быстро стали реализовывать, поскольку выдвинутые предложения получили поддержку, о чем были «даны соответствующие указания». [291]
В конце мая 1940 г. в Москве начались торговые переговоры, которые, по мнению финской стороны, протекали хорошо, и уже 27 мая в принципе удалось согласовать общий договор и платежное соглашение, [292]а через месяц все документы были подписаны. При этом стороны предоставляли друг другу «режим наибольшего благоприятствования». Общий товарооборот между двумя странами в 1940 г. должен был составить 15 млн. долларов. [293]«Вообще, — отмечал по этому поводу Ю. К. Паасикиви, — торговые отношения между Финляндией и Советским Союзом были выгодными в экономическом отношении и объективно служили оздоровлению обстановки между обеими странами». [294]Но торговля Финляндии с СССР не получила тогда еще серьезного развития, и грузооборот оставался пока на весьма незначительном уровне. [295]Для финнов было очевидно, что Москва «держит в поле зрения и экономические дела». [296]
Наряду с торговлей, не затягивая, решили также проблему обмена военнопленными. Она была снята к началу лета 1940 г. Причем ввиду особенностей «зимней войны» число пленных с обеих сторон существенно отличалось. Советский Союз передал более восьмисот захваченных в плен финских солдат, тогда как Финляндия вернула в СССР чуть менее пяти с половиной тысяч военнопленных. [297]
В целом ситуация в советско-финляндских отношениях имела тенденцию постепенно меняться к лучшему, что открыто признавали и финские дипломаты. Даже в Германии в ходе контактов с немецкими представителями отмечалось, что Советский Союз явно «демонстрировал проявление дружественного расположения к Финляндии». [298]
Наиболее отчетливо это замечали в финском представительстве в Москве. 14 мая 1940 г. посланник Ю. К. Паасикиви сообщал в МИД Финляндии о своих наблюдениях, касавшихся советской внешней политики. Он указывал на то, что со времени окончания войны «не заметил проявления существенной враждебности по отношению к Финляндии». [299]Он также писал, что неоднократно тогда имел беседы с Молотовым, а также с его заместителями, в ходе которых обсуждался лишь один вопрос — о нормализации отношений между двумя странами. Нарком иностранных дел в своих разговорах с Паасикиви при этом подчеркивал, что «у Советского Союза в настоящее время ни в коей мере нет никаких намерений в отношении Финляндии, кроме поддержания курса, основанного на Московском мире». [300]От себя финляндский посланник добавлял: «…не думаю, что у Советского Союза в настоящее время могут быть новые намерения в отношении нас, считаю все же, что Советский Союз не решится начать силовые действия против нас, если возникающие противоречия трудно будет согласованно разрешить…» [301]
В итоге позиция советского руководства в тот период действительно приносила определенные плоды. Да и большинство финнов на самом деле не стремилось тогда к новой войне, понимая те бедствия, к которым она могла привести. В атмосфере горького чувства поражения, сохранившегося в Финляндии после войны, и несогласия с территориальными положениями мирного договора у сотен тысяч людей все же преобладало стремление предотвратить дальнейшее сползание страны на путь конфронтации с Советским Союзом и тем более подготовки к новой войне с ним. Эти взгляды были близки Паасикиви. Свидетельством существовавшего явного стремления к тому, что нельзя опять допустить возникновение новой войны со своим соседом стало основание в Хельсинки 22 мая 1940 г. Общества мира и дружбы с СССР.
Однако данный феномен послевоенной ситуации в Финляндии никоим образом не вписывался в господствовавшую тогда в стране систему пропаганды. Руководство Финляндии воспринимало создание Общества с явной настороженностью. Не влияло на их позицию и то, что в Советском Союзе образование этой организации было встречено с надеждой на активное содействие улучшению отношений между Финляндией и СССР. Как отметил тогда финский посланник в Москве, у него «было хорошее впечатление при чтении первых сообщений русских газет об Обществе». [302]Тем не менее Паасикиви вскоре из Хельсинки получил «известия о деятельности Общества», которые исходили, «естественно, из донесений государственной полиции». По словам посланника, «выяснилось, что за Обществом стоят левосоциалистические и коммунистические элементы». [303]Подобная информация о работе Общества, очевидно, меняла подход к нему, поскольку усматривалась явная зависимость данной организации от политики СССР.
В этой связи следует отметить, что в финской исторической литературе бытует утверждение, что Общество мира и дружбы с СССР находилось в самом тесном контакте с советским представительством в Хельсинки, и оно чуть ли не руководило этой организацией. [304]Такое утверждение, однако, не вполне соответствовало реальной ситуации в советском полпредстве, поскольку даже в спецслужбах представительства финским языком владел лишь один человек, а остальные — другими иностранными языками, да и то слабо. [305]В подобной обстановке трудно было представить степень эффективности воздействия на характер работы Общества дружбы и мира с СССР. К тому же постоянное и динамичное увеличение численности Общества никоим образом нельзя связывать с воздействием советского представительства на тысячи финских граждан.
В начале июня в Общество входило 2,5 тыс. человек, в июле — 10 тыс., в августе — 30 тыс., а в конце года — 40 тыс. членов. При этом по всей стране возникло 115 его местных организаций. [306]Очевидно, если бы не гонения на сторонников развития добрососедских отношений с СССР и запрещение Общества в декабре 1940 г., численность его продолжала бы увеличиваться. Однако в правительственных кругах считали, что само существование Общества мира и дружбы с СССР «опасно для страны», поскольку в нем мыслили об «изменении политического устройства». [307]
Таким образом, ситуация в советско-финляндских отношениях приобрела несколько иное качественное состояние, отличное от того, которое было в предшествующий период. Подозрительность в отношениях между двумя странами сохранилась, но одновременно с этим в Финляндии шел процесс дифференциации в подходе к осуществлению восточной политики, поскольку определенная часть общества стала более открыто выступать за улучшение отношений с СССР. Однако прежнее финское руководство фактически продолжило ту политическую линию в стране, которая осуществлялась в 30-е годы, добавив к этому определенную «скрытую» цель вернуть все то, что было утрачено во время «зимней войны».
ПОИСК СОЮЗНИКА
Таким образом, определенные перспективы в изменении характера отношений между двумя странами все же существовали, но многое зависело и от позиции финского руководства. При этом в современной финской исторической литературе существует утверждение, что руководство страны очень внимательно тогда прислушивалось к мнению Ю. К. Паасикиви относительно необходимости налаживания хороших отношений с СССР и «точно следовало этим рекомендациям своего посланника вплоть до конца 1940 г.». [283]
Таким образом, если признать данное утверждение, то можно подумать, что в Хельсинки вообще не сложилось тогда еще четкой внешнеполитической концепции и руководство страны чуть ли не пыталось проводить «линию Паасикиви» в отношениях с СССР. Это, однако, было далеко от действительности.
Разработка Финляндией собственной концепции во внешней политике началась еще до подписания мирного договора. 28 февраля 1940 г. на секретном заседании государственного совета премьер-министр Ристо Рюти сформулировал свою позицию следующим образом: уйти от разгрома и сохранить армию, чтобы при благоприятных условиях вернуть утраченное. «Лучше, — сказал он, — сохранить боеспособной армию и страну от разгрома, в противном случае мы не будем в состоянии сражаться даже при благоприятных условиях и потеряем свое значение как государство. Освобождение территории лучше начать с Выборга, чем с Торнио», [284]т. е. от границы со Швецией. Это мнение было поддержано и многими руководителями страны. Министр иностранных дел Вяйне Таннер совершенно определенно заявил, что, «когда наступит подходящий момент, необходимо будет возвратить утраченную территорию». [285]
После подписания мирного договора вернувшаяся из Москвы финляндская делегация в правительственных кругах разъяснила достаточно четко и ясно, что предпринятый шаг следует рассматривать как временную передышку. Участник переговоров генерал Рудольф Вальден, бывший в тесных отношениях с К. Г. Маннергеймом, в целом расценивал заключенный договор «как дело государственной мудрости» и «дальновидно обдуманную меру». [286]
Таким был курс, взятый сразу после заключения мирного договора. Составляющими его являлись, с одной стороны, опасения за безопасность страны в дальнейшем, а с другой — стремление по возможности возвратить утраченные территории. Впоследствии этот курс приобрел новые черты. Оценивая настроения в Финляндии бывший пресс-атташе германского посольства в Хельсинки Ганс Метцгер писал в своих воспоминаниях, что «большая часть населения Финляндии и ее руководство хотели возникновения войны, так как желали возвращения Выборга и Карелии (Карельского перешейка. — В. Б.), а также Ханко, поскольку без войны этого не осуществить». [287]Естественно, подобные представления не совпадали с позицией Паасикиви, который прежде всего, судя по его донесениям, стремился предотвратить возникновение новой войны.
К тому же линия финляндского руководства в целом хорошо просматривалась. Советские дипломаты, работавшие в Финляндии, фиксировали различные проявления неблагополучно складывающейся там для СССР обстановки. Из советского полпредства в Хельсинки, как и по другим каналам, в Москву поступала информация о нагнетании негативных настроений финской печатью, направленных против СССР, выражавших горечь и обиду за жертвы, понесенные в «зимней войне». Осуществлявший контроль над печатью Кустаа Вилкуна подтверждал, что линия, которая проводилась цензурой в области внешнеполитической информации, «была направлена на осуждение Советского Союза». [288]
Учитывая складывающуюся ситуацию, в полпредстве СССР предпринимались меры для того, чтобы избегать осложнений в отношениях с Финляндией. С целью установления добрых отношений и налаживания более тесных контактов в начале апреля НКИД посчитал необходимым, в частности, организовать в советском представительстве в Хельсинки дипломатический прием по случаю окончания войны. Как отмечали участники этого приема, «он оказался многолюдным», к чему, собственно, и стремились советские дипломаты. В ходе встреч и бесед на этом приеме советская сторона стремилась прежде всего подтвердить желание СССР установить новые, дружественные отношения с Финляндией. [289]
Стали проявлять все большую активность и представители НКВД, которые работали в Хельсинки «под дипломатическим прикрытием». Глава советской резидентуры в Финляндии тогда советовал своим коллегам, что именно они должны были учитывать в процессе общения с финскими гражданами. Требовалось, чтобы беседы с населением носили дружественный, доброжелательный характер, в ходе которых необходимо было разъяснять, что Советский Союз войны с Финляндией не хотел. Имелось в виду, что еще до начала войны на переговорах в Москве с финляндской делегацией СССР «за уступку части Карельского перешейка отдавал территорию в два раза больше в Центральной Карелии». [290]Таким образом, линия поведения советских дипломатов была направлена к одной цели: растопить лед отчуждения и нетерпимости у финского населения к своему восточному соседу.
Была разработана и целая программа действий, которую надлежало осуществить для скорейшей ликвидации последствий «зимней войны» и преодоления проблем и неурегулированности межгосударственных отношений. В частности, предполагалось ускорить обмен военнопленными, поскольку в Финляндии распространялись слухи, что их пленных «русские будут судить и отправлять в Сибирь». Предполагалось также в кратчайший срок вывести советские войска с территории, которая по Московскому мирному договору входила в пределы Финляндии. Для преодоления кризиса межгосударственных отношений следовало незамедлительно приступить к налаживанию экономического сотрудничества двух государств. Заметим, что эта программа появилась в недрах советской резидентуры в Финляндии и была направлена Л. П. Берии. Вскоре ее быстро стали реализовывать, поскольку выдвинутые предложения получили поддержку, о чем были «даны соответствующие указания». [291]
В конце мая 1940 г. в Москве начались торговые переговоры, которые, по мнению финской стороны, протекали хорошо, и уже 27 мая в принципе удалось согласовать общий договор и платежное соглашение, [292]а через месяц все документы были подписаны. При этом стороны предоставляли друг другу «режим наибольшего благоприятствования». Общий товарооборот между двумя странами в 1940 г. должен был составить 15 млн. долларов. [293]«Вообще, — отмечал по этому поводу Ю. К. Паасикиви, — торговые отношения между Финляндией и Советским Союзом были выгодными в экономическом отношении и объективно служили оздоровлению обстановки между обеими странами». [294]Но торговля Финляндии с СССР не получила тогда еще серьезного развития, и грузооборот оставался пока на весьма незначительном уровне. [295]Для финнов было очевидно, что Москва «держит в поле зрения и экономические дела». [296]
Наряду с торговлей, не затягивая, решили также проблему обмена военнопленными. Она была снята к началу лета 1940 г. Причем ввиду особенностей «зимней войны» число пленных с обеих сторон существенно отличалось. Советский Союз передал более восьмисот захваченных в плен финских солдат, тогда как Финляндия вернула в СССР чуть менее пяти с половиной тысяч военнопленных. [297]
В целом ситуация в советско-финляндских отношениях имела тенденцию постепенно меняться к лучшему, что открыто признавали и финские дипломаты. Даже в Германии в ходе контактов с немецкими представителями отмечалось, что Советский Союз явно «демонстрировал проявление дружественного расположения к Финляндии». [298]
Наиболее отчетливо это замечали в финском представительстве в Москве. 14 мая 1940 г. посланник Ю. К. Паасикиви сообщал в МИД Финляндии о своих наблюдениях, касавшихся советской внешней политики. Он указывал на то, что со времени окончания войны «не заметил проявления существенной враждебности по отношению к Финляндии». [299]Он также писал, что неоднократно тогда имел беседы с Молотовым, а также с его заместителями, в ходе которых обсуждался лишь один вопрос — о нормализации отношений между двумя странами. Нарком иностранных дел в своих разговорах с Паасикиви при этом подчеркивал, что «у Советского Союза в настоящее время ни в коей мере нет никаких намерений в отношении Финляндии, кроме поддержания курса, основанного на Московском мире». [300]От себя финляндский посланник добавлял: «…не думаю, что у Советского Союза в настоящее время могут быть новые намерения в отношении нас, считаю все же, что Советский Союз не решится начать силовые действия против нас, если возникающие противоречия трудно будет согласованно разрешить…» [301]
В итоге позиция советского руководства в тот период действительно приносила определенные плоды. Да и большинство финнов на самом деле не стремилось тогда к новой войне, понимая те бедствия, к которым она могла привести. В атмосфере горького чувства поражения, сохранившегося в Финляндии после войны, и несогласия с территориальными положениями мирного договора у сотен тысяч людей все же преобладало стремление предотвратить дальнейшее сползание страны на путь конфронтации с Советским Союзом и тем более подготовки к новой войне с ним. Эти взгляды были близки Паасикиви. Свидетельством существовавшего явного стремления к тому, что нельзя опять допустить возникновение новой войны со своим соседом стало основание в Хельсинки 22 мая 1940 г. Общества мира и дружбы с СССР.
Однако данный феномен послевоенной ситуации в Финляндии никоим образом не вписывался в господствовавшую тогда в стране систему пропаганды. Руководство Финляндии воспринимало создание Общества с явной настороженностью. Не влияло на их позицию и то, что в Советском Союзе образование этой организации было встречено с надеждой на активное содействие улучшению отношений между Финляндией и СССР. Как отметил тогда финский посланник в Москве, у него «было хорошее впечатление при чтении первых сообщений русских газет об Обществе». [302]Тем не менее Паасикиви вскоре из Хельсинки получил «известия о деятельности Общества», которые исходили, «естественно, из донесений государственной полиции». По словам посланника, «выяснилось, что за Обществом стоят левосоциалистические и коммунистические элементы». [303]Подобная информация о работе Общества, очевидно, меняла подход к нему, поскольку усматривалась явная зависимость данной организации от политики СССР.
В этой связи следует отметить, что в финской исторической литературе бытует утверждение, что Общество мира и дружбы с СССР находилось в самом тесном контакте с советским представительством в Хельсинки, и оно чуть ли не руководило этой организацией. [304]Такое утверждение, однако, не вполне соответствовало реальной ситуации в советском полпредстве, поскольку даже в спецслужбах представительства финским языком владел лишь один человек, а остальные — другими иностранными языками, да и то слабо. [305]В подобной обстановке трудно было представить степень эффективности воздействия на характер работы Общества дружбы и мира с СССР. К тому же постоянное и динамичное увеличение численности Общества никоим образом нельзя связывать с воздействием советского представительства на тысячи финских граждан.
В начале июня в Общество входило 2,5 тыс. человек, в июле — 10 тыс., в августе — 30 тыс., а в конце года — 40 тыс. членов. При этом по всей стране возникло 115 его местных организаций. [306]Очевидно, если бы не гонения на сторонников развития добрососедских отношений с СССР и запрещение Общества в декабре 1940 г., численность его продолжала бы увеличиваться. Однако в правительственных кругах считали, что само существование Общества мира и дружбы с СССР «опасно для страны», поскольку в нем мыслили об «изменении политического устройства». [307]
Таким образом, ситуация в советско-финляндских отношениях приобрела несколько иное качественное состояние, отличное от того, которое было в предшествующий период. Подозрительность в отношениях между двумя странами сохранилась, но одновременно с этим в Финляндии шел процесс дифференциации в подходе к осуществлению восточной политики, поскольку определенная часть общества стала более открыто выступать за улучшение отношений с СССР. Однако прежнее финское руководство фактически продолжило ту политическую линию в стране, которая осуществлялась в 30-е годы, добавив к этому определенную «скрытую» цель вернуть все то, что было утрачено во время «зимней войны».
ПОИСК СОЮЗНИКА
Позиция государственно-политического и военного руководства Финляндии наиболее четко выражалась на закрытых заседаниях парламента. Там твердо звучали голоса, что «этот мир не будет окончательным» и «надо считать его перемирием».
[308]
В духе таких заявлений прозвучало и письменное обращение К. Г. Маннергейма от 14 марта 1940 г., направленное государственному совету. В нем маршал, ссылаясь на «неопределенность» сложившегося политического положения, считал необходимым, чтобы «полевая армия временно оставалась на новых местах дислокации, причем достаточно усиленная» соответствующей реорганизацией. [309]
Казалось бы, что после заключения мира должны были бы сократиться ассигнования на военные цели. Этого однако не произошло. В 1940 г. они составили 71 % всего государственного бюджета страны. Был образован специальный штаб военной экономики с непосредственным подчинением главнокомандующему, которым по-прежнему оставался Маннергейм, хотя по конституции в мирное время этот пост должен был занимать президент страны. Шли интенсивные закупки вооружения за рубежом, в особенности самолетов, артиллерийских орудий, стрелкового оружия и боеприпасов. Численность армии, несмотря на проведенную демобилизацию, оставалась значительной. Летом 1940 г. в ее рядах находилось почти 200 тыс. человек, причем около 25 тыс. из них были резервистами. [310]По словам профессора Ю. Невакиви, в самой Финляндии говорили иностранцам, что ее вооруженные силы «были теперь сильнее, чем когда-либо прежде». [311]
Принимавшиеся меры военного характера обосновывались в Финляндии сохранявшейся все еще определенной угрозой со стороны Советского Союза. У финской разведки имелись даже сведения (весьма далекие от реальности) о дислокации значительного количества советских войск [312]в приграничных с Финляндией районах. 22 марта Маннергейм решил незамедлительно приступить к срочному укреплению новой границы. [313]
В руководящих финских правительственных и военных кругах с весны 1940 г. стали обсуждать вопрос о поиске союзников. В СССР с получением такой информации проявляли, естественно, весьма настороженное отношение. Позднее Паасикиви получил из Хельсинки указание, каким образом он должен отвечать на возможные запросы с советской стороны в этой связи. «Если возникнут разговоры с Молотовым по поводу предложений западных держав об оказании помощи Финляндии», говорилось в направленной посланнику телеграмме, то следует подчеркнуть, что еще во время переговоров в Москве в марте 1940 г. Финляндия разъяснила свою позицию и, в частности, «заявила о неприемлемости» положении мирного договора. [314]
Советское руководство оценивало такой ход событий, как сохранение Финляндией ориентации на англо-французских союзников. По воспоминаниям Е. Т. Синицына, Молотов тогда указывал, что против СССР в Финляндии «интриги… ведут в первую очередь Франция, Англия и США». [315]При этом определенные условия подозревать эти державы, особенно Великобританию, в скрытых контактах с Финляндией у Москвы, очевидно, имелись. Было заметно, что Англия, например, продолжала занимать видное место во внешнеэкономических контактах Финляндии. Это, как можно было представить, привело бы к тому, что «связало бы финскую и английскую военную экономики». [316]
Но особого прогресса в отношениях с этими державами у Финляндии все-таки не происходило и экономические связи с Великобританией постепенно стали замораживаться. Что же касается развития военного сотрудничества, то и здесь во взглядах финского руководства уже произошли определенные перемены. Как отмечалось в германском представительстве в Хельсинки, финское руководство было явно разочаровано действиями Англии и Франции в ходе «зимней войны», поскольку эти страны «не сумели оказать решительной помощи финской армии». Немецкие дипломаты пришли к выводу, что в Финляндии «доверие к западным державам, в особенности к Англии, потеряно». [317]
Действительно, правительство Финляндии склонялось к необходимости изменить свою внешнеполитическую ориентацию. Финляндия стояла перед выбором: вновь возвратиться к традиционным неплохим отношениям с Германией или взять курс на более тесное военно-политическое сотрудничество с соседними дружественными северными странами и прежде всего со Швецией.
Что касалось Германии, то сближение с нею сдерживалось двумя обстоятельствами: она находилась в состоянии войны с западными державами и, кроме того, демонстрировала верность заключенным в 1939 г. договорам с СССР, а он в сознании многих в Финляндии продолжал оставаться противником. Смещение же внешнеполитических ориентиров в сторону скандинавских стран представлялось для ряда влиятельных финских политических деятелей наиболее целесообразным, хотя северные соседи в недавних военных событиях показали себя, как заметил германский посланник в Хельсинки В. Блюхер, «недостаточно способными помочь Финляндии в борьбе против крупной державы». [318]Тем не менее в складывавшейся обстановке именно такой путь и предлагалось избрать.
14 марта, через день после заключения мира, премьер-министр Ристо Рюти на закрытом заседании парламента довольно прямолинейно высказался за необходимость создания «оборонительного союза» северных стран. [319]В своем же дневнике Р. Рюти так обосновывал данное заявление: у русских теперь стали «исключительно выгодные стратегические границы для ведения новой агрессивной войны… Поэтому мы уже во время московских мирных переговоров установили контакты со Швецией и Норвегией». [320]Этому заявлению в парламенте предшествовало прощупывание позиции правительств Швеции и Норвегии. 18 марта Министерство иностранных дел Финляндии начало уже распространять информацию об этих переговорах, [321]пытаясь таким образом добиться более конкретного результата.
В свою очередь, скандинавские страны демонстрировали желание развивать начавшийся процесс, связанный с переговорами относительно такого союза. Был дан и положительный ответ на предложение «изучить возможность заключения оборонительного союза между тремя странами». [322]Более того, в печати северных стран развернулась острая дискуссия о Северном союзе, как составной части финско-советского мирного урегулирования. [323]
Все эти события были встречены в Москве с явной обеспокоенностью, поскольку советское руководство расценивало их как определенную ревизию мирного договора с Финляндией, который только что подписали, а переговоры с руководством северных стран предполагали объединение Финляндии в новый военный союз. Выступивший в те дни председатель норвежского стортинга Карл Хамбро расшифровал, что скрывалось за целями этого союза. Он сказал, что этот союз «помог бы Финляндии возвратить утраченные территории». Тогда Хамбро особо подчеркнул, что «никакой противоправный и несправедливый мир не может существовать очень долго», а «в финских сердцах и в наших сердцах будут жить слова нашего поэта: "Еще наступит день"». [324]Естественно, все это не могло не учитывать и руководство СССР. [325]
В это время к тому же в Советский Союз начала поступать достаточно тревожная разведывательная информация, в которой указывалось на наблюдавшиеся в Финляндии и другие явления, которые находились в противоречии с мирным договором. В одном из сообщений отмечалось, в частности, следующее: «До настоящего времени в Финляндии продолжают действовать законы военного времени, армия не сокращена, обстановка может быть охарактеризована как военная… Интенсивная деятельность финской авиации свидетельствует о том, что она используется для систематической разведки…» [326]
В результате в Москве сведения о начавшейся разработке идеи образования с участием Финляндии военного союза стали ассоциироваться с реваншистскими целями финляндского руководства. Поэтому 20 марта в заявлении ТАСС указывалось, что этот союз противоречит советско-финляндскому мирному договору и направлен против СССР. 21 марта Молотов в беседе с Юхо Паасикиви и представителем комиссии парламента по иностранным делам Вяйне Войонмаа сказал, что видит в этом угрозу безопасности Советского Союза. [327]Со своей стороны, Паасикиви счел необходимым предупредить свое руководство, что, возможно, «атмосфера в нынешних правящих кругах Москвы по отношению к Финляндии в целом может ухудшиться», и, учитывая «серьезное недоверие» СССР, настаивал на проявлении «большей осторожности». [328]
Тогда же определенную осмотрительность в вопросе о военном союзе стали проявлять и в Швеции. На это в первую очередь обратили внимание финские дипломаты, которые работали в Стокгольме. Так в это время из финляндского представительства в Швеции поступило в Хельсинки сообщение: «Тассовская публикация Советского Союза относительно оборонительного союза вызывает чрезмерное внимание в Швеции». [329]Однако это еще вовсе не означало, что Швеция собиралась отходить от начавшегося сотрудничества. В финскую столицу из Стокгольма продолжали направлять и весьма обнадеживающую информацию. 21 марта начальник оперативного отдела оборонительных сил Швеции Ниле Бьёрк в беседе с финскими дипломатами прямо подчеркивал назревшую актуальность реализации идеи оборонительного союза, считая его достаточно важным и требующим поспешности. [330]Спустя день эту мысль подтвердило и шведское Министерство иностранных дел, которое указало, что «не ставит своей целью прекратить осуществление замысла». [331]
Но все же финляндское представительство в Стокгольме сообщало, что следует прежде всего спешить с договором не по военным соображениям, а по политическим. По всей видимости, данные взгляды высказывались, поскольку весьма ответственные шведские государственные деятели считали, что тогда «нельзя думать об использовании оборонительного союза для возвращения… территории, отошедшей к СССР по мирному договору». [332]Финляндскому руководству было важнее именно на этом этапе добиться скорейшего создания такого союза, нежели получить весомую гарантию активного противоборства с восточным соседом. Также высказался в своей речи по радио и премьер-министр Швеции П. Ханссон, объяснив, что со стороны Швеции не могут вестись разговоры об использовании совместных сил ни в каком другом случае, как только для отражения в будущем агрессии. [333]
Однако в тот же день, когда шведский премьер выступал по радио с разъяснением позиции своего государства относительного оборонительного союза, Молотов поочередно приглашал к себе на беседы дипломатических представителей Швеции и Норвегии в СССР по данному же вопросу. Он подчеркивал, что «от Финляндии советское правительство хочет только одного: чтобы Финляндия точно выполняла свой договор с СССР», а скандинавские дипломаты, в свою очередь, заверяли, что всерьез идея союза Северных стран пока еще не рассматривается. Норвежский представитель особо отметил, что его правительство «не будет вести политику, которая противопоставлялась бы политике Советского Союза».
В духе таких заявлений прозвучало и письменное обращение К. Г. Маннергейма от 14 марта 1940 г., направленное государственному совету. В нем маршал, ссылаясь на «неопределенность» сложившегося политического положения, считал необходимым, чтобы «полевая армия временно оставалась на новых местах дислокации, причем достаточно усиленная» соответствующей реорганизацией. [309]
Казалось бы, что после заключения мира должны были бы сократиться ассигнования на военные цели. Этого однако не произошло. В 1940 г. они составили 71 % всего государственного бюджета страны. Был образован специальный штаб военной экономики с непосредственным подчинением главнокомандующему, которым по-прежнему оставался Маннергейм, хотя по конституции в мирное время этот пост должен был занимать президент страны. Шли интенсивные закупки вооружения за рубежом, в особенности самолетов, артиллерийских орудий, стрелкового оружия и боеприпасов. Численность армии, несмотря на проведенную демобилизацию, оставалась значительной. Летом 1940 г. в ее рядах находилось почти 200 тыс. человек, причем около 25 тыс. из них были резервистами. [310]По словам профессора Ю. Невакиви, в самой Финляндии говорили иностранцам, что ее вооруженные силы «были теперь сильнее, чем когда-либо прежде». [311]
Принимавшиеся меры военного характера обосновывались в Финляндии сохранявшейся все еще определенной угрозой со стороны Советского Союза. У финской разведки имелись даже сведения (весьма далекие от реальности) о дислокации значительного количества советских войск [312]в приграничных с Финляндией районах. 22 марта Маннергейм решил незамедлительно приступить к срочному укреплению новой границы. [313]
В руководящих финских правительственных и военных кругах с весны 1940 г. стали обсуждать вопрос о поиске союзников. В СССР с получением такой информации проявляли, естественно, весьма настороженное отношение. Позднее Паасикиви получил из Хельсинки указание, каким образом он должен отвечать на возможные запросы с советской стороны в этой связи. «Если возникнут разговоры с Молотовым по поводу предложений западных держав об оказании помощи Финляндии», говорилось в направленной посланнику телеграмме, то следует подчеркнуть, что еще во время переговоров в Москве в марте 1940 г. Финляндия разъяснила свою позицию и, в частности, «заявила о неприемлемости» положении мирного договора. [314]
Советское руководство оценивало такой ход событий, как сохранение Финляндией ориентации на англо-французских союзников. По воспоминаниям Е. Т. Синицына, Молотов тогда указывал, что против СССР в Финляндии «интриги… ведут в первую очередь Франция, Англия и США». [315]При этом определенные условия подозревать эти державы, особенно Великобританию, в скрытых контактах с Финляндией у Москвы, очевидно, имелись. Было заметно, что Англия, например, продолжала занимать видное место во внешнеэкономических контактах Финляндии. Это, как можно было представить, привело бы к тому, что «связало бы финскую и английскую военную экономики». [316]
Но особого прогресса в отношениях с этими державами у Финляндии все-таки не происходило и экономические связи с Великобританией постепенно стали замораживаться. Что же касается развития военного сотрудничества, то и здесь во взглядах финского руководства уже произошли определенные перемены. Как отмечалось в германском представительстве в Хельсинки, финское руководство было явно разочаровано действиями Англии и Франции в ходе «зимней войны», поскольку эти страны «не сумели оказать решительной помощи финской армии». Немецкие дипломаты пришли к выводу, что в Финляндии «доверие к западным державам, в особенности к Англии, потеряно». [317]
Действительно, правительство Финляндии склонялось к необходимости изменить свою внешнеполитическую ориентацию. Финляндия стояла перед выбором: вновь возвратиться к традиционным неплохим отношениям с Германией или взять курс на более тесное военно-политическое сотрудничество с соседними дружественными северными странами и прежде всего со Швецией.
Что касалось Германии, то сближение с нею сдерживалось двумя обстоятельствами: она находилась в состоянии войны с западными державами и, кроме того, демонстрировала верность заключенным в 1939 г. договорам с СССР, а он в сознании многих в Финляндии продолжал оставаться противником. Смещение же внешнеполитических ориентиров в сторону скандинавских стран представлялось для ряда влиятельных финских политических деятелей наиболее целесообразным, хотя северные соседи в недавних военных событиях показали себя, как заметил германский посланник в Хельсинки В. Блюхер, «недостаточно способными помочь Финляндии в борьбе против крупной державы». [318]Тем не менее в складывавшейся обстановке именно такой путь и предлагалось избрать.
14 марта, через день после заключения мира, премьер-министр Ристо Рюти на закрытом заседании парламента довольно прямолинейно высказался за необходимость создания «оборонительного союза» северных стран. [319]В своем же дневнике Р. Рюти так обосновывал данное заявление: у русских теперь стали «исключительно выгодные стратегические границы для ведения новой агрессивной войны… Поэтому мы уже во время московских мирных переговоров установили контакты со Швецией и Норвегией». [320]Этому заявлению в парламенте предшествовало прощупывание позиции правительств Швеции и Норвегии. 18 марта Министерство иностранных дел Финляндии начало уже распространять информацию об этих переговорах, [321]пытаясь таким образом добиться более конкретного результата.
В свою очередь, скандинавские страны демонстрировали желание развивать начавшийся процесс, связанный с переговорами относительно такого союза. Был дан и положительный ответ на предложение «изучить возможность заключения оборонительного союза между тремя странами». [322]Более того, в печати северных стран развернулась острая дискуссия о Северном союзе, как составной части финско-советского мирного урегулирования. [323]
Все эти события были встречены в Москве с явной обеспокоенностью, поскольку советское руководство расценивало их как определенную ревизию мирного договора с Финляндией, который только что подписали, а переговоры с руководством северных стран предполагали объединение Финляндии в новый военный союз. Выступивший в те дни председатель норвежского стортинга Карл Хамбро расшифровал, что скрывалось за целями этого союза. Он сказал, что этот союз «помог бы Финляндии возвратить утраченные территории». Тогда Хамбро особо подчеркнул, что «никакой противоправный и несправедливый мир не может существовать очень долго», а «в финских сердцах и в наших сердцах будут жить слова нашего поэта: "Еще наступит день"». [324]Естественно, все это не могло не учитывать и руководство СССР. [325]
В это время к тому же в Советский Союз начала поступать достаточно тревожная разведывательная информация, в которой указывалось на наблюдавшиеся в Финляндии и другие явления, которые находились в противоречии с мирным договором. В одном из сообщений отмечалось, в частности, следующее: «До настоящего времени в Финляндии продолжают действовать законы военного времени, армия не сокращена, обстановка может быть охарактеризована как военная… Интенсивная деятельность финской авиации свидетельствует о том, что она используется для систематической разведки…» [326]
В результате в Москве сведения о начавшейся разработке идеи образования с участием Финляндии военного союза стали ассоциироваться с реваншистскими целями финляндского руководства. Поэтому 20 марта в заявлении ТАСС указывалось, что этот союз противоречит советско-финляндскому мирному договору и направлен против СССР. 21 марта Молотов в беседе с Юхо Паасикиви и представителем комиссии парламента по иностранным делам Вяйне Войонмаа сказал, что видит в этом угрозу безопасности Советского Союза. [327]Со своей стороны, Паасикиви счел необходимым предупредить свое руководство, что, возможно, «атмосфера в нынешних правящих кругах Москвы по отношению к Финляндии в целом может ухудшиться», и, учитывая «серьезное недоверие» СССР, настаивал на проявлении «большей осторожности». [328]
Тогда же определенную осмотрительность в вопросе о военном союзе стали проявлять и в Швеции. На это в первую очередь обратили внимание финские дипломаты, которые работали в Стокгольме. Так в это время из финляндского представительства в Швеции поступило в Хельсинки сообщение: «Тассовская публикация Советского Союза относительно оборонительного союза вызывает чрезмерное внимание в Швеции». [329]Однако это еще вовсе не означало, что Швеция собиралась отходить от начавшегося сотрудничества. В финскую столицу из Стокгольма продолжали направлять и весьма обнадеживающую информацию. 21 марта начальник оперативного отдела оборонительных сил Швеции Ниле Бьёрк в беседе с финскими дипломатами прямо подчеркивал назревшую актуальность реализации идеи оборонительного союза, считая его достаточно важным и требующим поспешности. [330]Спустя день эту мысль подтвердило и шведское Министерство иностранных дел, которое указало, что «не ставит своей целью прекратить осуществление замысла». [331]
Но все же финляндское представительство в Стокгольме сообщало, что следует прежде всего спешить с договором не по военным соображениям, а по политическим. По всей видимости, данные взгляды высказывались, поскольку весьма ответственные шведские государственные деятели считали, что тогда «нельзя думать об использовании оборонительного союза для возвращения… территории, отошедшей к СССР по мирному договору». [332]Финляндскому руководству было важнее именно на этом этапе добиться скорейшего создания такого союза, нежели получить весомую гарантию активного противоборства с восточным соседом. Также высказался в своей речи по радио и премьер-министр Швеции П. Ханссон, объяснив, что со стороны Швеции не могут вестись разговоры об использовании совместных сил ни в каком другом случае, как только для отражения в будущем агрессии. [333]
Однако в тот же день, когда шведский премьер выступал по радио с разъяснением позиции своего государства относительного оборонительного союза, Молотов поочередно приглашал к себе на беседы дипломатических представителей Швеции и Норвегии в СССР по данному же вопросу. Он подчеркивал, что «от Финляндии советское правительство хочет только одного: чтобы Финляндия точно выполняла свой договор с СССР», а скандинавские дипломаты, в свою очередь, заверяли, что всерьез идея союза Северных стран пока еще не рассматривается. Норвежский представитель особо отметил, что его правительство «не будет вести политику, которая противопоставлялась бы политике Советского Союза».