Страница:
– Ну и что, – спрашиваю я сотрудницу Дома. – Предположим, она обрела эту уверенность в себе. А муж-то остался прежним. Он-то видит в ней все того же человека, которого он привык обижать.
– Нет, другого! Каждый из нас прекрасно чувствует, кого можно безнаказанно оскорблять, а кого – нет. К человеку с хорошо развитым чувством self-esteem’а и отношение более уважительное.
Толерантность
Патриотизм
Дружба
Одиночество
Беседы
– Нет, другого! Каждый из нас прекрасно чувствует, кого можно безнаказанно оскорблять, а кого – нет. К человеку с хорошо развитым чувством self-esteem’а и отношение более уважительное.
Толерантность
Это слово пришло к нам недавно, но теперь постоянно мелькает в СМИ, на научных симпозиумах, в речах политиков, да и в обычных разговорах. Правительство РФ даже приняло в 2000 году специальную гуманитарную программу «Воспитание толерантности». Это вызвало много дискуссий: тех, кто «за», оказалось меньше тех, кто «против».
В Америке никаких дискуссий по этому поводу давно уже нет. Толерантность – это готовность принять все иное, непривычное в данной среде, нестандартное, нетрадиционное. Это уважение к иной расе, этнической группе. К другой религии, к другому социальному статусу (богатых к бедным и наоборот).
В Мичиганский госуниверситет, где я в то время работала, приехала из Киева педагог-стажер Марина со своей десятилетней дочерью Олесей. Девочка общительная, хорошенькая, да к тому же с неплохим английским; она без проблем вошла в новый коллектив. Это, однако, понравилось не всем: две девочки, признанные до того безусловными фаворитками класса, решили без боя не сдаваться. Они начали, так сказать, обрабатывать общественное мнение. Посмеивались над тем, что отличало Олесю от других. Над котлетами вместо привычных сэндвичей или тунцового салата, которые американские школьники приносят из дому в металлических коробочках. Над славянским акцентом в ее английском. Вскоре Олеся почувствовала охлаждение класса и, естественно, сильно огорчилась.
Мама Марина зашла к директору школы, чтобы как педагог с педагогом выяснить, как правильно вести себя дочке в этой непривычной для нее ситуации. О том, что было дальше, Марина рассказывала мне с большим удивлением.
– Такой реакции я совершенно не ожидала. Директриса побледнела, потом покраснела. А потом пришла в чрезвычайное волнение и наконец произнесла: «Мне очень стыдно, что такое произошло в моей школе. Вашей дочери делать, разумеется, ничего не надо. Это наша забота».
Неизвестно, о чем беседовала директриса с юными завистницами. Только одна из них вскоре пригласила Олесю к себе на домашнюю вечеринку, на party, а другая предложила ближайший уик-энд провести у нее в гостях: мама и папа будут очень рады. На этом дело не кончилось. Учительница домоводства на ближайшем занятии поменяла тему: вместо полагающегося по программе лукового супа она предложила научиться варить украинский борщ. И, разумеется, Олеся стала главным консультантом. На очередном танцевальном вечере в школе был объявлен конкурс национальных костюмов разных народов. И Олеся привлекала всеобщее внимание сарафаном, расшитым бисером, венком с лентами и блестящими монистами.
Не стану утверждать, что подобное торжество толерантности существует в Америке повсеместно. Школа, о которой я рассказала, находится вблизи университетского городка, там учится много детей сотрудников университета. И если бы широко пошел слух о проявлении недружелюбия учеников к ребенку другой национальной культуры, это бы стало весьма неприятным происшествием, нанесло бы урон репутации учебного заведения. Не думаю, что подобная щепетильность свойственна всем американским учителям и школьным директорам. Но знаю, что идеологи американского образования к этому стремятся. И в десятках университетов разрабатываются методики воспитания толерантности, а в сотнях школ учителя постоянно применяют их на практике.
И еще немного о терпимости к непривычному, о принятии иного. У американцев в последние годы вошло в моду усыновлять детей другой расы или этнической группы. Ирвин Уайл, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, очень грустил, что у него нет внуков. Более того, ему стало известно, что невестка, тоже профессор, родить ребенка не может. Но однажды на двери кабинета Уайла я увидела фотографию очаровательной крошечной китаяночки. Внизу была подпись: «Принимаю поздравления с внучкой. Дедушка Ирвин».
Оказалось, сын с невесткой решили усыновить ребенка и предпочли такую вот не похожую на них, белых американцев, раскосенькую желтолицую малютку. Когда она подросла, приемные родители повезли ее в Китай. Все трое поселились в семье, где хорошо сохранились национальные обычаи. И девочка училась петь китайские песни, плясать, носить одежду и играть в игры – чтобы не забыть о своих этнических корнях.
Такие случаи я встречала в Америке много раз. И это, повторяю, скорее мода среди «продвинутых» американцев. Но, как мне объяснил тот же Ирвин Уайл, «мы должны показать пример толерантного отношения к другим расам и этническим группам. Америка очень нуждается в таком воспитании». «Нуждается» – значит, еще не может похвастать такой всеобщей терпимостью. Там до сих пор очень сложно развиваются отношения между белыми и черными американцами. Причем сегодня, когда уже считается совершенно неприемлемым (американец бы сказал «неполиткорректным») недружелюбно отзываться о неграх, последние ведут себя порой довольно агрессивно по отношению к белым. Но Америка думает об этом. Здесь уже очень много сделано для воспитания расовой терпимости. И многочисленные частные фонды в поддержку толерантности, и федеральные программы, и журналы, один из которых так и называется «Толерантность», – все это говорит о том, что общество озабочено развитием терпимости у своих сограждан.
В Америке никаких дискуссий по этому поводу давно уже нет. Толерантность – это готовность принять все иное, непривычное в данной среде, нестандартное, нетрадиционное. Это уважение к иной расе, этнической группе. К другой религии, к другому социальному статусу (богатых к бедным и наоборот).
В Мичиганский госуниверситет, где я в то время работала, приехала из Киева педагог-стажер Марина со своей десятилетней дочерью Олесей. Девочка общительная, хорошенькая, да к тому же с неплохим английским; она без проблем вошла в новый коллектив. Это, однако, понравилось не всем: две девочки, признанные до того безусловными фаворитками класса, решили без боя не сдаваться. Они начали, так сказать, обрабатывать общественное мнение. Посмеивались над тем, что отличало Олесю от других. Над котлетами вместо привычных сэндвичей или тунцового салата, которые американские школьники приносят из дому в металлических коробочках. Над славянским акцентом в ее английском. Вскоре Олеся почувствовала охлаждение класса и, естественно, сильно огорчилась.
Мама Марина зашла к директору школы, чтобы как педагог с педагогом выяснить, как правильно вести себя дочке в этой непривычной для нее ситуации. О том, что было дальше, Марина рассказывала мне с большим удивлением.
– Такой реакции я совершенно не ожидала. Директриса побледнела, потом покраснела. А потом пришла в чрезвычайное волнение и наконец произнесла: «Мне очень стыдно, что такое произошло в моей школе. Вашей дочери делать, разумеется, ничего не надо. Это наша забота».
Неизвестно, о чем беседовала директриса с юными завистницами. Только одна из них вскоре пригласила Олесю к себе на домашнюю вечеринку, на party, а другая предложила ближайший уик-энд провести у нее в гостях: мама и папа будут очень рады. На этом дело не кончилось. Учительница домоводства на ближайшем занятии поменяла тему: вместо полагающегося по программе лукового супа она предложила научиться варить украинский борщ. И, разумеется, Олеся стала главным консультантом. На очередном танцевальном вечере в школе был объявлен конкурс национальных костюмов разных народов. И Олеся привлекала всеобщее внимание сарафаном, расшитым бисером, венком с лентами и блестящими монистами.
Не стану утверждать, что подобное торжество толерантности существует в Америке повсеместно. Школа, о которой я рассказала, находится вблизи университетского городка, там учится много детей сотрудников университета. И если бы широко пошел слух о проявлении недружелюбия учеников к ребенку другой национальной культуры, это бы стало весьма неприятным происшествием, нанесло бы урон репутации учебного заведения. Не думаю, что подобная щепетильность свойственна всем американским учителям и школьным директорам. Но знаю, что идеологи американского образования к этому стремятся. И в десятках университетов разрабатываются методики воспитания толерантности, а в сотнях школ учителя постоянно применяют их на практике.
Оказалось, сын с невесткой решили усыновить ребенка и предпочли такую вот не похожую на них, белых американцев, раскосенькую желтолицую малютку. Когда она подросла, приемные родители повезли ее в Китай. Все трое поселились в семье, где хорошо сохранились национальные обычаи. И девочка училась петь китайские песни, плясать, носить одежду и играть в игры – чтобы не забыть о своих этнических корнях.
Такие случаи я встречала в Америке много раз. И это, повторяю, скорее мода среди «продвинутых» американцев. Но, как мне объяснил тот же Ирвин Уайл, «мы должны показать пример толерантного отношения к другим расам и этническим группам. Америка очень нуждается в таком воспитании». «Нуждается» – значит, еще не может похвастать такой всеобщей терпимостью. Там до сих пор очень сложно развиваются отношения между белыми и черными американцами. Причем сегодня, когда уже считается совершенно неприемлемым (американец бы сказал «неполиткорректным») недружелюбно отзываться о неграх, последние ведут себя порой довольно агрессивно по отношению к белым. Но Америка думает об этом. Здесь уже очень много сделано для воспитания расовой терпимости. И многочисленные частные фонды в поддержку толерантности, и федеральные программы, и журналы, один из которых так и называется «Толерантность», – все это говорит о том, что общество озабочено развитием терпимости у своих сограждан.
Патриотизм
К своему выступлению в
Rotary Clubя готовлюсь тщательно. Чет Хенри, бизнесмен, в доме которого я живу (это с его подачи меня пригласили в клуб), сообщает мне важные сведения и дает советы. Члены «Ротари» – уважаемые люди бизнеса, а также топ-менеджеры крупнейших фирм. Время от времени они приглашают на свои заседания заезжих лекторов с любопытной для них информацией. Но в основном они обсуждают свои проблемы, связанные с бизнесом. Однако Чет обращает мое особое внимание на то, что стиль всех выступлений – легкий, шутливый. Всяческое занудство, даже в сообщениях об очень серьезных вещах (он прикладывает согнутую ладонь ко лбу, имитируя роденовского Мыслителя), категорически отвергается. Так что я заранее стараюсь настроиться на смешливый лад.
…Первое, что я вижу, входя в холл клуба, – государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Он стоит недалеко от двери, на блестящем древке, а полотнище сверху слегка закреплено на стене. Я хорошо могу разглядеть и все его 50 звезд, по числу штатов, и все 13 красных полос – столько было первых колоний в Америке. Холл заполняют импозантные мужчины в прекрасно сшитых костюмах, гладко выбритые, пахнущие дорогим парфюмом. Женщин почти нет – из ста, может, три или пять. Но и это прогресс. «Ротари» до недавнего времени был клубом чисто мужским.
Из холла дверь ведет в зал с накрытыми столиками. Сев за стол с Четом, я, однако, не смотрю ни на публику, ни на закуски, которые уже начали разносить официанты. Все мое внимание сосредоточено на сцене: там, в самом центре, на заднем плане я вижу… еще один флаг США – во всю высоту стены, от пола до потолка.
На сцену выходит председатель. Шум стихает, а в тишине вдруг раздается государственный гимн. Все встают, кладут руку на левую половину груди и так стоят до самых последних слов: «И пусть всегда развевается звездно-полосатое знамя над землей свободных и отважных». Да, веселенькое вступленьице к дружескому клубному застолью. И зачем же я готовила свое ироничное выступление? Зачем вспоминала забавные истории, анекдотические случаи из тех, что происходили со мной в Америке? Невозможно же говорить в легком стиле после такого «тяжелого», такого формального начала! И я бормочу что-то Чету, что, может, я не буду выступать со своим приветствием.
Однако, к счастью, я выступаю не первой. А те, кто выходит на сцену передо мной, все эти респектабельные мужи, несмотря на свой солидный вид, несмотря на торжественный гимн и флаг, говорят именно в той легкой неформальной манере, которую мне обещал Чет. Свои выступления они пересыпают шутками из телерекламы и местного фольклора, подтрунивают друг над другом, хохочут. Большую часть этого юмора я не понимаю, тем более что в ходу много сленга. Но смех в зале возникает непрестанно. Так что я постепенно успокаиваюсь.
Позже я рассказываю Чету, как удивилась и даже испугалась этой церемонии – флаги, гимн. Ведь это же все-таки встреча членов неформального объединения, а не заседание сената.
– Что тебя смущает? – удивляется Чет. – Это же просто традиция.
Меня не смущает, меня скорее изумляет вот именно это традиционно уважительное отношение к государственной атрибутике. Признаки этого уважения я замечала потом не раз.
Многие хозяева домов выставляют флаги США на улице, прямо с внешней стороны двери. В праздники это еще понятно. Но в будни?!
То же самое происходит и в дни национальных бедствий. После трагедии 11 сентября в залах некоторых американских магазинов появились большие очереди. Вообще-то эти залы обычно полупустые, а продавцы льстиво и заинтересованно заглядывают в глаза покупателям. Но тут покупателей оказалось больше, чем товара, а товар этот был, как вы уже догадались, звездно-полосатые знамена. В те дни весь мир мог видеть флаги в руках пешеходов на улицах американских городов, на капотах машин, маленькие – на свитерах и на лацканах пиджаков. Огромным дефицитом стали значки с символом государственности. И мы знаем, что тогда всплеск патриотизма достиг своей высшей точки.
Впрочем, «всплеск патриотизма» не совсем точное выражение. Большинство американцев искренне гордятся принадлежностью к своей стране. Это не значит, что здесь нет критики, что всех устраивает существующий порядок вещей. Афроамериканцы (негры) считают, что они и по сей день дискриминированы – им труднее получать образование, хорошую работу, престижную должность.
Их белые сограждане ворчат, что в результате правительственной политики, дающей преимущества расовым меньшинствам, женщинам и инвалидам, дискриминированными оказываются молодые белые мужчины. (Любимый анекдот в белой Америке: «Что нужно, чтобы тебя приняли в солидную фирму на высокую позицию? Нужно быть женщиной-негритянкой с одной ногой». Конечно, это только анекдот. В действительности все не совсем так. Но это уже тема для другого разговора.) Работающие женщины возмущены тем, что их оплата в среднем по стране ниже мужской. Неработающие матери требуют, чтобы им выплачивали деньги за их общественно полезный труд – воспитание детей. Многие американцы недовольны уровнем школьного образования. Еще больше – дорогой системой здравоохранения… Словом, недовольных достаточно. Но попробуйте вы, иностранец, поддержать американца и присоединиться к этой критике…
Один мой знакомый, учитель истории, много путешествующий по миру, посетовал на американский этноцентризм:
– Ни в одной из развитых стран не встречал я такого пренебрежительного отношения к изучению иностранных языков. Моих соотечественников вообще мало интересуют другие народы. Они уверены, что все равно нет страны лучше, чем США, и зачем изучать чужие языки, если весь мир и так все равно говорит по-английски.
Я его поддержала:
– Да, я много раз встречалась с этой убежденностью: американец считает, что ему чрезвычайно повезло родиться на этой земле.
На это он отреагировал мгновенно и почти автоматически, не успев себя проконтролировать:
– Разумеется, повезло.
Чем же так гордятся американцы? Я не буду ссылаться на социологические данные, хотя они у меня есть. Поделюсь лучше своими ощущениями от личных бесед. Мне показалось, что больше всего граждане США ценят, во-первых, свой высокий уровень жизни и, во-вторых, демократические принципы. Именно в таком порядке.
Не могу ничего возразить против материального благополучия и высокого качества жизни большинства. Отдадим дань и американской демократии. Американцы уверены, что именно в их стране демократические принципы достигли наивысшего торжества. И тут совершенно неважно, правы они или нет. Я готова согласиться, что американская демократия во многом может служить образцом для подражания. Важно то, каким именно способом правительство США считает нужным «влиять» на недемократические режимы других стран. Я взяла слово «влиять» в кавычки, потому что военное вторжение – это весьма своеобразный и сомнительный способ «влияния». И вот этот-то способ большинство американцев – во всяком случае, до войны в Ираке – полностью поддерживали. Я не раз слышала разговоры о «бедных курдах», о «бедных косовских албанцах» и о «несчастных иракцах», которых следует немедленно освободить от тиранических тоталитарных режимов. Ключевое слово в этих настроениях – «немедленно». В нем с чисто американской прямолинейностью выражена готовность разом покончить с проблемой. С любой проблемой. А уж тем более с такой «простенькой», как создать в далекой стране – с чужими традициями, религией, обычаями, с непонятным для американцев менталитетом – в точности такую же модель демократических отношений, какая существует в Северной Америке. И вот ради этой «благой» идеи они готовы были поддержать правительство, которое посылало за тысячи миль авианосцы, крейсеры, а главное – своих солдат. Около 70 % американцев накануне войны в Ираке голосовали за ту войну.
Когда Билл Клинтон развернул свою первую президентскую кампанию в 1991 году, он чуть не проиграл из-за «компромата», который на него собрали его соперники. В СМИ появилась шокирующая информация о том, что во время войны во Вьетнаме Билл увернулся от армии, или, пользуясь современным сленгом, «откосил». Беднягу-кандидата облили презрением, заклеймили позором. Ему пришлось долго объяснять, почему 20 лет назад он не смог быть солдатом армии США (между прочим, не армии-победительницы, а армии, проигравшей ту войну).
Служба в армии считается весьма почетным занятием.
Старший сын Чета Хенри – а Чет человек вполне состоятельный – пошел служить во флот. Пошел, разумеется, добровольно: в Америке обязательного призыва нет. Пошел, как он мне объяснил, по четырем причинам. В армии платят неплохие деньги – это раз. После службы можно поступить бесплатно в хороший университет – это два. Третье: служба закаляет, дисциплинирует, словом, делает из юноши настоящего мужчину. Но главная причина: служить – это почетно.
…Первое, что я вижу, входя в холл клуба, – государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Он стоит недалеко от двери, на блестящем древке, а полотнище сверху слегка закреплено на стене. Я хорошо могу разглядеть и все его 50 звезд, по числу штатов, и все 13 красных полос – столько было первых колоний в Америке. Холл заполняют импозантные мужчины в прекрасно сшитых костюмах, гладко выбритые, пахнущие дорогим парфюмом. Женщин почти нет – из ста, может, три или пять. Но и это прогресс. «Ротари» до недавнего времени был клубом чисто мужским.
Из холла дверь ведет в зал с накрытыми столиками. Сев за стол с Четом, я, однако, не смотрю ни на публику, ни на закуски, которые уже начали разносить официанты. Все мое внимание сосредоточено на сцене: там, в самом центре, на заднем плане я вижу… еще один флаг США – во всю высоту стены, от пола до потолка.
На сцену выходит председатель. Шум стихает, а в тишине вдруг раздается государственный гимн. Все встают, кладут руку на левую половину груди и так стоят до самых последних слов: «И пусть всегда развевается звездно-полосатое знамя над землей свободных и отважных». Да, веселенькое вступленьице к дружескому клубному застолью. И зачем же я готовила свое ироничное выступление? Зачем вспоминала забавные истории, анекдотические случаи из тех, что происходили со мной в Америке? Невозможно же говорить в легком стиле после такого «тяжелого», такого формального начала! И я бормочу что-то Чету, что, может, я не буду выступать со своим приветствием.
Однако, к счастью, я выступаю не первой. А те, кто выходит на сцену передо мной, все эти респектабельные мужи, несмотря на свой солидный вид, несмотря на торжественный гимн и флаг, говорят именно в той легкой неформальной манере, которую мне обещал Чет. Свои выступления они пересыпают шутками из телерекламы и местного фольклора, подтрунивают друг над другом, хохочут. Большую часть этого юмора я не понимаю, тем более что в ходу много сленга. Но смех в зале возникает непрестанно. Так что я постепенно успокаиваюсь.
Позже я рассказываю Чету, как удивилась и даже испугалась этой церемонии – флаги, гимн. Ведь это же все-таки встреча членов неформального объединения, а не заседание сената.
– Что тебя смущает? – удивляется Чет. – Это же просто традиция.
Меня не смущает, меня скорее изумляет вот именно это традиционно уважительное отношение к государственной атрибутике. Признаки этого уважения я замечала потом не раз.
Многие хозяева домов выставляют флаги США на улице, прямо с внешней стороны двери. В праздники это еще понятно. Но в будни?!
То же самое происходит и в дни национальных бедствий. После трагедии 11 сентября в залах некоторых американских магазинов появились большие очереди. Вообще-то эти залы обычно полупустые, а продавцы льстиво и заинтересованно заглядывают в глаза покупателям. Но тут покупателей оказалось больше, чем товара, а товар этот был, как вы уже догадались, звездно-полосатые знамена. В те дни весь мир мог видеть флаги в руках пешеходов на улицах американских городов, на капотах машин, маленькие – на свитерах и на лацканах пиджаков. Огромным дефицитом стали значки с символом государственности. И мы знаем, что тогда всплеск патриотизма достиг своей высшей точки.
Впрочем, «всплеск патриотизма» не совсем точное выражение. Большинство американцев искренне гордятся принадлежностью к своей стране. Это не значит, что здесь нет критики, что всех устраивает существующий порядок вещей. Афроамериканцы (негры) считают, что они и по сей день дискриминированы – им труднее получать образование, хорошую работу, престижную должность.
Их белые сограждане ворчат, что в результате правительственной политики, дающей преимущества расовым меньшинствам, женщинам и инвалидам, дискриминированными оказываются молодые белые мужчины. (Любимый анекдот в белой Америке: «Что нужно, чтобы тебя приняли в солидную фирму на высокую позицию? Нужно быть женщиной-негритянкой с одной ногой». Конечно, это только анекдот. В действительности все не совсем так. Но это уже тема для другого разговора.) Работающие женщины возмущены тем, что их оплата в среднем по стране ниже мужской. Неработающие матери требуют, чтобы им выплачивали деньги за их общественно полезный труд – воспитание детей. Многие американцы недовольны уровнем школьного образования. Еще больше – дорогой системой здравоохранения… Словом, недовольных достаточно. Но попробуйте вы, иностранец, поддержать американца и присоединиться к этой критике…
Один мой знакомый, учитель истории, много путешествующий по миру, посетовал на американский этноцентризм:
– Ни в одной из развитых стран не встречал я такого пренебрежительного отношения к изучению иностранных языков. Моих соотечественников вообще мало интересуют другие народы. Они уверены, что все равно нет страны лучше, чем США, и зачем изучать чужие языки, если весь мир и так все равно говорит по-английски.
Я его поддержала:
– Да, я много раз встречалась с этой убежденностью: американец считает, что ему чрезвычайно повезло родиться на этой земле.
На это он отреагировал мгновенно и почти автоматически, не успев себя проконтролировать:
– Разумеется, повезло.
Чем же так гордятся американцы? Я не буду ссылаться на социологические данные, хотя они у меня есть. Поделюсь лучше своими ощущениями от личных бесед. Мне показалось, что больше всего граждане США ценят, во-первых, свой высокий уровень жизни и, во-вторых, демократические принципы. Именно в таком порядке.
Не могу ничего возразить против материального благополучия и высокого качества жизни большинства. Отдадим дань и американской демократии. Американцы уверены, что именно в их стране демократические принципы достигли наивысшего торжества. И тут совершенно неважно, правы они или нет. Я готова согласиться, что американская демократия во многом может служить образцом для подражания. Важно то, каким именно способом правительство США считает нужным «влиять» на недемократические режимы других стран. Я взяла слово «влиять» в кавычки, потому что военное вторжение – это весьма своеобразный и сомнительный способ «влияния». И вот этот-то способ большинство американцев – во всяком случае, до войны в Ираке – полностью поддерживали. Я не раз слышала разговоры о «бедных курдах», о «бедных косовских албанцах» и о «несчастных иракцах», которых следует немедленно освободить от тиранических тоталитарных режимов. Ключевое слово в этих настроениях – «немедленно». В нем с чисто американской прямолинейностью выражена готовность разом покончить с проблемой. С любой проблемой. А уж тем более с такой «простенькой», как создать в далекой стране – с чужими традициями, религией, обычаями, с непонятным для американцев менталитетом – в точности такую же модель демократических отношений, какая существует в Северной Америке. И вот ради этой «благой» идеи они готовы были поддержать правительство, которое посылало за тысячи миль авианосцы, крейсеры, а главное – своих солдат. Около 70 % американцев накануне войны в Ираке голосовали за ту войну.
Когда Билл Клинтон развернул свою первую президентскую кампанию в 1991 году, он чуть не проиграл из-за «компромата», который на него собрали его соперники. В СМИ появилась шокирующая информация о том, что во время войны во Вьетнаме Билл увернулся от армии, или, пользуясь современным сленгом, «откосил». Беднягу-кандидата облили презрением, заклеймили позором. Ему пришлось долго объяснять, почему 20 лет назад он не смог быть солдатом армии США (между прочим, не армии-победительницы, а армии, проигравшей ту войну).
Служба в армии считается весьма почетным занятием.
Старший сын Чета Хенри – а Чет человек вполне состоятельный – пошел служить во флот. Пошел, разумеется, добровольно: в Америке обязательного призыва нет. Пошел, как он мне объяснил, по четырем причинам. В армии платят неплохие деньги – это раз. После службы можно поступить бесплатно в хороший университет – это два. Третье: служба закаляет, дисциплинирует, словом, делает из юноши настоящего мужчину. Но главная причина: служить – это почетно.
Дружба
На одной из домашних вечеринок, куда я приглашена, ко мне устремляется симпатичный седовласый джентльмен. Лучезарно улыбаясь, он приобнимает меня за плечи и обращается к гостям:
– Вы еще не знакомы? Это наша гостья из России. Мой друг.
Я польщена и немного удивлена. С одной стороны, мне приятно, что такой уважаемый человек, чиновник высокого ранга, считает меня своим другом. С другой – это немного странно. Мы познакомились с ним накануне на другой вечеринке и, пока сидели рядом, болтали о том о сем – ни о чем, не больше 20 минут. Пожалуй, маловато для установления дружеских отношений. Представив меня гостям, милый человек дает мне свою визитку и со словами «Звоните в любое время. Не стесняйтесь – как это принято между друзьями» – исчезает.
Недели через две у меня возникает идея, одинаково привлекательная, как мне кажется, для нас обоих – для меня и для моего нового друга. Я набираю номер с визитки.
– Как вас представить? – слышу мелодичный голос секретарши.
Она еще два-три раза переспрашивает и затем довольно правильно повторяет мое имя по телефону своему боссу. После паузы она очень любезно просит меня объяснить, кто я такая и по какому поводу звоню. Затем я снова слышу ее приглушенный голос:
– Она говорит, что вы знакомы.
Опять пауза, потом секретарша сообщает мне, что ее начальник будет рад мне помочь, только пусть я вначале изложу суть просьбы ей, она передаст ему, а потом она же мне непременно перезвонит. Я благодарю и – отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.
Однако неприятное чувство от легковесности, с которой солидный человек воспользовался словами «друг, дружба», – долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла: когда едва ли не каждый новый знакомый после первой-второй встречи называл меня своим другом, я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не вполне соответствует его традиционному значению.
Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или Как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество и длину цитат. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев – нечто весьма своеобразное, отличное от норм, принятых в других обществах.
Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба – это широкое понятие, оно предполагает особые отношения… Друг – это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывал дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник…» И наконец уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».
Позвольте, но разве у американцев это не так? Ричмонд продолжает: «Слово „друг“ для большинства американцев это всего лишь тот, кто не враг… Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации».
А вот Макс Лернер: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это написано в середине 1980-х. Сегодня к этому надо добавить, что любые двое мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих вместе в одном доме, воспринимаются скорее как сексуальные партнеры, а отнюдь не как просто добрые друзья.
Теперь мои личные впечатления. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос «Зачем нужен друг?». Ответы оказались на удивление похожими: чтобы вместе отдыхать; чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы; чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку; чтобы было кого позвать на party.
– А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?
– К s hrink’y, – хором ответили студенты.
Шринк – это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрать хорошо знакомый номер, чтобы раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие, осуждение того, кто причинил боль? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: friend in need is a friend indeed), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».
Впрочем, это касается именно личных проблем. Если же речь идет о проблемах деловых, тут все с точностью до наоборот. Тебе помогут – и советом, и правильным адресом, и звонком нужному человеку, и не поленятся послать кому-то письмо по электронной почте. И не пожалеют времени, чтобы встретиться с кем-то, от кого можно получить нужное решение. Я лично сталкивалась с этой готовностью оказать реальную помощь несчетное количество раз.
– Вы еще не знакомы? Это наша гостья из России. Мой друг.
Я польщена и немного удивлена. С одной стороны, мне приятно, что такой уважаемый человек, чиновник высокого ранга, считает меня своим другом. С другой – это немного странно. Мы познакомились с ним накануне на другой вечеринке и, пока сидели рядом, болтали о том о сем – ни о чем, не больше 20 минут. Пожалуй, маловато для установления дружеских отношений. Представив меня гостям, милый человек дает мне свою визитку и со словами «Звоните в любое время. Не стесняйтесь – как это принято между друзьями» – исчезает.
Недели через две у меня возникает идея, одинаково привлекательная, как мне кажется, для нас обоих – для меня и для моего нового друга. Я набираю номер с визитки.
– Как вас представить? – слышу мелодичный голос секретарши.
Она еще два-три раза переспрашивает и затем довольно правильно повторяет мое имя по телефону своему боссу. После паузы она очень любезно просит меня объяснить, кто я такая и по какому поводу звоню. Затем я снова слышу ее приглушенный голос:
– Она говорит, что вы знакомы.
Опять пауза, потом секретарша сообщает мне, что ее начальник будет рад мне помочь, только пусть я вначале изложу суть просьбы ей, она передаст ему, а потом она же мне непременно перезвонит. Я благодарю и – отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.
Однако неприятное чувство от легковесности, с которой солидный человек воспользовался словами «друг, дружба», – долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла: когда едва ли не каждый новый знакомый после первой-второй встречи называл меня своим другом, я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не вполне соответствует его традиционному значению.
Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или Как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество и длину цитат. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев – нечто весьма своеобразное, отличное от норм, принятых в других обществах.
Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба – это широкое понятие, оно предполагает особые отношения… Друг – это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывал дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник…» И наконец уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».
Позвольте, но разве у американцев это не так? Ричмонд продолжает: «Слово „друг“ для большинства американцев это всего лишь тот, кто не враг… Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации».
А вот Макс Лернер: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это написано в середине 1980-х. Сегодня к этому надо добавить, что любые двое мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих вместе в одном доме, воспринимаются скорее как сексуальные партнеры, а отнюдь не как просто добрые друзья.
Теперь мои личные впечатления. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос «Зачем нужен друг?». Ответы оказались на удивление похожими: чтобы вместе отдыхать; чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы; чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку; чтобы было кого позвать на party.
– А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?
– К s hrink’y, – хором ответили студенты.
Шринк – это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрать хорошо знакомый номер, чтобы раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие, осуждение того, кто причинил боль? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: friend in need is a friend indeed), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».
Впрочем, это касается именно личных проблем. Если же речь идет о проблемах деловых, тут все с точностью до наоборот. Тебе помогут – и советом, и правильным адресом, и звонком нужному человеку, и не поленятся послать кому-то письмо по электронной почте. И не пожалеют времени, чтобы встретиться с кем-то, от кого можно получить нужное решение. Я лично сталкивалась с этой готовностью оказать реальную помощь несчетное количество раз.
Одиночество
Со стороны кажется, что американцы – врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, братств. Но если взглянуть пристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца – одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Американцы охотно объединяются во всевозможные общества – радикальные, консервативные, либеральные. Каждая из трех главных религиозных общин – протестантская, католическая, иудейская – имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен. И вот тут Лернер ошарашивает читателя неожиданным выводом: «В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким».
Он делает этот вывод на основании многочисленных опросов американцев. Но для бол2 ьшей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности. Она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». На чем же основаны комплексы американцев? По мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».
Макс Лернер вспоминает популярную речевку: «Каждый за себя, а Бог за всех нас». И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное – первая ее часть». Потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «Американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.
Я часто вижу студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest(пустом гнезде – так называется семья, из которой уехали дети). А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко – в другой город или штат. О причинах – в главе о детях. А здесь – только о матерях и отцах, которые в свои 40–50, когда уже поздно заводить нового ребенка, вдруг обнаруживают себя бездетными, покинутыми и одинокими.
Он делает этот вывод на основании многочисленных опросов американцев. Но для бол2 ьшей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности. Она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». На чем же основаны комплексы американцев? По мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».
Макс Лернер вспоминает популярную речевку: «Каждый за себя, а Бог за всех нас». И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное – первая ее часть». Потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «Американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.
Я часто вижу студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest(пустом гнезде – так называется семья, из которой уехали дети). А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко – в другой город или штат. О причинах – в главе о детях. А здесь – только о матерях и отцах, которые в свои 40–50, когда уже поздно заводить нового ребенка, вдруг обнаруживают себя бездетными, покинутыми и одинокими.
Беседы
В самом первом доме, где я поселилась в Миннеаполисе, ожидалась вечеринка. Собирались прийти человек сорок. При моем жадном интересе к американской жизни, при моей острой потребности узнать как можно больше и немедленно, для меня этот прием значил очень много. Я ждала его со страстью гурмана, предвкушающего пиршество, в данном случае, разумеется, духовное. Разочарование, однако, меня постигло глубокое. И новых знакомств было много. И разных бесед достаточно. Но при этом я не узнала почти ничего об Америке. И практически ничего, кроме справочных данных, о своих собеседниках.
Андре Мишель, с которой я поделилась позже, ехидно усмехнулась:
– Да у них же это принятая форма общения – cocktail-style. Это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько, сколько времени уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.
Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на кучки, каждая вела о чем-то оживленную беседу, а я переходила от одной группы к другой и видела, что разговора – в том смысле, как это принято у меня на родине, – нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересными и скучными. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем: информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций». В моем случае, кроме того, непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже в чрезвычайно поверхностном стиле: где учатся, каким спортом занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много – «беседы о животных»: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т. д.
Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы – об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, немного спорили друг с другом. Однако стоило мне отойти, и разговор снова возвращался в коктейль-стайл. Непривычно вести серьезную беседу. Ибо, если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».
Андре Мишель, с которой я поделилась позже, ехидно усмехнулась:
– Да у них же это принятая форма общения – cocktail-style. Это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько, сколько времени уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.
Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на кучки, каждая вела о чем-то оживленную беседу, а я переходила от одной группы к другой и видела, что разговора – в том смысле, как это принято у меня на родине, – нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересными и скучными. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем: информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций». В моем случае, кроме того, непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже в чрезвычайно поверхностном стиле: где учатся, каким спортом занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много – «беседы о животных»: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т. д.
Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы – об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, немного спорили друг с другом. Однако стоило мне отойти, и разговор снова возвращался в коктейль-стайл. Непривычно вести серьезную беседу. Ибо, если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».