Вирхов три раза присел, вытянув руки вперед, затем сделал несколько наклонов туловища в сторону – с удовольствием почувствовал, как напряглись мышцы на плечах и спине. Для своего возраста он был еще в очень неплохой форме.
Взбодрившийся таким образом следователь решил прекратить бесплодные размышления и начать действовать.
Он подошел к столу и нажал кнопку электрического звонка. Когда появился дежурный курьер по коридору, велел ему привести в кабинет задержанного Романа Закряжного. Потом заглянул в смежную комнату и пригласил притихших там письмоводителя и кандидата занять свои места в кабинете.
Художник явился в дверях кабинета и быстро устремился к вирховскому столу, на ходу выпаливая вопрос за вопросом:
– Ну что, Карл Иваныч, что? Удалось ли вам найти злодея? Пойман ли святотатец, покусившийся на произведение искусства?
– Сядьте, господин Закряжный, сядьте, – осадил его Вирхов. – И отвечайте лучше на мои вопросы.
Художник, всклокоченный еще более прежнего и, кажется, не спавший ни минуты с того момента, как был арестован, механически опустился на стул и костистое лицо его залил румянец гнева.
– Чем вы занимаетесь?! – взревел он. – Гибнет шедевр русского искусства – лучший портрет императора! – а вы меня здесь держите по каким-то глупым обвинениям!
– Спокойно, господин Закряжный, – Вирхов хлопнул ладонью по столу, – прошу без истерики. Обвинения не глупые, а самые что ни на есть серьезные – убита Аглая Фомина. Причем бараньей костью, которая является вашей собственностью. Или признавайтесь, или начинайте думать. Попытайтесь сообразить, как эта кость могла исчезнуть из вашей мастерской.
– Может быть, я, уходя на службу в храм, забыл запереть дверь? – страдальчески сморщился Закряжный. – Если это так, то любой мог зайти ко мне и взять ее.
– А вы что, всегда забываете запирать двери?
– Иногда забываю, – смущенно признался художник, беспомощно оглянувшись на строчившего протокол допроса письмоводителя. – Но я живу на самой верхотуре, туда никто и не заглядывает...
– Значит, заглядывает.
– А что, если это госпожа Бендерецкая? – побледнел художник.
– А в каких вы с ней отношениях? – спросил Вирхов.
– Э... ну... в общем, хороших, приятельских, – замялся арестованный.
– То есть в интимных, – подвел черту под мычанием портретиста Вирхов.
– Не так чтобы уж совсем интимных, но раз или два пригрел... да она алчная, завистливая, себе на уме... Думала, видно, что сможет меня окрутить да всю мою славу и деньги заграбастать. Но я был начеку... Может, поэтому и решила убить Аглаю, а на меня свалить? Тогда все картины ей достанутся.
Карл Иванович ясно представил себе могучие формы домовладелицы, в ее ручках баранья кость может стать грозным оружием.
– И вы думаете, что госпожа Бендерецкая могла украсть холст, которым вы интересовались в квартире Фоминой?
– Могла! Могла! И очень подозрительно, что именно она обнаружила труп бедняжки Аглаи.
– А зачем Бендерецкой пелена к образу Дмитрия Донского? – спросил холодно Вирхов. – И куда она ее девала?
– Откуда я знаю! – Роман Закряжный вскочил. – Вы меня измучили! Я Аглаю не убивал! И почему я сижу здесь, когда там, в моей мансарде, моим картинам грозит опасность!
– Не волнуйтесь, господин Закряжный, – успокоил его Вирхов, все более укрепляясь в мысли, что холст – выдумка, – ваша квартира заперта, а за домом установлено наблюдение. Я окружил его бдительным надзором.
– Но вы ее не знаете! – не унимался художник. – Эта бесноватая эротоманка способна на все, чтобы мне отомстить.
– Не слишком ли вы переоцениваете свою неотразимость для дамских сердец? – ирония Карла Ивановича призвана была охладить пыл портретиста.
– Нет, не слишком! – с вызовом ответил тот. – Женщины от меня без ума!
– А с покойной Аглаей Фоминой вы тоже состояли в приятельских отношениях?
Закряжный прикрыл глаза и помолчал.
– Аглаша – святая душа, – проникновенно ответил он. – Она мне по хозяйству помогала.
– А подарки вы ей только в благодарность за хозяйственные хлопоты делали?
Художник густо покраснел.
– Как относилась Бендерецкая к вашей «дружбе» с Аглаей?
– Думаю, бешено ревновала.
Возникла пауза. Художник ждал следующего вопроса. Для пущего эффекта Карл Иванович не спешил продолжать.
– А на ваш портрет императора Петра, украшающий выставку на Большой Морской, тоже госпожа Бендерецкая покушалась? – Светлые глаза под белесыми бровями вперились в лицо допрашиваемого.
– Что? – возопил в отчаянии художник. – Что вы сказали?
– Я сказал, что сегодня ночью еще один написанный вами портрет погиб в огне пожара. – Вирхов выговаривал слова размеренно и четко.
– Не может быть! – На глазах художника появились слезы.
– Может! Сгорел. И госпожа Бендерецкая в этот момент грелась на своих пуховиках. А как вы, милостивый государь, объясните мне такую закономерность, – продолжал следователь. – Пожары произошли там, где висят портреты Петра Великого вашей кисти. А вот, например, в Екатерингофском дворце, где есть прижизненные изображения императора, никаких возгораний не наблюдается... Может быть, в ваших работах есть какой-то изъян, вызывающий в неустойчивых душах импульс разрушения?
– Я не понимаю, о чем вы... – Безумный вид художника подтверждал: он не лжет. – Какой я дурак! Боже! Зачем я не застраховал свои работы? Теперь все пропало.
Художник закрыл лицо руками, но через мгновение с новой страстью стал взывать к следователю.
– Карл Иваныч, господин следователь, я начинаю думать, что поджигатель навязчивый Модест...
– Хватит, господин Закряжный, довольно. – Вирхов встал. – Вы меня уводите от существа дела. О Модесте позже... Вернемся к Аглае Фоминой. Вы говорили, что видели, как она вышивала на каком-то холсте.
– Да, говорил. – Художник сник.
– А почему же тогда никто другой этого холста не видел? Ни госпожа Бендерецкая, ни тетка покойной?
– Не знаю, – безучастно ответил художник.
В этот момент в кабинет следователя заглянул дежурный курьер и громким шепотом поинтересовался, можно ли войти господину Фрейбергу?
Карл Иванович кивнул и пошел к дверям. Лицо его расплылось в широкой улыбке, но двигался он боком – чтобы краем глаза не выпускать из поля зрения поникшего Романа За-кряжного.
– Христос Воскресе, любезный Карл Иваныч, – резким, металлическим голосом произнес высокий худощавый шатен, снимая шляпу и лобызая Вирхова.
– Воистину Воскресе, – ответил следователь, заметивший за спиной всегда элегантного короля петербургских сыщиков его ассистента Пиляева. Ассистент любил преображаться, ныне его голову украшала новая прическа: короткая стрижка сзади, а спереди – прямой прибор с прядями, уложенными на лоб симметричными полукружиями.
Вирхов крякнул, повернулся и вместе с другом уставился на Закряжного.
– Ну что, мин херц, все сражаешься с задержанными? – чуть покровительственно спросил король сыщиков.
– Никак не могу путеводную нить нащупать, – вздохнул Вирхов.
– А нить-то прямо перед тобой, друг мой, – уголки губ Фрейберга тронула улыбка. Он подошел к Закряжному и стал с интересом рассматривать его огромные стоптанные ботинки. – Решил я тебе помочь, мин херц, как только прочитал сегодня в газете, что при проведении дознания в Воспитательном доме обнаружил ты на почве следок человеческой ноги.
– Да, обнаружил, происхождения непонятного. Но верить басням, что оживший арап Петра Великого босиком разгуливает по городу, не хочу.
– И напрасно, друг мой, напрасно, – хмыкнул Фрейберг. – Отправил я своего доктора Ватсона после этого обследовать пространство вокруг дома, где выставка сегодня ночью горела. И как ты думаешь, что он обнаружил?
Побледневший Вирхов повернулся к фрейберговскому помощнику и покосился на карман его пальто. Не заметив никакого движения ткани, Вирхов вздохнул с облегчением – значит, ручной крысы Фунтика, постоянного обитателя этого кармана, нет.
Ассистент вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и протянул его Вирхову. Карл Иванович развернул лист и увидел четко прорисованный след босой ноги. Дюймов десять в длину.
– Судя по всему, имеет место поджог одним и тем же злоумышленником, который принципиально ходит босым.
Энергичное чисто выбритое лицо Фрейберга сохраняло предельную серьезность.
– Неужели какой-нибудь нищий бродяга дошел до такой дерзости? – спросил Вирхов, разглядывая рисунок. Он сделал шаг по направлению к встрепенувшемуся Закряжному. Художник поднялся и, быстро скользнув глазами по бумаге, воскликнул:
– Это не моя нога! Это нога Модеста! Я точно помню, у него обувь маленького размера!
– Но не ходит же он босиком в апреле по Петербургу! – осадил его Вирхов. – Нет, невероятно.
– Модест это или не Модест, – прервал их Фрейберг, – но господина Закряжного, если я его имею честь видеть, отпустить придется.
– Как? Почему? – опешил Вирхов.
– Потому что ваши люди, Карл Иваныч, плохо обследовали местность, прилегающую к дому, где живет господин художник. А вот мой доктор Ватсон не поленился пройти по вашим следам. И кое-что интересное обнаружил. Не далее как полчаса назад. С этим и отправились спешно к вам. Покажите, голубчик.
Фрейберговский ассистент достал из кармана еще один лист и протянул его Вирхову.
На листе были очертания босой ноги, а под ними надпись, что обнаружен след на земле за дворовой конюшней, примыкающей боковой стеной к задней части здания, где живет художник.
– Хорошо, что дождя не было, – растерянно произнес Вирхов, – след замечательно сохранился. Получается, злоумышленник-поджигатель имеет отношение и к убийству мещанки Фоминой?
Вирхов наложил второе изображение на первое. Очертания полностью совпали.
– Так я оправдан? – вскричал художник. – Я могу идти? Это не моя нога! Это точно!
– Погодите-погодите, – почесал затылок Вирхов. – Насколько я помню учение профессора Османа, такой тип ноги изобличает в преступнике женщину...
Глава 11
Взбодрившийся таким образом следователь решил прекратить бесплодные размышления и начать действовать.
Он подошел к столу и нажал кнопку электрического звонка. Когда появился дежурный курьер по коридору, велел ему привести в кабинет задержанного Романа Закряжного. Потом заглянул в смежную комнату и пригласил притихших там письмоводителя и кандидата занять свои места в кабинете.
Художник явился в дверях кабинета и быстро устремился к вирховскому столу, на ходу выпаливая вопрос за вопросом:
– Ну что, Карл Иваныч, что? Удалось ли вам найти злодея? Пойман ли святотатец, покусившийся на произведение искусства?
– Сядьте, господин Закряжный, сядьте, – осадил его Вирхов. – И отвечайте лучше на мои вопросы.
Художник, всклокоченный еще более прежнего и, кажется, не спавший ни минуты с того момента, как был арестован, механически опустился на стул и костистое лицо его залил румянец гнева.
– Чем вы занимаетесь?! – взревел он. – Гибнет шедевр русского искусства – лучший портрет императора! – а вы меня здесь держите по каким-то глупым обвинениям!
– Спокойно, господин Закряжный, – Вирхов хлопнул ладонью по столу, – прошу без истерики. Обвинения не глупые, а самые что ни на есть серьезные – убита Аглая Фомина. Причем бараньей костью, которая является вашей собственностью. Или признавайтесь, или начинайте думать. Попытайтесь сообразить, как эта кость могла исчезнуть из вашей мастерской.
– Может быть, я, уходя на службу в храм, забыл запереть дверь? – страдальчески сморщился Закряжный. – Если это так, то любой мог зайти ко мне и взять ее.
– А вы что, всегда забываете запирать двери?
– Иногда забываю, – смущенно признался художник, беспомощно оглянувшись на строчившего протокол допроса письмоводителя. – Но я живу на самой верхотуре, туда никто и не заглядывает...
– Значит, заглядывает.
– А что, если это госпожа Бендерецкая? – побледнел художник.
– А в каких вы с ней отношениях? – спросил Вирхов.
– Э... ну... в общем, хороших, приятельских, – замялся арестованный.
– То есть в интимных, – подвел черту под мычанием портретиста Вирхов.
– Не так чтобы уж совсем интимных, но раз или два пригрел... да она алчная, завистливая, себе на уме... Думала, видно, что сможет меня окрутить да всю мою славу и деньги заграбастать. Но я был начеку... Может, поэтому и решила убить Аглаю, а на меня свалить? Тогда все картины ей достанутся.
Карл Иванович ясно представил себе могучие формы домовладелицы, в ее ручках баранья кость может стать грозным оружием.
– И вы думаете, что госпожа Бендерецкая могла украсть холст, которым вы интересовались в квартире Фоминой?
– Могла! Могла! И очень подозрительно, что именно она обнаружила труп бедняжки Аглаи.
– А зачем Бендерецкой пелена к образу Дмитрия Донского? – спросил холодно Вирхов. – И куда она ее девала?
– Откуда я знаю! – Роман Закряжный вскочил. – Вы меня измучили! Я Аглаю не убивал! И почему я сижу здесь, когда там, в моей мансарде, моим картинам грозит опасность!
– Не волнуйтесь, господин Закряжный, – успокоил его Вирхов, все более укрепляясь в мысли, что холст – выдумка, – ваша квартира заперта, а за домом установлено наблюдение. Я окружил его бдительным надзором.
– Но вы ее не знаете! – не унимался художник. – Эта бесноватая эротоманка способна на все, чтобы мне отомстить.
– Не слишком ли вы переоцениваете свою неотразимость для дамских сердец? – ирония Карла Ивановича призвана была охладить пыл портретиста.
– Нет, не слишком! – с вызовом ответил тот. – Женщины от меня без ума!
– А с покойной Аглаей Фоминой вы тоже состояли в приятельских отношениях?
Закряжный прикрыл глаза и помолчал.
– Аглаша – святая душа, – проникновенно ответил он. – Она мне по хозяйству помогала.
– А подарки вы ей только в благодарность за хозяйственные хлопоты делали?
Художник густо покраснел.
– Как относилась Бендерецкая к вашей «дружбе» с Аглаей?
– Думаю, бешено ревновала.
Возникла пауза. Художник ждал следующего вопроса. Для пущего эффекта Карл Иванович не спешил продолжать.
– А на ваш портрет императора Петра, украшающий выставку на Большой Морской, тоже госпожа Бендерецкая покушалась? – Светлые глаза под белесыми бровями вперились в лицо допрашиваемого.
– Что? – возопил в отчаянии художник. – Что вы сказали?
– Я сказал, что сегодня ночью еще один написанный вами портрет погиб в огне пожара. – Вирхов выговаривал слова размеренно и четко.
– Не может быть! – На глазах художника появились слезы.
– Может! Сгорел. И госпожа Бендерецкая в этот момент грелась на своих пуховиках. А как вы, милостивый государь, объясните мне такую закономерность, – продолжал следователь. – Пожары произошли там, где висят портреты Петра Великого вашей кисти. А вот, например, в Екатерингофском дворце, где есть прижизненные изображения императора, никаких возгораний не наблюдается... Может быть, в ваших работах есть какой-то изъян, вызывающий в неустойчивых душах импульс разрушения?
– Я не понимаю, о чем вы... – Безумный вид художника подтверждал: он не лжет. – Какой я дурак! Боже! Зачем я не застраховал свои работы? Теперь все пропало.
Художник закрыл лицо руками, но через мгновение с новой страстью стал взывать к следователю.
– Карл Иваныч, господин следователь, я начинаю думать, что поджигатель навязчивый Модест...
– Хватит, господин Закряжный, довольно. – Вирхов встал. – Вы меня уводите от существа дела. О Модесте позже... Вернемся к Аглае Фоминой. Вы говорили, что видели, как она вышивала на каком-то холсте.
– Да, говорил. – Художник сник.
– А почему же тогда никто другой этого холста не видел? Ни госпожа Бендерецкая, ни тетка покойной?
– Не знаю, – безучастно ответил художник.
В этот момент в кабинет следователя заглянул дежурный курьер и громким шепотом поинтересовался, можно ли войти господину Фрейбергу?
Карл Иванович кивнул и пошел к дверям. Лицо его расплылось в широкой улыбке, но двигался он боком – чтобы краем глаза не выпускать из поля зрения поникшего Романа За-кряжного.
– Христос Воскресе, любезный Карл Иваныч, – резким, металлическим голосом произнес высокий худощавый шатен, снимая шляпу и лобызая Вирхова.
– Воистину Воскресе, – ответил следователь, заметивший за спиной всегда элегантного короля петербургских сыщиков его ассистента Пиляева. Ассистент любил преображаться, ныне его голову украшала новая прическа: короткая стрижка сзади, а спереди – прямой прибор с прядями, уложенными на лоб симметричными полукружиями.
Вирхов крякнул, повернулся и вместе с другом уставился на Закряжного.
– Ну что, мин херц, все сражаешься с задержанными? – чуть покровительственно спросил король сыщиков.
– Никак не могу путеводную нить нащупать, – вздохнул Вирхов.
– А нить-то прямо перед тобой, друг мой, – уголки губ Фрейберга тронула улыбка. Он подошел к Закряжному и стал с интересом рассматривать его огромные стоптанные ботинки. – Решил я тебе помочь, мин херц, как только прочитал сегодня в газете, что при проведении дознания в Воспитательном доме обнаружил ты на почве следок человеческой ноги.
– Да, обнаружил, происхождения непонятного. Но верить басням, что оживший арап Петра Великого босиком разгуливает по городу, не хочу.
– И напрасно, друг мой, напрасно, – хмыкнул Фрейберг. – Отправил я своего доктора Ватсона после этого обследовать пространство вокруг дома, где выставка сегодня ночью горела. И как ты думаешь, что он обнаружил?
Побледневший Вирхов повернулся к фрейберговскому помощнику и покосился на карман его пальто. Не заметив никакого движения ткани, Вирхов вздохнул с облегчением – значит, ручной крысы Фунтика, постоянного обитателя этого кармана, нет.
Ассистент вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и протянул его Вирхову. Карл Иванович развернул лист и увидел четко прорисованный след босой ноги. Дюймов десять в длину.
– Судя по всему, имеет место поджог одним и тем же злоумышленником, который принципиально ходит босым.
Энергичное чисто выбритое лицо Фрейберга сохраняло предельную серьезность.
– Неужели какой-нибудь нищий бродяга дошел до такой дерзости? – спросил Вирхов, разглядывая рисунок. Он сделал шаг по направлению к встрепенувшемуся Закряжному. Художник поднялся и, быстро скользнув глазами по бумаге, воскликнул:
– Это не моя нога! Это нога Модеста! Я точно помню, у него обувь маленького размера!
– Но не ходит же он босиком в апреле по Петербургу! – осадил его Вирхов. – Нет, невероятно.
– Модест это или не Модест, – прервал их Фрейберг, – но господина Закряжного, если я его имею честь видеть, отпустить придется.
– Как? Почему? – опешил Вирхов.
– Потому что ваши люди, Карл Иваныч, плохо обследовали местность, прилегающую к дому, где живет господин художник. А вот мой доктор Ватсон не поленился пройти по вашим следам. И кое-что интересное обнаружил. Не далее как полчаса назад. С этим и отправились спешно к вам. Покажите, голубчик.
Фрейберговский ассистент достал из кармана еще один лист и протянул его Вирхову.
На листе были очертания босой ноги, а под ними надпись, что обнаружен след на земле за дворовой конюшней, примыкающей боковой стеной к задней части здания, где живет художник.
– Хорошо, что дождя не было, – растерянно произнес Вирхов, – след замечательно сохранился. Получается, злоумышленник-поджигатель имеет отношение и к убийству мещанки Фоминой?
Вирхов наложил второе изображение на первое. Очертания полностью совпали.
– Так я оправдан? – вскричал художник. – Я могу идти? Это не моя нога! Это точно!
– Погодите-погодите, – почесал затылок Вирхов. – Насколько я помню учение профессора Османа, такой тип ноги изобличает в преступнике женщину...
Глава 11
– Меня беспокоит, что сэр Чарльз не пошел вчера на спектакль. – Брунгильда Николаевна Муромцева бережно погладила черно-белые клавиши рояля, на котором она только что закончила непременные утренние музыкальные экзерсисы, и задумчиво посмотрела на сидевших тут же, в гостиной, мать и сестру. – И сегодня по телефону его голос звучал слабо, он собирается оставаться в гостинице весь день. Не заболел ли он и впрямь чем-нибудь серьезным?
– Не попросить ли доктора Коровкина навестить мистера Стрейсноу? – участливо предложила Елизавета Викентьевна.
– Клим Кириллович сегодня весь день занят, – ответила Брунгильда. – К сожалению, его услугами нам воспользоваться не удастся.
– Но что же делать? – нахмурилась Елизавета Викентьевна. – Следовало бы навестить мистера Стрейсноу. Я, правда, чувствую себя еще слишком слабой, чтобы самой выезжать из дому. Но прилично ли молодым девушкам навещать холостых мужчин в гостинице?
– Конечно неприлично, мамочка, – закусила губу Брунгильда, – мы и не сомневаемся. Но надо найти какой-нибудь выход.
– А что, если попросить Ипполита? – спросила Мура. – Он, сестричка, тебе не откажет.
– В самом деле, – оживилась Елизавета Викентьевна, – надо телефонировать Ипполиту и выяснить, располагает ли он временем. Если вы не возражаете, эту миссию я могу взять на себя.
Дочери не возражали, и профессорская жена направилась к телефонному аппарату. Ипполит Сергеевич обрадовался предложению сопроводить Муру и Брунгильду в гостиницу к заболевшему англичанину и, со своей стороны, пригласил их до визита в гостиницу прогуляться в Екатерингофский сад. Прынцаев хотел осмотреть его в светлое время суток на предмет велосипедных тренировок. Парк, конечно, достаточно запущен, но в последние годы Общество трезвости, устраивающее в саду народные гулянья, немало постаралось, чтобы привести его в пристойный вид, и, главное, там сохранилась чудесная кольцевая дорога для экипажей.
Дочери профессора Муромцева с удовольствием приняли это приглашение, и через час, нарядившись в весенние пелеринки и новые шляпки, сидели в коляске. Напротив сияло радужной улыбкой розовощекое лицо велосипедного аса. Молодцеватый извозчик, ухарски заломив свою похожую на лукошко шапку, покрикивал на гнедую лошадку и искусно направлял ее бег по петербургским мостовым.
Коляска въехала в ворота Екатерингофского сада на широкую аллею, вдоль которой стояли высоченные деревья. Поколебавшись, Прынцаев велел ехать прямо, ко дворцу. Остановились около ажурного мостика, перекинутого через канал перед дворцом, – двухэтажным деревянным зданием, облицованным дорогой тонкой фанерой.
С максимальной предупредительностью и галантностью Ипполит Прынцаев помог барышням выйти из коляски и велел извозчику ждать. Молодые люди постояли на легком мостике, любуясь тонкими пластинками льдинок в темной воде канала, потом направились ко дворцу, поднялись по чисто вымытым ступеням и вошли в холл – навстречу им поднялся из-за стола седенький старичок в пенсне.
– Чем могу служить, милостивые государи и государыни? – проскрипел он, двигаясь навстречу посетителям.
– Мы бы хотели взглянуть на покои, где хранятся прижизненные вещи Петра Великого, – расцвела в улыбке Мура.
– Должен вас огорчить, барышня, – поклонился хранитель, – но они закрыты на просушку. Могу предложить посмотреть две китайские комнаты, они на втором этаже. Там хранятся все дары, что привез из Пекина императору посол Измайлов.
– Нет, благодарю вас, – смутилась Мура, – меня интересуют портреты Петра Первого, писанные при его жизни.
– Понял, понял, – подхватил старичок, – портреты замечательные, да идти к ним надо через другие комнаты, а потому нельзя. Все заперто на просушку.
– А почему эти комнаты так отсырели? – огорченно спросила Брунгильда. – Разве дворец зимой не отапливается?
– Отапливается, барышня, отапливается, как же без этого, – охотно продолжил старичок. Видно, посетители не баловали его своим присутствием, и он был рад услужить молодым людям. – Дело не в сырости. Дворец-то деревянный, отопление печное, не дай Бог, пожар. Вспыхнет, как спичка... А то и поджечь могут из озорства или по злому умыслу. Но у нас нашелся благодетель, предложил за свои собственные денежки спасти нас от этой напасти. И денег дал, и людей нанял...
– И как же он спасет дворец от пожара?
Прынцаев перестал крутить головой и уставился на высокую печь, выложенную голландскими, белыми с голубым, изразцами.
– С помощью нового заграничного средства. Им можно пропитать все деревянные предметы: и пол, и стены, и потолок, и мебель, просушить хорошенько – и все. Никакой огонь не страшен, – горделиво приосанился хранитель. – Полы-то и стены уже намазали, теперь сохнет. И ходить туда нельзя. На человеческий организм средство действует неизвестным образом.
– А как же с картинами? – спросила Мура. – Их тоже надо покрывать этим средством?
– Можно покрыть холст с обратной стороны, – объяснил хранитель, – придут мастера, снимут картины и сделают их неопалимыми. С картой труднее.
– С какой картой? – Глаза Муры загорелись.
– О, барышня! – воскликнул восхищенно хранитель. – Это настоящее чудо – карта Российской империи! Она занимает полстены. Говорят, великий император возле нее экзаменовал по географии своих генералов...
– И ее нельзя увидеть? – Искреннее огорчение синеглазой барышни заставило дрогнуть сердце служителя.
– Разве что с порога, через щелочку в двери... Согласны? – после минутного колебания предложил он.
– Конечно! – с радостью выдохнула Мура и двинулась за старичком к широким деревянным дверям, покрытым белой и золотой красками.
Хранитель достал из кармана сюртука ключ, вставил его в замок и приоткрыл дверь.
Мура с порога заглянула внутрь просторной комнаты, освещенной яркими лучами весеннего солнца, льющимися сквозь высокие окна с металлическими переплетами, в которые были вставлены квадратики толстого голубоватого стекла.
В узком дверном проеме Мура увидела серую стену, на которой выделялись красной линией какие-то странные очертания. Она напрягла зрение и углядела две огромные буквы – сверху и снизу – «S» и «N», юг и север.
– А вы обратили внимание, как необычно расположены концы света? Они поменялись местами – север внизу, а юг наверху, – пояснил хранитель.
Мура с удивлением разглядывала диковинную карту, постепенно узнавая темно-синие извивы Волги, Днепра, Оби, Енисея, Амура.
– Есть и другие несуразности, – улыбнулся хранитель темноволосой барышне, которая уже отошла от двери для того, чтобы дать взглянуть на карту своим терпеливо дожидавшимся спутникам. – Например, возле Амура обозначено место, куда дошел Александр Македонский. И есть надпись, что там он закопал пищаль и отлил колокол.
– Но как же это могло быть? – поразилась Мура. – На Бестужевских курсах нам этого не говорили. Неужели просвещенный Петр Великий думал, что Александр Македонский жил в эпоху огнестрельного оружия? Ведь пищали появились в Европе и в России только в пятнадцатом веке!
– А вы приходите сюда потом, когда просохнут полы и стены, – предложил старичок, – рассмотрите карту поближе и прочтете надпись собственными глазами. Некоторые историки утверждают, что к изготовлению карты приложила руку жена Петра Алексеевича Евдокия Лопухина. И, видимо, она была несильна в науках.
– Но как же Петр мог учить по ней географии своих генералов? Он-то был силен в науке о морях и земле? – спросила Брунгильда. – Всю Европу объездил в юные годы.
– Я не ученый, не историк, – смутился старичок, – я только хранитель. Что знаю, то вам и сообщаю.
– Мы очень вам признательны, – поспешила успокоить его Мура. – Непременно приедем еще раз. Спасибо вам.
Молодые люди отправились к выходу, где их поджидала коляска. С удовольствием опустились они на мягкие, обитые синим сукном сиденья, и коляска направилась по широкой аллее и свернула на дорогу, идущую по периметру обширного парка. Местами на пожухлой прошлогодней траве, на гравийной дорожке еще сохранились жесткие островки потемневшего снега и истонченного льда, из-под которых бежали веселые струйки воды. Около образовавшихся лужиц суетились воробьи и синицы, с явным одобрением поворачивая круглые головки к солнечным лучам. Сквозь обнаженные ветви деревьев виднелись остовы старинных садовых строений, предназначенных на снос. Лишь дважды мелькнули вдали фигурки молодых мещанок с детьми.
Мура не переставала думать о странной карте, Брунгильда втайне мечтала поскорее выбраться из парка и отправиться к заболевшему мистеру Стрейсноу, а Ипполит Прынцаев с удовольствием потирал руки.
– Годится, вполне годится, – говорил он девушкам, которые отвечали ему вежливыми безучастными улыбками.
Он попросил кучера остановиться, энергично спрыгнул на землю и, пригнувшись, старательно ощупал плотную гравийную дорожку. Затем дважды подпрыгнул.
– Здесь вполне можно тренироваться, – радостно сообщил он, заняв свое место в коляске. – Ну-ка, дружок, – крикнул он извозчику, – езжай-ка дальше, проверим всю трассу.
Коляска медленно покатила в дальнюю часть сада, где шатрами раскинулись кустарники ивы и сирени, покрытые зеленовато-желтым пушком проклевывающихся почек. В кустах промелькнула фигура согбенного человека, а после очередного поворота взорам пассажиров открылась покосившаяся деревянная скамейка, на которой сидел какой-то оборванец, а рядом с ним – Дмитрий Андреевич Формозов!
По просьбе Брунгильды коляска остановилась. Девушки с растерянными улыбками взирали на смущенного чиновника Ведомства Императрицы Марии. Господин Формозов встал и подошел к коляске.
– Добрый день, Брунгильда Николаевна, – его улыбка выглядела неискренней, – добрый день, Мария Николаевна.
– Довольно неожиданная встреча, – мелодичным голосом произнесла Брунгильда. – Прошу знакомиться, Ипполит Сергеевич Прынцаев, ассистент отца. А это Дмитрий Андреевич Формозов, трудится на ниве благотворительности.
Мужчины поклонились друг другу.
– Что вы здесь делаете, господа? – Формозов в растерянности оглянулся на сидящего бродягу, который теребил лежавший у него на коленях сверток.
– Хотели осмотреть дворец, – заспешила Мура, – но неудачно. Он закрыт на просушку. А вы, Дмитрий Андреевич, какими судьбами здесь оказались?
– Намеревался в уединении прогуляться. – Мягкий баритон Формозова звучал неуверенно. Преодолев замешательство, он добавил: – Если вы располагаете временем, то буду рад видеть вас сегодня в Аничковом дворце, предстоит освящение портрета, писанного господином Закряжным. Приглашен протодьякон Малинин.
– Мы подумаем, – улыбнулась Мура и лукаво взглянула на сестру.
Брунгильда еще третьего дня уверяла, что именно буйволиный рык протодьякона Малинина притягивает паству в Исаакиевский собор и что у обладателя могучего баса не меньше поклонниц, чем у «душки» Собинова.
– Я-то, к сожалению, воспользоваться вашим приглашением не могу, – сердито фыркнул Прынцаев, – у меня тренировка в гимнастическом зале.
Дмитрий Формозов еще раз поклонился, давая понять барышням, что более не смеет их задерживать.
Коляска тронулась, Мура обернулась и увидела между кустами темную фигурку, двигавшуюся к скамейке, на которой сидели оборванец и Формозов.
Более об этой встрече они не вспоминали. Настроение Прынцаева было испорчено: он хмурился и смешно надувал губы. Тем не менее кликнул извозчику, что надо ехать к гостинице Лихачева.
После одуряющей влажной свежести сада, особенно нестерпимыми показались дым и смрад на прилегающих к нему улицах. Увы, зеленый островок все больше теснили подступающие к нему фабрики и заводы. С Бумажного канала тянуло совсем уж мерзкими запахами сточных вод. Это только в центре столица преображалась, хорошела, принаряжалась к юбилею: красили фасады зданий, убирали улицы, мостили дороги, разбивали новые скверы и расчищали старые... А здесь, в окраинной части города, мелькали низенькие каменные строения складов и мастерских, перемежаемые грязными кособокими заборами, за которыми стояли разномастные деревянные домишки, иной раз весьма убогие. Из ворот под ноги лошади бросались куры и собаки. Какое счастье, думала Мура, что они с Брунгильдой редко здесь бывают!..
Мистер Стрейсноу остановился в весьма респектабельной гостинице Лихачева, неподалеку от Аничкова моста. Славилась она не только своей опрятностью, добросовестностью прислуги, говорившей и на европейских наречиях, – но и здоровой кухней. Да и внешне производила впечатление приятное: огромные стекла окон первого этажа давали возможность заглянуть любопытным внутрь холла, украшенного пальмами в кадках, мраморными скульптурами, бронзовыми светильниками и бра. Около камина стояли мягкие покойные кресла.
Швейцар в длинном сюртуке, украшенном гигантскими, позолоченными пуговицами, со старомодным поклоном открыл стеклянные двери перед Прынцаевым и его спутницами, и вся троица направилась к стойке портье. У него они узнали, что мистер Стрейсноу находится в своем номере.
Барышни Муромцевы, предводительствуемые Ипполитом Прынцаевым, поднялись на второй этаж по пологой, застланной ковровой дорожкой лестнице, и постучали в дверь номера, указанного коридорным.
Из-за двери раздалось слабое, невнятное бормотанье. Прынцаев и его спутницы восприняли его как приглашение войти.
Толкнув дверь, они оказались на пороге просторной комнаты с синими, усыпанными розами обоями. Шторы такой же расцветки были задернуты. Комнату освещал голубой фонарь, стоявший на низеньком столике. Рядом с фонарем лежал фотоаппарат в кожаном чехле и блистала золотом массивная шкатулка. Комнату загромождали мягкие кресла, стеганные голубым джутом, и столики всех размеров. В голубоватой мгле они не сразу разглядели кушетку, притулившуюся у стены рядом с дверью, ведущей в спальню.
На кушетке в темно-синем бархатном халате, расшитом драконами, укрыв ноги клетчатым пледом, лежал сэр Чарльз. Его голова и плечи покоились на высокой подушке. В свете голубой лампы лицо его казалось особенно бледным, каким-то синюшным, глаза горели лихорадочным огнем.
Из-за спины Ипполита Мура заметила, что на лице больного отразилось недоумение при виде незнакомого посетителя. Потом взор круглых черных глаз упал на Брунгильду и Муру: щеки и лоб англичанина залила пунцовая краска.
Он резко сел. Лицо его скривилось. Затем он встал – странным рывком выпрямил тело, откинул плед, повернулся и сделал несколько шагов по направлению к визитерам.
Он не успел сказать ни слова. Внезапно лицо его побледнело, на лбу появилась испарина, он покачнулся и с грохотом рухнул на ковер к ногам Ипполита. Прынцаев вздрогнул и машинально отпрыгнул в сторону, едва не задев окаменевшую с полуоткрытым ртом Брунгильду.
– Мистер Стрейсноу! Мистер Стрейсноу!
Мура бросилась к распростертому на полу англичанину. Он упал как-то неловко – запястье правой руки легло на его горло, – и Муре показалось, что это мешает сэру Чарльзу дышать. Она осторожно попыталась отвести руку и задела полу синего халата.
– Не попросить ли доктора Коровкина навестить мистера Стрейсноу? – участливо предложила Елизавета Викентьевна.
– Клим Кириллович сегодня весь день занят, – ответила Брунгильда. – К сожалению, его услугами нам воспользоваться не удастся.
– Но что же делать? – нахмурилась Елизавета Викентьевна. – Следовало бы навестить мистера Стрейсноу. Я, правда, чувствую себя еще слишком слабой, чтобы самой выезжать из дому. Но прилично ли молодым девушкам навещать холостых мужчин в гостинице?
– Конечно неприлично, мамочка, – закусила губу Брунгильда, – мы и не сомневаемся. Но надо найти какой-нибудь выход.
– А что, если попросить Ипполита? – спросила Мура. – Он, сестричка, тебе не откажет.
– В самом деле, – оживилась Елизавета Викентьевна, – надо телефонировать Ипполиту и выяснить, располагает ли он временем. Если вы не возражаете, эту миссию я могу взять на себя.
Дочери не возражали, и профессорская жена направилась к телефонному аппарату. Ипполит Сергеевич обрадовался предложению сопроводить Муру и Брунгильду в гостиницу к заболевшему англичанину и, со своей стороны, пригласил их до визита в гостиницу прогуляться в Екатерингофский сад. Прынцаев хотел осмотреть его в светлое время суток на предмет велосипедных тренировок. Парк, конечно, достаточно запущен, но в последние годы Общество трезвости, устраивающее в саду народные гулянья, немало постаралось, чтобы привести его в пристойный вид, и, главное, там сохранилась чудесная кольцевая дорога для экипажей.
Дочери профессора Муромцева с удовольствием приняли это приглашение, и через час, нарядившись в весенние пелеринки и новые шляпки, сидели в коляске. Напротив сияло радужной улыбкой розовощекое лицо велосипедного аса. Молодцеватый извозчик, ухарски заломив свою похожую на лукошко шапку, покрикивал на гнедую лошадку и искусно направлял ее бег по петербургским мостовым.
Коляска въехала в ворота Екатерингофского сада на широкую аллею, вдоль которой стояли высоченные деревья. Поколебавшись, Прынцаев велел ехать прямо, ко дворцу. Остановились около ажурного мостика, перекинутого через канал перед дворцом, – двухэтажным деревянным зданием, облицованным дорогой тонкой фанерой.
С максимальной предупредительностью и галантностью Ипполит Прынцаев помог барышням выйти из коляски и велел извозчику ждать. Молодые люди постояли на легком мостике, любуясь тонкими пластинками льдинок в темной воде канала, потом направились ко дворцу, поднялись по чисто вымытым ступеням и вошли в холл – навстречу им поднялся из-за стола седенький старичок в пенсне.
– Чем могу служить, милостивые государи и государыни? – проскрипел он, двигаясь навстречу посетителям.
– Мы бы хотели взглянуть на покои, где хранятся прижизненные вещи Петра Великого, – расцвела в улыбке Мура.
– Должен вас огорчить, барышня, – поклонился хранитель, – но они закрыты на просушку. Могу предложить посмотреть две китайские комнаты, они на втором этаже. Там хранятся все дары, что привез из Пекина императору посол Измайлов.
– Нет, благодарю вас, – смутилась Мура, – меня интересуют портреты Петра Первого, писанные при его жизни.
– Понял, понял, – подхватил старичок, – портреты замечательные, да идти к ним надо через другие комнаты, а потому нельзя. Все заперто на просушку.
– А почему эти комнаты так отсырели? – огорченно спросила Брунгильда. – Разве дворец зимой не отапливается?
– Отапливается, барышня, отапливается, как же без этого, – охотно продолжил старичок. Видно, посетители не баловали его своим присутствием, и он был рад услужить молодым людям. – Дело не в сырости. Дворец-то деревянный, отопление печное, не дай Бог, пожар. Вспыхнет, как спичка... А то и поджечь могут из озорства или по злому умыслу. Но у нас нашелся благодетель, предложил за свои собственные денежки спасти нас от этой напасти. И денег дал, и людей нанял...
– И как же он спасет дворец от пожара?
Прынцаев перестал крутить головой и уставился на высокую печь, выложенную голландскими, белыми с голубым, изразцами.
– С помощью нового заграничного средства. Им можно пропитать все деревянные предметы: и пол, и стены, и потолок, и мебель, просушить хорошенько – и все. Никакой огонь не страшен, – горделиво приосанился хранитель. – Полы-то и стены уже намазали, теперь сохнет. И ходить туда нельзя. На человеческий организм средство действует неизвестным образом.
– А как же с картинами? – спросила Мура. – Их тоже надо покрывать этим средством?
– Можно покрыть холст с обратной стороны, – объяснил хранитель, – придут мастера, снимут картины и сделают их неопалимыми. С картой труднее.
– С какой картой? – Глаза Муры загорелись.
– О, барышня! – воскликнул восхищенно хранитель. – Это настоящее чудо – карта Российской империи! Она занимает полстены. Говорят, великий император возле нее экзаменовал по географии своих генералов...
– И ее нельзя увидеть? – Искреннее огорчение синеглазой барышни заставило дрогнуть сердце служителя.
– Разве что с порога, через щелочку в двери... Согласны? – после минутного колебания предложил он.
– Конечно! – с радостью выдохнула Мура и двинулась за старичком к широким деревянным дверям, покрытым белой и золотой красками.
Хранитель достал из кармана сюртука ключ, вставил его в замок и приоткрыл дверь.
Мура с порога заглянула внутрь просторной комнаты, освещенной яркими лучами весеннего солнца, льющимися сквозь высокие окна с металлическими переплетами, в которые были вставлены квадратики толстого голубоватого стекла.
В узком дверном проеме Мура увидела серую стену, на которой выделялись красной линией какие-то странные очертания. Она напрягла зрение и углядела две огромные буквы – сверху и снизу – «S» и «N», юг и север.
– А вы обратили внимание, как необычно расположены концы света? Они поменялись местами – север внизу, а юг наверху, – пояснил хранитель.
Мура с удивлением разглядывала диковинную карту, постепенно узнавая темно-синие извивы Волги, Днепра, Оби, Енисея, Амура.
– Есть и другие несуразности, – улыбнулся хранитель темноволосой барышне, которая уже отошла от двери для того, чтобы дать взглянуть на карту своим терпеливо дожидавшимся спутникам. – Например, возле Амура обозначено место, куда дошел Александр Македонский. И есть надпись, что там он закопал пищаль и отлил колокол.
– Но как же это могло быть? – поразилась Мура. – На Бестужевских курсах нам этого не говорили. Неужели просвещенный Петр Великий думал, что Александр Македонский жил в эпоху огнестрельного оружия? Ведь пищали появились в Европе и в России только в пятнадцатом веке!
– А вы приходите сюда потом, когда просохнут полы и стены, – предложил старичок, – рассмотрите карту поближе и прочтете надпись собственными глазами. Некоторые историки утверждают, что к изготовлению карты приложила руку жена Петра Алексеевича Евдокия Лопухина. И, видимо, она была несильна в науках.
– Но как же Петр мог учить по ней географии своих генералов? Он-то был силен в науке о морях и земле? – спросила Брунгильда. – Всю Европу объездил в юные годы.
– Я не ученый, не историк, – смутился старичок, – я только хранитель. Что знаю, то вам и сообщаю.
– Мы очень вам признательны, – поспешила успокоить его Мура. – Непременно приедем еще раз. Спасибо вам.
Молодые люди отправились к выходу, где их поджидала коляска. С удовольствием опустились они на мягкие, обитые синим сукном сиденья, и коляска направилась по широкой аллее и свернула на дорогу, идущую по периметру обширного парка. Местами на пожухлой прошлогодней траве, на гравийной дорожке еще сохранились жесткие островки потемневшего снега и истонченного льда, из-под которых бежали веселые струйки воды. Около образовавшихся лужиц суетились воробьи и синицы, с явным одобрением поворачивая круглые головки к солнечным лучам. Сквозь обнаженные ветви деревьев виднелись остовы старинных садовых строений, предназначенных на снос. Лишь дважды мелькнули вдали фигурки молодых мещанок с детьми.
Мура не переставала думать о странной карте, Брунгильда втайне мечтала поскорее выбраться из парка и отправиться к заболевшему мистеру Стрейсноу, а Ипполит Прынцаев с удовольствием потирал руки.
– Годится, вполне годится, – говорил он девушкам, которые отвечали ему вежливыми безучастными улыбками.
Он попросил кучера остановиться, энергично спрыгнул на землю и, пригнувшись, старательно ощупал плотную гравийную дорожку. Затем дважды подпрыгнул.
– Здесь вполне можно тренироваться, – радостно сообщил он, заняв свое место в коляске. – Ну-ка, дружок, – крикнул он извозчику, – езжай-ка дальше, проверим всю трассу.
Коляска медленно покатила в дальнюю часть сада, где шатрами раскинулись кустарники ивы и сирени, покрытые зеленовато-желтым пушком проклевывающихся почек. В кустах промелькнула фигура согбенного человека, а после очередного поворота взорам пассажиров открылась покосившаяся деревянная скамейка, на которой сидел какой-то оборванец, а рядом с ним – Дмитрий Андреевич Формозов!
По просьбе Брунгильды коляска остановилась. Девушки с растерянными улыбками взирали на смущенного чиновника Ведомства Императрицы Марии. Господин Формозов встал и подошел к коляске.
– Добрый день, Брунгильда Николаевна, – его улыбка выглядела неискренней, – добрый день, Мария Николаевна.
– Довольно неожиданная встреча, – мелодичным голосом произнесла Брунгильда. – Прошу знакомиться, Ипполит Сергеевич Прынцаев, ассистент отца. А это Дмитрий Андреевич Формозов, трудится на ниве благотворительности.
Мужчины поклонились друг другу.
– Что вы здесь делаете, господа? – Формозов в растерянности оглянулся на сидящего бродягу, который теребил лежавший у него на коленях сверток.
– Хотели осмотреть дворец, – заспешила Мура, – но неудачно. Он закрыт на просушку. А вы, Дмитрий Андреевич, какими судьбами здесь оказались?
– Намеревался в уединении прогуляться. – Мягкий баритон Формозова звучал неуверенно. Преодолев замешательство, он добавил: – Если вы располагаете временем, то буду рад видеть вас сегодня в Аничковом дворце, предстоит освящение портрета, писанного господином Закряжным. Приглашен протодьякон Малинин.
– Мы подумаем, – улыбнулась Мура и лукаво взглянула на сестру.
Брунгильда еще третьего дня уверяла, что именно буйволиный рык протодьякона Малинина притягивает паству в Исаакиевский собор и что у обладателя могучего баса не меньше поклонниц, чем у «душки» Собинова.
– Я-то, к сожалению, воспользоваться вашим приглашением не могу, – сердито фыркнул Прынцаев, – у меня тренировка в гимнастическом зале.
Дмитрий Формозов еще раз поклонился, давая понять барышням, что более не смеет их задерживать.
Коляска тронулась, Мура обернулась и увидела между кустами темную фигурку, двигавшуюся к скамейке, на которой сидели оборванец и Формозов.
Более об этой встрече они не вспоминали. Настроение Прынцаева было испорчено: он хмурился и смешно надувал губы. Тем не менее кликнул извозчику, что надо ехать к гостинице Лихачева.
После одуряющей влажной свежести сада, особенно нестерпимыми показались дым и смрад на прилегающих к нему улицах. Увы, зеленый островок все больше теснили подступающие к нему фабрики и заводы. С Бумажного канала тянуло совсем уж мерзкими запахами сточных вод. Это только в центре столица преображалась, хорошела, принаряжалась к юбилею: красили фасады зданий, убирали улицы, мостили дороги, разбивали новые скверы и расчищали старые... А здесь, в окраинной части города, мелькали низенькие каменные строения складов и мастерских, перемежаемые грязными кособокими заборами, за которыми стояли разномастные деревянные домишки, иной раз весьма убогие. Из ворот под ноги лошади бросались куры и собаки. Какое счастье, думала Мура, что они с Брунгильдой редко здесь бывают!..
Мистер Стрейсноу остановился в весьма респектабельной гостинице Лихачева, неподалеку от Аничкова моста. Славилась она не только своей опрятностью, добросовестностью прислуги, говорившей и на европейских наречиях, – но и здоровой кухней. Да и внешне производила впечатление приятное: огромные стекла окон первого этажа давали возможность заглянуть любопытным внутрь холла, украшенного пальмами в кадках, мраморными скульптурами, бронзовыми светильниками и бра. Около камина стояли мягкие покойные кресла.
Швейцар в длинном сюртуке, украшенном гигантскими, позолоченными пуговицами, со старомодным поклоном открыл стеклянные двери перед Прынцаевым и его спутницами, и вся троица направилась к стойке портье. У него они узнали, что мистер Стрейсноу находится в своем номере.
Барышни Муромцевы, предводительствуемые Ипполитом Прынцаевым, поднялись на второй этаж по пологой, застланной ковровой дорожкой лестнице, и постучали в дверь номера, указанного коридорным.
Из-за двери раздалось слабое, невнятное бормотанье. Прынцаев и его спутницы восприняли его как приглашение войти.
Толкнув дверь, они оказались на пороге просторной комнаты с синими, усыпанными розами обоями. Шторы такой же расцветки были задернуты. Комнату освещал голубой фонарь, стоявший на низеньком столике. Рядом с фонарем лежал фотоаппарат в кожаном чехле и блистала золотом массивная шкатулка. Комнату загромождали мягкие кресла, стеганные голубым джутом, и столики всех размеров. В голубоватой мгле они не сразу разглядели кушетку, притулившуюся у стены рядом с дверью, ведущей в спальню.
На кушетке в темно-синем бархатном халате, расшитом драконами, укрыв ноги клетчатым пледом, лежал сэр Чарльз. Его голова и плечи покоились на высокой подушке. В свете голубой лампы лицо его казалось особенно бледным, каким-то синюшным, глаза горели лихорадочным огнем.
Из-за спины Ипполита Мура заметила, что на лице больного отразилось недоумение при виде незнакомого посетителя. Потом взор круглых черных глаз упал на Брунгильду и Муру: щеки и лоб англичанина залила пунцовая краска.
Он резко сел. Лицо его скривилось. Затем он встал – странным рывком выпрямил тело, откинул плед, повернулся и сделал несколько шагов по направлению к визитерам.
Он не успел сказать ни слова. Внезапно лицо его побледнело, на лбу появилась испарина, он покачнулся и с грохотом рухнул на ковер к ногам Ипполита. Прынцаев вздрогнул и машинально отпрыгнул в сторону, едва не задев окаменевшую с полуоткрытым ртом Брунгильду.
– Мистер Стрейсноу! Мистер Стрейсноу!
Мура бросилась к распростертому на полу англичанину. Он упал как-то неловко – запястье правой руки легло на его горло, – и Муре показалось, что это мешает сэру Чарльзу дышать. Она осторожно попыталась отвести руку и задела полу синего халата.