– А что, братец, – спросила Мура извозчика, когда тот остановился на повороте, пережидая, пока мимо прогромыхает темно-синяя конка, влекомая сивыми лошадками, – слышал ли ты что-нибудь об ожившем призраке императора Петра?
– Как же, барышня, слыхал, – охотно отозвался пожилой извозчик, – да уж пора Антихристу явиться, пора... Так и в писании сказано, что явится он и прольется кровь человеческая...
– А слыхал ли ты про арапчонка? – спросила Мура.
– И об нем слыхал. – Извозчик повернул к Муре обветренное лицо, на котором выделялись желтые, изъеденные пылью глаза.
– А что, в священном писании и об арапчонке сказано? – улыбнулась Мура.
– Антихрист зловреден и коварен, – ответил строго извозчик, – всей бездны зла его вместить и священная книга не может... А вы, милая барышня, вблизи Народного дома не гуляйте – слух прошел, скоро в зоологическом саду тигров и львов выпустят на свободу...
Лошадь тронулась легкой рысцой с приятным ритмическим цокотом подков о булыжную мостовую. Она помахивала головой, иногда брызгала пеной, от запаха ее пота у Муры щекотало в носу. Мура тряхнула головкой и повернулась налево.
Сердце ее забилось учащенно. Чуть позади стоял открытый фаэтон в английской запряжке с грумом в цилиндре: на мягких кожаных сиденьях расположились... фрейлина Багреева и Илья Холомков. Мура хотела отвернуться, но не смогла. Ощущая приливший к щекам румянец, смотрела она на молодых людей. Илья Михайлович держал маленькую ручку, обтянутую белой лайковой перчаткой, – едва заметные движения его пальцев что-то сообщали девичьей ручке... Катя Багреева зачарованно смотрела на русоголового красавца.
Наконец Мура отвернулась, и ее коляска двинулась на Садовую. Хорошо, что молодые люди ее не заметили! Направляясь к дверям Публичной библиотеки, Мура вздохнула с облегчением: значит, не отнимет эта фрейлина у Брунгильды милого Клима Кирилловича! «Нет, он наш навсегда», – поднимаясь по пологой светлой лестнице, напевала она про себя, в такт шагам.
В Публичной библиотеке весной работать приятнее, чем зимой. Сквозь огромные высокие окна виден оживающий белый свет, верхушки чуть тронутых зеленым флером деревьев, летучие облачка... На них можно смотреть долго-долго. И в сочетании с запахами книжной пыли, рассыхающегося паркета и дерева шкафов и полок, с приглушенным светом настольных ламп это ощущение вызывало необыкновенный прилив сил.
Разложив книги на зеленом сукне широкого письменного стола, Мура жадно просматривала страницы книг, выписанных из фонда.
Зачем Петр Великий убил своего родного сына? Историки пишут, что Алексей Петрович был темен лицом, не в отца пошел. Но и не в мать, Евдокию Лопухину. Так в кого же? Темна лицом была и его кузина – та, что стала потом императрицей Анной Иоанновной, то есть дочь Ивана, брата Петра Великого. Что-то здесь не то... А может быть, Алексей и не был сыном Петра Великого? Тогда чьим же сыном он был? И почему отрекался от престола?
На момент смерти Петр мог назначить своего преемника: либо жену Екатерину, либо внука Петра, но не сделал ни того ни другого. Почему? Создается ощущение, что царевич Алексей с матерью, царь Иван с дочерью Анной Иоанновной, сын Алексея царевич Петр – представители одной династии... А Петр Великий вместе с полковой маркитанткой Мартой Скавронской и гипотетическим внуком – другая... Так, может быть, Петр действительно не законный император России?
Мура тяжело вздохнула. Она не заметила, как быстро пролетело время. Зал опустел. Она глянула в проем окна – и ничего, кроме синей темноты, не увидела. На часах – скоро девять, мама, наверное, беспокоится.
Она вышла на Невский, не успела пройти и пятидесяти шагов, как ее едва не сбил мчавшийся навстречу верзила с развевающимся шарфом на шее.
Толкнув Муру, мужчина на бегу обернулся. Сиреневый, трепещущий свет фонаря упал на его костистое лицо, и Мура увидела полубезумный взгляд Романа Закряжного: рот его был открыт в беззвучном вопле. Он бросился к висящему на стене дома пожарному ящику и судорожно дернул находившуюся снизу рукоятку, в момент сорвав укрепленный и припечатанный к ней шнур, и тут же стал бешено вращать ее. Мура видела, как за стеклом пожарного ящика задвигалось колесо: в полицейскую часть подавался сигнал о пожаре.
И тут же вздрогнула: перекрывая шум движущихся экипажей и скрежет резко затормозившей у Аничкова моста конки, над Невским полетел истошный хриплый вопль:
– Караул! Спасите! Помогите! Пожар! Горит Аничков дворец!
Глава 16
Глава 17
– Как же, барышня, слыхал, – охотно отозвался пожилой извозчик, – да уж пора Антихристу явиться, пора... Так и в писании сказано, что явится он и прольется кровь человеческая...
– А слыхал ли ты про арапчонка? – спросила Мура.
– И об нем слыхал. – Извозчик повернул к Муре обветренное лицо, на котором выделялись желтые, изъеденные пылью глаза.
– А что, в священном писании и об арапчонке сказано? – улыбнулась Мура.
– Антихрист зловреден и коварен, – ответил строго извозчик, – всей бездны зла его вместить и священная книга не может... А вы, милая барышня, вблизи Народного дома не гуляйте – слух прошел, скоро в зоологическом саду тигров и львов выпустят на свободу...
Лошадь тронулась легкой рысцой с приятным ритмическим цокотом подков о булыжную мостовую. Она помахивала головой, иногда брызгала пеной, от запаха ее пота у Муры щекотало в носу. Мура тряхнула головкой и повернулась налево.
Сердце ее забилось учащенно. Чуть позади стоял открытый фаэтон в английской запряжке с грумом в цилиндре: на мягких кожаных сиденьях расположились... фрейлина Багреева и Илья Холомков. Мура хотела отвернуться, но не смогла. Ощущая приливший к щекам румянец, смотрела она на молодых людей. Илья Михайлович держал маленькую ручку, обтянутую белой лайковой перчаткой, – едва заметные движения его пальцев что-то сообщали девичьей ручке... Катя Багреева зачарованно смотрела на русоголового красавца.
Наконец Мура отвернулась, и ее коляска двинулась на Садовую. Хорошо, что молодые люди ее не заметили! Направляясь к дверям Публичной библиотеки, Мура вздохнула с облегчением: значит, не отнимет эта фрейлина у Брунгильды милого Клима Кирилловича! «Нет, он наш навсегда», – поднимаясь по пологой светлой лестнице, напевала она про себя, в такт шагам.
В Публичной библиотеке весной работать приятнее, чем зимой. Сквозь огромные высокие окна виден оживающий белый свет, верхушки чуть тронутых зеленым флером деревьев, летучие облачка... На них можно смотреть долго-долго. И в сочетании с запахами книжной пыли, рассыхающегося паркета и дерева шкафов и полок, с приглушенным светом настольных ламп это ощущение вызывало необыкновенный прилив сил.
Разложив книги на зеленом сукне широкого письменного стола, Мура жадно просматривала страницы книг, выписанных из фонда.
Зачем Петр Великий убил своего родного сына? Историки пишут, что Алексей Петрович был темен лицом, не в отца пошел. Но и не в мать, Евдокию Лопухину. Так в кого же? Темна лицом была и его кузина – та, что стала потом императрицей Анной Иоанновной, то есть дочь Ивана, брата Петра Великого. Что-то здесь не то... А может быть, Алексей и не был сыном Петра Великого? Тогда чьим же сыном он был? И почему отрекался от престола?
На момент смерти Петр мог назначить своего преемника: либо жену Екатерину, либо внука Петра, но не сделал ни того ни другого. Почему? Создается ощущение, что царевич Алексей с матерью, царь Иван с дочерью Анной Иоанновной, сын Алексея царевич Петр – представители одной династии... А Петр Великий вместе с полковой маркитанткой Мартой Скавронской и гипотетическим внуком – другая... Так, может быть, Петр действительно не законный император России?
Мура тяжело вздохнула. Она не заметила, как быстро пролетело время. Зал опустел. Она глянула в проем окна – и ничего, кроме синей темноты, не увидела. На часах – скоро девять, мама, наверное, беспокоится.
Она вышла на Невский, не успела пройти и пятидесяти шагов, как ее едва не сбил мчавшийся навстречу верзила с развевающимся шарфом на шее.
Толкнув Муру, мужчина на бегу обернулся. Сиреневый, трепещущий свет фонаря упал на его костистое лицо, и Мура увидела полубезумный взгляд Романа Закряжного: рот его был открыт в беззвучном вопле. Он бросился к висящему на стене дома пожарному ящику и судорожно дернул находившуюся снизу рукоятку, в момент сорвав укрепленный и припечатанный к ней шнур, и тут же стал бешено вращать ее. Мура видела, как за стеклом пожарного ящика задвигалось колесо: в полицейскую часть подавался сигнал о пожаре.
И тут же вздрогнула: перекрывая шум движущихся экипажей и скрежет резко затормозившей у Аничкова моста конки, над Невским полетел истошный хриплый вопль:
– Караул! Спасите! Помогите! Пожар! Горит Аничков дворец!
Глава 16
Карл Иванович Вирхов был в ужасе! В самом центре столицы Российской империи, в хорошо охраняемых апартаментах Вдовствующей Императрицы – возгорается парадный зал вместе с освященным портретом императора Петра Великого!
Конечно, он, судебный следователь Вирхов, и сыскная полиция не бездействовали все эти дни – были приняты меры, чтобы обезопасить помещения, в которых размещены холсты Закряжного, но кому могло прийти в голову, что наглость поджигательницы настолько велика, что она покусится на императорскую резиденцию!..
Пожар в Аничковом произвел переполох в столице. На место происшествия прибыли городские пожарные команды, возглавляемые брандмайором, градоначальник в сопровождении высших полицейских чинов, начальник сыскной, прокурор, эксперты и фотографы, представители дворцового ведомства.
Усилия городской пожарной команды, руководимой громкоголосым брандмайором, потребовались лишь для того, чтобы предотвратить распространение огня и дыма по старинным дымоходам и вентиляционным коробкам, так как хорошо сработали дворцовая охрана и пожарные: учуяв запах дыма, местная обслуга не растерялась – и, ворвавшись в парадный зал, сорвала с окон плотные шторы и с их помощью сбила огонь, охвативший портрет и часть наборного паркета, устилавшего пол.
Карл Иванович Вирхов, затерявшийся среди высокопоставленных чиновников, нервничал: скопление такого количества ничего не понимающих в следственном деле людей неизбежно вело к тому, что важные улики могут быть уничтожены. Правда, по распоряжению градоначальника дворец плотно оцепила полиция – и весьма кстати, – толпа зевак все росла. Преступник, если он еще скрывался на территории прилегающего сада, не сможет выскользнуть за пределы оцепления.
Вирхов внимательно вслушивался в сумбурные объяснения дворцовой челяди. Ему удалось вклиниться в бестолковое дознание, которое вели начальствующие лица, и со своим вопросом. Его интересовало, не принимал ли кто из обитателей дворца в отсутствии Вдовствующей Императрицы каких-нибудь подозрительных богомолок, странниц, побирушек... Поняв, что допросить толком ему никого сейчас не удастся, Вирхов занялся изучением места происшествия и кивком пригласил сопровождавшего его помощника Тернова присоединиться к нему.
Зал располагался на втором этаже, попасть в него можно было либо по парадной лестнице, либо через внутренние покои. Но входная дверь и комнаты надлежащим образом охранялись, замки нигде не повреждены. Впрочем, из-за переполоха, вызванного пожаром, проверить это утверждение не представлялось возможным. Окна зала выходили на Невский, и проникнуть через них тренированному человеку не составляло труда. Закрытые шпингалеты ничего не значили, у поджигателя мог быть сообщник во дворце, позволивший ему ускользнуть. Никаких следов дамских ножек на подоконниках Вирхов не обнаружил, хотя прибег к помощи сильной лупы. Впрочем, версий могло быть несколько: простая халатность, поджигатель из своих, поджигатель посторонний.
Вирхов вплотную приблизился к выгоревшей стене. От портрета, с таким тщанием исполненного Романом Закряжным, практически не осталось ничего, сильно пострадал и драгоценный паркет. Характер распространения огня, по его мнению, совпадавшему с мнением брандмайора, соответствовал умышленному поджогу, – скорее всего, злоумышленница плеснула керосином на портрет, а остатки жидкости вылила на пол, потом подожгла с помощью спичек. Следы керосина фигурировали и в других делах о поджогах: в Воспитательном доме, в помещениях Дамского кружка... Кто должен был стать жертвой поджигателя: Закряжный с его портретами или, упаси Бог, Мария Федоровна, Вирхов все еще не знал.
Внимательно осмотрел Карл Иванович и камин – тот, судя по всему, давно не топился, в зеве его просматривалось несколько аккуратно сложенных поленьев. Решетка была на ощупь холодна. Однако, проведя рукой по верхнему металлическому пруту, следователь с изумлением увидел, что на руке его осталась полоска жирной сажи. При обследовании мраморного обрамления камина Карл Иванович опять воспользовался лупой и обнаружил на белой его поверхности странные темные пятна – они были разной формы, но по охватившему его волнению следователь понял, что они как-то связаны с возгоранием зала. Чуть отстранившись и стремясь поймать в оке линзы совокупность всех пятнышек, Карл Иванович похолодел – не складываются ли они в знакомые ему очертания женской босой ноги? Он попросил своего помощника со всей тщательностью обвести мелом общее очертание пятен на каминной доске, а затем перенести его на бумагу. Сам же, низко склонившись и медленно продвигаясь вперед, начал всматриваться в каждую пядь под ногами... И тщание его было вознаграждено – чуть сбоку от камина он увидел полуобгоревшую бумажку. Вот оно, вещественное доказательство, которое поможет ему выйти на след преступницы!
Из своего портфеля, стоявшего рядом с пыхтящим над таинственными пятнами помощником, Вирхов извлек необходимые ему предметы. Взяв в одну руку стекло, а в другую кусок картона, следователь начал равномерно помахивать картоном в воздухе. От легкого движения воздуха обуглившаяся бумага поднялась и вновь опустилась на быстро подсунутое под нее стекло. Осторожно расправив ее пинцетом, следователь положил сверху второе стекло. На черном фоне стали видны белесоватые штрихи букв. Да, будет для эксперта работенка!
– Все колдуешь, Карл Иваныч? – раздался над ним басок прокурора.
– Бог даст, фотографическая пластинка больше нас прочтет. . – Обернувшись, Вирхов поймал восхищенный взгляд затаившего дыхание помощника, и другой, умный, понимающий – прокурора.
По распоряжению прокурора два эксперта, один из них фотограф, отделились от хлопотавшей у обгоревшего портрета, вернее, его останков, группы специалистов и, бережно взяв у Вирхова важное вещественное доказательство, отправились в лабораторию. Вирхов с помощником тоже устремились на Литейный, предстояло допросить Романа Закряжного.
Когда вызванный из дому Вирхов прибыл к Аничкову дворцу, первый, кого он встретил, был художник. В расстегнутом пальто, без шляпы, с длинным нелепым шарфом, обмотанным вокруг жилистой шеи, он метался как безумный вдоль полицейской заградительной цепи, бросался в толпу зевак, пугая вопросами: не видел ли кто из них подозрительных людей, похожих на Петра Великого? Конец безобразному поведению портретиста положил сам Вирхов. Он велел городовому доставить беснующегося гения на Литейный и поместить его в комнату для задержанных, да чтоб глаз с него не спускали.
Вирхову казалось очень подозрительным, что Закряжный крутился именно здесь, на Невском, а не в других местах, где тоже хранились портреты его кисти. Крутился здесь накануне и Багулин...
Дежурный курьер, которого Вирхов попросил доставить задержанного, со смущением признался следователю, что Роман не один.
– Как не один? – изумился Вирхов. – А с кем же он?
– Понимаете, Карл Иваныч, он устроил городовому дикую истерику, прямо на Невском. Кричал, что надо арестовывать не его, а нищего Ваньку Попова, что сидит с ребеночком у ограды Екатерининского сада. Этот нищий, по словам Закряжного, бесценный свидетель – он видел, что незадолго до пожара мимо проходил оживший император вместе с арапчонком! Господин Закряжный так кричал и бесновался, так упирался и не желал идти, что городовой препроводил сюда и полуслепого оборванца.
Потрясенный Карл Иванович вздохнул, велел привести Закряжного да доставить горячий чай для себя и кандидата, которого усадил писать протокол.
Роман Закряжный, едва появившись в дверях, перекрестился.
– Господин Вирхов, я решил уйти в монастырь. Буду писать святые лики. Они не горят. А Петр Великий – Антихрист.
– Ступайте сюда, господин Закряжный, – сурово велел Вирхов, – и садитесь. В монастырь уйти всегда успеете. Да и заслужить надо право писать лики святые. Послушание пройти, душу очистить от скверны лжесвидетельствования и кровопролития.
– О чем это вы, Карл Иваныч? – смиренно спросил Роман.
– О Дмитрии Донском. – Следователь обратился к своему любимому методу «буря и натиск».
– Да, да, Карл Иваныч, в память об убиенной Аглае буду писать образы святого благоверного князя Дмитрия Донского, освободителя Руси от злого ига татарского.
– Может быть, и будете, – загадочно сказал Вирхов, вглядываясь в неподвижное костистое лицо могучего художника. – А пока объясните мне, откуда вы узнали, что вечером будет подожжен портрет в Аничковом дворце?
– Я этого не знал. – Роман Мстиславович несколько раз моргнул, сгоняя слезу, набежавшую на глаза. – Более того, я был уверен, что ему ничто не угрожает.
– На чем зижделась ваша уверенность? – без паузы насел Вирхов.
– Во-первых, дворец хорошо охраняется. А во-вторых, я уже заплатил Модесту.
– Как это заплатил? – вскочил Вирхов. – За что?
– За то, чтобы он не поджигал более моих полотен, – сник художник, – как на духу говорю вам, Карл Иваныч. Думал я, что это его рук дело, чтоб, значит, заставить меня застраховать полотна. Вот и застраховал. Правда, денег у меня было немного, только на портрет в Аничковом и хватило.
– Вы изобличаете себя, милостивый государь! – в сердцах хлопнул ладонью по столу багровый Вирхов. – И сами не замечаете, что это делаете! Да после того, как вы застраховали этот портрет, вы же и заинтересованы в том, чтобы в случае его гибели получить кругленькую сумму! Модест здесь ни при чем! Или вы решили поделить полученный преступным путем доход? Как вы могли застраховать не принадлежащий вам портрет?
– Портрет еще был мой, денег я за него еще не получал. – Роман Закряжный закрыл руками лицо и неожиданно зарыдал.
Вирхов сел и с любопытством с минуту наблюдал за художником. Затем сделал знак кандидату, чтобы тот принес стакан воды.
– А зачем вы кричали о призраке Петра Первого? Вы намекали, что в Аничков дворец проник мистер Стрейсноу? – неожиданно спросил Вирхов, когда рыдания художника стали стихать.
– Стрейсноу? Может быть, – бессмысленно пролепетал портретист, – он-то и есть Антихрист... Он умеет человеческий облик принимать, а умеет и сквозь стены проникать, уничтожать свои изображения...
– Антихрист все-таки князь Тьмы, – сказал миролюбиво Вирхов, – а вы его, батенька, без венца, без короны повадились изображать. Может, тем и прогневили?
Художник неуверенно произнес:
– Но и другие портреты Петра писались без короны, и ничего, не загораются...
– Так-так, – постучал Вирхов согнутыми пальцами по столу, с интересом рассматривая Закряжного, – а где же скрывает мистер Стрейсноу своего арапчонка?
– Ума не приложу, Карл Иваныч, – прошептал обескураженный художник. – Может быть, Модест знает, я просил его следить за англичанином. Может быть, в английском посольстве? Или в представительстве иранского шаха?
– Да-да, – подхватил Вирхов, – вы еще Эфиопию вспомните! А может быть, это женщина-негритянка по профессии врач?
Хлопающий глазами портретист с опозданием ахнул.
– Ах, господин Вирхов! Тогда-то ее легко найти – разве много в столице людей с таким редчайшим сочетанием признаков!
– Думаю, нет ни одного. – Голос Вирхова стал ласковым и вкрадчивым. – А вы как думаете?
– Я верю в ваше мастерство, господин следователь! – воскликнул взбодрившийся художник, глаза его загорелись огнем.
– А я верю в вашу беспримерную лживость! – рявкнул Вирхов. – Ишь, как вы обрадовались, услышав о женщине-негритянке-враче! Да тут-то и попались на крючок! Ведь эта самая женщина то же самое что и святой благоверный князь Дмитрий Донской!
– Как это одно и то же? – качнулся, как от удара, Закряжный, острый кадык на его жилистой шее судорожно двигался туда-сюда.
– А так! – ликующе воскликнул Вирхов. – Вы мне басни свои плетете, а толком и соврать-то не можете. Какой образ Дмитрия Донского? Князь-то этот не святой!
– Не святой? – хрипло переспросил портретист. – Освободитель земли Русской от ига татарского?
– Он самый! – продолжал наступать Вирхов. – Не святой и не благоверный! Православной церковью не канонизирован!
Закряжный смотрел за Вирхова стеклянным взором.
– Значит, не писать мне святого лика княжеского, – выдохнул он и осел, как лопнувший мячик.
– Не писать, голубчик, не писать, – удовлетворенно потер ладони Вирхов, – не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!
– Да-да, вопиет, – подтвердил художник. – За что только смерть приняла бедняжка от моей бараньей кости?
– Вот мы и вернулись к нашим баранам, – уловив случайный каламбур, заключил Вирхов. – К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на которой убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили в заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое происхождение.
– Чье немецкое происхождение? – спросил дрожащий портретист.
– Мое! Мое! – завопил Вирхов.
– А разве вы немец, господин Вирхов? – побледнел Закряжный.
– Хватит ваньку ломать! – зашипел обессилевший следователь. – Довольно изображать из себя идиота! Отвечайте, не увиливая: зачем вы приплели к убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?
– Я? Приплел? – залепетал совершенно сбитый с толку художник. – Нет, господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен золотыми буквами!
– Прекрасно, – прервал его Вирхов. – Вот вам лист бумаги и карандаш. Немедленно воспроизведите надпись.
Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.
После раздумья художник сказал:
– Буквы были большие, на листе не уместятся.
– Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, – язвительно попросил Вирхов, – да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.
Художник нетвердой рукой начал набрасывать буквы. Затем остановился, задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.
Тот воззрился на надпись – в ней было всего пять букв: ДОНСК.
– Так-так, – сурово свел плоские брови Вирхов, – опять хитрите. Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?
Художник сидел, опустив голову.
– Во всем виновато мое воображение! – вздохнул он. – Такая уж догадка вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху вышит...
– Так пусть ваше воображение подключится и теперь – если не для храма вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?
Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.
– Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, – простонал Закряжный, – я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!
– Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, – пообещал Вирхов, – сидите здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.
Когда художника увели, Карл Иванович позволил себе на пять минут расслабиться. Он встал из-за стола и, воспользовавшись тем, что кандидат улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул их в локтях, сделал несколько круговых движений, разминая затекшие плечевые суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку, которая каталась в ящике его стола, – это было сгущенное молоко «Нестле», которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она угадала, что Вирхов тайный сладкоежка?
Карл Иванович нажал кнопку электрического звонка и попросил появившегося дежурного курьера привести Ваньку Попова.
– Ну что, Павел Миронович, – дружески посмотрел он на осунувшееся лицо вернувшегося кандидата, – готовь бумаги, еще писанина будет. Иван Попов, сын Михайлов, родился в Тверской, из мещан.
Босяк появился на пороге без смущения – с явно выраженным неудовольствием.
– Подтверждаешь ли ты, Ванька, что видел ожившего Петра Великого с арапчонком? – после необходимых формальностей спросил устало Вирхов, не приглашая оборванца сесть.
Живописные грязные лохмотья Ваньки, наверное, кишели вшами, спутанные остатки волос торчали вкривь и вкось, черная повязка закрывала правый глаз. Из-за пазухи арестованного торчало что-то продолговатое, завернутое в грязную тряпицу.
– Нет у вас уважения к простому человеку православному, – расплылся в наглой улыбке Иван. – А каждый человек – Божье творение и тайна. Он, как писал Достоевский, всечеловек.
– Хватит балаболить, – прервал его Вирхов, – отвечай на вопрос. Достоевским он меня поучает.
– А Федор Михайлович-то был прав, надо, надо всем вам, прислужникам убийц и невольным кровопивцам, идти на Сенную площадь да землю целовать.
– Смотри, Ванька, – пригрозил Вирхов, – сейчас в желтый дом отправлю, там быстро на тебя смирительную рубашку наденут да цепями к койке прикуют.
– Не пугайте меня! Не пугайте! – нагло ответил оборванец. – Пострадать за правду-матушку не боюсь! И Христос за истину пострадал!
– Распятия добиваешься? – Вирхов угрожающе сдвинул брови. – Смотри, доиграешься. Отвечай на вопрос. Видел или нет призраков?
– Видел, видел, – радостно откликнулся Ванька. – Разгуливают по столице Российской, не дают дремать на пуховиках преступникам.
– Куда призраки направлялись?
– Да кто ж их знает? Длинный император, согнувшись и надвинув на лоб шляпу, к Александринке побрел, а арапчонок за ним устремился... Крался по кустам, как тать в нощи...
– Скройся с глаз моих, Ванька, – сказал Вирхов, – да смотри, чтоб более на Невском я тебя не видел.
Бродягу выпроводили. Вирхов нажал кнопку электрического звонка – на пороге возник дежурный курьер.
– Полюбопытствуй, голубчик, – сказал мягко Вирхов, – не готова ли экспертиза по той бумажке, что найдена в Аничковом?
– Готова, господин Вирхов, – вытянулся курьер, – уже докладывали, да вы заняты были, не хотел мешать дознанию.
– Хорошо, доставь результаты сюда. Я хочу взглянуть.
Не прошло и пяти минут, как Карл Иванович держал в руках снимки, сделанные в фотолаборатории. Судя по ним, возле камина в Аничковом валялась записка следующего содержания: «Клавка, чертова кукла, беги на Обводный к полудню к своему Адриану».
Конечно, он, судебный следователь Вирхов, и сыскная полиция не бездействовали все эти дни – были приняты меры, чтобы обезопасить помещения, в которых размещены холсты Закряжного, но кому могло прийти в голову, что наглость поджигательницы настолько велика, что она покусится на императорскую резиденцию!..
Пожар в Аничковом произвел переполох в столице. На место происшествия прибыли городские пожарные команды, возглавляемые брандмайором, градоначальник в сопровождении высших полицейских чинов, начальник сыскной, прокурор, эксперты и фотографы, представители дворцового ведомства.
Усилия городской пожарной команды, руководимой громкоголосым брандмайором, потребовались лишь для того, чтобы предотвратить распространение огня и дыма по старинным дымоходам и вентиляционным коробкам, так как хорошо сработали дворцовая охрана и пожарные: учуяв запах дыма, местная обслуга не растерялась – и, ворвавшись в парадный зал, сорвала с окон плотные шторы и с их помощью сбила огонь, охвативший портрет и часть наборного паркета, устилавшего пол.
Карл Иванович Вирхов, затерявшийся среди высокопоставленных чиновников, нервничал: скопление такого количества ничего не понимающих в следственном деле людей неизбежно вело к тому, что важные улики могут быть уничтожены. Правда, по распоряжению градоначальника дворец плотно оцепила полиция – и весьма кстати, – толпа зевак все росла. Преступник, если он еще скрывался на территории прилегающего сада, не сможет выскользнуть за пределы оцепления.
Вирхов внимательно вслушивался в сумбурные объяснения дворцовой челяди. Ему удалось вклиниться в бестолковое дознание, которое вели начальствующие лица, и со своим вопросом. Его интересовало, не принимал ли кто из обитателей дворца в отсутствии Вдовствующей Императрицы каких-нибудь подозрительных богомолок, странниц, побирушек... Поняв, что допросить толком ему никого сейчас не удастся, Вирхов занялся изучением места происшествия и кивком пригласил сопровождавшего его помощника Тернова присоединиться к нему.
Зал располагался на втором этаже, попасть в него можно было либо по парадной лестнице, либо через внутренние покои. Но входная дверь и комнаты надлежащим образом охранялись, замки нигде не повреждены. Впрочем, из-за переполоха, вызванного пожаром, проверить это утверждение не представлялось возможным. Окна зала выходили на Невский, и проникнуть через них тренированному человеку не составляло труда. Закрытые шпингалеты ничего не значили, у поджигателя мог быть сообщник во дворце, позволивший ему ускользнуть. Никаких следов дамских ножек на подоконниках Вирхов не обнаружил, хотя прибег к помощи сильной лупы. Впрочем, версий могло быть несколько: простая халатность, поджигатель из своих, поджигатель посторонний.
Вирхов вплотную приблизился к выгоревшей стене. От портрета, с таким тщанием исполненного Романом Закряжным, практически не осталось ничего, сильно пострадал и драгоценный паркет. Характер распространения огня, по его мнению, совпадавшему с мнением брандмайора, соответствовал умышленному поджогу, – скорее всего, злоумышленница плеснула керосином на портрет, а остатки жидкости вылила на пол, потом подожгла с помощью спичек. Следы керосина фигурировали и в других делах о поджогах: в Воспитательном доме, в помещениях Дамского кружка... Кто должен был стать жертвой поджигателя: Закряжный с его портретами или, упаси Бог, Мария Федоровна, Вирхов все еще не знал.
Внимательно осмотрел Карл Иванович и камин – тот, судя по всему, давно не топился, в зеве его просматривалось несколько аккуратно сложенных поленьев. Решетка была на ощупь холодна. Однако, проведя рукой по верхнему металлическому пруту, следователь с изумлением увидел, что на руке его осталась полоска жирной сажи. При обследовании мраморного обрамления камина Карл Иванович опять воспользовался лупой и обнаружил на белой его поверхности странные темные пятна – они были разной формы, но по охватившему его волнению следователь понял, что они как-то связаны с возгоранием зала. Чуть отстранившись и стремясь поймать в оке линзы совокупность всех пятнышек, Карл Иванович похолодел – не складываются ли они в знакомые ему очертания женской босой ноги? Он попросил своего помощника со всей тщательностью обвести мелом общее очертание пятен на каминной доске, а затем перенести его на бумагу. Сам же, низко склонившись и медленно продвигаясь вперед, начал всматриваться в каждую пядь под ногами... И тщание его было вознаграждено – чуть сбоку от камина он увидел полуобгоревшую бумажку. Вот оно, вещественное доказательство, которое поможет ему выйти на след преступницы!
Из своего портфеля, стоявшего рядом с пыхтящим над таинственными пятнами помощником, Вирхов извлек необходимые ему предметы. Взяв в одну руку стекло, а в другую кусок картона, следователь начал равномерно помахивать картоном в воздухе. От легкого движения воздуха обуглившаяся бумага поднялась и вновь опустилась на быстро подсунутое под нее стекло. Осторожно расправив ее пинцетом, следователь положил сверху второе стекло. На черном фоне стали видны белесоватые штрихи букв. Да, будет для эксперта работенка!
– Все колдуешь, Карл Иваныч? – раздался над ним басок прокурора.
– Бог даст, фотографическая пластинка больше нас прочтет. . – Обернувшись, Вирхов поймал восхищенный взгляд затаившего дыхание помощника, и другой, умный, понимающий – прокурора.
По распоряжению прокурора два эксперта, один из них фотограф, отделились от хлопотавшей у обгоревшего портрета, вернее, его останков, группы специалистов и, бережно взяв у Вирхова важное вещественное доказательство, отправились в лабораторию. Вирхов с помощником тоже устремились на Литейный, предстояло допросить Романа Закряжного.
Когда вызванный из дому Вирхов прибыл к Аничкову дворцу, первый, кого он встретил, был художник. В расстегнутом пальто, без шляпы, с длинным нелепым шарфом, обмотанным вокруг жилистой шеи, он метался как безумный вдоль полицейской заградительной цепи, бросался в толпу зевак, пугая вопросами: не видел ли кто из них подозрительных людей, похожих на Петра Великого? Конец безобразному поведению портретиста положил сам Вирхов. Он велел городовому доставить беснующегося гения на Литейный и поместить его в комнату для задержанных, да чтоб глаз с него не спускали.
Вирхову казалось очень подозрительным, что Закряжный крутился именно здесь, на Невском, а не в других местах, где тоже хранились портреты его кисти. Крутился здесь накануне и Багулин...
Дежурный курьер, которого Вирхов попросил доставить задержанного, со смущением признался следователю, что Роман не один.
– Как не один? – изумился Вирхов. – А с кем же он?
– Понимаете, Карл Иваныч, он устроил городовому дикую истерику, прямо на Невском. Кричал, что надо арестовывать не его, а нищего Ваньку Попова, что сидит с ребеночком у ограды Екатерининского сада. Этот нищий, по словам Закряжного, бесценный свидетель – он видел, что незадолго до пожара мимо проходил оживший император вместе с арапчонком! Господин Закряжный так кричал и бесновался, так упирался и не желал идти, что городовой препроводил сюда и полуслепого оборванца.
Потрясенный Карл Иванович вздохнул, велел привести Закряжного да доставить горячий чай для себя и кандидата, которого усадил писать протокол.
Роман Закряжный, едва появившись в дверях, перекрестился.
– Господин Вирхов, я решил уйти в монастырь. Буду писать святые лики. Они не горят. А Петр Великий – Антихрист.
– Ступайте сюда, господин Закряжный, – сурово велел Вирхов, – и садитесь. В монастырь уйти всегда успеете. Да и заслужить надо право писать лики святые. Послушание пройти, душу очистить от скверны лжесвидетельствования и кровопролития.
– О чем это вы, Карл Иваныч? – смиренно спросил Роман.
– О Дмитрии Донском. – Следователь обратился к своему любимому методу «буря и натиск».
– Да, да, Карл Иваныч, в память об убиенной Аглае буду писать образы святого благоверного князя Дмитрия Донского, освободителя Руси от злого ига татарского.
– Может быть, и будете, – загадочно сказал Вирхов, вглядываясь в неподвижное костистое лицо могучего художника. – А пока объясните мне, откуда вы узнали, что вечером будет подожжен портрет в Аничковом дворце?
– Я этого не знал. – Роман Мстиславович несколько раз моргнул, сгоняя слезу, набежавшую на глаза. – Более того, я был уверен, что ему ничто не угрожает.
– На чем зижделась ваша уверенность? – без паузы насел Вирхов.
– Во-первых, дворец хорошо охраняется. А во-вторых, я уже заплатил Модесту.
– Как это заплатил? – вскочил Вирхов. – За что?
– За то, чтобы он не поджигал более моих полотен, – сник художник, – как на духу говорю вам, Карл Иваныч. Думал я, что это его рук дело, чтоб, значит, заставить меня застраховать полотна. Вот и застраховал. Правда, денег у меня было немного, только на портрет в Аничковом и хватило.
– Вы изобличаете себя, милостивый государь! – в сердцах хлопнул ладонью по столу багровый Вирхов. – И сами не замечаете, что это делаете! Да после того, как вы застраховали этот портрет, вы же и заинтересованы в том, чтобы в случае его гибели получить кругленькую сумму! Модест здесь ни при чем! Или вы решили поделить полученный преступным путем доход? Как вы могли застраховать не принадлежащий вам портрет?
– Портрет еще был мой, денег я за него еще не получал. – Роман Закряжный закрыл руками лицо и неожиданно зарыдал.
Вирхов сел и с любопытством с минуту наблюдал за художником. Затем сделал знак кандидату, чтобы тот принес стакан воды.
– А зачем вы кричали о призраке Петра Первого? Вы намекали, что в Аничков дворец проник мистер Стрейсноу? – неожиданно спросил Вирхов, когда рыдания художника стали стихать.
– Стрейсноу? Может быть, – бессмысленно пролепетал портретист, – он-то и есть Антихрист... Он умеет человеческий облик принимать, а умеет и сквозь стены проникать, уничтожать свои изображения...
– Антихрист все-таки князь Тьмы, – сказал миролюбиво Вирхов, – а вы его, батенька, без венца, без короны повадились изображать. Может, тем и прогневили?
Художник неуверенно произнес:
– Но и другие портреты Петра писались без короны, и ничего, не загораются...
– Так-так, – постучал Вирхов согнутыми пальцами по столу, с интересом рассматривая Закряжного, – а где же скрывает мистер Стрейсноу своего арапчонка?
– Ума не приложу, Карл Иваныч, – прошептал обескураженный художник. – Может быть, Модест знает, я просил его следить за англичанином. Может быть, в английском посольстве? Или в представительстве иранского шаха?
– Да-да, – подхватил Вирхов, – вы еще Эфиопию вспомните! А может быть, это женщина-негритянка по профессии врач?
Хлопающий глазами портретист с опозданием ахнул.
– Ах, господин Вирхов! Тогда-то ее легко найти – разве много в столице людей с таким редчайшим сочетанием признаков!
– Думаю, нет ни одного. – Голос Вирхова стал ласковым и вкрадчивым. – А вы как думаете?
– Я верю в ваше мастерство, господин следователь! – воскликнул взбодрившийся художник, глаза его загорелись огнем.
– А я верю в вашу беспримерную лживость! – рявкнул Вирхов. – Ишь, как вы обрадовались, услышав о женщине-негритянке-враче! Да тут-то и попались на крючок! Ведь эта самая женщина то же самое что и святой благоверный князь Дмитрий Донской!
– Как это одно и то же? – качнулся, как от удара, Закряжный, острый кадык на его жилистой шее судорожно двигался туда-сюда.
– А так! – ликующе воскликнул Вирхов. – Вы мне басни свои плетете, а толком и соврать-то не можете. Какой образ Дмитрия Донского? Князь-то этот не святой!
– Не святой? – хрипло переспросил портретист. – Освободитель земли Русской от ига татарского?
– Он самый! – продолжал наступать Вирхов. – Не святой и не благоверный! Православной церковью не канонизирован!
Закряжный смотрел за Вирхова стеклянным взором.
– Значит, не писать мне святого лика княжеского, – выдохнул он и осел, как лопнувший мячик.
– Не писать, голубчик, не писать, – удовлетворенно потер ладони Вирхов, – не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!
– Да-да, вопиет, – подтвердил художник. – За что только смерть приняла бедняжка от моей бараньей кости?
– Вот мы и вернулись к нашим баранам, – уловив случайный каламбур, заключил Вирхов. – К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на которой убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили в заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое происхождение.
– Чье немецкое происхождение? – спросил дрожащий портретист.
– Мое! Мое! – завопил Вирхов.
– А разве вы немец, господин Вирхов? – побледнел Закряжный.
– Хватит ваньку ломать! – зашипел обессилевший следователь. – Довольно изображать из себя идиота! Отвечайте, не увиливая: зачем вы приплели к убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?
– Я? Приплел? – залепетал совершенно сбитый с толку художник. – Нет, господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен золотыми буквами!
– Прекрасно, – прервал его Вирхов. – Вот вам лист бумаги и карандаш. Немедленно воспроизведите надпись.
Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.
После раздумья художник сказал:
– Буквы были большие, на листе не уместятся.
– Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, – язвительно попросил Вирхов, – да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.
Художник нетвердой рукой начал набрасывать буквы. Затем остановился, задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.
Тот воззрился на надпись – в ней было всего пять букв: ДОНСК.
– Так-так, – сурово свел плоские брови Вирхов, – опять хитрите. Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?
Художник сидел, опустив голову.
– Во всем виновато мое воображение! – вздохнул он. – Такая уж догадка вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху вышит...
– Так пусть ваше воображение подключится и теперь – если не для храма вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?
Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.
– Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, – простонал Закряжный, – я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!
– Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, – пообещал Вирхов, – сидите здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.
Когда художника увели, Карл Иванович позволил себе на пять минут расслабиться. Он встал из-за стола и, воспользовавшись тем, что кандидат улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул их в локтях, сделал несколько круговых движений, разминая затекшие плечевые суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку, которая каталась в ящике его стола, – это было сгущенное молоко «Нестле», которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она угадала, что Вирхов тайный сладкоежка?
Карл Иванович нажал кнопку электрического звонка и попросил появившегося дежурного курьера привести Ваньку Попова.
– Ну что, Павел Миронович, – дружески посмотрел он на осунувшееся лицо вернувшегося кандидата, – готовь бумаги, еще писанина будет. Иван Попов, сын Михайлов, родился в Тверской, из мещан.
Босяк появился на пороге без смущения – с явно выраженным неудовольствием.
– Подтверждаешь ли ты, Ванька, что видел ожившего Петра Великого с арапчонком? – после необходимых формальностей спросил устало Вирхов, не приглашая оборванца сесть.
Живописные грязные лохмотья Ваньки, наверное, кишели вшами, спутанные остатки волос торчали вкривь и вкось, черная повязка закрывала правый глаз. Из-за пазухи арестованного торчало что-то продолговатое, завернутое в грязную тряпицу.
– Нет у вас уважения к простому человеку православному, – расплылся в наглой улыбке Иван. – А каждый человек – Божье творение и тайна. Он, как писал Достоевский, всечеловек.
– Хватит балаболить, – прервал его Вирхов, – отвечай на вопрос. Достоевским он меня поучает.
– А Федор Михайлович-то был прав, надо, надо всем вам, прислужникам убийц и невольным кровопивцам, идти на Сенную площадь да землю целовать.
– Смотри, Ванька, – пригрозил Вирхов, – сейчас в желтый дом отправлю, там быстро на тебя смирительную рубашку наденут да цепями к койке прикуют.
– Не пугайте меня! Не пугайте! – нагло ответил оборванец. – Пострадать за правду-матушку не боюсь! И Христос за истину пострадал!
– Распятия добиваешься? – Вирхов угрожающе сдвинул брови. – Смотри, доиграешься. Отвечай на вопрос. Видел или нет призраков?
– Видел, видел, – радостно откликнулся Ванька. – Разгуливают по столице Российской, не дают дремать на пуховиках преступникам.
– Куда призраки направлялись?
– Да кто ж их знает? Длинный император, согнувшись и надвинув на лоб шляпу, к Александринке побрел, а арапчонок за ним устремился... Крался по кустам, как тать в нощи...
– Скройся с глаз моих, Ванька, – сказал Вирхов, – да смотри, чтоб более на Невском я тебя не видел.
Бродягу выпроводили. Вирхов нажал кнопку электрического звонка – на пороге возник дежурный курьер.
– Полюбопытствуй, голубчик, – сказал мягко Вирхов, – не готова ли экспертиза по той бумажке, что найдена в Аничковом?
– Готова, господин Вирхов, – вытянулся курьер, – уже докладывали, да вы заняты были, не хотел мешать дознанию.
– Хорошо, доставь результаты сюда. Я хочу взглянуть.
Не прошло и пяти минут, как Карл Иванович держал в руках снимки, сделанные в фотолаборатории. Судя по ним, возле камина в Аничковом валялась записка следующего содержания: «Клавка, чертова кукла, беги на Обводный к полудню к своему Адриану».
Глава 17
– Мама! Мамочка! – закричала, влетая в столовую, младшая дочь профессора. – В городе опять пожар!
В комнате кроме Елизаветы Викентьевны находились Брунгильда и доктор Коровкин.
– Что? – Брунгильда вскочила. – Пожар? Где?
Клим Кириллович растерянно глядел на Муру. Елизавета Викентьевна покачала головой.
– Погоди, Мурочка, не кричи. Садись за стол, мы чаевничаем. Расскажешь все по порядку. Но сначала поешь.
Мура повиновалась. Усевшись рядом с Климом Кирилловичем, она обвела глазами стол: ломтики ветчины, телятины, домашнего сыра выглядели так аппетитно. В окружении тарелочек с печеньями, вареньями, лимоном красовался и графинчик с красным бордоским вином – не пьянящим, душистым Шато-Лярозом потчевали Клима Кирилловича, как догадалась Мура, хотя хрустальные рюмочки с напитком густого рубинового цвета стояли и перед матерью, и перед усевшейся на свое место сестрой.
– А вот теперь рассказывай, – сказала Елизавета Викентьевна, когда увидела, что голодный блеск в глазах Муры пропал. – Неужели в Публичной библиотеке произошло возгорание?
– Нет, мамочка, все гораздо хуже, – Мура отвела глаза от тарелки с сыром, – пожар произошел в Аничковом дворце.
– Как в Аничковом дворце? – воскликнула Брунгильда. – Не пострадал ли Дмитрий Андреевич?
– Если кто и мог пострадать, так это Екатерина Борисовна, – доктор слегка покраснел.
Мура выдержала театральную паузу и, поймав взгляд доктора, глядевшего на нее с опаской, с наслаждением произнесла:
– Милая Катенька, Клим Кириллович, не пострадала. Она в это время развлекалась с господином Холомковым.
– Не может быть, – неуверенно произнес доктор: он начинал подозревать, что Мура специально выдумывает неприятные колкости о Кате. – Впрочем, все равно. – Морщинка, обозначившаяся было между его бровей, разгладилась. – Вы думаете, пострадал портрет, писанный Романом Мстиславовичем?
– Я не только так думаю, но и собственными глазами видела, как господин Закряжный, обезумевший, бегал по Невскому, вызывал пожарных, кричал, что гибнет его шедевр!
О еде Мура забыла, ее снова охватило возбуждение.
– Прямо напасть какая-то, – вздохнула Елизавета Викентьевна. – Один за другим, один за другим – так и горят его несчастные полотна.
– А зрелище было эффектное! – Мура положила себе на тарелку кусочек сыру и теперь намазывала маслом хлеб. – Я залюбовалась на то, как действуют пожарные. И полиция быстро прибыла и оцепила дворец. А как вы оказались здесь, милый Клим Кириллович? – Любопытство не давало Муре покоя. – Мы же с вами сегодня виделись.
В комнате кроме Елизаветы Викентьевны находились Брунгильда и доктор Коровкин.
– Что? – Брунгильда вскочила. – Пожар? Где?
Клим Кириллович растерянно глядел на Муру. Елизавета Викентьевна покачала головой.
– Погоди, Мурочка, не кричи. Садись за стол, мы чаевничаем. Расскажешь все по порядку. Но сначала поешь.
Мура повиновалась. Усевшись рядом с Климом Кирилловичем, она обвела глазами стол: ломтики ветчины, телятины, домашнего сыра выглядели так аппетитно. В окружении тарелочек с печеньями, вареньями, лимоном красовался и графинчик с красным бордоским вином – не пьянящим, душистым Шато-Лярозом потчевали Клима Кирилловича, как догадалась Мура, хотя хрустальные рюмочки с напитком густого рубинового цвета стояли и перед матерью, и перед усевшейся на свое место сестрой.
– А вот теперь рассказывай, – сказала Елизавета Викентьевна, когда увидела, что голодный блеск в глазах Муры пропал. – Неужели в Публичной библиотеке произошло возгорание?
– Нет, мамочка, все гораздо хуже, – Мура отвела глаза от тарелки с сыром, – пожар произошел в Аничковом дворце.
– Как в Аничковом дворце? – воскликнула Брунгильда. – Не пострадал ли Дмитрий Андреевич?
– Если кто и мог пострадать, так это Екатерина Борисовна, – доктор слегка покраснел.
Мура выдержала театральную паузу и, поймав взгляд доктора, глядевшего на нее с опаской, с наслаждением произнесла:
– Милая Катенька, Клим Кириллович, не пострадала. Она в это время развлекалась с господином Холомковым.
– Не может быть, – неуверенно произнес доктор: он начинал подозревать, что Мура специально выдумывает неприятные колкости о Кате. – Впрочем, все равно. – Морщинка, обозначившаяся было между его бровей, разгладилась. – Вы думаете, пострадал портрет, писанный Романом Мстиславовичем?
– Я не только так думаю, но и собственными глазами видела, как господин Закряжный, обезумевший, бегал по Невскому, вызывал пожарных, кричал, что гибнет его шедевр!
О еде Мура забыла, ее снова охватило возбуждение.
– Прямо напасть какая-то, – вздохнула Елизавета Викентьевна. – Один за другим, один за другим – так и горят его несчастные полотна.
– А зрелище было эффектное! – Мура положила себе на тарелку кусочек сыру и теперь намазывала маслом хлеб. – Я залюбовалась на то, как действуют пожарные. И полиция быстро прибыла и оцепила дворец. А как вы оказались здесь, милый Клим Кириллович? – Любопытство не давало Муре покоя. – Мы же с вами сегодня виделись.