Страница:
Веселым сердце радовал сюжетом,
Любого приглашая пить до дна
Желанный кубок рейнского вина.
Читатель, если ты читать умеешь
(Хотя бы и не только по складам),
Ты называться все - таки не смеешь
Читателем, - ведь замечал я сам,
Что склонность ты порочную имеешь
Читать с конца! Тебе совет я дам:
Уж если ты с конца затеял чтенье,
Начало прочитать имей терпенье.
Я мелочи такие описал,
Читателя считая терпеливым,
Чтоб Феб меня, пожалуй, посчитал
Оценщиком весьма красноречивым.
(Гомер такой же слабостью страдал;
Поэту подобает быть болтливым, -
Но я, щадя свой век по мере сил,
Хоть мебель из поэмы исключил!)
Настала осень бледно - золотая,
Обетованных радостей пора,
Охотники, усталости не зная,
В полях пустынных носятся с утра,
Пернатой дичью сумки наполняя;
Шумит охоты вольная игра!
Беда тетеревам, беда фазанам
И браконьерством занятым крестьянам!
Отягощенных виноградных лоз
Совсем не знает осень Альбиона;
Пусть блещут эти гроздья ярче роз
Под солнцем голубого небосклона,
Зато у нас на вина лучший спрос;
К мадере все британцы благосклонны, -
Ведь, в сущности, хороший винный склад
Получше виноградника в сто крат.
Нам неизвестна прелесть увяданья,
Которая на юге придает
Осенним дням весеннее сиянье, -
У нас зима сурово настает!
Лишь камелька приятное пыланье
Нам радости уюта создает.
Но наша осень - все согласны с нами -
Прекрасна золотистыми тонами.
Прекрасен звук рогов и лай борзых,
Отменно хороша villeggiatura*,
Монах бы мог забыть своих святых,
Немврод бы мог покинуть степи Дура
Для первоклассных радостей таких.
Люблю я дичь! Не оскорбив цензуры,
Могу сказать, что "дичь" встречаю я
В любом высоком обществе, друзья!
{* Сельская дачная жизнь (итал.).}
Все львицы, все таланты, все светила
К Амондевиллу в гости собрались:
Мисс Бом-Азей О'Шлейф и леди Рылло,
Графиня Фиц-Фалк и княгиня Крысе,
Мисс Мак-Корсет, мисс Блеск и мисс Унылла,
Жена банкира миссис Мак-Ханжис
И миссис Сон, с улыбкою овечки
Ронявшая ехидные словечки.
Графини N, конечно, были там,
Блиставшие отменной чистотою
Фильтрованной воды. Но их чертам
Не повредило время прожитое.
О прошлом не узнать по паспортам,
И золотого свойство золотое
Не портится; терпим наш высший свет
К тому, кто соблюдает этикет.
Но это все до некоторой точки;
Нас учит пунктуации закон,
Что знаки препинанья - те же кочки",
Что неприятен ведьмам вcех времен
Лишь окрик "стой!", а под покровом ночки
Есть у любой Медеи свои Ясон.
Гораций сообщает нам и Пульчи:
"Omne tulit punctum, quae miseuit utile dulci"*.
{* "Та получает всеобщее одобрение, которая соединяет
приятное с полезным" (лат.}.}
Невинность часто трудно доказать,
Дурная слава вроде лотереи:
Честнейших жен способно доконать
Злословие насмешкою своею,
Меж тем как дамы "с прошлым", так сказать,
Являются, немало не робея,
Как Сириус на светский небосвод,
Едва-едва страдая от острот.
Но я вернусь к гостям Амондевилла.
Их было тридцать три. Как я сказал -
Высоко" касты лучшие светила,
Брамины мод и вкусов идеал!
Не по чинам их муза разместила,
А по капризу рифмы. Я видал
В блестящем их кругу абсентеистов,
Чей нрав ирландский пылок и неистов.
Там был и сэр Болл-Тун, большой смутьян,
Прославленный драчливостью словесной,
И юный бард столичный, граф Оман,
В салонах блещущий звездой небесной;
Там был веселых оргий капитан
Сэр Джон Пьювиски, пьяница известный;
Там лорд Пиррон, философ-радикал,
Возвышенные мысли изрекал.
Там граф Тира, большой аристократ,
Показывал прекрасные манеры,
Надменный щеголь с головы до пят;
Там были благороднейшие пэры,
Почти из средневековых баллад;
Там прелести чувствительной примеры
Являли шесть сестричек - мисс Баллетт,
Мечтавшие о свадьбе с детских лет.
Там были благородные вельможи
С не слишком благородным поведеньем,
Маркиз де Рюз там оказался тоже,
Чарующий парижским обхожденьем.
Краса и гордость светской молодежи,
В любой игре одним простым движеньем
Умел он, тонко проявляя власть,
К себе приворожить любую масть.
Там был и метафизик вдохновенный,
Любивший и науку и банкеты,
Там был и Пустослов достопочтенный,
И завсегдатай скачек и балета
Сэр Генри Приз - большой любитель сцены;
Там были математики, поэты,
Там был и Август, лорд Плантагенет -
Держать пари любитель и эстет.
Там был гвардеец бравый Джек Жаргон,
Там был, в боях награды заслуживший,
Великий тактик генерал Мордон,
Десятки янки на словах сгубивший;
Там был судья и бравый солдафон,
Сэр Джеффри Грубб, язвительно шутивший,
Умевший прибаутки отпускать
И приговор остротами смягчать.
Все общество на шахматы похоже:
В нем есть и короли и королевы,
Слоны и пешки, есть и кони тоже.
Ведь жизнь всегда игра. Однако все вы
Вольны в своих поступках. Ну так что же?.
Тем больше здравых поводов для гнева...
Но муза легкокрылая моя
Не любит жалить, милые друзья!
Тут был оратор; на последней сессии
Он с первой речью важно выступал:
От робости теряя равновесие,
Обширные проблемы освещал.
Потом прочел во всей английской прессе я
Его дебюту множество похвал:
Твердили все газеты в исступлении,
Что гениально это выступление!
Оратор этот был ужасно горд
И лавры предвкушал самовлюбленно;
Он был неглуп, в цитатах очень тверд
И наслаждался славой Цицерона.
К Амондевиллу в гости этот лорд
Был приглашен к открытию сезона,
И "гордостью отчизны" лести глас
Его провозглашал уже не раз.
Тут были два талантливых юриста,
Ирландец и шотландец по рожденью, -
Весьма учены и весьма речисты.
Сын Твида был Катон по обхожденью;
Сын Эрина - с душой идеалиста:
Как смелый конь, в порыве вдохновенья
Взвивался на дыбы и что-то "нес",
Когда вставал картофельный вопрос.
Шотландец рассуждал умно и чинно;
Ирландец был мечтателен и дик:
Возвышенно, причудливо, картинно
Звучал его восторженный язык.
Шотландец был похож на клавесины;
Ирландец, как порывистый родник,
Звенел, всегда тревожный и прекрасный,
Эоловою арфой сладкогласной.
К Амондевиллу съехались они -
Эстеты, и политики, и пэры
Конечно, жизнь комедии сродни-
Смешны поступки, лица и манеры,
Но шутка увядает в наши дни;
Ни Конгриву, ни дерзкому Мольеру
Не оживить насмешкой прошлых лет
Прилизанный и чинный высший свет.
Смешные чудаки остепенились
И как-то отошли на задний план,
Профессию теряя, изменились
И хитрый шут, и ловкий шарлатан.
Ей-богу, все глупцы переродились,
Какой-то появился в них изъян.
Мы стали стадом, каждый это знает:
Толпа скучна, а меньшинство скучает.
Как рожь, я прежде Истину растил,
Теперь колосьев жалких мне довольно;
Коль ты намек, читатель, уловил,
Я буду - Руфь, ты - Вооз сердобольный.
Но я напрасно Библию открыл, -
Мне детство вспоминается невольно;
Я верю миссис Адаме больше всех:
"Упоминать Писанье всуе грех!"
В наш жалкий век мякины, сколь возможно,
Мы пожинать стремимся что-нибудь;
Так остряки стремятся осторожно
Свое словечко вовремя ввернуть.
Один хитрец придумал способ сложный,
Как вовремя находчиво блеснуть:
Цитаты он уж с вечера готовил
И по программе ловко острословил.
Но остроумец должен подводить
К удобной точке тему разговора:
Он должен слово хитрее пустить,
Как ловкий псарь - обученную свору,
Он должен случай вовремя схватить,
Он должен смело, выгодно и скоро
Соперника смутить или убрать,
Чтоб выгодных позиций не терять.
Хозяева - лорд Генри и миледи -
Гостей своих умели угостить;
И призраки для столь роскошной снеди
Могли бы воды Стикса переплыть!
Мечту о восхитительном обеде
Голодным смертным трудно подавить;
С тех пор как Ева яблоко вкусила,
Владеет всеми нами эта сила.
Так злачный край медово-млечных рек
Сулил господь голодным иудеям;
А ныне любит деньги человек;
Мы устаем, слабеем и стареем.
Но золото мы любим дольше всех:
С любовницами, с другом и лакеем
Проститься легче нам, чем потерять
Тебя, платежной силы благодать!
Итак, охотой занялись мужчины.
Охота в юном возрасте - экстаз,
А позже - средство верное от сплина,
Безделье облегчавшее не раз.
Французское "ennui"* не без причины
Так привилось в Британии у нас;
Во Франции нашло себе названье
Зевоты нашей скучное страданье.
{* Тоска, скука (франц.).}
А те, кому минуло шестьдесят,
Газеты в библиотеке читали,
Оранжереи, дом, старинный сад,
Портреты, статуи критиковали
И, устремив глаза на циферблат,
Шести часов устало ожидали.
В деревне, как известно, ровно в шесть
Дают обед тому, кто хочет есть.
Никто ни в чем не ощущал стесненья;
Вставали каждый кто когда желал,
И каждому, по мере пробужденья,
Лакей горячий завтрак подавал.
Иной предпочитал уединенье,
Иной в приятном обществе гулял,
И лишь веселый колокол обеда
Всех собирал на общую беседу.
Иные леди красились чуть-чуть,
Иные с бледным ликом появлялись;
Способные изяществом блеснуть
На лошадях в окрестностях катались;
В ненастный день читали что-нибудь,
Иль сплетнями о ближних занимались,
Иль сочиняли в пламенных мечтах
Посланья на двенадцати листах.
И другу сердца и подругам детства
Охотно пишут женщины, - и я
Люблю их писем тонкое кокетство,
Люблю их почерк, милые друзья!
Как Одиссей, они любое средство
Пускают в ход, коварство затая,
Они хитрят изысканно и сложно,
Им отвечать старайтесь осторожно!
Бильярд и карты заполняли дни
Дождливые. Игры азартной в кости
Под кровом лорда Генри искони
Не знали ни хозяева, ни гости!
А то порой в безветрие они
Удили рыбу, сидя на помосте.
(Ах, если б Уолтон, злобный старичок,
Форелью сам был пойман на крючок!)
По вечерам с приятным разговором
Соединялись вина. Мисс Баллетт -
Четыре старших - томно пели хором,
А младшие, еще незрелых лет,
С румянцем на щеках и с нежным взором
На арфах элегический дуэт
Играли, обольстительно вздыхая
И ручками лебяжьими сверкая.
Порою танцы затевались там,
Когда не уставали свыше меры
Охотники от скачки по лугам...
Тогда изящной грации примеры
Являли туалеты милых дам
И ловкостью блистали кавалеры.
Но ровно в десять, должен вам сказать,
Все гости чинно уходили спать.
Политики, собравшись в уголку,
Проблемы обсуждали мировые,
И остроумцы были начеку,
Чтоб в нужный миг, как стрелы громовые,
Свои bons mots вонзить на всем скаку
В чужую речь; но случаи такие
Бывают, что теряет аромат
Bon mot, коль собеседник туповат.
Их жизни равномерное теченье
Сверкало чистым блеском форм холодных,
Как Фидия бессмертные творенья.
Мы Уэстернов лишились благородных,
И Фильдингова Софья, без сомненья,
Была наивней леди наших модных,
Том Джонс был груб - зато теперь у нас
Все вышколены, словно напоказ.
К рассвету день кончается в столицах,
А в деревнях привыкли много спать:
И дамы, и прелестные девицы
Чуть смерклось - забираются в кровать,
Зато цветут их свеженькие лица
Бутонам роз полуденных под стать.
Красавицам ложиться нужно рано,
Чтоб меньше денег тратить на румяна.
Когда бы мироздания пучина
Открыла нам великие законы,
Путь к истине нашли бы мы единый,
Отвергнув метафизики препоны.
Друг друга поедают все доктрины,
Как сыновей Сатурн во время оно, -
Хотя ему супруга иногда
Подсовывала камни без труда.
Доктрины тещ отличны от титана,
Что старшее съедают поколенье;
Сие рождает споры постоянно
И разума вредит пищеваренью.
Философы нас учат, как ни странно,
Свидетельству простого ощущенья
Не доверять: хотя чего верней
Порука плоти собственной моей!
Что до меня - я ничего не знаю
И ничего не буду утверждать
И отвергать; мы все живем, считая,
Что рождены мы с тем, чтоб умирать.
Придет, быть может, эра золотая,
Бессмертья и покоя благодать.
Нам смерть страшна, но сну без колебанья
Мы уступаем треть существованья.
Блаженство услаждающего сна
Дает нам от трудов отдохновенье,
Но вечного покоя тишина
Пугает всех живых без исключенья;
Самоубийце - и тому страшна
В последнее жестокое мгновенье
Не жизнь, с которой он кончает счет,
А бездна смерти, что его влечет.
Из ужаса рождается дерзанье,
Когда несчастного со всех сторон
Теснят невыносимые страданья,
Когда он до предела доведен.
Так возникают дикие желанья
У путника, когда посмотрит он
С откоса в пропасть на тропинке горной,
Влеченью безотчетному покорный!
Конечно, хладным ужасом объят,
Отступит он от грозного обрыва,
Но почему в душе его горят
Такие непонятные порывы?
Нас тайны неизвестности манят,
Ужасного тревожные призывы;
Нас тянет глубина - куда? зачем?
Доселе не разгадано никем.
Вы скажете - к чему сия тирада,
Досужий плод досужих размышлений?
Люблю я поболтать, признаться надо,
И даже не чуждаюсь отступлений.
Мне самая высокая награда -
Порассуждать в минуты вдохновений
О том, о сем и даже ни о чем:
Ведь мне любая тема нипочем!
"По стебельку, - сказал великий Бэкон, -
Мы направленье ветра узнаем!"
Поэт, поскольку страстный человек он,
Колеблет мысли творческим огнем
Былинки слов. Ныряет целый век он,
Как змей бумажный в небе голубом.
А для чего, вы спросите, - для славы?
Нет! Просто для ребяческой забавы.
Огромный мир за мной и предо мной,
И пройдено немалое пространство;
Я знал и пылкой молодости зной,
И ветреных страстей непостоянство.
Неразделим со славою земной
Глас отрицанья, зависти и чванства.
Когда-то славой тешился и я,
Да муза неуживчива моя.
Поссорился я с тем и с этим светом
И, стало быть, попам не угодил:
Их обличенья, грозные запреты
Мой вольный стих навлек и заслужил.
В неделю раз бываю я поэтом -
Тогда строчу стихи по мере сил;
Но прежде я писал от страстной муки -
Теперь писать приходится от скуки.
Так для чего же книги издавать,
Когда не веришь славе и доходу?
А для чего, скажите мне, читать,
Играть, гулять, придерживаться моды?
Нам это позволит забывать
Тревоги и ничтожные невзгоды:
Я что ни напишу, тотчас же рад
Пустить по воле ветра наугад.
Когда б я был уверен в одобренье,
Ни строчки новой я 6 не сочинил;
Да, несмотря на битвы и лишенья,
Я милым Девяти не изменил!
Такое состоянье, без сомненья,
Любой игрок отлично 6 оценил;
Успех и неудача, всякий знает,
В нас равное волненье вызывают.
Притом не любит выдумок пустых
Взыскательная муза - и не диво,
Что говорить о действиях людских
Она всегда старается правдиво
И славу оставляет для других,
Давно привычных к лжи красноречивой;
Излишнюю правдивость с давних пор
Поэтам ставить принято в укор.
Отличных тем на свете очень много -
Любовь, гроза, война, вершины гор!
Ошибки, обсуждаемые строго,
И общества критический обзор -
Вот истинно широкая дорога,
Для чувства и для разума простор.
Знай сочиняй! Октавы, может статься,
Хотя бы на оклейку пригодятся.
Я говорить хочу на этот раз
О той весьма приятной части света,
Где все на первый взгляд прельщает нас
Брильянты, горностаи и банкеты;
Но это "все" - обман ушей и глаз,
На деле ж в "том храме этикета,
В однообразной, скучной пустоте,
Простора нет их мысли, ни мечте.
Нет живости в их праздном оживленье,
Остроты их весьма неглубоки,
Ничтожны их проступки, преступленья,
Покрыты лаком мелкие грешки,
Неискренни их страсти и волненья,
И даже их страданья-пустяки;
Их внешние и внутренние свойства
Весьма однообразного устройства.
Они уподобляются порой
Солдатам после пышного парада,
Которые ломают четкий строй,
Пресытясь пестрым блеском маскарада.
Конечно можно тешиться игрой,
Но зов приличий забывать не надо, -
И вновь они проводят дни свои
В раю забав и праздного "ennui".
Когда мы отлюбили, отыграли,
Отслушали сенаторские речи,
Отнаряжались, отголосовали,
Отпраздновали проводы и встречи,
Когда для нас на балах отблистали
Красавиц ослепительные плечи, -
Нам - ci-devant jeunes hommes* - судьба скучать,
Но в скучном свете все-таки торчать.
{* Бывшие молодые люди (франц.).}
Я очень часто жалобы слыхал,
Что нашего beau monde'a, то есть "света",
Как следует никто не описал:
Лишь сплетнями питаются поэты,
Которые швейцар пересказал
(И то за чаевые, по секрету),
Да тем, что слышал выездной лакей
От камеристки барыни своей.
Но ныне все поэты стали вхожи
В beau monde и там приобрели влиянье,
А те, кто посмелей и помоложе, -
Завоевали прочное признанье.
Теперь портреты каждого вельможи
И светских происшествий описанья
Верны, поскольку нам рисуют в них
Писатели почти себя самих!
"Haud ignara loquor"*; вот "Nugae, guarum
Pars parva fui"**, право, легче мне
Рассказывать в октавах с должным жаром
О бурях, о гареме, о войне!
Я дорожу моим свободным даром
И принимаю формулу вполне:
"Vetado Cereris sacrum qui vulgarit"***
(Высоких истин низкий ум не варит).
{* "Я говорю о том, что всем известно" (лат.).}
{** "Пустяки, малой частью которых я был" (лат.).}
{*** Я запрещу тому, кто разгласил таинства Цереры" (лат.).}
Я не хочу, чтоб и меня увлек
Тот идеал, излишне отвлеченный,
Который от реальности далек,
Как наш отважный Парри от Ясона.
И без того мой замысел глубок;
Такую широту диапазона
Непосвященным трудно, может быть,
Как следует понять и полюбить.
Увы! Миры к погибели стремятся,
А женщина, сгубившая нас всех,
До сей поры не в силах отказаться
От этих легкомысленных утех!
Быть жертвою, страдать и унижаться
Она обречена за этот грех;
Досталось ей в удел деторожденье,
Как нам бритье - за наши прегрешенья!
Бритье, увы! Бритье - жестокий бич
Весь род мужской бритьем порабощен
Но как страданья женщины постичь?
О ней мужчина, если он влюблен,
Твердит эгоистическую дичь!
Смотрите-ка, за что мы ценим жен?
Зачем нужны их красота и грация?
Лишь для того, чтоб умножалась нация.
В призванье няньки счастье, правда, есть,
Но есть свои тревоги в каждом деле.
Подружек зависть и соперниц лесть
Подстерегают женщин с колыбели;
А там, глядишь, пришла пора отцвесть
И золотые цепи потускнели, -
А впрочем, можно их самих спросить
Приятно ли им женщинами быть.
Мы все под властью юбки с юных лет, -
К чему искать иллюзии свободы!
Из-под нее приходим мы на свет
Для радости и для мирской невзгоды,
От щуки карасю спасенья нет -
Я чту и юбку, и закон природы;
Будь из атласа, будь из полотна,
Хранит величье символа она.
В невинные восторженные лета
Я уважал и даже обожал
Сию святую тайну туалета,
Скрывающую милый идеал.
Так око вдохновенное поэта
Провидит в ножнах блещущий кинжал,
В конверте под печатью - мир блаженства,
Под линиями платья - совершенство!
Когда сирокко гонит облака,
Дождливую сгущая атмосферу,
И старчески морщинится река,
И море мутно-пенистое серо,
И в небе неизбывная тоска,
И солнце превращается в химеру, -
Все ж и тогда какая благодать
Красивую пастушку увидать!
Героев с героинями, однако,
Оставили мы в климате прескверном,
Не подчиненном знакам Зодиака.
К нему и рифм не подобрать, наверно;
В густом тумане холода и мрака
Скрываются под небом сим неверным
Цветы, и зелень, и вершины гор -
Все, что в других краях ласкает взор.
В закрытом помещенье грусть и скука,
А под открытым небом грязь и слякоть;
В такие дни поэту просто мука -
Как пастораль прикажете состряпать?!
Из мокрой лиры не извлечь ни звука,
Уж где тут петь, гляди, чтоб не заплакать!
Так бедный дух слабеет с каждым днем
В боренье меж водою и огнем.
Жуан мой был беспечен по природе
И был любезен людям всех сортов;
В селе и в замке, в море и в походе
Любого приглашая пить до дна
Желанный кубок рейнского вина.
Читатель, если ты читать умеешь
(Хотя бы и не только по складам),
Ты называться все - таки не смеешь
Читателем, - ведь замечал я сам,
Что склонность ты порочную имеешь
Читать с конца! Тебе совет я дам:
Уж если ты с конца затеял чтенье,
Начало прочитать имей терпенье.
Я мелочи такие описал,
Читателя считая терпеливым,
Чтоб Феб меня, пожалуй, посчитал
Оценщиком весьма красноречивым.
(Гомер такой же слабостью страдал;
Поэту подобает быть болтливым, -
Но я, щадя свой век по мере сил,
Хоть мебель из поэмы исключил!)
Настала осень бледно - золотая,
Обетованных радостей пора,
Охотники, усталости не зная,
В полях пустынных носятся с утра,
Пернатой дичью сумки наполняя;
Шумит охоты вольная игра!
Беда тетеревам, беда фазанам
И браконьерством занятым крестьянам!
Отягощенных виноградных лоз
Совсем не знает осень Альбиона;
Пусть блещут эти гроздья ярче роз
Под солнцем голубого небосклона,
Зато у нас на вина лучший спрос;
К мадере все британцы благосклонны, -
Ведь, в сущности, хороший винный склад
Получше виноградника в сто крат.
Нам неизвестна прелесть увяданья,
Которая на юге придает
Осенним дням весеннее сиянье, -
У нас зима сурово настает!
Лишь камелька приятное пыланье
Нам радости уюта создает.
Но наша осень - все согласны с нами -
Прекрасна золотистыми тонами.
Прекрасен звук рогов и лай борзых,
Отменно хороша villeggiatura*,
Монах бы мог забыть своих святых,
Немврод бы мог покинуть степи Дура
Для первоклассных радостей таких.
Люблю я дичь! Не оскорбив цензуры,
Могу сказать, что "дичь" встречаю я
В любом высоком обществе, друзья!
{* Сельская дачная жизнь (итал.).}
Все львицы, все таланты, все светила
К Амондевиллу в гости собрались:
Мисс Бом-Азей О'Шлейф и леди Рылло,
Графиня Фиц-Фалк и княгиня Крысе,
Мисс Мак-Корсет, мисс Блеск и мисс Унылла,
Жена банкира миссис Мак-Ханжис
И миссис Сон, с улыбкою овечки
Ронявшая ехидные словечки.
Графини N, конечно, были там,
Блиставшие отменной чистотою
Фильтрованной воды. Но их чертам
Не повредило время прожитое.
О прошлом не узнать по паспортам,
И золотого свойство золотое
Не портится; терпим наш высший свет
К тому, кто соблюдает этикет.
Но это все до некоторой точки;
Нас учит пунктуации закон,
Что знаки препинанья - те же кочки",
Что неприятен ведьмам вcех времен
Лишь окрик "стой!", а под покровом ночки
Есть у любой Медеи свои Ясон.
Гораций сообщает нам и Пульчи:
"Omne tulit punctum, quae miseuit utile dulci"*.
{* "Та получает всеобщее одобрение, которая соединяет
приятное с полезным" (лат.}.}
Невинность часто трудно доказать,
Дурная слава вроде лотереи:
Честнейших жен способно доконать
Злословие насмешкою своею,
Меж тем как дамы "с прошлым", так сказать,
Являются, немало не робея,
Как Сириус на светский небосвод,
Едва-едва страдая от острот.
Но я вернусь к гостям Амондевилла.
Их было тридцать три. Как я сказал -
Высоко" касты лучшие светила,
Брамины мод и вкусов идеал!
Не по чинам их муза разместила,
А по капризу рифмы. Я видал
В блестящем их кругу абсентеистов,
Чей нрав ирландский пылок и неистов.
Там был и сэр Болл-Тун, большой смутьян,
Прославленный драчливостью словесной,
И юный бард столичный, граф Оман,
В салонах блещущий звездой небесной;
Там был веселых оргий капитан
Сэр Джон Пьювиски, пьяница известный;
Там лорд Пиррон, философ-радикал,
Возвышенные мысли изрекал.
Там граф Тира, большой аристократ,
Показывал прекрасные манеры,
Надменный щеголь с головы до пят;
Там были благороднейшие пэры,
Почти из средневековых баллад;
Там прелести чувствительной примеры
Являли шесть сестричек - мисс Баллетт,
Мечтавшие о свадьбе с детских лет.
Там были благородные вельможи
С не слишком благородным поведеньем,
Маркиз де Рюз там оказался тоже,
Чарующий парижским обхожденьем.
Краса и гордость светской молодежи,
В любой игре одним простым движеньем
Умел он, тонко проявляя власть,
К себе приворожить любую масть.
Там был и метафизик вдохновенный,
Любивший и науку и банкеты,
Там был и Пустослов достопочтенный,
И завсегдатай скачек и балета
Сэр Генри Приз - большой любитель сцены;
Там были математики, поэты,
Там был и Август, лорд Плантагенет -
Держать пари любитель и эстет.
Там был гвардеец бравый Джек Жаргон,
Там был, в боях награды заслуживший,
Великий тактик генерал Мордон,
Десятки янки на словах сгубивший;
Там был судья и бравый солдафон,
Сэр Джеффри Грубб, язвительно шутивший,
Умевший прибаутки отпускать
И приговор остротами смягчать.
Все общество на шахматы похоже:
В нем есть и короли и королевы,
Слоны и пешки, есть и кони тоже.
Ведь жизнь всегда игра. Однако все вы
Вольны в своих поступках. Ну так что же?.
Тем больше здравых поводов для гнева...
Но муза легкокрылая моя
Не любит жалить, милые друзья!
Тут был оратор; на последней сессии
Он с первой речью важно выступал:
От робости теряя равновесие,
Обширные проблемы освещал.
Потом прочел во всей английской прессе я
Его дебюту множество похвал:
Твердили все газеты в исступлении,
Что гениально это выступление!
Оратор этот был ужасно горд
И лавры предвкушал самовлюбленно;
Он был неглуп, в цитатах очень тверд
И наслаждался славой Цицерона.
К Амондевиллу в гости этот лорд
Был приглашен к открытию сезона,
И "гордостью отчизны" лести глас
Его провозглашал уже не раз.
Тут были два талантливых юриста,
Ирландец и шотландец по рожденью, -
Весьма учены и весьма речисты.
Сын Твида был Катон по обхожденью;
Сын Эрина - с душой идеалиста:
Как смелый конь, в порыве вдохновенья
Взвивался на дыбы и что-то "нес",
Когда вставал картофельный вопрос.
Шотландец рассуждал умно и чинно;
Ирландец был мечтателен и дик:
Возвышенно, причудливо, картинно
Звучал его восторженный язык.
Шотландец был похож на клавесины;
Ирландец, как порывистый родник,
Звенел, всегда тревожный и прекрасный,
Эоловою арфой сладкогласной.
К Амондевиллу съехались они -
Эстеты, и политики, и пэры
Конечно, жизнь комедии сродни-
Смешны поступки, лица и манеры,
Но шутка увядает в наши дни;
Ни Конгриву, ни дерзкому Мольеру
Не оживить насмешкой прошлых лет
Прилизанный и чинный высший свет.
Смешные чудаки остепенились
И как-то отошли на задний план,
Профессию теряя, изменились
И хитрый шут, и ловкий шарлатан.
Ей-богу, все глупцы переродились,
Какой-то появился в них изъян.
Мы стали стадом, каждый это знает:
Толпа скучна, а меньшинство скучает.
Как рожь, я прежде Истину растил,
Теперь колосьев жалких мне довольно;
Коль ты намек, читатель, уловил,
Я буду - Руфь, ты - Вооз сердобольный.
Но я напрасно Библию открыл, -
Мне детство вспоминается невольно;
Я верю миссис Адаме больше всех:
"Упоминать Писанье всуе грех!"
В наш жалкий век мякины, сколь возможно,
Мы пожинать стремимся что-нибудь;
Так остряки стремятся осторожно
Свое словечко вовремя ввернуть.
Один хитрец придумал способ сложный,
Как вовремя находчиво блеснуть:
Цитаты он уж с вечера готовил
И по программе ловко острословил.
Но остроумец должен подводить
К удобной точке тему разговора:
Он должен слово хитрее пустить,
Как ловкий псарь - обученную свору,
Он должен случай вовремя схватить,
Он должен смело, выгодно и скоро
Соперника смутить или убрать,
Чтоб выгодных позиций не терять.
Хозяева - лорд Генри и миледи -
Гостей своих умели угостить;
И призраки для столь роскошной снеди
Могли бы воды Стикса переплыть!
Мечту о восхитительном обеде
Голодным смертным трудно подавить;
С тех пор как Ева яблоко вкусила,
Владеет всеми нами эта сила.
Так злачный край медово-млечных рек
Сулил господь голодным иудеям;
А ныне любит деньги человек;
Мы устаем, слабеем и стареем.
Но золото мы любим дольше всех:
С любовницами, с другом и лакеем
Проститься легче нам, чем потерять
Тебя, платежной силы благодать!
Итак, охотой занялись мужчины.
Охота в юном возрасте - экстаз,
А позже - средство верное от сплина,
Безделье облегчавшее не раз.
Французское "ennui"* не без причины
Так привилось в Британии у нас;
Во Франции нашло себе названье
Зевоты нашей скучное страданье.
{* Тоска, скука (франц.).}
А те, кому минуло шестьдесят,
Газеты в библиотеке читали,
Оранжереи, дом, старинный сад,
Портреты, статуи критиковали
И, устремив глаза на циферблат,
Шести часов устало ожидали.
В деревне, как известно, ровно в шесть
Дают обед тому, кто хочет есть.
Никто ни в чем не ощущал стесненья;
Вставали каждый кто когда желал,
И каждому, по мере пробужденья,
Лакей горячий завтрак подавал.
Иной предпочитал уединенье,
Иной в приятном обществе гулял,
И лишь веселый колокол обеда
Всех собирал на общую беседу.
Иные леди красились чуть-чуть,
Иные с бледным ликом появлялись;
Способные изяществом блеснуть
На лошадях в окрестностях катались;
В ненастный день читали что-нибудь,
Иль сплетнями о ближних занимались,
Иль сочиняли в пламенных мечтах
Посланья на двенадцати листах.
И другу сердца и подругам детства
Охотно пишут женщины, - и я
Люблю их писем тонкое кокетство,
Люблю их почерк, милые друзья!
Как Одиссей, они любое средство
Пускают в ход, коварство затая,
Они хитрят изысканно и сложно,
Им отвечать старайтесь осторожно!
Бильярд и карты заполняли дни
Дождливые. Игры азартной в кости
Под кровом лорда Генри искони
Не знали ни хозяева, ни гости!
А то порой в безветрие они
Удили рыбу, сидя на помосте.
(Ах, если б Уолтон, злобный старичок,
Форелью сам был пойман на крючок!)
По вечерам с приятным разговором
Соединялись вина. Мисс Баллетт -
Четыре старших - томно пели хором,
А младшие, еще незрелых лет,
С румянцем на щеках и с нежным взором
На арфах элегический дуэт
Играли, обольстительно вздыхая
И ручками лебяжьими сверкая.
Порою танцы затевались там,
Когда не уставали свыше меры
Охотники от скачки по лугам...
Тогда изящной грации примеры
Являли туалеты милых дам
И ловкостью блистали кавалеры.
Но ровно в десять, должен вам сказать,
Все гости чинно уходили спать.
Политики, собравшись в уголку,
Проблемы обсуждали мировые,
И остроумцы были начеку,
Чтоб в нужный миг, как стрелы громовые,
Свои bons mots вонзить на всем скаку
В чужую речь; но случаи такие
Бывают, что теряет аромат
Bon mot, коль собеседник туповат.
Их жизни равномерное теченье
Сверкало чистым блеском форм холодных,
Как Фидия бессмертные творенья.
Мы Уэстернов лишились благородных,
И Фильдингова Софья, без сомненья,
Была наивней леди наших модных,
Том Джонс был груб - зато теперь у нас
Все вышколены, словно напоказ.
К рассвету день кончается в столицах,
А в деревнях привыкли много спать:
И дамы, и прелестные девицы
Чуть смерклось - забираются в кровать,
Зато цветут их свеженькие лица
Бутонам роз полуденных под стать.
Красавицам ложиться нужно рано,
Чтоб меньше денег тратить на румяна.
Когда бы мироздания пучина
Открыла нам великие законы,
Путь к истине нашли бы мы единый,
Отвергнув метафизики препоны.
Друг друга поедают все доктрины,
Как сыновей Сатурн во время оно, -
Хотя ему супруга иногда
Подсовывала камни без труда.
Доктрины тещ отличны от титана,
Что старшее съедают поколенье;
Сие рождает споры постоянно
И разума вредит пищеваренью.
Философы нас учат, как ни странно,
Свидетельству простого ощущенья
Не доверять: хотя чего верней
Порука плоти собственной моей!
Что до меня - я ничего не знаю
И ничего не буду утверждать
И отвергать; мы все живем, считая,
Что рождены мы с тем, чтоб умирать.
Придет, быть может, эра золотая,
Бессмертья и покоя благодать.
Нам смерть страшна, но сну без колебанья
Мы уступаем треть существованья.
Блаженство услаждающего сна
Дает нам от трудов отдохновенье,
Но вечного покоя тишина
Пугает всех живых без исключенья;
Самоубийце - и тому страшна
В последнее жестокое мгновенье
Не жизнь, с которой он кончает счет,
А бездна смерти, что его влечет.
Из ужаса рождается дерзанье,
Когда несчастного со всех сторон
Теснят невыносимые страданья,
Когда он до предела доведен.
Так возникают дикие желанья
У путника, когда посмотрит он
С откоса в пропасть на тропинке горной,
Влеченью безотчетному покорный!
Конечно, хладным ужасом объят,
Отступит он от грозного обрыва,
Но почему в душе его горят
Такие непонятные порывы?
Нас тайны неизвестности манят,
Ужасного тревожные призывы;
Нас тянет глубина - куда? зачем?
Доселе не разгадано никем.
Вы скажете - к чему сия тирада,
Досужий плод досужих размышлений?
Люблю я поболтать, признаться надо,
И даже не чуждаюсь отступлений.
Мне самая высокая награда -
Порассуждать в минуты вдохновений
О том, о сем и даже ни о чем:
Ведь мне любая тема нипочем!
"По стебельку, - сказал великий Бэкон, -
Мы направленье ветра узнаем!"
Поэт, поскольку страстный человек он,
Колеблет мысли творческим огнем
Былинки слов. Ныряет целый век он,
Как змей бумажный в небе голубом.
А для чего, вы спросите, - для славы?
Нет! Просто для ребяческой забавы.
Огромный мир за мной и предо мной,
И пройдено немалое пространство;
Я знал и пылкой молодости зной,
И ветреных страстей непостоянство.
Неразделим со славою земной
Глас отрицанья, зависти и чванства.
Когда-то славой тешился и я,
Да муза неуживчива моя.
Поссорился я с тем и с этим светом
И, стало быть, попам не угодил:
Их обличенья, грозные запреты
Мой вольный стих навлек и заслужил.
В неделю раз бываю я поэтом -
Тогда строчу стихи по мере сил;
Но прежде я писал от страстной муки -
Теперь писать приходится от скуки.
Так для чего же книги издавать,
Когда не веришь славе и доходу?
А для чего, скажите мне, читать,
Играть, гулять, придерживаться моды?
Нам это позволит забывать
Тревоги и ничтожные невзгоды:
Я что ни напишу, тотчас же рад
Пустить по воле ветра наугад.
Когда б я был уверен в одобренье,
Ни строчки новой я 6 не сочинил;
Да, несмотря на битвы и лишенья,
Я милым Девяти не изменил!
Такое состоянье, без сомненья,
Любой игрок отлично 6 оценил;
Успех и неудача, всякий знает,
В нас равное волненье вызывают.
Притом не любит выдумок пустых
Взыскательная муза - и не диво,
Что говорить о действиях людских
Она всегда старается правдиво
И славу оставляет для других,
Давно привычных к лжи красноречивой;
Излишнюю правдивость с давних пор
Поэтам ставить принято в укор.
Отличных тем на свете очень много -
Любовь, гроза, война, вершины гор!
Ошибки, обсуждаемые строго,
И общества критический обзор -
Вот истинно широкая дорога,
Для чувства и для разума простор.
Знай сочиняй! Октавы, может статься,
Хотя бы на оклейку пригодятся.
Я говорить хочу на этот раз
О той весьма приятной части света,
Где все на первый взгляд прельщает нас
Брильянты, горностаи и банкеты;
Но это "все" - обман ушей и глаз,
На деле ж в "том храме этикета,
В однообразной, скучной пустоте,
Простора нет их мысли, ни мечте.
Нет живости в их праздном оживленье,
Остроты их весьма неглубоки,
Ничтожны их проступки, преступленья,
Покрыты лаком мелкие грешки,
Неискренни их страсти и волненья,
И даже их страданья-пустяки;
Их внешние и внутренние свойства
Весьма однообразного устройства.
Они уподобляются порой
Солдатам после пышного парада,
Которые ломают четкий строй,
Пресытясь пестрым блеском маскарада.
Конечно можно тешиться игрой,
Но зов приличий забывать не надо, -
И вновь они проводят дни свои
В раю забав и праздного "ennui".
Когда мы отлюбили, отыграли,
Отслушали сенаторские речи,
Отнаряжались, отголосовали,
Отпраздновали проводы и встречи,
Когда для нас на балах отблистали
Красавиц ослепительные плечи, -
Нам - ci-devant jeunes hommes* - судьба скучать,
Но в скучном свете все-таки торчать.
{* Бывшие молодые люди (франц.).}
Я очень часто жалобы слыхал,
Что нашего beau monde'a, то есть "света",
Как следует никто не описал:
Лишь сплетнями питаются поэты,
Которые швейцар пересказал
(И то за чаевые, по секрету),
Да тем, что слышал выездной лакей
От камеристки барыни своей.
Но ныне все поэты стали вхожи
В beau monde и там приобрели влиянье,
А те, кто посмелей и помоложе, -
Завоевали прочное признанье.
Теперь портреты каждого вельможи
И светских происшествий описанья
Верны, поскольку нам рисуют в них
Писатели почти себя самих!
"Haud ignara loquor"*; вот "Nugae, guarum
Pars parva fui"**, право, легче мне
Рассказывать в октавах с должным жаром
О бурях, о гареме, о войне!
Я дорожу моим свободным даром
И принимаю формулу вполне:
"Vetado Cereris sacrum qui vulgarit"***
(Высоких истин низкий ум не варит).
{* "Я говорю о том, что всем известно" (лат.).}
{** "Пустяки, малой частью которых я был" (лат.).}
{*** Я запрещу тому, кто разгласил таинства Цереры" (лат.).}
Я не хочу, чтоб и меня увлек
Тот идеал, излишне отвлеченный,
Который от реальности далек,
Как наш отважный Парри от Ясона.
И без того мой замысел глубок;
Такую широту диапазона
Непосвященным трудно, может быть,
Как следует понять и полюбить.
Увы! Миры к погибели стремятся,
А женщина, сгубившая нас всех,
До сей поры не в силах отказаться
От этих легкомысленных утех!
Быть жертвою, страдать и унижаться
Она обречена за этот грех;
Досталось ей в удел деторожденье,
Как нам бритье - за наши прегрешенья!
Бритье, увы! Бритье - жестокий бич
Весь род мужской бритьем порабощен
Но как страданья женщины постичь?
О ней мужчина, если он влюблен,
Твердит эгоистическую дичь!
Смотрите-ка, за что мы ценим жен?
Зачем нужны их красота и грация?
Лишь для того, чтоб умножалась нация.
В призванье няньки счастье, правда, есть,
Но есть свои тревоги в каждом деле.
Подружек зависть и соперниц лесть
Подстерегают женщин с колыбели;
А там, глядишь, пришла пора отцвесть
И золотые цепи потускнели, -
А впрочем, можно их самих спросить
Приятно ли им женщинами быть.
Мы все под властью юбки с юных лет, -
К чему искать иллюзии свободы!
Из-под нее приходим мы на свет
Для радости и для мирской невзгоды,
От щуки карасю спасенья нет -
Я чту и юбку, и закон природы;
Будь из атласа, будь из полотна,
Хранит величье символа она.
В невинные восторженные лета
Я уважал и даже обожал
Сию святую тайну туалета,
Скрывающую милый идеал.
Так око вдохновенное поэта
Провидит в ножнах блещущий кинжал,
В конверте под печатью - мир блаженства,
Под линиями платья - совершенство!
Когда сирокко гонит облака,
Дождливую сгущая атмосферу,
И старчески морщинится река,
И море мутно-пенистое серо,
И в небе неизбывная тоска,
И солнце превращается в химеру, -
Все ж и тогда какая благодать
Красивую пастушку увидать!
Героев с героинями, однако,
Оставили мы в климате прескверном,
Не подчиненном знакам Зодиака.
К нему и рифм не подобрать, наверно;
В густом тумане холода и мрака
Скрываются под небом сим неверным
Цветы, и зелень, и вершины гор -
Все, что в других краях ласкает взор.
В закрытом помещенье грусть и скука,
А под открытым небом грязь и слякоть;
В такие дни поэту просто мука -
Как пастораль прикажете состряпать?!
Из мокрой лиры не извлечь ни звука,
Уж где тут петь, гляди, чтоб не заплакать!
Так бедный дух слабеет с каждым днем
В боренье меж водою и огнем.
Жуан мой был беспечен по природе
И был любезен людям всех сортов;
В селе и в замке, в море и в походе