Страница:
"Не знаю я, - рассказчик отвечал, -
Откуда он - да мне какое дело?
Таким вином никто не угощал,
И жирен этот гусь - ручаюсь смело!
Ты лучше бы соседа поспрошал:
Он сплетничает бойко и умело
И, болтовню с приятелем любя,
Послушает охотно сам себя!"
Мой Ламбро проявил (судите сами)
И сдержанность, и редкое терпенье:
С французскими он мог бы образцами
Воспитанности выдержать сравненье.
Скорбя душою и скрипя зубами,
Выслушивал он глупое глумленье
Обжор и пьяниц, за его столом
Его же перепившихся вином.
А если человек повелевает
Покорными и судьбы их вершит,
Заковывает в цепи, убивает
И даже взором подданных страшит,
То сдержанность его нас удивляет,
Коль самого себя он усмирит;
Но, усмирив, он гвельфу уподобится
И права править смертными сподобится!
И наш пират имел горячий нрав,
Но, будучи в серьезном настроенье,
Умел, как притаившийся удав,
Готовить на добычу нападенье.
Не делал он, терпенье потеряв,
Ни одного поспешного движенья;
Но если раз удар он наносил, -
Второй удар уже не нужен был!
Расспросы прекратив, томимый думой,
Тропинкой потайной прошел он в дом:
Среди веселья общего и шума
Совсем никто не вспоминал о нем.
Была ль еще в душе его угрюмой
Любовь к Гайдэ - не нам судить о том,
Но мертвецу, вернувшемуся к жизни,
Не по себе на столь веселой тризне.
Когда бы воскресали мертвецы
(Что, бог даст, никогда не приключится),
Когда бы все супруги и отцы
Могли к своим пенатам возвратиться,
Вы все - неуловимые лжецы,
Умеющие в траур облачиться
И плакать над могилами - увы! -
От воскресений плакали бы вы.
Вошел он в дом, уже ему чужой.
Невыносимо скорбное мгновенье!
Переживать больнее час такой
Для каждого, чем смерти приближенье.
Очаг могилой сделался глухой,
Погасло все - желанья, впечатленья,
Надежды, чувства, страсти дней былых,
И грустно видеть серый пепел их.
Он в дом вошел бездомный и унылый
(Без любящего сердца дома нет!),
И вспомнил он, как на краю могилы,
Все радостные дни минувших лет:
Здесь солнце счастья некогда светило,
Здесь милый взор и радостный привет
Невинной нежной дочери когда - то
Ласкали чувства старого пирата...
Характером он был немного дик,
Но вежлив и приятен в обращенье,
Весьма умерен в прихотях своих;
В одежде, в пище, даже в поведенье,
Умел он быть отважным в нужный миг
И выносить суровые лишенья, -
И, чтоб рабом в стране рабов не стать,
Решил он сам других порабощать.
Любовь к наживе и привычка к власти,
Суровые опасности войны,
Морские бури, грозные напасти,
С которыми они сопряжены,
В нем развили наклонности и страсти
Такие, что обидчикам страшны.
Он был хорошим другом, но, понятно,
Знакомство с ним могло быть неприятно!
Эллады гордый дух таился в нем:
С героями Колхиды несравненной
Он мог бы плыть за золотым руном,
Бесстрашный, беззаботный, дерзновенный.
Он был строптив и выносил с трудом
Позор отчизны попранной, презренной
И скорбной. Человечеству в укор
Он вымещал на всех ее позор.
Но ионийской тонкостью взыскательной
Его прекрасный климат наделил -
Он как - то поневоле, бессознательно
Картины, танцы, музыку любил,
Он комнаты украсил очень тщательно
И тайную отраду находил
В прозрачности ручья, в цветах и травах
И в прелестях природы величавых.
Но лучшие наклонности его
В любви к прекрасной дочери, сказались;
Они в душе пирата моего
С ужасными делами сочетались
Без этих чувств, пожалуй, ничего
В нем не было гуманного: остались
Одни лишь злые страсти - в гневе он
Был, как Циклоп, безумьем ослеплен.
Всегда страшна для пастуха и стада
Тигрица, потерявшая тигрят;
Ужасны моря пенные громады,
Когда они бушуют и гремят,
Но этот гнев о мощные преграды
Скорее разобьет свой шумный ад,
Чем гнев отца - немой, глубокий, черный,
Из всех страстей особенно упорный.
Мы знаем: легкомыслие детей -
Удел всеобщий, но удел печальный, -
Детей, в которых утро наших дней
На склоне лет мечтой сентиментальной
Мы любим воскрешать, когда грустней
Нас греет солнце ласкою прощальной,
А дети беззаботно каждый раз
В кругу болезней оставляют нас!
Но мне по сердцу мирная картина:
Семья, здоровьем пышущая мать
(Когда дочурку кормишь или сына,
При этом нежелательно тощать),
Люблю я у горящего камина
Румяных ангелочков наблюдать
И дочерей вокруг приятной леди,
Как около червонца - кучку меди!
Старик вошел в калитку, постоял,
Не узнанный никем, у двери зала;
Под равномерный шорох опахал
Чета счастливцев юных пировала,
И серебро, и жемчуг, и коралл,
И бирюза посуду украшала,
А на столы причудливой резьбы
Златые чаши ставили рабы.
Обед необычайный и обильный
Из сотни блюд различных состоял
(Пред ними б даже самый щепетильный
И тонкий сибарит не устоял!).
Там - суп шафранный, там и хлеб ванильный,
И сладостный шербет благоухал,
Там были поросята, и ягнята,
И виноград, и сочные гранаты!
В хрустальных вазах розовели там
Плоды и очень пряные печенья,
Там кофе подавали всем гостям
В китайских тонких чашках (украшенья
Из тонкой филиграни по краям
Спасали от ожогов), к сожаленью -
Отнюдь не по рецепту англичан, -
Был в этом кофе мускус и шафран.
Цветные ткани стены украшали;
По бархату расшитые шелками,
Цветы на них гирляндами лежали,
И золото широкими лучами
Блистало по бордюру, где сияли
Лазурно - бирюзовыми словами
Отрывки гладью вышитых стихов
Персидских моралистов и певцов.
Повсюду, по обычаю Востока,
Такие изреченья по стенам
О "суете сует" и "воле рока"
В веселый час напоминают нам,
Как Валтасару - грозный глас пророка,
Как черепа - Мемфису: мудрецам
Внимают все, но голос наслажденья
Всегда сильней разумного сужденья!
Раскаяньем охваченный порок,
Поэт унылый, спившийся с досады,
Ударом пораженный старичок,
Просящий у всевышнего пощады,
Красавица в чахотке - вот урок
Превратности судьбы, но думать надо,
Что глупое обжорство не вредней
Вина, любви и буйных кутежей.
На шелковом узорчатом диване
Покоились Гайдэ и Дон-Жуан.
Как величавый трон, на первом плане
Две трети помещенья сей диван
Роскошно занимал; цветные ткани
Пылали, как пунцовый океан,
И солнца диск лучами золотыми
Сиял, шелками вышитый, над ними.
Ковров персидских пестрые цветы
И яркие индийские циновки,
Фарфор и мрамор редкой красоты
Усугубляли роскошь обстановки;
Газели, кошки, карлики, шуты
Пускали в ход лукавые уловки,
Чтоб одобренье сильных заслужить
И лакомый кусочек получить!
Там зеркала огромные сияли
И столики с узором дорогим
Из кости, перламутра и эмали,
Бордюром окаймленные витым;
Они узором редкостным блистали
Из черепахи с золотом литым,
И украшали их весьма картинно
Шербет во льду и редкостные вина.
Но я займусь моей Гайдэ: она
Носила две джеллики - голубую
И желтую; вздымалась, как волна,
Сорочка, грудь скрывая молодую:
Как в облаках прекрасная луна,
Она фату накинула цветную,
И украшал жемчужин крупных ряд
Пунцово-золотой ее наряд.
На мраморных руках ее блистали
Широкие браслеты без замка,
Столь гибкие, что руки облегали
Свободно и упруго, как шелка,
Расстаться с ними как бы не желали,
Сжимая их любовно и слегка;
Металл чистейший на нежнейшей коже
Казался и прекрасней и дороже.
Как подобает дочери владык,
Гайдэ на ноги тоже надевала
Браслеты; на кудрях ее густых
Блистали звезды; складки покрывала
Застежка из жемчужин дорогих
На поясе под грудью закрепляла;
Атлас ее шальвар, пурпурно-ал,
Прелестнейшую ножку обвивал.
Ее волос каштановые волны -
Природный и прелестнейший наряд -
Спускались до земли, как позлащенный
Лучом зари альпийский водопад;
Но локон, сеткой шелковой стесненный,
Порою трепетал, свободе рад,
Когда ее лицо, как опахало,
Дыханье ветра вешнего ласкало.
Она несла с собою жизнь и свет,
Прекрасна, как невинная Психея -
Небесной чистотой счастливых лет
Она цвела, как юная лилея;
Казалось, даже воздух был согрет
Сияньем чудных глаз ее. Пред нею
Восторженно колена преклонить
Кощунством не сочтется, может быть!
Напрасно, по обычаю Востока,
Она свои ресницы начернила:
Горячий блеск пленительного ока
Их бахрома густая не затмила.
Клянусь я небом и звездой пророка,
Напрасно хна восточная покрыла
Ей розовые ногти: и без хны
Они прекрасны были и нежны!
Известно: белизну и нежность кожи
Восточная подчеркивает хна,
Но для Гайдэ, я отмечаю все же,
Она была, бесспорно, не нужна:
На гордый блеск снегов была похожа
Ее груди и шеи белизна.
Шекспир сказал: "Раскрашивать лилею
И золотить червонец я не смею!"
Жуана белый плащ прозрачен был,
И самоцветы сквозь него мерцали,
Как Млечный Путь из маленьких светил,
И золотой узор на черной шали
Горел огнем; чалму его скрепил
Огромный изумруд - и трепетали
Алмазы полумесяца над ним
Сияньем беспокойным и живым.
Их развлекали плясками девицы,
И евнухи, и карлы, и поэт -
Последний мог успехами гордиться
И думать, что гремит на целый свет.
Вельможе не приходится скупиться,
Коль хочет быть как следует воспет:
Поэтам и за лесть и за сатиры
Отлично платят все владыки мира!
Он, вопреки привычке прежних дней,
Бранил былое, восхищаясь новым,
За сытный пудинг со стола царей
Стал антиякобинцем образцовым.
Он поступился гордостью своей,
Свободной волей и свободным словом,
И пел султана, раз велел султан, -
Правдив, как Саути, и, как Крэшоу, рьян!
Он изменялся, видя измененья,
Охотно, как магнитная игла:
Но чересчур вертлявой, без сомненья,
Его звезда полярная была!
За деньги, а порой за угощенье
Он прославлял "великие дела"
И лгал с такой готовностью я жаром,
Что лавры заслужил себе не даром.
Он был талантлив, если ренегат
Способен быть талантливым: к несчастью,
Все "vates irritabiles"* хотят
Признанья и похвал из жажды власти!
Но где же мы, читатель?! Виноват!
Простите, бросил я в разгаре страсти
И третьей песни наших молодых
В роскошном островном жилище их.
{* "Раздражительные певцы" (лат.).}
Поэт, весьма умелый и занятный,
Любимец многочисленных гостей,
Их забавлял игрой весьма приятной
И мелодичной песнею своей:
Порой они считали непонятной
Причудливую вязь его речей,
Но шумно выражали одобренье, -
Ведь таково общественное мненье!"
Набравшись вольнодумнейших идей
В своих блужданьях по различным странам,
Он был среди порядочных людей
Пришельцем досточтимым и желанным.
Он мог, как в ранней юности своей,
Прикрывшись поэтическим туманом,
Почти без риска правду говорить -
И ухитряться все же высшим льстить.
Он знал арабов, франков и татар,
Он видел разных наций недостатки,
Он знал народы, как купцы - товар:
Изъяны их, и нравы, и повадки.
Он был хитер, хотя еще не стар,
И понял, что на лесть все люди падки,
И принцип основной уменья жить -
Что "в Риме надо римлянином быть".
Умела петь по вкусу разных стран
Его весьма покладистая муза:
"God save the king!"* - он пел для англичан
И "Са ira!"** - для пылкого француза.
Он знал и высшей лирики дурман
И не чуждался хладного союза
С разумностью; бывал, как Пиндар, он
Талантлив, изворотлив и умен.
{* "Боже, храни короля!" (англ.).}
{** "Дело пойдет на лад!" (франц.).}
Треченто воспевал бы он в Италии,
Для бриттов написал бы песен том,
В Германии (прославила де Сталь ее!)
При Гете б состоял учеником;
Он сочинил бы в знойной Португалии
Баллады о герое молодом,
В Париже - песни по последней моде,
А для Эллады - нечто в этом роде:
"О, светлый край златой весны,
Где Феб родился, где цвели
Искусства мира и войны,
Где песни Сафо небо жгли!
Блестит над Аттикой весна,
Но тьмою жизнь омрачена.
Теосских и хиосских муз
Певцы - любовник и герой -
Бессмертных радостей союз
Бессмертной славили игрой,
Но на прекрасных островах
Забыт ваш глас, молчит ваш прах!
Холмы глядят на Марафон,
А Марафон - в туман морской,
И снится мне прекрасный сон -
Свобода Греции родной
Могила персов! Здесь врагу
Я покориться не могу!
На гребни саламинских скал
Владыка сумрачно глядел,
И корабли свои считал,
И войску строиться велел;
Но солнце село, день угас, -
И славы Ксеркса пробил час!
Но вот и ты, моя страна,
Безгласно смотришь на закат;
Героев песня не слышна,
Сердца геройские молчат!
Коснусь ли робкою рукой
Бессмертной лиры золотой?
Но на останках славных дел
Я услыхал священный зов,
Я песню вольности запел
В толпе закованных рабов;
Стыдись за греков, и красней,
И плачь о Греции своей!
Но стыдно слезы проливать,
Где предки проливали кровь!
Земля! Верни, верни опять
Великой Спарты храбрецов!
С одною сотой прежних сил
Вернем мы славу Фермопил!
Но ты молчишь - и все молчат!
О нет! Усопших голоса,
Как буря дальняя, звучат
И будят горы и леса:
"Вперед! Вперед! Не бойся тьмы!
Молчат живые, а не мы!"
Вотще взывает к ним война;
Забыта честь и смелый бой,
Лишь кровь самосского вина
Струится в кубок золотой,
И вакханалий дерзкий рев
Глушит призывы мертвецов.
Пиррийский танец есть у вас,
Но Пирровой фаланги нет,
Пустой обычай тешит глаз,
Но умер прадедов завет.
Ужели Кадма письменам
Достаться суждено рабам?
Пускай зальет печали пыл
Вина самосского фиал:
Анакреон его любил,
Когда тирана воспевал.
Но сей тиран был Поликрат
И эллинам по крови брат.
Таким тираном Херсонес
Гордится; славный Мильтиад,
Могуч и смел, как Геркулес,
Свободы доблестный солдат:
Он тоже цепи надевал,
Но их народ не разрывал!
Над морем, у сулийских скал,
На диком паргском берегу,
Дорийцев гордых я встречал,
Не покорившихся врагу:
В их жилах Гераклидов кровь
Научит их делам отцов!
Не верьте франкам - шпагу их
Легко продать, легко купить;
Лишь меч родной в руках родных
Отчизну может защитить!
Не верьте франкам: их обман
Опасней силы мусульман!
Налейте ж кубок мне полней,
Я вижу пляску наших дев,
Я вижу черный блеск очей -
Но в сердце слезы, боль и гнев:
Ведь каждой предстоит судьба
Быть скорбной матерью раба!
Я с высоты сунийских скал
Смотрю один в морскую даль:
Я только морю завещал
Мою великую печаль!
Я бросил кубок! Я один,
Страна рабов, - тебе не сын!"
Так пел - вернее, так бы должен петь!
Наш современный эллин, внук Орфея.
(С Орфеем состязаться надо сметь!
Мы все великих праотцев слабее.)
Поэта чувства могут разогреть
Сердца людей. Но, право, я робею:
Все эти чувства - так устроен свет, -
Как руки маляра, меняют цвет!
Слова весьма вещественны: чернила,
Бессмертия чудесная роса!
Она мильоны мыслей сохранила
И мудрецов почивших голоса
С мильонами живых соединила.
Как странно поступают небеса
С людьми: клочок бумаги малоценной
Переживет поэта непременно!
Исчезнет прах, забудется могила,
Умрет семья, и даже весь народ
В преданьях хронологии унылой
Последнее пристанище найдет;
Но вдруг из-под земли ученый хилый
Остатки манускрипта извлечет -
И строчки возродят померкший разум,
Века забвенья побеждая разом!
"Что слава?" - усмехается софист.
Ничто и Нечто, облако, дыханье!
Известно, что историк - казуист
Ее распределяет по желанью.
Приам воспет Гомером, Хойлем - вист,
Прославленного Мальборо деянья
Забыли бы мы все, когда б о нем
Написан не был Кокса то петый том.
Джон Мильтон - князь поэзии у нас:
Учен, умерен, строг - чего вам боле?
Тяжеловат бывает он подчас,
Но что за дар! И что за сила воли!
А Джонсон сообщает, что не раз
Сего любимца муз стегали в школе,
Что был он скучный муж, хозяин злой
И брошен был хорошенькой женой!
Имели Тит и Цезарь недостатки.
О приключеньях Бернса знает мир.
Лорд Бэкон брал, как полагают, взятки,
Стрелял чужих оленей сам Шекспир,
И Кромвеля поступки были гадки, -
Любой великой нации кумир
Имеет нежелательные свойства,
Вредящие традициям геройства!
Не каждый же, как Саути, моралист,
Болтавший о своей "Пантисократии",
Или как Вордсворт, что, душою чист,
Стих приправлял мечтой о демократия!
Когда - то Колридж был весьма речист.
Но продал он теперь газетной братия
Свой гордый пыл и выбросил, увы,
Модисток Бата вон из головы.
Их имена теперь являют нам
Ботани-бэй моральной географии;
Из ренегатства с ложью пополам
Слагаются такие биографии.
Том новый Вордсворта - снотворный хлам
Какого не бывало в типографии,
"Прогулкой" называется и мне,
Ей-богу, омерзителен втройне!
Он сам нарочно мысль загромождает
(Авось его читатель не поймет!),
А Вордсворта друзья напоминают
Поклонников пророчицы Сауткотт:
Их речи никого не поражают -
Их все - таки народ не признает.
Плод их таланта, как видали все вы, -
Не чудо, а водянка старой девы!
Но я грешу обильем отступлений,
А мне пора приняться за рассказ;
Такому водопаду рассуждений
Читатель возмущался уж не раз.
Теряя нить забавных приключений,
Я прихожу в парламентский экстаз, -
Мне в сторону увлечься очень просто,
Хоть я не так велик, как Ариосто!
Longueurs* - у нас такого слове нет,
Но, что ценней, есть самое явленье;
Боб Саута, наш эпический поэт,
Украсил им бессмертные творенья.
Таких longueurs еще не видел свет!
Я мог бы доказать без затрудненья,
Что эпопеи гордые свои
Построил он на принципах ennui**.
{* Длинноты (франц.).}
{** Скука (франц.).}
"Гомер порою спит", - сказал Гораций.
Порою Вордсворт бдит, сказал бы я.
Его "Возница", сын унылых граций,
Блуждает над озерами, друзья,
В тоске неудержимых ламентаций:
Ему нужна какая-то "ладья"!
И, слюни, словно волны, распуская,
Он плавает, отнюдь не утопая.
Пегасу трудно "Воз" такой тащить,
Ему и не взлететь до Аполлона;
Поэту б у Медеи попросить
Хоть одного крылатого дракона!
Но ни за что не хочет походить
На классиков глупец самовлюбленный:
Он бредит о луне, и посему
Воздушный шар годился бы ему.
"Возы", "Возницы", "Фуры"! Что за вздор!
О, Поп и Драйден! До чего дошли мы!
Увы, зачем всплывает этот сор
Из глубины реки невозмутимой?
Ужели глупых Кэдов приговор
Над вами прозвучал неумолимо?
Смеется туповатый Питер Белл
Над тем, кем сотворен Ахитофел!
Но кончен пир, потушены огни,
Танцующие девы удалились,
Замолк поэт, и в розовой тени
На бледном небе звезды засветились,
И юные любовники одни
В глубокое молчанье погрузились.
Ave Maria? Дивно просветлен
Твой тихий час! Тебя достоин он!
Ave Maria! Благодатный миг!
Благословенный край, где я когда-то
Величье совершенное постиг
Прекрасного весеннего заката?
Вечерний звон был благостен и тих,
Земля молчала, таинством объята,
Затихло море, воздух задремал,
Но каждый лист молитвой трепетал.
Ave Maria! - это час любви!
Ave Maria! - это час моленья!
Благословенье неба призови
И сына твоего благоволенье
Для смертных испроси! Глаза твои
Опущены и голубя явленье
Предчувствуют - и светлый образ твой
Мне душу озаряет, как живой.
Придирчивая пресса разгласила,
Что набожности мне недостает,
Но я постиг таинственные силы,
Моя дорога на небо ведет.
Мне служат алтарями все светила,
Земля, и океан, и небосвод -
Везде начало жизни обитает,
Которое творит и растворяет.
О, сумерки на тихом берегу,
В лесу сосновом около Равенны,
Где угрожала гневному врагу
Твердыня силы цезарей надменной!
Я в памяти доселе берегу
Преданья Адриатики священной:
Сей древний бор - свидетель славных лет -
Боккаччо был и Драйденом воспет!
Пронзительно цикады стрекотали,
Лесной туман вставал со всех сторон,
Скакали кони, травы трепетали,
И раздавался колокола звон,