Бажов Павел Петрович. Собрание сочинений в трех томах (Сказки, Том 2)

   Пришлось исправлять свое представление о Полевском заводе и по остальным разделам.
   Беспорядок в планировке улиц был больше в Заречной части, "по горе". В огородах старательских дудок было не видно, но вблизи заводского поселка было много перемытых и разрабатываемых песков. Пахучий пихтач оказался вкраплением в сосновые леса привычного для меня вида. Чтобы найти дикий чеснок, надо было знать места, где он растет. "Крепкая ягода морошка" оказалась лишь твердоватой и не особенно вкусной.
   Фабричные здания, на мой взгляд, ничем не отличались от тех, что я видел по другим заводам округа. Обращала на себя внимание лишь работавшая еще тогда медеплавильня. Это было низенькое, похожее на большую кузницу здание с необыкновенно толстыми каменными стенами. В медеплавильне было довольно темно, но все-таки на одной из стен вблизи узкого окна можно было прочитать надпись на чугунной доске. Тут говорилось, что завод основан в 1702 году по распоряжению думного дьяка Виниуса.
   Помню, тогда меня очень занимало участие в заводском деле дьяка, которого я отождествлял с церковными дьячками, но мои исследовательские попытки не имели успеха. Взрослые отмахивались от этого вопроса, как от пустякового.
   - Ну, мало ли что напишут. Может, был какой-нибудь, а может - и вранье одно.
   Только один из моих полевских сверстников сделал удовлетворившее меня предположение:
   - Что ты думаешь? Из дьячков-то ведь дошлые бывают. Вон при здешней церкви один есть - еще зубы ему вышибли... Так он, сказывают, лучше всех блесенки мастерит. Вот и узнай их, дьячков-то! И тоже пьяница несусветная. Не лучше этого. В вине уса-то!
   Впоследствии я мог догадаться, что мемориальная доска с именем А. А. Виниуса была чем-то вроде грачиного гнезда английских аристократических парков. Там, как рассказывал Диккенс, очень дорожили грачиными гнездами, как признаком древности парка, а здесь владельцы уральских заводов непрочь были щегольнуть один перед другим давностью своих заводов. Имя Виниуса было поставлено вовсе зря: по его приказу в 1702 году было произведено лишь правительственное обследование открытого арамильскими рудознатцами Гумешевского рудника, постройка же завода началась уже при Геннине, в 1724 году.
   Гораздо яснее, чем мемориальная доска, говорило о крепостной старине внутреннее оборудование медеплавильни. Особенно была заметна печь, в которой "томили" медь. Это был открытый сверху чугунный сосуд, в который с каждой стороны проходило по шесть тонких трубок-воздуходувок. Чтобы очистить медь от нежелательных примесей, ее "дразнили": посыпав угольной мелочью расплавленную массу и до предела усилив дутье, совали сверху окоренный, но еще достаточно сырой березовый кол. Березовый сок сейчас же вызывал бурное кипение, и печь начинала "плеваться", "спускать пену". Когда печь "проплюется" и "медь" упореет, массу разливали по изложницам, где она и остывала небольшими плитками по полпуда (около десяти килограммов) весом. (пуд=16 кг. -пр.ск.) Почему-то эти плитки назывались штыками. В таких штыках медь и продавалась из заводских магазинов или увозилась в б. Екатеринбург.
   Березовый кол, как оказывается, был бессилен отделить драгоценные примеси меди, но "медной пеной" все-таки интересовались. Взрослые приписывали ей целебные свойства, говорили, что она помогает при переломах, от грыжи и т.д. Ребятишки собирали остывшие металлические брызги - шарики - в качестве игрушек и менового знака. Эти шарики "медной пены" потом сортировались по величине и даже по цвету. За "пузырек" таких шариков давалось от пяти до десяти пар бабок. Выше всего ценились у ребят наиболее крупные шарики с беловатым оттенком. Говорили, что тут есть серебро, хотя это было неверно. Березовым колом, как оказывается, даже самый опытный мастер-практик мог "выдразнить" лишь такие мешавшие ковкости меди примеси, как кобальт, никель, висмут, мышьяковистые соединения, но не золото и серебро.
   И без мемориальной фальшивки даже ребенку было понятно, что в медеплавильне все осталось таким, каким было в крепостную пору. Так же, вероятно, дробили руду окованными железом бревнами - пестами, таким же порядком "умельцы медного литья" "варили медь", с помощью березовых кольев "спускали пену" и, выждав, когда масса "упореет", вычерпывали ее ковшами и разливали по изложницам с той же заводской маркой - цапля. Разница была лишь в том, что тогда, в крепостную пору, здесь стояло несколько таких печей, а теперь работала, и то с большими перебоями, одна последняя. Наберут в отвалах Гумешевского рудника тысячу - две пудов руды, старые мастера превратят эту руду в медные штыки, и медеплавильня закрывается на неопределенное время. О восстановлении затопленного еще в 70-х годах Гумешевского рудника даже и разговора не было. Он считался безнадежно погибшим, а с ним умирало и медеплавильное производство.
   Все-таки больше всего меня обманула Медная гора. Подъезжая к Полевскому заводу, я первым делом искал глазами эту Медную гору, которую так ясно представлял. Кругом завода было много обычных для Урала, покрытых хвойным лесом гор, но Медной горы не было. В Заречной части заводского поселка гора спускалась скалистыми уступами к речке. Уж не эта ли? Но возчик сказал, что это Думная, и пояснил:
   - Тут, сказывают, Пугачев три дня сидел, думал. Оттого Думная и называется.
   Это показалось интересным, но все-таки - где Медная гора? На вопрос об этом возчик указал пальцем направление и сказал:
   - Не видно ее из-за домов-то.
   От такого пояснения моя гора, конечно, много потеряла.
   "Какая это гора, коли из-за домов не видно! Так, видно, горочка какаянибудь!"
   Когда же через несколько дней увидел Гумешки вблизи, то чуть не расплакался от обиды. Никакой горы тут вовсе не оказалось. Было поле самого унылого вида. На нем даже трава росла только редкими кустиками. На поле какие-то полуобвалившиеся загородки из жердей да остатки тяговых барабанов над обвалившимися шахтами. Возвратившись с Гумешек, с азартом стал "уличать" отца в обмане, но отец спокойно повторял свое прежнее объяснение:
   - Я же говорил, что рудник это. Медную руду добывали. Значит, гора и есть. Всегда руду из горы берут. Только иная гора наружу выходит, а иная в земле.
   - Тоже объяснил! Что это за гора, если ее не видно!
   Бабушку я даже укорить не мог, так как она осталась "домовничать" в Сысерти. Написать ей письмо тоже было бесполезно: она была неграмотна.
   - Вот какая! Сколько раз говорил: "Давай научу читать и писать. Давай научу!"
   А она свое заладила: "Опоздала, дитенок. Седьмой десяток мне". Вот тебе и седьмой! А теперь бы как пригодилось!
   Успокоился тем, что решил при первой встрече "как следует отчитать" бабушку за все: за Медную гору, за яму, за чеснок, за морошку. Но и это не удалось. Ко времени нашей встречи уже хорошо понимал, кто был виноват в неправильном представлении о Полевском заводе.
   III
   Полевский завод был первым по времени и едва ли не самым многолюдным в Сысертском заводском округе. Правда, в Сысертской волости считалось в 90-х годах свыше одиннадцати тысяч населения, но там это число приходилось на четыре поселка- Сысерть, Верхний завод, Ильинский и деревню Кашину. Здесь же волость состояла из одного заводского поселка, в котором жило свыше семи тысяч. Северская волость, куда входили Северский завод и деревня Косой Брод, была значительно меньше: в обоих селениях этой волости не насчитывалось и четырех тысяч.
   Между тем фабричное оборудование в заводском округе к тому времени оказалось расположенным как раз обратно числу населения заводских поселков.
   Лучше других было положение северчан. Там тогда действовали две доменных печи, одна отражательная, две мартеновских, две сварочных, одна газо-пудлинговая и одна листокатальная. Всего на Северском заводе было занято свыше пятисот человек. В переводе же на язык сравнительных цифр это значило, что на фабричной работе был занят каждый восьмой или даже седьмой человек.
   В Сысертской части на одиннадцать тысяч населения приходилось две доменных печи, одна отражательная, восемь газо-пудлинговых, шесть сварочных, три листокатальных, две листораспарочных и две вагранки. Занято было тысяча сто рабочих, или один на каждый десяток населения.
   В Полевском же заводе на семь тысяч населения имелось четыре пудлинговых, три сварочных печи да архаическая медеплавильная, в которой изредка "варились крошки старого рудника". Фабричных рабочих по заводу было меньше трехсот пятидесяти, или один на двадцать человек населения.
   Понятно, что эта особенность завода сразу была заметна и одиннадцатилетнему мальчугану.
   На довольно ходовой в ребячьем быту вопрос: "где у тебя отец робит?", в Сысерти обычно слышалось в ответ: "в паленьговой", "на сварке", "под домной", "на механическу ходит", "на Верхний бегает", "листокаталем на Ильинском". Здесь же чаще отвечали совсем по-другому: "куренная наша работа", "из жигалей мы", "на лошадях робим", "на лошади колотится", "на людей в курене ворочает", "так, по рудникам да приискам больше", "старатель он", "золото потерял: пески переглядывает", "около мастерской кормится", "охотничает по зимам-то", "ремеслишко маленькое имеет".
   Обычная в таких случаях ребячья гордость и похвальба слышалась разве у многолошадных да углежогов, остальные говорили невесело, иногда даже с пренебрежительной усмешкой, повторяя, очевидно, оценку взрослых в своих семьях.
   В Полевском того времени, и верно, полудикую тяжелую, но относительно сытую жизнь вели лишь семьи, которые из поколения в поколение занимались углежжением. Обычно это были многолюдные и многолошадные семьи, которые большую часть времени жили в лесу. Летом "до белых комаров" заготовляли сено, и в остальное время года для всех было много работы по заготовке плахи, по укладке и засыпке куч. В работах принимали участие и женщины, и подростки. Слова: "куренная наша работа", "из жигалей мы" - означали не только профессию отца, но указывали и на личное участие в этой "наследственной" работе. Впрочем, далеко не все подростки хвалились этой работой, чаще жаловались:
   - Кожа к костям присохнет, как из куреня воротишься. Заморил нас всех дедушко. Ему бы только работай, а похлебать одной поземины, да и то не досыта. А ему одно далось: "Робь, не ленись! Урежу вот бадогом-то! Не погляжу на отца с матерью!"
   Положение подростков и особенно, молодых женщин, которых "таскали в лес с пеленишными ребятами", было, действительно, крайне тяжелое, и только суровая власть старшего в семье могла удержать от распада эти семейные коллективы углежогов.
   О положении наемных рабочих - хоть редко, а все-таки это бывало - едва ли надо говорить. Таким горемыкам приходилось жить впроголодь, в самых первобытных условиях и "ворочать во-всю", а плату тут ужать умели.
   Жили углежоги своей особой, замкнутой жизнью, "знались и роднились" преимущественно с такими же углежогами. Да надо сказать, что и девушки "со стороны" редко по доброй воле выходили замуж в семьи таких углежогов, - на каторжную куренную работу.
   С одним из подобных семейств "мы приходились в родстве", и мне изредка случалось видеть вблизи их домашнюю жизнь. Дом был довольно просторный, с "горницей, через сени". Горницей, однако, не пользовались. Там даже печь не топили, чтоб "ненароком не заглохло имущество в сундуках". С едой туда тоже нельзя было входить, - еще мышей приманишь! Пол был устлан половиками трех сортов (по числу невесток в семье), но сверх половиков были набросаны рогожи. В горнице стояли три кровати "в полном уборе", но никто на них не спал, шкафы с посудой, которой никто не пользовался. и сундуки тремя "горками". Все это было своего рода выставкой, показом, что "живем не хуже добрых людей", единственной утехой женщин, которым пришлось жить в этом унылом доме.
   Безвыездно жили в доме лишь старуха - мать хозяина - да его жена. Они "управлялись по хозяйству", водились с малышами, которых еще нельзя было брать в курень, и пекли хлеб для работавших в курене. Раз или два в неделю, в зависимости от погодных условий, за хлебом приезжали. Тогда же ввозили какой-нибудь приварок: сушеную рыбу, крупу.
   Когда вся семья собиралась домой, ютились в "жилой" избе, которая тогда становилась не лучше куренной землянки.
   Непривычным казалось наблюдать в этом доме необыкновенную строгость. Не только малыши и женщины были запуганы, но и взрослые женатые сыновья со страхом поглядывали на отца, спрашиваясь у него даже в бытовых мелочах.
   Старик был именно тот хозяин, "который заморил всех на работе", чтоб в результате иметь необитаемую "горницу с имуществом" да полный двор скота.
   Странно было, что этот суровый старик имел все-таки слабость. Ежегодно из своего конского поголовья он продавал одну или две лошади и покупал "необъезженных степнячков". Может быть, и здесь был скопидомский расчет купить "по круговой цене" редкую лошадь, но старик сам объезжал новокупок и обращался с ними куда ласковее, чем со своими семейными. Этой слабостью порой "спасались". Чтобы отвлечь внимание старика либо просто выжить его из избы, которая-нибудь из снох скажет:
   - Тятенька, а Игренька-то ровно оберегает заднюю левую?
   - Замолола! Кто тебя спросил? - цыкнет старик, но сейчас же спросит: Кою, говоришь, оберегает? - и, получив ответ, сейчас же уходит к лошадям. Оттуда уж он не скоро вернется.
   Кому нужно было поговорить со стариком, тот тоже начинал с лошадей. Старик оживлялся, находил много слов, и было удивительно, что этот грузный и довольно неуклюжий человек говорил не о возовой лошади, а о рысаке и "виноходце". Однако стоило заговорить о деле, как старик переходил на скупые ответы: "не знаем", "подумать надо", "не наше дело", "нас не касаемо".
   Строго ограниченный рамками своего хозяйства и работы уклад был обязателен и для всех членов семьи.
   - На что ему много грамоты? Научился расписаться, и хватит. По нашему делу больше не требуется, - отвечал старик на просьбы оставить парнишку "доучиться в школе".
   - Цыть вы! - кричит он, если женщины заговорят о "чужих делах".
   - Ружье завести? А хлыстика не хочешь? Вытяну вот, так будешь помнить: охота - не работа, под старость куска не даст.
   Даже обычных в каждом доме удочек у мальчуганов здесь не полагалось под тем предлогом, что "рыбка линьки - потеряй деньки, а кто хомуты починять станет?"
   К лесной жизни и лесной фантастике отношение было строгое, деловое.
   - Всякий зверь уходит, где лес валить станут, и лешак жигаля боится.
   Старик даже по этому поводу рассказывал в поученье младшим:
   - Было эк-ту со мной в малолетстве... Наслушался побасенок про девку Азовку... А робили в тот год близко Азова... Ну, я тут эту девку и поглядел... Сейчас забыть не могу... Выполз по ночному времени из балагана, а сам все в то место поглядываю, где Азов-гора... Боюсь, значит... Тут мне и покажись, будто из горы страхилатка лезет... Космы распустила, хайло разинула да как заревет диким голосом... Я беги-ко в балаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи и почал меня охобачивать, и почал охобачивать, а сам приговаривает: "Я те научу в лесу жить. Я те научу Азовку глядеть!" С той поры, небось, не случалось этого со мной. Выучил - спасибо ему - родитель.
   На вопрос, кто ревел диким голосом, старик отвечал:
   - Страх-от во мне и ревел. Как родитель вышиб его вожжами, так и реветь перестал. - И учительно добавлял: - Вот оно, значит, польза какая, во-время ума вложить!
   Такую же примерно жизнь вели и другие семьи "наследственных углежогов". Только путем самоограничения и самой беспощадной эксплуатации труда женщин и подростков они добивались известного достатка. Но таких семей, разумеется, было немного, и они казались какими то посторонними среди остального заводского населения.
   Положение тех, кто "колотился с одной лошаденкой", едва ли надо много пояснять. Это была почти нищета, так как плата за провоз была снижена до предела Дело доходило до того, что из Северского завода, который находился на той же дороге, но шестью верстами ближе к б. Екатеринбургу, везли дороже, чем из Полевского. По этому поводу горько шутили:
   - У нас ведь не как у людей: дольше проедешь, меньше получишь.
   Были в Полевском две-три мастерских, которые использовали навыки медников, камнерезов и столяров. Делали там мраморные умывальники, столики с каменной крышкой, шашки и шашечные доски из мрамора, подсвечники, письменные приборы и прочее в этом роде.
   Этим мастерским приходилось выдерживать жестокую конкуренцию с мраморскими кустарями, которые наряду с могильной плитой и памятниками выбрасывали на рынок то же, что делалось и в Полевском. Причем камень у мраморчан был мягче, легче для обработки, и вещи выходили дешевле. В таких условиях полевским мастерским приходилось рассчитывать только "на сорт", на высокое качество работы. Понятно поэтому, что в Полевском "кормиться около мастерских" могли лишь квалифицированные специалисты, порой настоящие художники, которые "увидели нутро камня" и умели так оправить его в металл и дерево, что он "умному говорил и дураку покою не давал". Из малахита тогда делали только мелочь (броши, запонки), но рассказы о прежних мастерах-малахитчиках были живы в группе камнерезов.
   Разумеется, эти мастерские были в руках мелких хозяйчиков, и только взаимная их конкуренция заставляла дорожить квалифицированными рабочими, зато положение подсобных было самое безотрадное.
   "Маленькое ремесло имеет" - чаще всего значило: сапожник, реже портной, столяр, жестянщик, но бывали ремесленники и самые неожиданные. Производство одного из таких мне пришлось увидеть с первых же дней жизни в Полевском заводе.
   Поселились мы сначала у столяра в "задней избе", которая до осени была свободна, так как в летнюю пору хозяин работал под навесом, во дворе. Столярная работа, особенно когда работают хорошо отточенным инструментом опытные руки, всегда привлекает ребят. Немудрено, что я сейчас же стал вертеться около верстака, высказывая полную готовность "пособить дяденьке". "Дяденька" оказался не особенно приветливым и не понимал своей пользы, то есть не давал тупить инструмент, но от мелких услуг: подержать, сбегать за клеем и так далее - не отказывался. И вот раз он говорил:
   - Слазай-ко на пятра. Там в самом углу три доски липовых. Увидишь вовсе белые они. Которая пошире, ту и спусти.
   Это уж было поручение, за которым можно было ждать предложения: ну-ко, выгладь доску рубаночком! Я бросился на лестницу и чуть не свалился от испуга, когда взлез на пятра. Там в несколько рядов на досках стояли "блюдья" с человеческими головами. "Блюдья" походили на обыкновенные пельменные, но головы были совсем белые, как мел. И хотя для "страху" около голов были красные пятна и потеки, легко было догадаться, что это "не настоящие головы". Итти вдоль ряда все-таки было жутко и неприятно. Хуже всего оказалось, что на конце самой широкой липовой доски тоже стояло такое блюдо. Волей-неволей приходилось его сдвигать, и сразу почувствовалось, что оно очень легонькое. Эта легковесность почему-то еще более успокоила, и я, хоть посматривал сбоку на отрубленные головы, все же спокойно сбросил доску под навес. Когда спустился, столяр лукаво улыбнулся:
   - Натерпелся страху-то?
   - Не настоящие, поди-ко...
   - То-то не настоящие! Иные большие пужаются, как нечаянно-то увидят. А кто опять плюется да матерится. На уж, построжись маленько. Сними вон кромку с доски, да за черту не заезжай смотри!
   Это была награда за мужество, но мне все-таки теперь интереснее было узнать, что это за головы и почему их так много. Из разговора выяснилось, что это работа младшего брата хозяина. Парень тоже был столяром, потом ушел в город и попал работать в иконостасную мастерскую. Там он научился формовке из гипса. С этими новыми навыками приехал домой и решил "хорошо заработать". Он придумал формовать голову "Ивана-крестителя на блюде". Как видно, считал это новинкой и работал "потихоньку от других". Наформовал этих голов несколько десятков и понес продавать, но вышла полная неудача. Сначала, конечно, пошел "по начальству и богатым домам", но нигде не покупали. Одни отказывались - страшно, другие считали грехом "держать фигуру вровень с иконами", третьи просто говорили - не надо. Словом, вышел полный провал. Служащие тоже покупать не стали, а рабочие подняли на-смех "нового торгована рубленой головой". Так этот "торгован" и уехал из завода "от стыда". Потом, как я услышал, он все-таки разбогател, но не от рубленых голов, а от "дворянских бань с женской прислугой", пока волна революции не смыла эту нечисть вместе с его банями.
   Рубленые же головы так, видно, и остались в Полевском, и угрюмый столяр устраивал себе развлечение, посылая кого-нибудь из незнающих на пятра за доской.
   Были, конечно, как и по другим уральским заводам, "ремесленники" по изготовлению и сбыту "драгоценных камней" из бутылочного стекла или "червонного золота" из медной стружки. Многие знали этих "специалистов", но сами они о своем "ремесле" рассказывали, как о "слышанном от людей".
   Было и несколько охотников-промысловиков. "Промышляли", главным образом, "зверя" (лося) и диких козлов. Последних было довольно много в юго-западной части заводской дачи. Их забивали в зиму до сотни голов, и в заводском быту нередко можно было видеть дохи из красивых, пышных, но крайне непрочных козлиных шкурок.
   Из перечисленных групп занятые перевозками (по-заводски - возчики) составляли самую большую. Еще многочисленнее была группа горнорабочих. Часть из них была занята на "казенных" (владельческих) рудниках и приисках, часть работала мелкими артелями по разработке и промывке золотоносных песков.
   Сысертский заводской округ хоть не выделялся своей золотоносностью среди других уральских заводских округов, но все же за год сдавалось отсюда пудов до двадцати золота. Так по крайней мере значилось по заводским отчетам 90-х годов. В действительности, эту цифру надо было сильно увеличить, так как заводское начальство требовало сдачи золота по пониженной - чуть не втрое против государственной - цене, а старатель всячески "ухитрялся сдать на сторону", "ближе к казенной цене". При распыленности старательских артелей, изворотливости скупщиков и "добрососедских отношениях" со штейгерами, которым платилось владельцами "не очень жирно", это и удавалось вполне.
   Можно думать, что и "горное начальство" "не крепко к этому вязалось". В сущности оно тут очень немного теряло, так как золото через скупщиков сдавалось тоже в казну. Впоследствии мне даже приходилось видеть в старых уральских газетах статьи, где предлагалось "раскрепостить старателя от посессионеров, которые отбирают у него большую часть заработка в виде платы за право разработки песков".
   В золотоносных песках Полевского района нередко находили самородки довольно значительного веса. Причем находили их иногда в верхних - самых доступных для разработки даже мелким старательским коллективам - пластах. Это создавало известный ажиотаж, и на те участки, где оказались "счастливые комышки", сейчас же устремлялись с других. Сюда же откочевывала часть горнорабочих с "казенных" рудников и приисков. Все эти поиски носили более или менее случайный характер. Порой совсем зря переворачивали пески, порой заваливали горами "пустяка" "дорогую породу", иногда находили. Чаще всего это была именно находка, случайность, но многолетний практический опыт старателей тоже, конечно, содействовал "счастливым находкам". Хорошие золотые жилки "попадали" больше опытным в таких разработках людям. Объяснение тут было естественное, деловое:
   - Этот места знает. Сквозь все пески прошел. С первой лопаты видит, положено ли тут.
   - Щегарь по плану, а этот по пенечкам да по камешкам. Подойдет к какому надо, загонит каелку - это место! Вот те и весь план! И будьте спокойны - найдет, не ошибется.
   - Ему бы только до старой земли достукаться, а там уж он сразу разберет, как по книге.
   К такому простому и в сущности правильному объяснению нередко примешивались и соображения другого порядка.
   - Словинку знает.
   - Пособничков, видно, имеет, да нам не сказывает.
   - В тот раз в кабаке похвалялся - полозов след видал. Потому и находит!
   - Дедушко у них на эти штуки дошлый был. Он, поди, и открыл всю тайность.
   Когда случалось "натакаться на богатимое место" совсем неопытному старателю, подобные разговоры о тайном слове, тайной примете, тайных пособниках усиливались.
   - Не иначе, сини огонечки подглядел.
   - Сидит будто и видит - у камня медянки играют. Цельный клубок их. Перевились все, а головами-то друг дружку подтыкают. Он и заметил этот камешок. Копнул тут, да и выкопнул штучку в три фунтика! Понимай, значит, какие это медянки играли!
   - На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он и давай тут колупаться, да и выгреб свою долю.
   - На ходок-от попасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря ходок не сделают.
   Разговоры о таинственном Полозе, о синих огоньках и змеиных клубках, как показателях золотоносных мест, мне случалось слыхать и в Сысертской части округа, но разговор о каких-то старых людях был новостью. Это было особенностью Полевской стороны и связано было с историей Гумешевского рудника, как и другие фантастические образы.
   IV
   Представляешь себе теперь картину прошлой жизни.
   Завод умирал. Давно погасли домны. Одна за другой погасли медеплавильни. С большими перебоями на привозном полуфабрикате работали переделочные цеха. Не было ни клочка пахотной земли, и все-таки население заводского поселка цепко держалось за родные места.