Бажов Павел Петрович. Собрание сочинений в трех томах (Сказки, Том 2)

   Нельзя сказать, чтобы вид на безлюдную дровяную площадь мог привлекать внимание одиннадцатилетнего мальчугана. Не лучше был и пустырь за домом. Правда, там по перегнившим уже навозным свалкам росли мощные сорняки, в которых неплохо бы поиграть "в разбойники", но играть-то было не с кем. Улица-одинарка, в конце которой стоял наш школьный флигель, была какая-то совсем нежилая. В противоположном конце, около пруда, стояло здание заводской конторы. Через интервал - мужская школа, потом какой-то заводской склад, потом два-три домика обычного типа, новый интервал - и женская школа с флигелем.
   Вечерами здесь было совсем безлюдно.
   - Пойдем на гору сказки слушать, - пригласил меня как-то один из моих новых "знакомцев" на новом месте. Я сначала отказался, но приятель настаивал:
   - Пойдем, говорю. Сегодня в карауле дедко Слышко стоит. Он лучше всех рассказывает. Про девку Азовку, про Полоза, про всякие земельные богатства. Не слыхал, поди?
   Это было даже обидно.
   - Не слыхал! Да об этом, поди, все говорят! Как соберутся вечером на завалинке, так обязательно про земельные богатства разговор. Где их искать, как добыть, какой Полоз бывает, в котором месте стары люди жили. Ну, все как есть. В Сысерти у нас такие разговоры в редкость, а тут их каждый вечер слушай! Надоело даже, а ты говоришь - не слыхал!
   Товарищ, однако, продолжал приглашать:
   - Пойдем! Слышко занятнее всех сказывает. Ровно сам все видел. Что на Медной горе было, так он и места покажет.
   Хотя Медная гора, как я уже говорил, больше всего обманула мои ожидания, но интерес к ней был жив. Пошел с товарищем на гору и с той поры стал самымэ ревностным слушателем дедушки Слышка. Даже потом, когда круг моих товарищей расширился, отказывался по вечерам от игры, чтобы не пропустить дежурство у караулки этого заводского сказителя.
   Звали его Хмелинин Василий Алексеевич, но это так только - по заводским и волостным спискам. Ребята обычно звали его дедушка Слышко. У взрослых было еще два прозвища, на которые старик откликался: Стаканчик и Протча.
   Почему звали Стаканчиком, об том, конечно, легко догадаться, а два других прозвища шли от любимых присловий: слышь-ко и протча (прочее). Никого не удивляло, когда к старику обращались:
   - Стаканчик! Ты на Фарневке пески знаешь?
   - А то нет?
   - Пойдем тогда, - тезку поднесу. Поглянется, так и другой поставлю. Поговорить с тобой охота.
   - Это можно... Отчего не поговорить... К нам с добром, и мы не с худом. Что знаю - не потаю.
   Даже официальное лицо - "собака расходчик", как его звали рабочие, при месячной выплате кричал:
   - Эй, Протча, огребай бабки! Ставь крест - получай пятерку! Не убежала у тебя гора-то?
   - Гора, Иван Андреич, не собака, зря метаться не станет.
   Среди ожидающих получки смех. Расходчик делает вид, что не понял ответной насмешки, и продолжает подшучивать:
   - Сказки там сказываешь. Только у тебя и дела!
   - Кому ведь это дано, Иван Андреич. Иному вон сказать охота, а только тявкать умеет.
   Опять смех. Расходчик откровенно сердится:
   - Ты у меня, гляди!
   - На то и в карауле держат. На людей не кидаемся, а глядеть - глядим. Недаром пятерку-то платишь.
   - Отходи, говорю... Не задерживай!
   - Это вот верное слово сказал.
   Когда старик отходит, в толпе одобрительные замечания:
   - Отбрил собаку-то!
   - Бывалый старичонко. Со всяким обойдется как надо. Переговори его!
   Таким бывальцем, "знатоком всех наших песков", ловким балагуром и "подковырой" слыл Хмелинин среди взрослых. Ребятам он был известен как самый занятный сказочник.
   Детей старик любил и с ними был всегда ласков.
   Старик, по-моему, был почти одинок. Знаю, что у него была "старуха", годов на десять моложе, но она больше "по людям ходила: бабничала, домовничала"... Были ли у них взрослые дети, - не знаю.
   Старик еще бодро держался, бойко шаркал ногами в подшитых валенках, не без задора вскидывал клинышком седой бороды, но все же чувствовалось, что доживал последние годы. Время высушило его, ссутулило, снизило и без того невысокий рост, но все еще не могло потушить веселых искорок в глазах.
   Не по росту широкие плечи и длинные руки напоминали, что сила в этом теле была раньше немалая.
   У караулки на Думной горе хорошо. Даже надоевшая дровяная площадь с длинными рядами поленниц и широкими полубочьями воды на перекрестках кажется отсюда по-новому. Видно все - до свалившегося полена и сизых пятен на стоялой воде в полубочьях, но все это уменьшилось, стало игрушечным. Особенно забавны бани по огородам за рекой. Они похожи на карточные домики.
   Радует глаз круглая, будто переполненная чаша Полевского пруда и уходящая вдаль широкая река - Северский пруд. Красивым кажется кладбище. С горы оно - купа стройных елей в белоснежном кольце каменной ограды. Это единственный яркий кусок среди унылых дальних улиц с заплатанными крышами, покосившимися столбами и разношерстными заборами. Да и весь заводский поселок не лучше. Дома побольше, дома поменьше, а все-таки глазу остановиться не на чем на этой низине под заводской плотиной.
   Веселей глядят лишь фабричные здания, когда там есть работа. Только приземистый почерневший четырехугольник медеплавильни всегда кажется унылым и страшным.
   В той стороне, где теперь высятся многочисленные корпуса криолитового завода и соцгородка, было видно лишь серое чуть всхолмленное поле старого Гумешевского рудника. Ближе к берегу Северского пруда прижалось несколько убогих лачужек, а дальше по всему серому полю одни обломки старинных загородок да три тяговых барабана, которые издали похожи на пауков в своих гнездах.
   Зато там, за Гумешевским рудником и заводским поселком, насколько глаз мог охватить, однообразная, но красивая лесная картина - темносиние волны густого хвойного бора. Седловатая волна выше других - Азов-гора. До нее считалось верст семь - восемь, а "может, и больше". Острый ребячий глаз различает на вершине Азова постройку. Это охотничий домик владельца заводов со сторожевой вышкой "для огневщиков".
   На плотине "отдали восемь часов". То же повторилось на церковной колокольне. Третья очередь Думной горы. Дедушка Слышко уже взобрался на невысокий помост и ждет, когда замрет последний звук с колокольни. Отбил и похвалился:
   - Знай наших! Тонко да звонко, и спать неохота! Сразу, поди, на две копейки перед конторой отсчитался.
   Не спеша сходит с помоста, усаживается на крылечке караулки и начинает набивать свою "аппетитную".
   На дровяной площади уже нет рабочих, пешее и конное движение стало редким, а еще светло, и нет надобности караульщику ходить между поленницами. Самое спокойное время. Часы сказок. Человек пять ребятишек уже давно ждут, но если кто-нибудь попросит сказку, старик всегда поправит:
   - Сказку, говоришь? Сказки это, друг, про попа да про попадью. Такие тебе слушать рано. А то вот еще про курочку-рябушку да золото яичко, про лису с петухом и протча. Много таких сказок маленьким сказывают. Только я это не умею. Кои знал, и те позабыл. Про старинное житье да про земельные дела - это вот помню. Много таких от своих стариков перенял, да и потом слыхать немало доводилось.
   Тоже ведь на людях, поди-ка, жил. И в канаве меня топтали, и на золотой горке сиживал. Всякого бывало. Восьмой десяток отсчитываю понимай, значит! Это тебе не восемь часов в колокол отбрякать! Нагляделся, наслушался?
   Только это не сказки, а сказы да побывальщины прозываются. Иное, слышь-ко, и говорить не всякому можно. С опаской надо. А ты говоришь сказку!
   - Думаешь, про тайну силу - правда? - возражал кто-нибудь из слушателей.
   - А то как же...
   - У нас в школе говорили...
   - Мало что в школе. Ты учись, а стариков не суди. Им, может, веселее было все за правду считать. Ты и слушай, как сказывают. Вырастешь, тогда и разбирай - кое быль, кое небылица. Так-то, милачок! Понял ли?
   Старик, как видно, и сам "хотел считать все за правду". Рассказывал он так, будто действительно сам все видел и слышал. Когда упоминались места, видные от караулки, Хмелинин показывал рукой:
   - Вон у того места и упал...
   - Около дальнего-то барабана главный спуск был. Туда и собрались, а Степан и говорит...
   - Теперь нету, а раньше поправее тех вон сосен горочка была - Змеиная прозывалась. Данило и повадился туда...
   Коли приходилось слышать сказ второй или третий раз, легко было заметить, что старик говорил не одними и теми же закостеневшими словами. Порой менялся и самый порядок рассказа. По-разному освещались и подробности. Иной слушатель не выдержит - заметит:
   - В тот раз, дедушка, ты об этом не говорил.
   - Ну, мало ли... Забыл, видно, а так, слышь-ко, было. Это уж будь в надежде - так!
   Хмелинин с десятилетнего возраста до глубокой старости - "пока мога была" - работал исключительно по горному делу.
   - Мне это смолоду досталось, - рассказывал старик. - В ваши-то годы я вон там, на Гумешках, руду разбирал. Порядок такой был. Чуть в какой семье парнишко от земли подымется, так его и гонят на Гумешки.
   Самое, сказывают, ребячье дело - камешки разбирать. Заместо игры!
   Вот и попал я на эти игрушки. По времени и в гору спустили. Руднишный надзиратель рассудил:
   - Подрос парнишко. Пора ему с тачкой побегать.
   Счастье мое, что к добрым бергалам попадал. Ни одного не похаю. Жалели нашего брата - молоденьких. Сколь можно, конечно, по тем временам. Колотушки там либо волосянки - это вместо пряников считалось, а под плеть не подводили ни разу. И за то им большое спасибо.
   Еще подрос - дали кайлу да лом, клинья да молот, долота разные: "Поиграй-ко, позабавься!"
   И довольно я позабавился. Медну хозяйку хоть видеть не довелось, а духу ее сладкого нанюхался, наглотался. В Гумешках-то дух такой был - по началу будто сластит, а глонешь - дыханье захватит. Ну как от спичкисерянки. Там, вишь, серы-то много было. От этого духу да от игрушек-то у меня нездоровье сделалось. Тут уж покойный отец стал рудничное начальство упрашивать:
   - Приставьте вы моего-то парня куда полегче. Вовсе он нездоровый стал. Того и гляди - умрет, а двадцати трех парню нет.
   С той поры меня по рудникам да приискам и стали гонять. Тут, дескать, привольно: дождичком вымочит, солнышком высушит, а солнышка не случится тоже не развалится.
   Не изменилось положение Хмелинина и после падения крепостничества. Разница свелась лишь к тому, что теперь он "больше на себя старался", то есть преимущественно работал в мелких старательских артелях и реже на владельческих приисках.
   В этой полосе жизни у Хмелинина был "случай", когда удалось найти крупный самородок - в восемнадцать фунтов. Конечно, Хмелинин от этой находки не получил ничего, кроме вреда. Иначе, впрочем, и быть не могло. Вся система прошлого, бытовое окружение и бескультурье неизменно вели к этому. Правда, контора не отобрала самородок, не обвинила старателя, не посадила в острог, как бывало с другими, но все-таки "находка ушла" и увела в могилу жену Хмелинина. Постарался тут скупщик золота и кабатчик Барышов. Он под покровом пьяного угара очень быстро вернул выданные за самородок деньги и выставил пропившегося старателя из кабака.
   Бесследно этот "случай" все же не прошел. Старик, рассказывая о нем, добавлял:
   - Поучили меня. Хорошо поучили. Знаю теперь, куда наше счастье старательское уходит..
   Понятно, что Хмелинин, на себе испытавший всю тяжесть "крепостной горы" и потом продолжавший работать по горному делу, знал жизнь старого горняка во всех деталях вплоть до "нечаянного богатства". Это давало сказителю возможность насыщать сказы живыми и совершенно правдивыми подробностями.
   В 90-х годах Хмелинину было за семьдесят, а на Гумешевский рудник он попал в десятилетнем возрасте, Приходится это на 30-е годы прошлого столетия. Тогда, вероятно, можно было встретить стариков из второго и даже из первого поколения "турчаниновских выведенцев", которыми был заселен Полевской завод. В силу этого некоторые подробности о колонизации, о первых годах работы "на новом месте" приобретают у Хмелинина характер исторического документа. Если до настоящего времени не все подтверждено письменными документами, то, вероятно, лишь потому, что поиски были недостаточны.
   То же самое, вероятно, надо думать и о встречающихся в сказах указаниях на "особо богатые места". Пусть горняки прошлого были технически безграмотны, пусть они считались порой с разными смешными приметами, все же их многолетний опыт, опиравшийся вдобавок на опыт предыдущих поколений, мог давать немало и ценных знаний. Поэтому не удивляешься, когда читаешь:
   "По ориентировочным данным в Гумешевском месторождении запасы меди превышают два миллиона тонн. Причем разведки проведены на весьма незначительной площади. По сообщению главного инженера Уралцветметразведки, Гумешевское месторождение заслуживает исключительного внимания" ("Уральский рабочий" от 4 ноября 1938 г. э 255).
   Красногорка в пору сказителя была покосным участком со следами заброшенного железного рудника. Такой оставалась она в моем представлении, когда в 1936 году воспроизводились сказы, связанные с этим старым рудником ("Медной горы хозяйка", "Сочневы камешки"). И уж только потом, но тоже без большого удивления, узнал, что Красногорка - теперь одна из мощных разработок ценных ископаемых. Как видно, вовсе не зря старатели прошлого "кружились" около этого рудника. Своими жалкими орудиями производства они не могли добиться успешных результатов, но оценка места была правильная.
   VI
   В какой-то степени специфическим, свойственным по преимуществу Полевскому району, по моим наблюдениям, можно считать лишь опоэтизированный образ "старых людей". В других районах случалось слыхать о "старике", или даже о "старце" (в последнем названии, по-моему, чувствуется отзвук старообрядчества), наделенном некоторыми сходными признаками. Этот "старик", или "старец", так же как "старые люди", "собирает богатство в одно место", "ограждает заклятием", "переносит от людей".
   Остальные фантастические образы, как уж говорилось выше, не представляют собой ничего нового. Везде хранитель и хозяин золота - змей, змеиный царь; везде ему служат змеи, некоторые из змей - его дочери. Не знаю, как по Северному Уралу, но по Среднему и Южному этого фантастического змея чаще зовут Полозом, Великим Полозом, вероятно, потому, что здесь издавна идет разговор, частично поддерживаемый натуралистами прошлого (Сабанеев, например), о существовании особо крупного вида змеи - полоза.
   Не менее широко был известен и образ "горной", "каменной", "золотой девки", "хозяйки горы". По всему Уралу бродил и "серебряный олень" и его разновидности "зверь (лось) - золотые рога" и "козел - серебряное копытце". Случалось слышать и о "синих огонечках", и об "огненных ушах", и о "синем паучке" - хранителе богатства. Только этот паучок не имел дальнейшего превращения, но его лапы имели свойство далеко вытягиваться по земле, и прикосновение их к голове человека вызывало сон, переходивший в смерть.
   Упоминался и "дедко Филин", почему-то всегда в роли противодействующего Полозу, но не встречался больше образ "лисички", как в сказе "Золотой волос". Можно думать, что этот образ пришел извне.
   При всей замкнутости Сысертского заводского округа в пору крепостничества все-таки на горных работах были заняты и башкиры. Об этом легко догадаться хотя бы по речевым признакам. Кроме широко распространенных слов, вроде: елань, тулаем и др., здесь были понятны и такие, как сармак (выгода, польза), камча (плеть); встречалось даже русское словообразование от башкирских корней, например, тартмачить (торговать вразнос). Понятно, что и башкирский эпос был в какой-то мере известен русским горнякам, и ходовой в башкирской сказке образ лисичкисвахи перешел, видимо, оттуда.
   Происхождение образа Полоза - змея-хранителя золота - как-то совсем не интересовало: этот образ казался с детства привычным. Думаю, однако, что образ пришел не от древней символики и не от морализаторских разговоров, а от внешних окружающих впечатлений. Любопытно, что в кладоискательской рецептуре рекомендовалось "подглядывать" "след Полоза", его "кольца" в вечерние часы, после чего они уходят в землю. Купанье же Змеевок и полосканье в реке золотых кос можно было увидеть чаще всего ранним утром. Не случайно, конечно, говорилось, что сквозь камень проходила не всякая змея, а лишь бронзово-золотистая медянка.
   Предположения о происхождении образа Хозяйки горы уже высказывались. Здесь надо лишь повторить, что этот образ далеко перерос свой первоначальный. Хозяйка горы стала олицетворением мощи, богатства и красоты недр, которые раскрываются полностью только перед лучшими представителями трудящихся.
   Образ ящерицы как воплощение Хозяйки горы достаточно ясен для всякого, кому случалось видать открытый выход углекислой меди или ее разлом. По цвету, а иногда и по форме здесь сходство очевидное. Можно думать, что подвижность и веселый вид ящерицы получили отражение в образе Хозяйки горы. Недаром Хозяйка всегда изображалась очень подвижной, быстрой в решениях, большой насмешницей и "мудровальницей", которая любила потешиться не только над неугодными ей людьми, но часто ставила в затруднительное положение и тех, кто ей нравился.
   Впрочем, эта сложность фантастических образов раскрывалась лишь в сказах горняцкого направления.
   У кладоискателей все это было гораздо проще. Вся "тайная сила" одинаково представлялась только хранителями богатств. Задача у всех их Полоза, Змеевок, Азовки, горной Хозяйки - была одна: не допустить человека к богатству. Чтобы это было легче осуществить, вся "тайная сила" изображалась "самой страшной" да еще окружалась всякими чудовищами вплоть до рогатой лошади с чугунными копытами и быка с медвежьими зубами и змеиным хвостом. Но даже в разговорах этого типа больше налегали на хитрость Хозяйки, а не на ее страшный вид. Такими же изображались и ее слуги. Они могли завести в такое место, откуда трудно было выбраться, могли испугать бегущими навстречу огнями, могли, наконец, погубить слабыми по виду руками старухи Синюшки.
   Чтоб преодолеть все эти "страсти и хитрости", человеку надо было знать "тайность". К сообщению этой "тайности" (секретного слова, средства, приема) и сводилось основное содержание сказов кладоискательского типа.
   Совсем иную нагрузку получила "тайна сила" в сказах чисто горняцкого характера.
   С помощью этой "силы" неграмотный горнорабочий и старатель прошлого прежде всего хотели объяснить себе многие непонятные явления, которые приходилось наблюдать при горных работах.
   Откуда так много богатства в Гумешках? Десятки лет сотни людей надрываются над добыванием и подъемом руды, а ее не убывает. Почему это? И фантастика дает простой и легкий ответ: Гумешки - это склад, оставшийся от "старых людей", которые сюда "захоронили все богатство".
   Откуда самородки в верхних пластах?
   Те же "стары люди" разбросали или не подобрали.
   Куда исчезла золотоносная жилка?
   Полоз отвел золото.
   Как оказалось золото внутри кварца? Змеевка прошла, на ее пути и остались золотые блестки и капельки.
   Почему один рабочий гораздо "удачливее", "добычливее" другого?
   Ответ напрашивается простой: "тайна сила" помогает. Чем-то приобрел ее расположение. Но чем?
   При ответе на последний вопрос явственно выступает вторая нагрузка "тайной силы" сказов.
   Условия труда в горе в крепостное время были самые тяжелые. В сущности это была самая тяжелая форма каторги, из которой выхода вовсе не было. В таких безвыходных условиях крепостные горнорабочие могли мечтать лишь о помощи со стороны непонятных им "тайных сил". В результате Хозяйка горы, Полоз и все их слуги из безразличных хранителей недр превращаются в силу, дружественную горнорабочим и определенно враждебную. противодействующую барину и всем его прислужникам. Естественно поэтому, что в таких сказах появляется много крайне непонятного и невыгодно для заводского начальства. Сказы начинают преследоваться, и поэтому они становятся "тайными": их передают тайком от начальства, которое обычно изображается в сказах в довольно непривлекательном виде.
   Можно думать, что у "тайной силы" сказов была еще одна нагрузка.
   Заводское начальство крепостного времени по своей грамотности стояло не выше рабочих. Оно тоже верило в существование "тайных сил". Поэтому рабочим иногда можно было прикрыться этими "тайными силами". Например, в сказах отмечалось, что в руднике "людей не пороли". Мотивировалось это боязнью начальства лютовать во владениях Хозяйки горы. Нарушивший этот обычай приказчик понес заслуженное наказание. Причем смерть приказчика и обстоятельства, ей предшествующие, так и тянут сказ к другой, совершенно реальной концовке: "Может, рудничные сами все это подстроили и приказчика в рудничную зелень затоптали, а на Хозяйку одна слава пущена". Такое же примерно положение в сказе "Две ящерки". Там из рудника исчезает прикованный цепями рабочий, потом он появляется в заводе, замораживает печи в медеплавильне и после этого совсем скрывается. Объясняется это чудесным содействием Хозяйки горы, но легко предположить и другое.
   "Пустить славу на Хозяйку" рабочим было выгодно и потому, чтобы отвести от себя наказание, и потому, чтобы поддержать и укрепить у невежественного заводского начальства суеверный страх перед "тайными силами", которые помогают рабочим.
   Хмелинин не был единственным рассказчиком "тайных сказов" своего района, но бесспорно рассказывал лучше всех, кого мне приходилось слыхать.
   Его огромный горняцкий опыт позволял ему встать выше старательских примет, поверий и всех подобных "тайностей". Старик относился к ним критически и никогда не засорял свои сказы "рогатыми лошадьми" и разной кладоискательский рецептурой. В силу этого в сказах оставалась лишь та исторически ценная часть фантастики, с помощью которой неграмотный горнорабочий прошлого пытался осмыслить непонятные ему явления геологии.
   Отбрасывая кладоискательскую шелуху, порой насмехаясь над ней, Хмелинин зато очень живо изображал "тайну силу" как сознательную помощницу рабочих, однако далеко не всех, а только таких, кто не робел перед начальством, не унижался, не жадничал при удаче, честно выполнял свои обязательства перед товарищами по работе.
   Большой жизненный опыт, живой ум и несомненный талант художника давали Хмелинину возможность легко и свободно вводить в сказы живые детали из жизни горняков, хорошо видеть и слышать героев своих сказов, в том числе и "тайную силу".
   Хмелинин говорил, что "перенял сказы от своих стариков", и это было верно.
   Он, конечно, слыхал еще в детстве все, что говорилось в Полевском заводе о земельном богатстве и его таинственных хранителях. Отбросив из этого материала кладоискательские "тайности" (приметы и рецепты), он принял на веру все остальное и строго его хранил. Когда, например, старику возражали по поводу "старой дороги", доказывали, что такой тут не могло быть, он все-таки отстаивал свое и, оказалось, был прав.
   Эта особенность позволяет думать, что и другие исторические детали из периода колонизации завода, из времени Пугачевского движения так же верны. И вообще сказы кажутся историей, рассказанной крепостными горнорабочими, где отразилась не только беспросветно тяжелая жизнь горняка, но его наивная фантастика и его неясная мечта о каких-то иных временах, иных условиях жизни.
   Сказы В. А. Хмелинина никем не были записаны, и это вполне понятно. "Настояще грамотных" в заводе тогда было совсем немного: доктор, учитель мужской школы, две учительницы мужской же школы и две - женской. Вот и все грамотные, кто мог произвести эту запись.
   Была, правда, еще группа заводских служащих, но она по состоянию своей культуры не могла оценить сказы по достоинству. Большинство этих служащих были или вовсе малограмотные "практики заводского дела", или люди "с хорошим почерком и бойким счетом".
   Управитель, надзиратель, лесничий были, конечно, чуть пограмотнее, но это уже было начальство, которое свысока смотрело на "старичонкукараульного".
   Этим важным людям было не понять, что "неграмотный старичонка" с редкой глубиной прочувствовал и понял жизнь горнозаводского рабочего и, как подлинный художник, сумел передать ее и всю историю округа в образах гораздо ярче и правдивее, чем делали это официальные историки. Да, впрочем, Хмелинин и сам не стал бы рассказывать начальству или рассказал бы так, что записывать нельзя.
   Раз мне удалось, притаившись за углом, у заводских магазинов, слышать, как старик рассказывал в присутствии начальства, и я рад, что это больше не повторилось.
   Сказ о "Хозяйке медной горы" превратился в такую грубую похабщину, что мне до слез было обидно и за Степана и за Хозяйку, которые так нравились в этом сказе. Когда сказал об этом старику, он спокойно ответил:
   - Так ведь тут надзиратель сидел. Разве при нем можно по-доброму-то сказывать? Не для них, поди-ко, это сложено, не им и слушать.
   Подобную же маскировку "худыми словами" мне приходилось наблюдать у сысертского песенника-импровизатора Н. Н. Медведева. Обычно скромный в быту и "воздержанный на язык", он всегда был нарочито грубым в своих песенных импровизациях, посвященных барину, заводскому начальству или попам.
   Воспроизведенные по памяти, притом почти через полвека, сказы Хмелинина, конечно, потеряли ценность фольклорного документа. Неизбежно кое-что могло притти и от других сказителей и от производившего запись. И если даже в таком виде сказы были замечены и вызвали широкий интерес, то это лишь говорит о высокой значимости фольклора, связанного со старыми уральскими рудниками. Мне кажется, и теперь не поздно старательно собрать и самым внимательным образом обработать рассказы стариков около таких старых месторождений, как Меднорудянское, Быньговское и особенно Березовское и Мурзинское. Бывшая же Турчаниновская Медная гора настоятельно требует своей полной истории.