Бек Александр. День командира дивизии

   Отсюда весь день доносился гул разговора, но сейчас меня поразила тишина.
   Я сразу увидел Белобородова. Он стоял в центре - невысокий, сумрачный. Лампа освещала снизу его широкоскулое лицо - щеки залились румянцем, глаза сузились. Все, кто его знал, понимали: он сдерживает рвущийся наружу гнев. Я не хотел бы держать ответ перед ним в эту минуту.
   Против него стояли три человека, очевидно только что вошедшие. Я увидел на полушубках и шинелях снег, еще не потемневший, не подтаявший, и понял, что не опоздал.
   С генералом говорил кто-то высокий, сутуловатый, в полушубке до колен, с шашкой на боку. Я узнал полковника Засмолина. Он настойчиво старался в чем-то убедить Белобородова.
   Я не застал начала разговора, но по двум-трем фразам догадался: Засмолин приехал, чтобы лично просить у генерала подкреплений.
   С Засмолиным прибыл капитан, офицер связи штаба армии, тот, что утром провел некоторое время у Белобородова.
   Рядом стоял человек в шинели с красной звездой на рукаве. В первую минуту я не узнал его. Меня лишь удивило очень бледное его лицо. Но я тотчас понял, что это не бледность растерянности или испуга. Лицо было сурово, сосредоточенно, и я сразу вспомнил вчерашнюю мимолетную встречу: крепко сбитую фигуру, твердую постановку головы и корпуса. Я шепотом спросил телефониста: "Кто это?" - "Комиссар бригады", - был ответ.
   Белобородов молча слушал.
   - Хватит! - вдруг крикнул он.
   Засмолин осекся.
   Секунду помедлив, овладевая в этот момент собой, генерал негромко продолжал:
   - У нас с тобой после будет разговор...
   Затем он обратился к капитану:
   - Вы оттуда? Доложите обстановку. Только быстро, быстро.
   Волнуясь, но стараясь говорить спокойно, капитан последовательно изложил события боя за Рождествено.
   В девять утра два наших батальона заняли южную окраину села Рождествено. Сопротивление противника концентрировалось в церкви и вокруг нее. Наши силы захватывали дом за домом. Противник подбросил резервы - два танка и до батальона пехоты. Немцы стали бить термитными снарядами, зажигая дома. Это внесло замешательство. Послышались крики: "Огнем стреляет!" Несколько человек побежали, за ними остальные. Штаб бригады выбросил резервный батальон, который залег в полукилометре от села. Но теперь положение ухудшилось. Из села небольшими группами, по десять пятнадцать человек, начали выбегать автоматчики противника и, пробираясь лесом, стали обходить батальон. Некоторое время батальон лежал под обстрелом с флангов, неся потери, но немцы проникали дальше, стремясь с обеих сторон выйти батальону в тыл. Наши не выдержали и откатились.
   - Куда? - спросил Белобородов.
   - Сюда. Бойцы залегли у окраины этого поселка. Штаб бригады бросил последнее, что у него было, - комендантский взвод. Сейчас немцы ведут огонь с опушки леса. Они уже подтянули сюда и минометы.
   - Все? - спросил генерал.
   - Что еще? Артиллеристы увидели, что батальон отходит, орудия на передки - и тоже сюда.
   - Все?
   - Да, во всяком случае, товарищ генерал, самое главное.
   - Самое главное? - переспросил Белобородов и взглянул на комиссара, словно ожидая от него ответа.
   В эту минуту все ясно услышали глухой разрыв мины где-то рядом с домом. Тотчас ухнул второй... Третий. Четвертый... Против нас действовала немецкая новинка - многоствольный миномет.
   Засмолин не выдержал молчания.
   - Мне нечем их отбросить, - сказал он. - Они могут на плечах сюда ворваться.
   Но Белобородов словно пропустил это мимо ушей.
   - Самое главное? - повторил он и опять пристально посмотрел на комиссара.
   Тот стоял в положении "смирно", глядя прямо в глаза генералу. Комиссар молчал, но кадык, остро выступающий на сильной шее, подался вверх и скользнул обратно, как при глотательном движении. По напряженному лицу, обросшему двухдневной щетиной, угадывалось, что у него сейчас стиснуты зубы.
   И вдруг генерал стукнул по столу - во вздрогнувшей лампе подпрыгнул и на секунду закоптил огонь - и крикнул:
   - А пулеметчики, которые не побежали, как овцы, из Рождествено, - это для вас не главное? Пулеметчики и стрелки, которые и сейчас там держатся, - это не главное? Сколько их?
   - Человек сорок, - не очень уверенно ответил Засмолин.
   - Сорок? А может быть, сто сорок? Ни черта, я вижу, ты не знаешь. Но пусть их осталось даже двадцать пять; эти двадцать пять стоят сейчас дороже, чем две тысячи, которых, из-за того что ты не умеешь управлять, гоняет по лесу сотня вшивых автоматчиков.
   - Из двух тысяч, товарищ генерал, осталось только...
   - Не верю! Сказки про белого бычка! Ни черта ты не знаешь! Почему ты сейчас здесь? Кто тебе позволил бросить войска и прибежать сюда?
   Молчание. Слабо доносится пулеметная стрельба: пулеметы бьют неподалеку, но стены и плотно занавешенные окна скрадывают звук. Слышится сильный глуховатый удар, это опять немецкий многоствольный миномет, но мины ложатся где-то в стороне; ухо едва улавливает четыре отдаленных разрыва.
   - Комиссар! - Голос Белобородова гремит на весь дом. - Комиссар! Почему вы здесь? Почему вы не с пулеметчиками, которые держатся в Рождествено?
   Комиссар молчит. Лицо по-прежнему очень бледно, и он по-прежнему смотрит прямо в глаза генералу.
   - Извольте отвечать!
   Комиссар отвечает очень сдержанно:
   - Я приехал, товарищ генерал, чтобы получить ваши приказания.
   - Какие приказания? У вас есть приказ. Другого приказа нет и не будет! Запомните - не будет!
   - Какой приказ? - спрашивает Засмолин.
   - Выполнить задачу!
   Снова где-то совсем рядом разрыв, и тотчас - звон стекол, посыпавшихся в другой половине дома. Нервы ждут второго, третьего, четвертого ударов, но их нет - это одиночная мина.
   - Выполнить задачу! - властно повторяет генерал. - Овладеть Рождествено! Окружить и уничтожить всю эту вшивую шпану!
   - Товарищ генерал. Но я прошу... - произносит Засмолин.
   - Не дам! Ни одного бойца не дам! Учись воевать собственными силами.
   - Сейчас их нет...
   - Вранье! Не верю! С твоими силами можно раздавить это село! С твоей артиллерией там все можно разнести к чертовой матери! Руководить надо, управлять надо, а не распускать слюни!
   - Но...
   - К черту твои "но"... Отправляйтесь сейчас сами, - командир, комиссар, начальник штаба, все до единого, все, кто есть у тебя в штабе. Отправляйтесь туда, где растеряли своих людей, и наводите там порядок. И чтобы в двадцать ноль-ноль задача была выполнена! Окружить и взять Рождествено во что бы то ни стало!
   Белобородов смотрит на Засмолина в упор.
   - Любой ценой! Понятно?
   Его взгляд, почти физически источающий волю, ясно говорит: "Даже ценой твоей, Засмолин, жизни!"
   - Понятно! - отвечает Засмолин.
   Генерал испытующе смотрит на него, потом поворачивается к комиссару:
   - А тебе, комиссар, задача: пробиться к пулеметчикам в Рождествено. Собери охотников - фамилии их сейчас же мне пришли сюда - и с ними! Ползком ползите, но проскользните, поддержите! Там твое место, комиссар! Ясно?
   - Ясно, товарищ генерал.
   - Ну, что еще? Тут, товарищи, проверяется все. С нами шутить не будут. Это приказ Москвы.
   Белобородов сказал это негромко, но с такой непреклонной силой, что у меня морозец пробежал по позвоночнику. И вероятно, не только у меня. Вероятно, многие, кто присутствовали в эту минуту здесь, в сырой, промозглой комнате, где обосновался штаб советских войск, начавших в шесть утра 8 декабря 1941 года атаку на волоколамском направлении, - многие остро ощутили критический час истории, когда Белобородов второй раз в этот день произнес слово "Москва".
   После минутной паузы Белобородов спросил:
   - Вопросов нет?
   - Разрешите сказать, товарищ генерал, - произнес Засмолин.
   Он уже изменился - проступила командирская подтянутость, командирская твердость.
   - Комиссар ранен, товарищ генерал.
   - Ранен? Куда?
   - В левое плечо. Ему на поле боя санитар сделал перевязку.
   - Я... - начал комиссар и смолк.
   - Говорите, - сказал Белобородов.
   - Завтра я приду к вам, товарищ генерал, с докладом, что задача выполнена, или... - Комиссар запнулся, но заставил себя договорить: - Или не приду совсем!
   Белобородов пристально посмотрел на комиссара.
   - Хорошо, - сказал он. - Больше вопросов нет? Нет? Все. Идите.
   11
   15.40. Белобородов возвращается к себе и молча шагает по комнате. Потом говорит:
   - На войне жалость в сторону. Будешь жалеть - и людей погубишь, и задачу не выполнишь.
   Он смотрит на часы:
   - Ого, дело к вечеру. Скоро второй день начнем.
   - Как второй? - спрашиваю я.
   Генерал смеется:
   - Это у меня собственная астрономия. Привык по-своему считать: до вечера один день, а потом - второй. В один день два боевых дня укладываем, а иначе теперь и воевать нельзя. Но война войной, а обедать надо. Власов! Опять голодом моришь? Как с обедом? Давай, давай - и чтобы щи были погорячей.
   15.50. На стол, где стоит телефон, ставят тарелки, хлеб, стаканы.
   Белобородов берет трубку и вызывает командира второго гвардейского полка:
   - Алексей? Ну, как у тебя дела? Все еще возишься со школой? Почему севернее не идешь? Как некуда?
   Что за чепуха, какой-то заколдованный круг. А почему Николай прошел? Он уже кирпичный завод миновал! Что? Не миновал? Вот я вас соберу обоих и палками отдеру. Один на другого оглядываетесь. Вы думаете, нам простится это безобразие? Целоваться будут с нами? Давай обтекай! Никаких отсрочек! Какую помощь я тебе дам? Михаила? Нет, дорогой, Михаила я тебе в помощь не пошлю. Выполняй собственными силами. Пойми, Алексей, мне нужно, чтобы ты все держал там в напряжении, а то провороним всю операцию... Пускай народ пообедает, передохнет - и опять за дело! А ты сейчас же приезжай ко мне сюда! Я на новом месте. Знаешь? Найдешь? Приезжай, только быстро-быстро, чтобы через четверть часа был здесь!
   15.55. Генерал звонит командиру первого гвардейского полка и, расспросив о положении, приказывает явиться через четверть часа.
   16.00. Белобородов зовет Витевского, берет у него черную твердую папку, раскрывает и смотрит на карту. Там красными стрелами нанесено продвижение полков и батальонов. Некоторые линии пришлось стереть резинкой - от них на карте сохранился слегка вдавленный розоватый след, - здесь атакующие части отошли. Другие стрелки остались короткими - уже в течение часа или двух по проводам, идущим оттуда, сообщают: "На старом месте. Положение прежнее", и нет ни одного донесения, которое позволило бы удлинить хотя бы на миллиметр замершие красные линии.
   - Эх, - произносит Белобородов, - все просят помощи. А мы с тобой, Витевский, ни разу не просили. И не будем!
   Генерал поднимает голову. Лицо спокойно, глаза ясны, он улыбается. Ему - командиру 9-й гвардейской - есть чем гордиться, есть о чем вспомнить.
   - Что же, - продолжает он, - сообщи штабу армии обстановку. И добавь... - Белобородов подмигивает: - И добавь: начинаем второй тур. Понятно?
   - Понятно, товарищ генерал...
   - Иди обедай. Мы тут тоже перед новыми делами немного подзаправимся... И как только пообедаю, давай мне сюда подполковника Суханова и этого... лейтенанта-сорвиголова... Сидельникова! За Сухановым сейчас же пошли мою машину.
   - Есть, товарищ генерал.
   16.05. Белобородов идет вместе с Витевским к двери, отворяет ее и кричит:
   - Власов!
   Потом вдруг другим тоном спрашивает:
   - А это кто? Откуда вы?
   - От комиссара дивизии, полкового комиссара Бронникова, товарищ генерал.
   - Что-нибудь сногсшибательное?
   В голосе Белобородова звучит тревога.
   - Нет, товарищ генерал, ничего такого...
   - А почему не по телефону?
   - Там телефона нет... Товарищ комиссар сейчас в лесу с разведчиками. Допрашивают там пленного унтер-офицера.
   - Раздобыли "языка"? Молодчина Родионыч.
   - Товарищ комиссар приказал передать, что будет здесь к семнадцати часам вместе с капитаном Родионовым.
   - Вот это кстати! Вот это вовремя!
   - Разрешите идти, товарищ генерал?
   Белобородов весело кричит:
   - Накормите его! Двойную порцию ему! Власов, где ты пропал со щами?
   16.20. Обедаем. Я говорю:
   - Какое у вас странное отчество: Павлантьевич...
   - Эх, - отвечает генерал. - Мой отец и сам толком не знал, как его зовут: Паладий, Евлампий, Аполантий... Рылся всю жизнь в земле, так и умер темным! Сейчас оглянешься - и страшно: как были задавлены люди, как были обделены всем, что достойно человека. О самом лучшем, о высшем счастье даже не подозревали...
   Еще в первую встречу Белобородов рассказал мне, правда, очень кратко, историю своей жизни. Я уже знал, что он окончил четырехклассную сельскую школу, что в 1919 году, шестнадцатилетним подростком, пошел в партизанский отряд, в 1923-м добровольно вновь вступил в Красную Армию и, прослужив год красноармейцем, был послан в пехотную школу. "Недавно по дороге на фронт, - рассказывал он, - я вышел из поезда в Горьком. В тысяча девятьсот двадцать шестом году я уехал оттуда на Дальний Восток командиром взвода, а возвращался пятнадцать лет спустя командиром дивизии".
   Я спрашиваю генерала:
   - А что же, по-вашему, самое лучшее?
   Он отвечает не задумываясь.
   - Творчество.
   - Творчество? На войне?
   - Странно? Мне самому иногда странно. Задумаешься и содрогнешься: какой ужас - война. Никогда не забуду одной жуткой минуты. Это было в бою во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Лежал боец и мокрыми красными руками запихивал кишки в живот, разорванный осколком. Это видение преследовало меня целые годы! А сколько теперь этой жути! А это? (Белобородов обвел вокруг себя рукой, указывая на диван, на голые железные прутья кровати, на забытую сломанную куклу, на всю комнату, покинутую какой-то семьей.) Это разве не страшно? И все-таки я никогда не знал такого подъема, никогда не работал с таким увлечением, как теперь. На днях я получил телеграмму от жены. Она поздравляла меня сразу с тремя радостями: с тем, что дивизия стала гвардейской; с тем, что я получил звание генерал-майора, и с тем, что на свет появился наш третий ребенок. Жена у меня чудесный человек, по образованию педагог. Я до сих пор влюблен в нее, но, когда прочел телеграмму, вспомнил, что последний раз послал ей открытку полтора месяца тому назад. Дело так увлекает, что забываешь обо всем... Думаешь, думаешь - и вдруг сверкнет идея. И примериваешь, сомневаешься...
   - Сомневаешься? - переспросил я.
   - Еще как! Поставить задачу, отдать приказ - это не просто. Иногда измучаешься, пока найдешь решение. А ведь бывает, что надо решать мгновенно. И за одну минуту столько переживешь, будто вихрь через тебя пронесся. Ошибешься - людей погубишь, соседей подведешь, весь фронт может колебнуться из-за твоей ошибки. А ведь какой фронт - Москва сзади! Возьми, например, сейчас. Что делать? Может быть, послать резерв к Засмолину, чтобы отбросить противника, который взял инициативу в Рождествено и прорывается сюда? Нет! Если пойти на это, значит, уже не я командир, а противник мною командует, навязывает мне свою волю. А сегодня мы должны переломить его! Сегодня мы должны погнать его назад, погнать по нашей воле! Ты знаешь обстановку, противник здесь крепко держится. И надо искать решение. Где оно?
   - Но мне кажется, Афанасий Павлантьевич, что у вас как будто есть решение.
   - Да, наклевывается. Но надо еще взвесить, потолковать с людьми, проверить и только потом сказать: "Да, так!" Но знаешь, что помогает?
   - Что?
   - Ненависть!
   Он произнес это слово, и его лицо, которое я знал хмурым и веселым, добрым и разгневанным, на миг стало беспощадным.
   Я смотрел на его широко раздавшееся лицо - лицо "иркутской породы", и мне стало радостно и жутко. Ведь сейчас, во время негромкой беседы за столом, в этом лице промелькнуло лишь слабое, отдаленное отражение беспощадности, что в нем живет.
   - Не знаю, - продолжал Белобородов, - мог ли бы я яростнее ненавидеть, если бы физически боролся один на один с бандитом, который хочет ножом перерезать мне горло! А поговорите с народом - о, как растет ненависть! Фашисты готовили нам все такое, что даже жизнь моего отца серая, скудная жизнь придавленного человека - показалась бы невероятно радостной. Но не вышло, горло они нам не перережут! Они уже начинают уяснять и скоро завопят от ужаса, когда с нашей помощью окончательно поймут, какая сила Советская страна!
   Генерал говорит, я слушаю с волнением.
   Казалось бы, мысли, высказанные им, не новы и, быть может, на бумаге выглядят давно известными, много раз прочитанными, но у него они накалены страстью, окрашены чем-то глубоко личным, идущим от самого сердца.
   Я слушаю, и мне вдруг становится яснее, почему ни одно государство не выдержало бы ударов, которые пришлись на нашу долю.
   Я слушаю Белобородова и вспоминаю других выдающихся людей нашей страны, которых мне довелось близко знать, и не о всех, к сожалению, я успел написать. Я вспоминаю семью доменщиков Коробовых, строителя Кузнецкого завода Бардина, конструктора советских авиамоторов Швецова они все различны и все похожи.
   И Белобородов похож на них.
   Это люди-созидатели, каждый в своей профессии, и вместе с тем созидатели нашего общества, государственные деятели Советской страны, подобных которым - по манере, повадке, характеру, духу - не знает история.
   И пожалуй, первый признак, по которому их узнаешь, тот, что от них ощутимо исходит или даже брызжет радость напряженнейшего творчества. Они живут в полную силу, во весь размах большого дарования.
   И вместе с этим - воля! Часто почти невероятная, часто совершающая невозможное!
   Это люди страсти - творческой страсти, творческой одержимости, влюбленные и беспощадные.
   После революции миллионы стали жить и живут творчески, миллионам доступно высшее счастье, о котором говорил Белобородов.
   Вот о чем думалось мне, когда говорил генерал.
   12
   16.50. Стук в дверь. Входят подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко.
   У Суханова по-прежнему флегматичный, немного сонный вид.
   Кондратенко здоровается сиплым шепотом. У него, как и вчера, горло обмотано шарфом.
   - Обедали? - спрашивает Белобородов.
   - Да, мы теперь регулярно обедаем, - отвечает Суханов.
   - Небось две порции трахнули? - подмигивая, говорит Белобородов.
   - Нет, особого аппетита не было.
   - Я не о тех порциях говорю.
   - А... Нет, товарищ генерал, этим я не увлекаюсь.
   - Садитесь. Скоро будем толковать.
   - Полк готов, товарищ генерал.
   - Садитесь. Я еще поджидаю кое-кого.
   17.00. Белобородов выходит на крыльцо. Смеркается.
   Снег опять пошел гуще, и уже с ветром. Это еще не наша русская вьюга, но снег летит быстро и косо, а ветер нет-нет и сорвет с белого покрова легкий слой верхних снежинок, запылит и понесет.
   Половина горизонта, та, что перед нами, озарена пламенем пожаров... Далеко и близко горят деревни.
   В Снегирях пулеметная стрельба почти стихла (правда, ее, быть может, не слышно за ветром, который несется туда), но по-прежнему ведет частый огонь артиллерия.
   Зато слева, совсем близко, почти на окраине нашего поселка, идет жаркая винтовочная и пулеметная пальба. Сквозь нее до уха доходит характерное трещание немецких автоматов.
   Слышится неприятный вой приближающейся мины. Черт возьми, как быстро привыкаешь ко всему, - сидя с генералом в комнате, я перестал замечать близкие разрывы. Но здесь, на воле, мне кажется, что мина летит прямо на нас. Я невольно отклоняюсь в сторону. Но мина ложится где-то среди улицы, я жду разрыва, проходят секунды, его нет - мина не взорвалась.
   Белобородов прислушивается к звукам боя.
   - Держатся... - радостно говорит он. - Слышишь?
   Я слышу, но мало понимаю. О ком он говорит, кто держится, где держится? Спрашиваю об этом.
   - В Рождествено! Наши пулеметчики! Вслушайся-ка...
   Я напрягаю слух и улавливаю где-то за линией боя стрекот пулеметов, заглушаемый близкой стрельбой.
   - Он к ним прорвется, - говорит генерал. - Зря я его... Орел!
   И хотя он не называет того, о ком речь, мы оба понимаем: комиссар.
   - Да и тут неплохо, - продолжает, вслушиваясь, Белобородов, - наш огонь уже посильнее, чем у них. Ого, вот и наши минометы. Наконец-то Засмолин стал, кажется, по-настоящему засмаливать. Получил тут подкрепление.
   И Белобородов хохочет, вспомнив недавнюю сцену. Часовой у двери смотрит улыбаясь. Он не удивлен, он привык к тому, что генерал любит посмеяться.
   Но Белобородов резко, как всегда, обрывает смех.
   - Хороша погодка... Морозцу еще бы! - произносит он и сквозь несущуюся косую пелену всматривается в даль.
   - Эх, уйдут, уйдут... - вырывается у него.
   - Уйдут?
   - А почему они жгут деревни? Видишь, где горит? (Генерал показывает рукой.) Это Высоково, отсюда восемь километров... Почему зажгли? Плохо. Убегут.
   - Убегут? Почему же это плохо?
   - Потому что... Надо сделать аминь всей этой группировке!
   17.10. Возвращаемся в комнату.
   Белобородов спрашивает Витевского:
   - Что сообщают от Засмолина?
   - Там, товарищ генерал, никого в штабе не осталось. Командир, комиссар, начальник штаба, его помощники, начальники управлений и отделов - все ушли к войскам. Оставили для связи начальника трофейного отдела. А он ничего не знает, и к тому же глуховат...
   - Глуховат? Ничего, лишь бы не был слеповат. Завтра ему дело будет.
   17.15. Появляется лейтенант Сидельников.
   - По вашему приказанию прибыл, товарищ генерал.
   - Садись. Будет для тебя задача.
   - Слушаю. Какая, товарищ генерал?
   - Обеспечить на завтра работой начальника трофейного отдела. - И Белобородов опять хохочет. - Погоди, садись.
   17.20. Входит подполковник Докучаев, командир первого гвардейского полка. У него удлиненное лицо, армия и война смахнули мягкость с этого лица, поставили свою печать - печать энергии и суровости.
   Шея забинтована. Шинель кое-где запачкана землей. Это странные пятна - кажется, будто кто-то с силой бросал в Докучаева комьями сухой, рассыпающейся глины. Брызги земли, частью размазанные, заметны и на лице. Я догадываюсь: земля была взметена миной, разорвавшейся рядом.
   Поздоровавшись, Докучаев говорит:
   - Очень близко вы расположились. Это нашему брату полагается так, а не вам, товарищ генерал...
   Но Белобородов будто не слышит:
   - Ты обедал? Людей кормил?
   - Кормил. В пульроту привезли четыре термоса, а люди из одного пообедали...
   - Сам-то ты поешь, поешь сперва. Власов, подполковнику обед!
   - Неужели такие потери? - спрашивает Суханов.
   - Нет, в батальонах не так много... Но пулеметчикам досталось... Все время на них немцы минометный огонь сосредоточивали. Черт их знает, эти мины... Скручивают пулеметный ствол в бараний рог!
   Докучаеву приносят щи и полстакана водки.
   - Ты поешь сначала, - повторяет Белобородов, - выпей!
   Докучаев пьет. Глаза, увлажнившись, заблестели.
   Он быстро проглатывает несколько ложек и произносит:
   - Как меня не укокошило, черт его знает.
   Никто не расспрашивает, но все ждут рассказа. Только Белобородов еще раз повторяет:
   - Поешь сперва, Николай Гаврилович!
   Докучаев и ест и повествует:
   - Напоролись мы на эту школу. Бьет оттуда во все стороны, нет прохода... Артиллерия долбит, а огонь оттуда то ослабнет, то опять как был... Решили пустить танки. Надо идти разглядеть, что и как, чтобы танкистам задачу ставить... А он кладет, кладет по улице - разрыв на разрыве, сыплет как горохом. Пополз. Рядом сарай, ворота настежь, стоит внутри чья-то лошадь, я туда, нашел щель, присел, гляжу - оттуда школа хорошо просматривается.
   Докучаев хлебнул щей. Никто не промолвил ни слова. Здесь собрались люди, сами не один раз побывавшие в огне, встречавшиеся лицом к лицу со смертью; притихнув, они слушали рассказ товарища.
   Докучаев продолжал:
   - И вдруг черт его знает что произошло... Так рвануло, что... В общем, я как сидел на корточках, так и остался. Но сарая не было. Сидел в сарае, а оказался на открытом месте. Мина разорвалась в нескольких метрах от меня. Лошадь, которая тут стояла, разнесло в куски. У меня портупею оторвало, сумку оторвало, шинель в трех местах прорезало и вот тут (Докучаев показывает на горло) чуть-чуть царапнуло... Бывает же...
   Он пожимает плечами.
   - Ну, а вы там одного-двух убили? - спрашивает Белобородов.
   - У шоссе наложили много. А возьмем школу, тогда там посчитаем.
   - Книжки у убитых собрали? Какая перед вами часть?
   - Все СС "Империя". И один полк финнов.
   - Какого же черта вы уперлись в эту школу? - с досадой говорит Белобородов.
   - Не знали, что у него там столько сил. Мы с Алексеем порешили так: прорвемся здесь и скорее дальше. Завтракать в Высоково, а потом гнать до Истры. На карте все циркулем разметили - он справа, я слева. Но...
   - Почему вы не исполняете приказа? - перебивает генерал. - Ведь я вам приказал: не лезьте туда, обходите, глубже обходите!
   17.30. Входит подполковник Коновалов, командир второго гвардейского полка.
   - Тоже хорош! - встречает его Белобородов. - Два сапога пара! Палками вас надо отодрать! Почему полезли на рожон? Почему не обходили?
   - Виноват, товарищ генерал. Ошибку исправляю. Сейчас оттуда вытягиваю людей и в темноте буду обходить.
   - Нет, теперь ты обходить не будешь! - властно произносит генерал. Звони в полк: остаться на прежнем месте, усилить огонь, бить по школе и по кирпичному заводу всеми огневыми средствами. И тебе, Докучаев, этот же приказ!
   Докучаев встает:
   - Есть, товарищ генерал. Но разрешите спросить. Мне не ясно, как понимать это изменение? Что оно значит?
   - Что оно значит? - Белобородов находит взглядом меня, улыбается и весело подмигивает: - Оно значит, что главный удар по ходу дела стал вспомогательным.