Бек Александр. День командира дивизии

Бек Александр Альфредович
День командира дивизии

   Александр Альфредович БЕК
   ДЕНЬ КОМАНДИРА ДИВИЗИИ
   Очерк
   1
   Первые дни ноябрьского наступления немцев на Москву, которое, как известно, началось шестнадцатого, я, военный корреспондент журнала "Знамя", провел в 78-й стрелковой дивизии.
   К этому времени я уже не был новичком на фронте, много раз слушал рассказы участников войны, кое-что видел сам, но не подозревал, что люди могут драться так, как дрались красноармейцы 78-й. Там сражались, и не как-нибудь, а по всем правилам боевой выучки, не только строевики, но и ездовые, писаря, связисты, повара.
   В эти дни я познакомился со многими людьми дивизии и провел несколько часов с ее командиром - полковником Белобородовым.
   На войне люди сближаются быстро. На прощание полковник сказал: "Теперь будем друзьями". Он показался мне таким же необыкновенным, как и его дивизия, и, каюсь - я влюбился в него.
   Спустя несколько дней, когда сводки сообщали об особенно ожесточенных боях у города Истры, который, противостоя трем дивизиям Гитлера, в том числе и танковой, обороняла дивизия Белобородова, я, уже вернувшись в Москву, прочел в газетах, что в награду за мужество и стойкость 78-я стрелковая дивизия переименована в 9-ю гвардейскую, что полковнику Белобородову присвоено звание генерал-майора.
   Растроганный, я читал и улыбался: мне казалось, что это моя дивизия и мой генерал.
   Утром 7 декабря я случайно узнал, что в дивизию только что повезли Гвардейское знамя, которое предполагалось вручить в этот же день с наступлением сумерек.
   Не долго думая, я сел в метро и поехал к фронту. Поездки на фронт в эти дни не занимали много времени. На волоколамекое направление маршрут был таким: на метро до станции "Сокол"; там пересадка на автобус No 21, курсировавший до Красногорска. Оттуда до линии фронта оставалось двенадцать - пятнадцать километров.
   К удивлению, я не сразу нашел 9-ю гвардейскую.
   Грузовик, на который я пристроился, свернул близ станции Гучково в сторону, а я спрыгнул на шоссе.
   К 7 декабря станция Гучково была последней на Ржевской железной дороге по нашу сторону фронта; дальше следовала станция Снегири, несколько дней назад взятая противником.
   Чувствовалось, что фронт где-то рядом. Наша артиллерия стреляла откуда-то сзади; высоко над головой с нарастающим, а затем удаляющимся гулом пролетали наши снаряды в сторону противника; изредка и глухо доносились короткие очереди пулемета.
   Дойдя до Гучкова, я вошел в первый попавшийся дом. В комнатах было полным-полно красноармейцев; они топили голландку и кухонную плиту; толстый слой наледи на окнах побелел и стал подтаивать; жилище было покинуто хозяевами. "Какой-то батальон на отдыхе", - подумал я и произнес:
   - Здравствуйте. Девятая гвардейская?
   - Нет.
   - А где она?
   - Мы сами тут ничего не знаем. Нынче прибыли. Новенькие.
   - В боях бывали?
   - Нет. Говорят тебе, новенькие.
   В соседних домах я встретил то же самое: множество красноармейцев, только что прибывших, никогда не нюхавших боя. Никто из них не знал, где 9-я гвардейская.
   Признаюсь, я был встревожен. Почему, зачем, каким образом эта часть сырая, необстрелянная - попала сюда, на Волоколамское шоссе, на прикрытие важнейшей магистральной дороги на Москву?
   Я знал суровую правду войны; знал, что через две недели, через месяц такая часть приобретет стойкость и ударную силу, станет твердым боевым кулаком, но сегодня... Странно, очень странно.
   И куда делась 9-я гвардейская?
   2
   На поиски ушло несколько часов.
   Из Гучкова я направился поближе к Москве, в поселок Нахабино, и узнал там наконец, что штаб 9-й гвардейской расположен неподалеку в доме отдыха.
   Смеркалось, когда я подходил туда. "Успеть бы до вручения знамени", думалось мне.
   Близ ворот, ведущих на территорию дома отдыха, у меня проверили документы и дали провожатого, который довел меня до штаба. Часовой вызвал дежурного, тот доложил, и через минуту я уже стоял в жарко натопленной комнате.
   У окна на столе высился потрепанный брезентовый ящик полевого телефона, на табурете сидел связист, рядом стоял, прижав к уху трубку, начальник штаба дивизии полковник Федюнькин.
   Он узнал меня и, не прерывая разговора, приветственно помахал рукой.
   Дверь из соседней комнаты открылась, оттуда вышел генерал Белобородов. Он, словно дома, был без пояса; добротная гимнастерка, на которую не пожалели сукна, при каждом шаге свободно колыхалась вокруг приземистой фигуры; на отворотах расстегнутого воротника еще не было генеральских звезд, там по-прежнему виднелись полковничьи четыре шпалы.
   Расставшись две недели назад с Белобородовым, я много думал и иногда рассказывал о нем. Порой он непроизвольно вспоминался мне - в воображении ясно вставал его облик...
   И все же сейчас, когда он вышел из соседней комнаты, первой моей мыслью было: "Какое удивительное лицо!"
   В этом лице - широкоскулом, с небольшими круглыми глазами - было, несомненно, что-то бурятское, что совершенно не вязалось с чистым, сочным русским говором. Еще в первую встречу я спросил об этой странности. "Иркутская порода", - сказал Белобородов.
   - Здравствуйте, Афанасий Павлантьевич. Разрешите...
   Я хотел, поздоровавшись, поздравить его и дивизию, но Белобородов прервал на полуслове:
   - Здравствуй! Уже знаешь?
   Он пожал мне руку с каким-то особым оживлением.
   - Что знаю? Насчет знамени?
   Генерал расхохотался. Он любил смеяться громко, от души. Посмеивался и полковник Федюнькин. Почему-то улыбался и связист. Белобородов хохотал всего лишь несколько секунд. Потом резко, без перехода, перестал, словно отрезал.
   - Вручение знамени отложено, - сказал он.
   - Тогда почему же?.. Почему вы все здесь такие веселые?
   - Обожди немного. Скоро будем с тобой чай пить, тогда и расскажу. А сейчас тут мои орлы собрались. Сейчас у меня горячие минутки.
   Круто повернувшись, он ушел к себе.
   "Какой быстрый", - мелькнуло у меня. Движения и жесты Белобородова казались слишком стремительными для его плотной фигуры.
   Вслед за генералом ушел и полковник.
   За ними закрылась дверь. Я остался у полевого телефона.
   3
   Дверь иногда раскрывалась, входили и выходили командиры, тогда до меня долетали отдельные слова и фразы.
   Впрочем, и через закрытую дверь я порой слышал голос генерала: не только в гневе, в споре, но и в минуты радости он любил говорить громко.
   До меня доносилось: "Заруби себе - глубже обходить!", "Тогда здесь вот они дрогнут!", "И гони, гони, - не слезай с хвоста!"
   А у телефона меж тем происходило следующее.
   Из комнаты, где генерал разговаривал с командиром, вышел майор Герасимов, начальник связи дивизии. Он вынул карманные часы, положил на стол, взял трубку и вызвал заместителя.
   - Говорит Герасимов. Достаньте ваши часы. Есть? Поставьте девятнадцать двадцать две минуты. Есть? Произведите поверку часов во всех частях, чтобы везде часы были поставлены по вашим.
   Майор вернулся к генералу.
   Через несколько минут к телефону вышел полковник Федюнькин.
   - Дайте "Кедр". Алексей? Как ты себя чувствуешь назавтра? Не плохо? Ты за что голосуешь - за шестерку или за девятку? Не понимаешь? Шестерка или девятка - вспомни. Понял? За шестерку? Хорошо. Дайте "Клен". Николай? Ну, как ты - за шестерку или за девятку? Шестерка? Хорошо. Завтра поможем тебе капустой. Это мы им учиним. Этим мы тебя обеспечим.
   Полковник ушел.
   Дежурный телефонист подмигнул мне и сказал:
   - Все говорим под титлами... Капуста, картошка, огурцы. Всего завтра он у нас покушает.
   Дверь из комнаты снова открылась, показались знакомые лица - командир одного из полков 9-й гвардейской подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко. Мы поздоровались. Суханов, как всегда, выглядел флегматичным и даже несколько вялым; он не изменился за две недели напряженных боев; лицо с рыжеватыми бровями казалось, как и раньше, слегка оплывшим. В Суханове не было ничего героического, а между тем я знал, какое поразительное хладнокровие и мужество проявляет этот человек в самые страшные моменты.
   А Кондратенко похудел. Щеки втянулись, глаза ушли глубже, тени на лице стали темнее и резче. Его шея была небрежно обвязана изрядно загрязненным белым шарфом. Он сорвал голос и поздоровался со мной сиплым шепотом.
   Полк Суханова и Кондратенко считался лучшим полком в дивизии, а в штабе мне довелось слышать: "Каков командир, каков комиссар - таков и полк".
   В раскрытой двери показался Белобородов.
   - Еще вам, орлы, один приказ - выспаться, - сказал он. - До обеда я, должно быть, вас не потревожу. И береги горло, Кондратенко.
   - Доктор велел трое суток не сердиться, - улыбнувшись, прошептал Кондратенко.
   - Ого, я бы эдакого великого поста не вынес. Но ты все же продержись. Пусть Суханов вместо тебя сердится! - И, рассмеявшись, генерал захлопнул дверь.
   В закрытой комнате он продолжал с кем-то разговор.
   Через десять - пятнадцать минут дверь снова открылась. Опять вышли двое: один высокий, сутуловатый, в папахе, в овчинном полушубке, с шашкой на боку; другой поплотнее, в шинели с красной звездой на рукаве. Обоих я видел первый раз.
   Следом вышел генерал. Вместе с ним в дверях появился комиссар дивизии Бронников.
   - Ну, Засмолин... - произнес Белобородов.
   Командир в полушубке повернулся. Я увидел хмурое немолодое лицо с проступавшими кое-где красными склеротическими жилками. К генералу повернулся и другой. Он стоял дальше от лампы, я плохо его разглядел; осталось лишь общее впечатление крепко сбитой фигуры, твердой постановки головы и корпуса.
   С минуту Белобородов молча смотрел Засмолину в глаза.
   - Ну, Засмолин, - повторил он, - первый раз деремся вместе; дай бог, чтобы не последний. Помни, это приказ партии. Без доклада о выполнении задачи ко мне не приходи! Не приходи, понял?
   Последние слова он сказал громко, повелительно, по-командирски.
   - Знаю, товарищ генерал.
   - Ну... идите...
   Спутник Засмолина четко отдал честь, повернулся и вышел. За ним последовал Засмолин, по пути задев шашкой за косяк.
   Генерал поморщился:
   - Какого черта он таскает эту шашку? Кавалериста изображает, что ли? Посмотрим, нажмет ли он завтра по-кавалерийски.
   - Комиссар у него, кажется, крепкий, - сказал Бронников. - Правда, опыта нет. Завтра первый раз будет в бою.
   - Перворазники, - произнес Белобородов с теплой ноткой в голосе. Что ж, все такими были...
   В этот момент он заметил меня.
   - Из головы вон... Извините, дорогой, но сегодня некогда, некогда, некогда. И завтра будет некогда! Мы сейчас тебя накормим, спать уложим, отдыхай, а послезавтра писать будем.
   - Я хочу, Афанасий Павлантьевич, попросить вас о другом.
   - О чем?
   - Здесь у вас происходит что-то необыкновенное. Разрешите мне сегодня и завтра побыть с вами. И не обращайте на меня внимания, не тратьте на меня ни минуты времени, ничего не объясняйте - только куда вы, туда и я...
   Генерал рассмеялся:
   - Ого! Почувствовал? Что ж, если комиссар не возражает, ладно.
   Бронников, уже знавший меня раньше, с улыбкой кивнул.
   - Только чур, - сказал Белобородов, - не привирать. Писать правду.
   - Это, Афанасий Павлантьевич, самое трудное на свете!
   - А все-таки дерзай!
   - Это от нас с тобой будет зависеть, - сказал Бронников. - Провалим операцию - и писать не о чем будет.
   - Не провалим, - спокойно произнес Белобородов и пошел в комнату, жестом пригласив меня с собой.
   Так случилось, что вечером 7 декабря 1941 года я оказался рядом с генералом, который командовал советскими войсками по обе стороны Волоколамского шоссе.
   4
   Стоит ли описывать комнату? В ней не было ничего экстраординарного. Две кровати; два окна, завешенные одеялами; в углу поблескивающий стеклом и никелем походный радиоприемник - из него звучала очень тихая, но отчетливая музыка; в другом углу знамя в чехле с лакированным новеньким древком - очевидно, Гвардейское, только что привезенное; у окна большой стол, на нем карта, исчерченная в середине красным карандашом; все освещение комнаты - две керосиновые лампы - было сосредоточено у карты; лампы стояли рядом, бросая свет на бледную сеть топографических значков, просеченных красными стрелами и дугами.
   В комнате стояли и сидели пять-шесть штабных командиров.
   Стараясь не мешать, я отошел в дальний темноватый угол.
   Генерал оглянулся, посмотрел вокруг, очевидно намереваясь что-то мне сказать, но, мельком взглянув на карту, подошел к ней и, опираясь на стол обеими руками, склонил над ней круглую стриженую голову. Потом, не отрывая глаз от карты, опустился на стул и продолжал смотреть.
   В комнате звучала музыка; кто-то вышел к телефону; Бронников негромко говорил с начальником штаба, а Белобородов все смотрел и смотрел на карту, словно не замечая ничего вокруг. Его лицо было хорошо освещено. Я заметил, что иногда на несколько секунд он закрывал глаза, но это не были мгновения усталости: когда веки поднимались, глаза не были замутнены, взгляд оставался живым, сосредоточенным. Я понял: он закрывает глаза, чтобы яснее видеть.
   Его отвлек дежурный:
   - Товарищ генерал, пришли разведчики.
   - Кто? Родионов? Давай его сейчас же.
   Генерал вскочил и быстро пошел к двери, навстречу тому, кто должен был войти.
   В комнату вошли два человека в белых штанах, белых рубахах, белых капюшонах, от них веяло морозом. У каждого на ремне за плечом ППД пулемет-пистолет Дегтярева.
   Передний, очевидно старший по возрасту и званию, был живым, подвижным толстяком (впрочем, после я узнал, что он лишь казался толстым, ибо любил поосновательнее одеться в разведку). Он на ходу протирал пальцами очки в жестяной оправе. "Удивительно, - подумал я, - разведчик, и в очках". Но на войне много удивительного. У его спутника было желтовато-смуглое монгольское лицо. Он шел за Родионовым легким охотничьим шагом.
   - Садись, орлы! - сказал Бедобородов. - Выкладывайте, где были.
   Родионов присел и тотчас поднялся со стула. Другой вовсе не садился. Оба заговорили разом, потом младший смолк, но то и дело, не в силах сдержаться, перебивал Родионова.
   - Мы их пугнули из Рождествено!
   - Они, товарищ генерал, от нас бежали из Рождествено!
   Разведчики явно ожидали, что генерал обрадуется, но Белобородов почему-то помрачнел.
   - Из Рождествено? - переспросил он. - А ну, что у вас там было?
   Из рассказа разведчиков выяснилось следующее. Они, действуя взводом в двадцать человек, подошли к окраинам Рождествено - большого села почти в сотню дворов. Четыре дня назад немцы атаковали село и вырвали этот пункт у нас. Гвардейцы Белобородова несколько раз ходили в контратаку, но немцы подбрасывали подкрепления - людей, минометы и танки; их не удалось оттуда выбить. И вдруг сегодня разведчики обнаружили, что это село почти очищено немцами. Оттуда никто не стрелял по разведчикам. Они подошли вплотную к домам. Заглянули в крайний дом - пусто. В следующем дверь была заминирована: прогремел взрыв. И вдруг из какого-то дома на улицу выбежали пять немцев, среди них один офицер, и, беспорядочно стреляя, пустились наутек, к лесу.
   - А вы? - спросил генерал.
   - За ними! Мы разделились на две группы, чтобы окружить и взять живьем.
   - Взяли?
   - Не вышло. Утекли.
   - А вы?
   - Мы к вам - с докладом.
   - Эх вы, чубуки... от дырявой трубки!
   Это замечание было столь неожиданным, что у обоих сразу изменилось выражение лиц. Оба, только что оживленно жестикулировавшие, вытянули руки по швам.
   - Значит, нет противника в Рождествено? Снялся и ушел? - спросил Белобородов. И, не ожидая ответа, крикнул: - Не верю! - Затем продолжал спокойнее: - У вас получается, как у Геббельса, - три немецких кавалериста захватили советскую подводную лодку. Два полка атаковали - не могли взять, а перед дюжиной разведчиков немцы побежали?
   Вспышка гнева прошла. Теперь Белобородов хохотал, глядя на разведчиков. Родионов снял шапку и вытер платком лысину. Генерал резко оборвал смех:
   - Эх, выстегать вас мокрой тряпкой...
   - Мы вам, товарищ генерал, ни одного слова не соврали.
   - А кто мне поручится, что вас не объегорили. Кто поручится, что над вами не хохотали там две или три роты немцев? Сколько раз я вам твердил, что война, тактика - это искусство! В частности, искусство объегорить.
   - Ты уж на них слишком, - сказал Бронников, - ведь они принесли нам утром приказ Биттриха.
   Бронников взял со стола и протянул мне два листа бумаги, исписанные на пишущей машинке. Это был русский перевод приказа по дивизии СС "Империя" от 4 декабря 1941 года, подписанного немецким генералом Биттрихом.
   - А ну, поближе к свету, - сказал Белобородов. - Прочитай первый пункт вслух.
   Я прочёл:
   - "Дивизия СС "Империя" занимает линию Снегири - Рождествено, с тем чтобы продолжать наступление с главным ударом на правом фланге в направлении на Москву. Противник на фронте дивизии СС "Империя" занимает оборону с использованием опушек леса с целью не допустить вперед нашего тяжелого вооружения; далее он гнездится во всех населенных пунктах. Его солдаты умирают, но не оставляют своих позиций. В связи с этим..."
   Здесь Белобородов прервал меня.
   - "Его солдаты умирают, но не оставляют своих позиций", - медленно повторил он. Его голос дрогнул, он моргнул и продолжал не сразу: - Это про нас, Родионыч! Вот за этот приказ - спасибо!
   Разведчики ответили:
   - Служим Советскому Союзу!
   Генерал оглянулся и показал на знамя:
   - А ну, покажите-ка им...
   Кто-то быстро снял чехол и развернул огненное шелковое полотнище. На знамени была крупная золотая надпись: "Смерть немецким захватчикам! 9-я гвардейская стрелковая дивизия". На обороте нитями разных цветов был вышит портрет Ленина.
   - Как скоро успели сшить! - восхищенно сказал Родионов.
   Белобородов, не оборачиваясь, ответил:
   - Заслужить долго, а сшить недолго.
   Он с минуту молча любовался знаменем, потом повернулся и совсем иным, командирским тоном произнес:
   - Ну, еще что видели?
   Разведчики продолжали доклад. Генерал настойчиво расспрашивал обо всем, что они заметили в лесу, - о тропинках, о телефонных проводах, о следах на дорогах и на целине. Я тем временем просматривал приказ. Там в качестве ближайшей цели наступления была указана речка Нахабинка, станция Нахабино и... дом отдыха, в котором мы сидели. Но у этих пунктов было покончено с ноябрьским наступлением немцев. Линия Снегири - Рождествено была последним рубежом, куда они продвинулись.
   В приказе содержалась полная дислокация немецких частей, развернутых для наступления: указывались точки сосредоточения полков, танковых частей, артиллерии, минометов. Это был ценнейший документ. Я тихо сказал Бронникову о своем впечатлении, кладя листки на стол.
   Но Белобородов услышал.
   - За три дня на нем бороденка выросла! - сказал он. - Вот за сегодняшний приказ господина Биттриха я бы дорого дал! "Языка" надо, Родионыч! Чтобы завтра у меня здесь был "язык" до голенища, понял?
   И он продолжал негромко беседовать с разведчиками, наклоняясь вместе с ними над картой.
   Я сидел у радио, мне несколько мешала музыка, и я улавливал лишь отдельные фразы:
   - Исследуйте все справа... Каждую тропку, каждую полянку... Чтобы все там знать, как свою квартиру...
   - Мы там уже бывали...
   - Завтра еще раз... До самой Трухаловки... Но самое главное - лес...
   - Проскользнем...
   - И других чтобы могли незаметно провести... Как начнутся сумерки ко мне! Задача понятна?
   - Понятна, товарищ генерал.
   Разведчики ушли.
   Генерал продолжал рассматривать карту.
   Адъютант попросил разрешения подать ужин.
   - Не худо, - сказал Белобородов.
   Он встряхнул головой и обеими руками отодвинул карту, словно отстраняя вместе с этим неотвязные мысли.
   Ужин подали в один момент: Болобородов любил, чтобы все делалось быстро. Он налил каждому по полстакана водки.
   - За что чокнемся? - спросил он и, не ожидая ответа, продолжил: - За то, чтобы завтра чай пить в Снегирях.
   Все чокнулись и выпили. Генерал взглянул на знамя, уже опять скрытое чехлом.
   - Эх, знамя, красота! - произнес он. - Заслужили гвардейскую, теперь будем зарабатывать орденоносную.
   - Нечасто бывало, - сказал Бронников, - когда награждали знаменем за отступление.
   За столом заговорили об эпизодах этого героического отступления, о незабываемых "сдерживающих боях", которые вела дивизия под Москвой.
   За двадцать дней генерального наступления немцев на Москву дивизия отдала врагу сорок километров Волоколамского шоссе - отдала, ни разу не отходя без приказа, уничтожая атакующих немцев, отбивая артиллерией, противотанковыми ружьями, зажигательными бутылками удары танковых колонн, переходя в контратаки, уступая километры, но выигрывая дни, приближая неотвратимый час, когда противник выдохнется, когда в крепнущих морозах, нарастающих снегах иссякнет его наступательный порыв.
   - А сколько бессонных ночей, сколько переживаний! - сказал Белобородов. - Ведь за спиной - Москва! Иногда чувствовал такую тяжесть, будто она на плечи навалилась.
   - А теперь?
   - Теперь легче. Теперь - шапка набекрень... Завтра... Ты знаешь, что будет завтра?
   - Пока только догадываюсь...
   - Завтра с утра общее наступление на всем Западном фронте!
   - Общая контратака?
   - Нет, это уже атака! Эх, дорогой, как ждали мы этого дня!
   Поужинав, генерал продолжал работать по подготовке завтрашней атаки.
   К нему пришли танкисты, которым предстояло завтра действовать совместно с одним из полков дивизии в паправлении на Снегири и дальше.
   Прощаясь после разговора, пожимая танкистам руки, Белобородов сказал:
   - Хорошо бы нам всем встретиться, когда кончится война. Наверное, ночь маленькой покажется - все будем вспоминать про Волоколамское шоссе.
   Затем он долго говорил с начартом (начальником артиллерии дивизии) майором Погореловым, намечая позиции для минометов, для тяжелых и легких батарей, выясняя наличие боеприпасов.
   В разговоре часто фигурировало слово "бык". Время от времени я слышал: "полтора быка", "три четверти быка", "два с половиной быка".
   "Бык" - своеобразное видоизменение принятого в армии сокращенного названия "бе-ка", что значит боевой комплект.
   Беседуя с начартом, генерал несколько раз довольно смеялся: "быков" было предостаточно, орудия всех калибров располагали ими назавтра вволю, многие - буквально без ограничения.
   Для завтрашнего наступления Белобородову сверх двух артполков его дивизии дополнительно придали много артиллерии. Оставалось лишь расставить и использовать ее наиболее эффективно. Над этим и работал генерал с начартом.
   Особенно настойчиво генерал говорил о минометах:
   - Я от тебя требую, чтобы минометы всю артиллерию заглушали. Завтра я послушаю. Всю душу вымотай им минами!
   Наконец Погорелов встал.
   Отпустив начарта, Белобородов произнес:
   - На войне все не так, как в академии. Там мы и не представляли, что дивизия может иметь такое насыщение артиллерией. Если бы какой-нибудь профессор дал бы задачу с таким насыщением, наверное, подумали бы, что он шутит.
   Начальник штаба принес на подпись приказ о завтрашней операции.
   Предстояло окончательно решить: шестерка или девятка? В шесть или в девять утра начать атаку?
   Белобородов колебался: и за ту и за другую цифру были свои доводы. В шесть утра темно: возможна внезапность нападения, противник не сумеет вести прицельного огня. Но в темноте могут свои части перемешаться, могут сбиться с направления, будут скрыты артиллерия противника и его огневые точки, которые предстояло подавить.
   - Все наши хозяева голосуют за шестерку, - сообщил полковник Федюнькин.
   - И начнут не в шесть, а обязательно в шесть с гаком, - сказал генерал. - Позвони-ка еще раз, спроси, смогут ли они без гака.
   Полковник вышел, а Белобородов опять стал рассматривать карту. Он молча просидел над ней, пока не вернулся Федюнькин.
   - Ну что? Со всеми говорил?
   - Со всеми. Все обещают: без гака.
   - Тогда решаем: в шесть!
   Он взял еще не подписанный приказ, на одной из первых строк поставил красным карандашом цифру "6" и внимательно прочел до конца.
   Подписав,он произнес:
   - Содес!
   - Что это "содес"? - спросил я.
   - Это по-японски: да, так! Ведь я три года в академии японские иероглифы зубрил... Еще, может быть, пригодится... Ну, звони, Федюнькин: бить шестеркой!
   Полковник повернулся, но Белобородов остановил его:
   - И передай, чтобы людей утром посолидней накормили! Побольше мяса заложить в котлы - по четыреста граммов на человека.
   Полковник ушел к телефону.
   Заложив руки за голову, генерал потянулся и сказал:
   - Кажется, все. Что ж, комиссар, давай на боковую!
   Но Бронников ответил:
   - Нет, Афанасий Павлантьевич, я сейчас поеду.
   - Куда?
   - По полкам. Посмотрю на месте, как народ готовится.
   - Не худо. К утру вернешься?
   - Вряд ли.
   - Тогда жду к обеду.
   - Это верней...
   Беглый короткий диалог, ровный повседневный тон. Но я знаю, что за этим скрыто многое. Знаю, что утром комиссару дивизии Бронникову придется, быть может, где-нибудь личным примером показать бойцам, что значит бесстрашие. Знаю, что из Истры он уходил с последней ротой, отстреливаясь от немцев. Знаю, что под Сафонихой он взял на себя командование окруженным, потерявшим командира батальоном и во главе гвардейцев с боем пробился из кольца.
   Конечно, известно все это и Белобородову. Но генерал и комиссар не произносят лишних слов. Но все чувства проступают наружу; нежность лишь на миг, быть может, промелькнет во взгляде, в твердом мужском рукопожатии. А нередко обходится даже и без этого.