Страница:
переименовывают у нас улицы. На мою заметку в "Литературной газете"
откликнулся тогда Моссовет: общественности нашей было обещано, что в
дальнейшем к вопросу наименования улиц будут подходить более бережно, ни
одно старое, исторически сложившееся название не будет без особой нужды
тронуто.
Недавно в "Комсомольской правде" В.Песков с большой горечью заметил,
что по меньшей мере одно такое название все-таки тронули... Он пишет:
"Я коммунист, мне дорого высоко чтимое на земле имя Маркса. Но я не
убежден, что мы правильно поступили, изменив название улицы Охотный ряд.
Любую самую богатую и нарядную из новых улиц Москвы можно было назвать
именем Маркса. А название "Охотный ряд" сохранить. Это история. Два этих
слова "Охотный ряд" в сопоставлении с нынешним центром Москвы дают тот же
эффект, что и развалины древней стены в современном римском аэропорту".
В самом деле, почему же мы так неуважительно, так не по-сыновьи
небрежно относимся к нашей старине, в том числе и к невещественным ее
памятникам - к именам наших древних городов, к названиям улиц?!! Возможно, я
бы не стал возвращаться к этому вопросу, если бы не одно обстоятельство,
по-настоящему меня взволновавшее... Читаю недавно в местной газете заметку о
том, что "очень важно, как называются новые улицы, проспекты, площади,
набережные, переулки города Ленина, какие названия даются старым улицам,
имена которых уже давным-давно устарели". Уже одни подчеркнутые мною слова
пугают, настораживают. А на днях узнаю, что редакция обратилась к читателям
с просьбой "включиться в работу по переименованию магистралей Ленинграда".
Значит, это уже кампания! Это не что-нибудь, это уже работа! И читатели
широко откликнулись на призыв газеты. "Десятки интересных предложений вносят
читатели", - радостно сообщает редакция. Что же это за предложения?
Огорчительно даже перечислять их. Читателю М.А.Виноградову, например, не
нравится название Загородный проспект. Он пишет: "Когда-то окраинный,
Загородный проспект ныне оказался в самом центре Ленинграда. А название
"Загородный" звучит анахронизмом". И тут же вносится предложение:
переименовать!
Читательницу А.Ходунову не устраивает название Обводный канал.
А.Аникину кажется анахронизмом Глухая улица. И.Сазонову - Тучков мост.
Удивительно, что никто не предложил переименовать Фонтанку, на которой
нет никаких фонтанов, Садовую, Крюков канал, Мойку...
Попробую объяснить товарищу Виноградову и тем, кто разделяет его
мнение, что Загородный проспект в нашем городе (как и Невский, и Садовая, и
Марсово поле, и Посадские улицы) такой же "анахронизм", как, скажем,
московский Кремль, как лондонский Сити, киевский Крещатик, берлинская
Фридрихштрассе, таллинская Ратушная площадь...
То, что Загородный оказался в центре города, в пяти или шести
километрах от нынешней границы города, только прибавляет прелести этому
старинному названию. А кроме того, это название (как и Глухая, и Немощеная,
и тысячи других подобных "анахронизмов") постоянно напоминают нам (и будут
напоминать нашим потомкам) о проделанном нами пути, о прогрессе, о том, как
далеко шагнул человек...
Среди читательских предложений, обнародованных газетой, есть несколько
правильных. Например, многие предлагают увековечить имена наших славных
полководцев: Фрунзе, Блюхера, Тухачевского... Такие патриотические
предложения нельзя не приветствовать, но при этом я должен повторить то, о
чем уже говорил раньше и о чем сказал в упомянутой статье В.М.Песков: мы так
много строим, - и строим чем дальше, тем больше, - что вовсе не требуются
никакие переименования. Найти подходящую, достойную дорогого нам имени улицу
можно в любом районе новой застройки. А старые кварталы наших городов должны
оставаться в этом смысле (и не только в этом!) навсегда заповедными. Имена
городов и улиц следует охранять столь же бережно и любовно, как охраняются у
нас (к сожалению, тоже не всегда и не везде) памятники архитектурные. Всякое
же переименование старого (если целесообразность такого переименования будет
доказана) должно быть всегда событием. Прежде, чем дать новое имя городу,
улице, переулку, надо его широко и всесторонне обсудить.
И ни в коем случае нельзя допускать к этому делу людей случайных,
невежественных, не знающих истории, не обладающих вкусом!.. Мне скажут: это
само собой разумеется! Нет, само собой не разумеется. Посмотрите, какие
предложения читателей редакция рекомендует в качестве "интересных" и
"удачных". Страшно делается. Для набережной Обводного канала предлагаются
названия "Хрустальная", "Чистая".
Для других улиц и проспектов: Солнечная, Дружная, улица Здоровья,
проспект Гостеприимства, улица Грядущего, улица Невской Волны, проспект
Белых Ночей, проспект Молодости, площадь Исканий, площадь Легенды...
Простите меня, милые мои земляки, но то, что вы предлагаете и
поддерживаете, это - пошлость. Ведь обсуждается, насколько я понимаю, вопрос
не о продукции парфюмерной или кондитерской фабрики. Речь идет о названиях
улиц одного из прекраснейших городов мира.
Что же надо делать, кто должен вступиться, сказать веское слово, чтобы
кончилась наконец эта свистопляска, это повседневное, не встречающее
противодействия надругательство над нашим языком, над нашей историей, над
нашим прошлым и будущим?!!
Не стоит ли подумать об издании закона, по которому название города,
села, улицы, площади, переулка может быть взято под охрану специальной
комиссией, как берутся под охрану каменные, бронзовые и деревянные памятники
нашей старины?
Под таким названием ленинградское издательство "Аврора" выпустило
альбом детских рисунков. Рисункам сопутствует стихотворный и прозаический
комментарий маленьких художников, записанный с их слов взрослыми. Составили
альбом Э.Голубева и А.Крестинский, они же написали превосходную
вступительную статью. Но, пожалуй, еще лучше предваряет книгу пожелтевшее,
истрепавшееся письмо маленькой блокадницы Люси Наумовой, артистически
воспроизведенное на шмуцтитуле книги:
"Здравствуйте дорогие Алочка и Кирочка. Как вы поживаете чево вы
делаете? Я хожу с мамой на работу пото что боюсь седеть дома одна, т.к. над
городом летают самолеты и бросают бомбы. И ето очень страшно. У нас в
Ленинграде нет ни ягод ни яблок и я забыла даже как они пахнут"...
Нет, эти рисунки и подписи к ним не могут передать всей лютой
жестокости тех дней. Вряд ли воспитатели стремились поощрять детей к
изображению блокадных ужасов. Скорее всего, они отвращали их от этого. И
все-таки...
Вот семилетний Вова Паршаев изображает зиму. Два многоэтажных городских
дома. Из труб валит столбами дым. Третий дом в развалинах. А по заснеженной
широкой улице идут - почему-то все в одном направлении - шесть женщин. Две
из них волокут за собой санки, на санках - запеленутые в красную ткань,
вытянутые, похожие на мумии - трупы. И спокойная, протокольно-бесстрастная
подпись:
"Наступила зима, стало холодно"...
И еще подпись - под другим рисунком, другого мальчика:
"Это зимой бомбежка. Валяются трупы на улицах. Один везут на санках
сваливать в сарай".
И еще:
"Мы завтракаем в бомбоубежище".
Это быт тех дней. Но дети не хотят, не любят, как правило, изображать
быт. Они живут мечтой.
О чем же мечтал блокадный ребенок? Конечно, о еде. И - о победе.
Шестилетний Юра Павлов сделал очень хороший рисунок военного корабля и
продиктовал такую подпись к нему:
"Когда я вырасту, буду капитаном. Я буду ехать по морю, вражеские
корабли топить, а когда вернусь из плаванья, подъеду к вашему дому и привезу
вам батоны, и шоколаду, и круглые булочки".
Да, победа мнилась и снилась этим маленьким мученикам в образе хлебных
батонов, кусков сахара, "круглых булочек". Больше всего тронул меня чем-то
беспредметный рисунок маленького Шурика Игнатьева. Хаотическое сплетение
линий, вроде клубка колючей проволоки. Посередине что-то круглое. И
пояснение трехлетнего автора:
"Это война, вот и все, а тут булка. Больше не знаю".
Поймет этот рисунок и прочтет, расшифрует эти слова только тот, кто сам
был в те годы в Питере. Поймет бывшая питомица детского сада Л.С.Метлина,
воспоминания которой о блокадном детстве цитируются в этой же книге:
"Под Новый год воспитатели посадили нас клеить гирлянды, игрушки. На
каждый стол дали плошечку клея. Только отвернулись - а плошечки до дна
вылизаны".
Не с нею ли рядом сидел и клеил эти гирлянды шестилетний мальчик Юра,
слова которого тоже приводятся в книге:
"Я бы три дня не ел, только бы война кончилась!"
Кто поймет и оценит в полную меру горечь этой детской мольбы и силу
этого обета!
Я не говорю здесь, в короткой заметке, о качестве рисунков, о
неугасающей талантливости ребенка...
Не побоюсь громкого слова и скажу, что книгу эту с трепетом возьмет в
руки всякий - и молодой, и старый, и тот, кто видел звериный лик фашизма, и
тот, кто знает о нем понаслышке.
Спасибо ленинградке Е.Л.Щукиной, бывшему методисту Куйбышевского района
по дошкольному воспитанию, собравшей и сохранившей этот удивительный
материал.
Летом 1944 года через Москву были проконвоированы пленные немцы - 57600
человек. В этот день я оказался в Москве и был свидетелем этого жалкого и
вместе с тем величественного зрелища. Да, это было зрелище воистину
эпической силы. Ровный, покорный шаг, тяжелый усталый топот, который мог
быть грозным, а оказался унылым, - все это лучше всяких газетных статей и
оперативных сводок говорило о еще не завоеванной нами, еще далекой, но уже
несомненной победе. И среди многих чувств, волновавших меня в этот жаркий
июльский день, было одно, может быть, самое сильное: гордость за нашего
человека, так много вынесшего от этих серо-коричневых мундиров и все-таки не
опустившегося до мелкой мести, сохранившего в себе полную меру человечности
и благородства.
Пленных вели из одного конца города в другой, от заставы к заставе, и
на всем этом долгом пути не было ни одного эксцесса, ни одной грубой
выходки, ни одного злобного или оскорбительного выкрика.
Впрочем, позже я узнал, что один "эксцесс" все-таки был. Вечером я
зашел в гости к друзьям, и там одна совсем молоденькая женщина, учительница
начальной школы, со смехом рассказала, что, когда немцев вели через Крымский
мост, два мальчика, забравшись на железный парапет моста, обстреляли
"фрицев" из рогаток.
Этот рассказ вызвал дружный смех. Только одна пожилая женщина, тоже
учительница, не засмеялась, а сказала:
- Этих мальчиков дурно воспитали.
На нее накинулись:
- Ну, как вы можете так говорить! Разве мы с вами вправе судить этих
мальчишек?!. Кто знает, может быть, у них отцы или братья погибли от рук
фашистов...
- И даже наверняка погибли, - ответила старая учительница. - Но кто вам
сказал, что я обвиняю мальчишек? Нисколько. Я не их обвиняю, а тех, кто их
воспитал. Им не внушили элементарных законов чести, не объяснили старого
русского воинского правила: лежачего не бьют.
...А как важно знать, и помнить, и не забывать эти старые, мудрые
правила, и верить в их категорическую императивность с той верой, с какой
верит в нее ребенок. Для ребенка не существует того, что мы, взрослые,
называем "исключениями". Об этом очень хорошо сказал в свое время Житков:
"Если взрослый говорит: "Никогда не ври", то для ребенка "никогда" -
это вечное и во всяких случаях и, уж конечно, в тех, когда больше всего
хочется и нужней всего соврать. Для взрослого это: "Ну, конечно, не до
идиотизма! Бывают, знаете, такие случаи...", - для ребенка вся торжественная
яркость этой абсолютности слова "никогда" сразу тухнет, и слово это уже
расплевано, растоптано до тоски и обиды".
Вот эта приблизительность и относительность этических требований - зло,
которого мы в повседневности не замечаем, но которое тем не менее живет,
растет и дает плоды. И плоды весьма горькие.
Не здесь ли мы должны искать корни тех явлений, которые так волнуют
последнее время наше общество? Я говорю о недостойном поведении некоторой
части нашей молодежи. В этих случаях принято оговариваться: незначительной
части. Незначительной, да, но не такой уж ничтожной, чтобы можно было не
бить тревогу. И тревогу мы бьем. Редко бывает, что развернешь газету и не
наткнешься там на материал, обличающий молодых бездельников, стиляг,
тунеядцев, фарцовщиков, бездушных сыновей и т.д. и т.п. Законны и
справедливы требования тех, кто считает, что бездельников этих нужно учить и
наказывать. Но при этом не стоит, пожалуй, забывать, что наказание никогда
не было наилучшим средством разумного воспитания. Продолжая вести самый
серьезный разговор с шестнадцатилетним или двадцатилетним лоботрясом, мы
должны очень крепко задуматься о просчетах нашего воспитания в целом.
...Я очень хорошо знаю, какую огромную и полезную работу ведут наши
газеты, радио и телевидение. У нас есть отличные детские газеты. Но все ли
они заслуживают такой высокой оценки? Нет, если говорить честно, далеко не
все и далеко не всегда.
Есть газеты скучные, серые, усыпительные. Это скверно, но это все-таки
полбеды. Полная беда, когда в газете печатаются статьи беспринципные, то
есть такие, авторам которых не всегда ясно, что такое хорошо и что такое
плохо.
Вот передо мной лежит газета. Одна из многих областных газет пионеров и
школьников. На четвертой полосе в углу притулился скромный отдел "Уголок
смекалки". И в этом отделе мелким шрифтом напечатана совсем крохотная
заметочка:
"Три товарища решили изготовить три фотоальбома. Двое для этого купили
в магазине 7 листов цветного картона, первый - три листа, второй - четыре, а
третий купить картон не успел. Ребята выручили его: из семи листов сделали
три одинаковых альбома. За это третий дал своим друзьям 7 больших яблок.
Как должны поделить яблоки первые два товарища?"
Знаю, что найдутся люди, которые скажут: "Ерунда! Стоит придираться к
арифметической задаче!" Но вдумайтесь в смысл, вглядитесь в идеологию этой
задачи!
Мало того, что ребята выручили своего товарища за семь больших яблок,
они еще и эти яблоки делят не пополам, а соразмерно той доли, которую каждый
из них вложил в эту "выручку". Дело не только в том, что такие задачи сами
по себе портят ребят, прививают им мелкособственнические, крохоборские
взгляды, а в том еще, что задача эта, ее публикация в газете,
свидетельствует об отсутствии какого-либо морального критерия у редакции.
Начинаешь приглядываться к этой газете и убеждаешься в справедливости своих
подозрений - когда через несколько дней натыкаешься на такое вот интервью,
данное корреспонденту газеты четырнадцатилетним чемпионом по плаванию:
"В заплыве на 100 метров вольным стилем я состязался с четырьмя
чемпионами разных городов. Среди них был чемпион страны X. Я подметил
раньше, что, когда его обгоняют, он теряет выдержку. Со старта я сделал
сильный рывок. X. сбился с темпа, и я выиграл эту трудную дистанцию".
Юный спортсмен может и не понимать, что он поступил дурно, нечестно,
что он не обогнал, а обманул соперника. Но - редакция! Неужели редактор не
почувствовал, что заметка эта могла бы украсить какой-нибудь дореволюционный
бульварный листок и не к лицу газете советской, да еще пионерской?!..
Вот другая заметка, в том же духе и в том же стиле.
Идет бойкий рассказ о том, как некий молодой спортсмен не мог пробиться
сквозь толпу болельщиков и попасть на соревнования, в которых он участвовал.
"Неожиданно раздался громкий голос:
- Пропустите! Я - Владимир Куц.
Болельщики, как по команде, расступились, услышав имя знаменитого
спортсмена. Они образовали коридор, по которому пошел никому не известный
паренек".
Оказалось, что паренек никого не обманул. Он действительно - Владимир
Куц, тезка и однофамилец известного бегуна. Но вот заключительная фраза этой
заметки:
"Увидев, что вход во Дворец спорта блокирован болельщиками, и боясь
опоздать, юный московский гимнаст проявил настоящую спортивную смекалку -
громко назвал свою фамилию, сообразив, что она его выручит".
Не будь этой заключительной сентенции, можно было бы и не возражать
против публикации этого материала. Если автор и редакция идейно хорошо
вооружены, знают и любят детей, хотят им добра - они могут о чем угодно
писать и печатать, не боясь при этом впасть ни в беспринципность, ни в
ханжество. Можно рассказать (с улыбкой, а не с пафосом) и о проделках того
же плутоватого гимнаста, можно писать и о любви, и о поцелуях, и об ошибках
взрослых (даже учителей!)... Все дело в правильном акценте, в способе подачи
материала и, главное, в наличии у редакции исправно действующего
нравственного компаса. А разве не свидетельствует о том, что такого компаса
в редакции не имеется, такая вот, например, заметка:
"Советский народ навечно сохранит память о патриотическом подвиге
одесского пионера Толи Андриенко.
В начале войны, когда вражеские войска рвались к Одессе, семья
Андриенко эвакуировалась в Среднюю Азию. После освобождения Одессы Советской
Армией семья Андриенко снова вернулась в родной город. Толе было в то время
девять лет.
В развалинах одного дома он нашел запаянную металлическую коробку. В
ней мальчик обнаружил золотые вещи, бриллианты. Их награбил у советских
людей какой-то фашист.
Толя передал найденный клад в фонд обороны страны".
Граждане! Снимите шапки! Перед вами немеркнущий подвиг Толи Андриенко.
Он не уподобился фашисту, не украл бриллианты и золото, а сдал их
государству.
...Подобных примеров, когда мы не только не воспитываем наших детей, то
есть не делаем их лучше, а, наоборот, смущаем их, портим, морально
дезориентируем, можно привести десятки и сотни. Здесь нет места для них.
Этими заметками я хотел только дать затравку для большого и серьезного
разговора, первоочередная важность которого для меня очевидна и несомненна.
Кому из наших детских писателей не приходилось хоть раз в жизни
выслушивать такое заманчивое предложение:
- Не напишете ли вы рассказ на моральную тему?
"Моральная тема" существует как особый тематический раздел в планах
издательств. "Вопросы морали и детская литература" - напечатано на
пригласительном билете Дома детской книги.
А какая это, если подумать, нелепость и какая бессмыслица! На моральную
тему... А на какую же еще тему, позволено спросить, может быть книга для
детей?! Если книга ничему не учит - ни честности, ни смелости, ни доброте,
ни человечности, ни преданности Родине, ни любви к труду, - это не
литература, а прейскурант. Конечно, когда я говорю о морали, я говорю не о
моральных прописях, не о тех дидактических поделках, какими и до сих пор
плотно заставлены полки наших детских библиотек.
"Пионер должен любить Родину".
"Советский школьник должен любить труд".
Такие благочестивые призывы наш ребенок слышит, увы, чуть ли не с
колыбели. И мастеров сочинять эти правильные лозунги больше, чем требуется.
Но разве о них идет речь - об этих мастерах? Да, именно о них, о людях,
которые способны взяться за любую тему, которые напишут вам к восьми часам
вечера о чем вы пожелаете: и о честности, и о смелости, и о преданности
Родине, и о любви к труду, - и у которых, по существу, нет ни малейшего
права обо всем этом говорить. Почему? Да потому прежде всего, что эти
быстропишущие товарищи, как правило, очень смутно, очень приблизительно
представляют себе, что такое хорошо и что такое плохо. А когда у человека
моральный критерий столь шаток и неустойчив, очень нетрудно плохое выдать за
хорошее. Это и случается. И, к сожалению, довольно часто.
То, о чем я буду говорить ниже, кое-кому покажется мелочью. Но это не
мелочь.
Расскажу такой случай.
Я выступал по радио. Вместе со мной, в той же передаче, должна была
выступить девочка-школьница, ученица 5-го или 6-го класса. Она, как я понял,
собиралась рассказать радиослушателям о том, как их класс работал на
строительстве новой школы. Девочка ужасно волновалась, поминутно заглядывала
в бумажку, шептала что-то. И когда пришел бойкий товарищ, репортер,
организатор этой передачи, и спросил: "Ну, как, все в порядке?" - девочка
кивнула и протянула ему свой конспектик. Но он даже не взглянул на него,
скомкал, сунул в карман и подал девочке другую бумагу:
- Ты это вот будешь читать.
Девочка бегло просмотрела текст и залилась румянцем.
- Что вы, - сказала она, - но ведь там же было совсем не так!..
- Что "не так"?
- Ну, вот - тут сказано "крановщица за нами не поспевала"... Мы же,
во-первых, никаких крановщиц не видели, а во-вторых...
- Что "во-вторых"? - рассердился репортер.
- Мы там доски таскали и всякий мусор убирали...
- Ну и что?
- А тут написано такое, чего и не было. Это же неправда.
- Ладно, ладно, голубушка, - снисходительно засмеялся репортер. - Это
не страшно. Это же ты не папе с мамой неправду говоришь. Это можно.
И он переглянулся со мной, посмотрев на меня, как взрослый на
взрослого: дескать, вы видели, какие наивные пичужки бывают! Но в эту минуту
мне не хотелось быть взрослым. Я стал на сторону девочки и даже пытался
вмешаться и помочь ей. К сожалению, мы опоздали: парадный и высокопарный
текст, сочиненный бойким репортером, был уже санкционирован, скреплен
подписью и печатью, и именно эти, чужие лживые слова вынуждена была,
запинаясь, деревянным голосом читать в микрофон девочка.
Репортер, с которым я пытался тогда спорить, на очень хорошем счету у
начальства. Он - замечательный организатор, ему можно поручить "провернуть"
любую тему. А ведь какое это страшное зло - именно этот человек и именно на
этом месте: в редакции детского вещания. Ведь эта девочка, которая до сих
пор свято верила в печатное слово и в слово, звучащее из репродуктора, -
ведь каким потрясением, какой травмой было для нее услышать то, что она
услышала из уст этого почтенного взрослого дядьки! А те, другие мальчики и
девочки, которые таскали доски и вывозили мусор со стройки и которые вдруг
услыхали, как их скромная и правдивая доселе подружка столь нагло и
беззастенчиво "заливает" на весь эфир!.. Да, конечно, она потом объяснит им,
как все это случилось. Но вряд ли это объяснение пойдет кому-нибудь на
пользу. Из этого объяснения ребята уяснят лишь очень горькую истину: значит,
все-таки врать можно! Учителю нельзя, папе и маме - тоже, а в микрофон, в
эфир - пожалуйста, сколько угодно. И на это вранье их толкает не кто-нибудь,
а сами взрослые.
Скажут: часто ли это бывает! Да, к сожалению, часто. Мы сами не
замечаем в повседневности, как много яда рассеивают вокруг эти люди, не
ведающие, где кончается правда и где начинается ложь.
Не могу без гнева говорить о том, что уже не первый год распространяют
под видом "народных пословиц и поговорок" наши детские и юношеские газеты и
даже некоторые издательства.
Стыдно приводить в качестве примеров эти перлы, а ведь мелькают они не
только в периферийной, но и в столичной печати.
"При работе коллективной каждый грош вернется гривной".
"Конституция нова дала женщине все права".
"Агронаука - для урожая как порука".
"Темпы без качества - есть рвачество".
"Кто работает циклично, тот живет вполне прилично".
Что это - пародия, шутка? Какие тут шутки!.. Какому советскому человеку
придет в голову шутить подобными понятиями.
Так в чем же дело? Ведь и школьник, знакомый хоть немного с подлинным
фольклором, заметит, что все это - беззастенчивая подделка, грубейшая
фальсификация. Ведь, в самом деле, не надо быть ученым фольклористом, чтобы
понять: "гривна" в поговорке не может рифмоваться с "коллективно" уже по
одному тому, что гривен (как и грошей) нет в нашем советском обиходе.
Архаизмы эти вставлены в "поговорку" именно для придания ей большей
"народности", достоверности.
Обычно все эти "копилки народной мудрости" снабжаются еще такими
примечаниями: из собрания такого-то. Записал такой-то. Да еще: там-то, в
таком-то районе, в таком-то колхозе.
Я не хотел бы бросить даже самую маленькую тень на работу настоящих
фольклористов. Они делают большое и святое дело. И особенно тогда, когда
собирают современный, советский фольклор.
Здесь я говорю о халтурщиках и спекулянтах. И даже не о них, а прежде
всего о тех, кто принимает, оплачивает и подписывает в печать их изделия.
Халтурщик получил свои "гривны" и "гроши" и ушел, а эти остаются и
продолжают творить свое нехорошее дело.
Зачем они это делают? По неопытности? Не верю.
Скорее всего, делается это из тех же соображений, из каких, бывает,
печатают у нас плохие повести и романы только за то, что они - на полезную
тему. Но сколько вреда, сколько бед приносит это бездумное, привычное,
чистое, бескорыстное приспособленчество!..
Есть в Ленинграде площадь Мира, бывшая Сенная. Когда-то здесь был
рынок, и у площади было свое лицо: немытое, грязное, но все-таки лицо.
Сейчас это - очень чистая, гладкая, но унылая, уродливая в своих очертаниях
и пропорциях площадь, заставленная такими же унылыми и бесцветными домами. И
вот об этой-то скучнейшей площади в примечаниях к одной популярной книжке по
истории Ленинграда сказано:
"Советские люди превратили эту площадь в одну из лучших в городе".
откликнулся тогда Моссовет: общественности нашей было обещано, что в
дальнейшем к вопросу наименования улиц будут подходить более бережно, ни
одно старое, исторически сложившееся название не будет без особой нужды
тронуто.
Недавно в "Комсомольской правде" В.Песков с большой горечью заметил,
что по меньшей мере одно такое название все-таки тронули... Он пишет:
"Я коммунист, мне дорого высоко чтимое на земле имя Маркса. Но я не
убежден, что мы правильно поступили, изменив название улицы Охотный ряд.
Любую самую богатую и нарядную из новых улиц Москвы можно было назвать
именем Маркса. А название "Охотный ряд" сохранить. Это история. Два этих
слова "Охотный ряд" в сопоставлении с нынешним центром Москвы дают тот же
эффект, что и развалины древней стены в современном римском аэропорту".
В самом деле, почему же мы так неуважительно, так не по-сыновьи
небрежно относимся к нашей старине, в том числе и к невещественным ее
памятникам - к именам наших древних городов, к названиям улиц?!! Возможно, я
бы не стал возвращаться к этому вопросу, если бы не одно обстоятельство,
по-настоящему меня взволновавшее... Читаю недавно в местной газете заметку о
том, что "очень важно, как называются новые улицы, проспекты, площади,
набережные, переулки города Ленина, какие названия даются старым улицам,
имена которых уже давным-давно устарели". Уже одни подчеркнутые мною слова
пугают, настораживают. А на днях узнаю, что редакция обратилась к читателям
с просьбой "включиться в работу по переименованию магистралей Ленинграда".
Значит, это уже кампания! Это не что-нибудь, это уже работа! И читатели
широко откликнулись на призыв газеты. "Десятки интересных предложений вносят
читатели", - радостно сообщает редакция. Что же это за предложения?
Огорчительно даже перечислять их. Читателю М.А.Виноградову, например, не
нравится название Загородный проспект. Он пишет: "Когда-то окраинный,
Загородный проспект ныне оказался в самом центре Ленинграда. А название
"Загородный" звучит анахронизмом". И тут же вносится предложение:
переименовать!
Читательницу А.Ходунову не устраивает название Обводный канал.
А.Аникину кажется анахронизмом Глухая улица. И.Сазонову - Тучков мост.
Удивительно, что никто не предложил переименовать Фонтанку, на которой
нет никаких фонтанов, Садовую, Крюков канал, Мойку...
Попробую объяснить товарищу Виноградову и тем, кто разделяет его
мнение, что Загородный проспект в нашем городе (как и Невский, и Садовая, и
Марсово поле, и Посадские улицы) такой же "анахронизм", как, скажем,
московский Кремль, как лондонский Сити, киевский Крещатик, берлинская
Фридрихштрассе, таллинская Ратушная площадь...
То, что Загородный оказался в центре города, в пяти или шести
километрах от нынешней границы города, только прибавляет прелести этому
старинному названию. А кроме того, это название (как и Глухая, и Немощеная,
и тысячи других подобных "анахронизмов") постоянно напоминают нам (и будут
напоминать нашим потомкам) о проделанном нами пути, о прогрессе, о том, как
далеко шагнул человек...
Среди читательских предложений, обнародованных газетой, есть несколько
правильных. Например, многие предлагают увековечить имена наших славных
полководцев: Фрунзе, Блюхера, Тухачевского... Такие патриотические
предложения нельзя не приветствовать, но при этом я должен повторить то, о
чем уже говорил раньше и о чем сказал в упомянутой статье В.М.Песков: мы так
много строим, - и строим чем дальше, тем больше, - что вовсе не требуются
никакие переименования. Найти подходящую, достойную дорогого нам имени улицу
можно в любом районе новой застройки. А старые кварталы наших городов должны
оставаться в этом смысле (и не только в этом!) навсегда заповедными. Имена
городов и улиц следует охранять столь же бережно и любовно, как охраняются у
нас (к сожалению, тоже не всегда и не везде) памятники архитектурные. Всякое
же переименование старого (если целесообразность такого переименования будет
доказана) должно быть всегда событием. Прежде, чем дать новое имя городу,
улице, переулку, надо его широко и всесторонне обсудить.
И ни в коем случае нельзя допускать к этому делу людей случайных,
невежественных, не знающих истории, не обладающих вкусом!.. Мне скажут: это
само собой разумеется! Нет, само собой не разумеется. Посмотрите, какие
предложения читателей редакция рекомендует в качестве "интересных" и
"удачных". Страшно делается. Для набережной Обводного канала предлагаются
названия "Хрустальная", "Чистая".
Для других улиц и проспектов: Солнечная, Дружная, улица Здоровья,
проспект Гостеприимства, улица Грядущего, улица Невской Волны, проспект
Белых Ночей, проспект Молодости, площадь Исканий, площадь Легенды...
Простите меня, милые мои земляки, но то, что вы предлагаете и
поддерживаете, это - пошлость. Ведь обсуждается, насколько я понимаю, вопрос
не о продукции парфюмерной или кондитерской фабрики. Речь идет о названиях
улиц одного из прекраснейших городов мира.
Что же надо делать, кто должен вступиться, сказать веское слово, чтобы
кончилась наконец эта свистопляска, это повседневное, не встречающее
противодействия надругательство над нашим языком, над нашей историей, над
нашим прошлым и будущим?!!
Не стоит ли подумать об издании закона, по которому название города,
села, улицы, площади, переулка может быть взято под охрану специальной
комиссией, как берутся под охрану каменные, бронзовые и деревянные памятники
нашей старины?
Под таким названием ленинградское издательство "Аврора" выпустило
альбом детских рисунков. Рисункам сопутствует стихотворный и прозаический
комментарий маленьких художников, записанный с их слов взрослыми. Составили
альбом Э.Голубева и А.Крестинский, они же написали превосходную
вступительную статью. Но, пожалуй, еще лучше предваряет книгу пожелтевшее,
истрепавшееся письмо маленькой блокадницы Люси Наумовой, артистически
воспроизведенное на шмуцтитуле книги:
"Здравствуйте дорогие Алочка и Кирочка. Как вы поживаете чево вы
делаете? Я хожу с мамой на работу пото что боюсь седеть дома одна, т.к. над
городом летают самолеты и бросают бомбы. И ето очень страшно. У нас в
Ленинграде нет ни ягод ни яблок и я забыла даже как они пахнут"...
Нет, эти рисунки и подписи к ним не могут передать всей лютой
жестокости тех дней. Вряд ли воспитатели стремились поощрять детей к
изображению блокадных ужасов. Скорее всего, они отвращали их от этого. И
все-таки...
Вот семилетний Вова Паршаев изображает зиму. Два многоэтажных городских
дома. Из труб валит столбами дым. Третий дом в развалинах. А по заснеженной
широкой улице идут - почему-то все в одном направлении - шесть женщин. Две
из них волокут за собой санки, на санках - запеленутые в красную ткань,
вытянутые, похожие на мумии - трупы. И спокойная, протокольно-бесстрастная
подпись:
"Наступила зима, стало холодно"...
И еще подпись - под другим рисунком, другого мальчика:
"Это зимой бомбежка. Валяются трупы на улицах. Один везут на санках
сваливать в сарай".
И еще:
"Мы завтракаем в бомбоубежище".
Это быт тех дней. Но дети не хотят, не любят, как правило, изображать
быт. Они живут мечтой.
О чем же мечтал блокадный ребенок? Конечно, о еде. И - о победе.
Шестилетний Юра Павлов сделал очень хороший рисунок военного корабля и
продиктовал такую подпись к нему:
"Когда я вырасту, буду капитаном. Я буду ехать по морю, вражеские
корабли топить, а когда вернусь из плаванья, подъеду к вашему дому и привезу
вам батоны, и шоколаду, и круглые булочки".
Да, победа мнилась и снилась этим маленьким мученикам в образе хлебных
батонов, кусков сахара, "круглых булочек". Больше всего тронул меня чем-то
беспредметный рисунок маленького Шурика Игнатьева. Хаотическое сплетение
линий, вроде клубка колючей проволоки. Посередине что-то круглое. И
пояснение трехлетнего автора:
"Это война, вот и все, а тут булка. Больше не знаю".
Поймет этот рисунок и прочтет, расшифрует эти слова только тот, кто сам
был в те годы в Питере. Поймет бывшая питомица детского сада Л.С.Метлина,
воспоминания которой о блокадном детстве цитируются в этой же книге:
"Под Новый год воспитатели посадили нас клеить гирлянды, игрушки. На
каждый стол дали плошечку клея. Только отвернулись - а плошечки до дна
вылизаны".
Не с нею ли рядом сидел и клеил эти гирлянды шестилетний мальчик Юра,
слова которого тоже приводятся в книге:
"Я бы три дня не ел, только бы война кончилась!"
Кто поймет и оценит в полную меру горечь этой детской мольбы и силу
этого обета!
Я не говорю здесь, в короткой заметке, о качестве рисунков, о
неугасающей талантливости ребенка...
Не побоюсь громкого слова и скажу, что книгу эту с трепетом возьмет в
руки всякий - и молодой, и старый, и тот, кто видел звериный лик фашизма, и
тот, кто знает о нем понаслышке.
Спасибо ленинградке Е.Л.Щукиной, бывшему методисту Куйбышевского района
по дошкольному воспитанию, собравшей и сохранившей этот удивительный
материал.
Летом 1944 года через Москву были проконвоированы пленные немцы - 57600
человек. В этот день я оказался в Москве и был свидетелем этого жалкого и
вместе с тем величественного зрелища. Да, это было зрелище воистину
эпической силы. Ровный, покорный шаг, тяжелый усталый топот, который мог
быть грозным, а оказался унылым, - все это лучше всяких газетных статей и
оперативных сводок говорило о еще не завоеванной нами, еще далекой, но уже
несомненной победе. И среди многих чувств, волновавших меня в этот жаркий
июльский день, было одно, может быть, самое сильное: гордость за нашего
человека, так много вынесшего от этих серо-коричневых мундиров и все-таки не
опустившегося до мелкой мести, сохранившего в себе полную меру человечности
и благородства.
Пленных вели из одного конца города в другой, от заставы к заставе, и
на всем этом долгом пути не было ни одного эксцесса, ни одной грубой
выходки, ни одного злобного или оскорбительного выкрика.
Впрочем, позже я узнал, что один "эксцесс" все-таки был. Вечером я
зашел в гости к друзьям, и там одна совсем молоденькая женщина, учительница
начальной школы, со смехом рассказала, что, когда немцев вели через Крымский
мост, два мальчика, забравшись на железный парапет моста, обстреляли
"фрицев" из рогаток.
Этот рассказ вызвал дружный смех. Только одна пожилая женщина, тоже
учительница, не засмеялась, а сказала:
- Этих мальчиков дурно воспитали.
На нее накинулись:
- Ну, как вы можете так говорить! Разве мы с вами вправе судить этих
мальчишек?!. Кто знает, может быть, у них отцы или братья погибли от рук
фашистов...
- И даже наверняка погибли, - ответила старая учительница. - Но кто вам
сказал, что я обвиняю мальчишек? Нисколько. Я не их обвиняю, а тех, кто их
воспитал. Им не внушили элементарных законов чести, не объяснили старого
русского воинского правила: лежачего не бьют.
...А как важно знать, и помнить, и не забывать эти старые, мудрые
правила, и верить в их категорическую императивность с той верой, с какой
верит в нее ребенок. Для ребенка не существует того, что мы, взрослые,
называем "исключениями". Об этом очень хорошо сказал в свое время Житков:
"Если взрослый говорит: "Никогда не ври", то для ребенка "никогда" -
это вечное и во всяких случаях и, уж конечно, в тех, когда больше всего
хочется и нужней всего соврать. Для взрослого это: "Ну, конечно, не до
идиотизма! Бывают, знаете, такие случаи...", - для ребенка вся торжественная
яркость этой абсолютности слова "никогда" сразу тухнет, и слово это уже
расплевано, растоптано до тоски и обиды".
Вот эта приблизительность и относительность этических требований - зло,
которого мы в повседневности не замечаем, но которое тем не менее живет,
растет и дает плоды. И плоды весьма горькие.
Не здесь ли мы должны искать корни тех явлений, которые так волнуют
последнее время наше общество? Я говорю о недостойном поведении некоторой
части нашей молодежи. В этих случаях принято оговариваться: незначительной
части. Незначительной, да, но не такой уж ничтожной, чтобы можно было не
бить тревогу. И тревогу мы бьем. Редко бывает, что развернешь газету и не
наткнешься там на материал, обличающий молодых бездельников, стиляг,
тунеядцев, фарцовщиков, бездушных сыновей и т.д. и т.п. Законны и
справедливы требования тех, кто считает, что бездельников этих нужно учить и
наказывать. Но при этом не стоит, пожалуй, забывать, что наказание никогда
не было наилучшим средством разумного воспитания. Продолжая вести самый
серьезный разговор с шестнадцатилетним или двадцатилетним лоботрясом, мы
должны очень крепко задуматься о просчетах нашего воспитания в целом.
...Я очень хорошо знаю, какую огромную и полезную работу ведут наши
газеты, радио и телевидение. У нас есть отличные детские газеты. Но все ли
они заслуживают такой высокой оценки? Нет, если говорить честно, далеко не
все и далеко не всегда.
Есть газеты скучные, серые, усыпительные. Это скверно, но это все-таки
полбеды. Полная беда, когда в газете печатаются статьи беспринципные, то
есть такие, авторам которых не всегда ясно, что такое хорошо и что такое
плохо.
Вот передо мной лежит газета. Одна из многих областных газет пионеров и
школьников. На четвертой полосе в углу притулился скромный отдел "Уголок
смекалки". И в этом отделе мелким шрифтом напечатана совсем крохотная
заметочка:
"Три товарища решили изготовить три фотоальбома. Двое для этого купили
в магазине 7 листов цветного картона, первый - три листа, второй - четыре, а
третий купить картон не успел. Ребята выручили его: из семи листов сделали
три одинаковых альбома. За это третий дал своим друзьям 7 больших яблок.
Как должны поделить яблоки первые два товарища?"
Знаю, что найдутся люди, которые скажут: "Ерунда! Стоит придираться к
арифметической задаче!" Но вдумайтесь в смысл, вглядитесь в идеологию этой
задачи!
Мало того, что ребята выручили своего товарища за семь больших яблок,
они еще и эти яблоки делят не пополам, а соразмерно той доли, которую каждый
из них вложил в эту "выручку". Дело не только в том, что такие задачи сами
по себе портят ребят, прививают им мелкособственнические, крохоборские
взгляды, а в том еще, что задача эта, ее публикация в газете,
свидетельствует об отсутствии какого-либо морального критерия у редакции.
Начинаешь приглядываться к этой газете и убеждаешься в справедливости своих
подозрений - когда через несколько дней натыкаешься на такое вот интервью,
данное корреспонденту газеты четырнадцатилетним чемпионом по плаванию:
"В заплыве на 100 метров вольным стилем я состязался с четырьмя
чемпионами разных городов. Среди них был чемпион страны X. Я подметил
раньше, что, когда его обгоняют, он теряет выдержку. Со старта я сделал
сильный рывок. X. сбился с темпа, и я выиграл эту трудную дистанцию".
Юный спортсмен может и не понимать, что он поступил дурно, нечестно,
что он не обогнал, а обманул соперника. Но - редакция! Неужели редактор не
почувствовал, что заметка эта могла бы украсить какой-нибудь дореволюционный
бульварный листок и не к лицу газете советской, да еще пионерской?!..
Вот другая заметка, в том же духе и в том же стиле.
Идет бойкий рассказ о том, как некий молодой спортсмен не мог пробиться
сквозь толпу болельщиков и попасть на соревнования, в которых он участвовал.
"Неожиданно раздался громкий голос:
- Пропустите! Я - Владимир Куц.
Болельщики, как по команде, расступились, услышав имя знаменитого
спортсмена. Они образовали коридор, по которому пошел никому не известный
паренек".
Оказалось, что паренек никого не обманул. Он действительно - Владимир
Куц, тезка и однофамилец известного бегуна. Но вот заключительная фраза этой
заметки:
"Увидев, что вход во Дворец спорта блокирован болельщиками, и боясь
опоздать, юный московский гимнаст проявил настоящую спортивную смекалку -
громко назвал свою фамилию, сообразив, что она его выручит".
Не будь этой заключительной сентенции, можно было бы и не возражать
против публикации этого материала. Если автор и редакция идейно хорошо
вооружены, знают и любят детей, хотят им добра - они могут о чем угодно
писать и печатать, не боясь при этом впасть ни в беспринципность, ни в
ханжество. Можно рассказать (с улыбкой, а не с пафосом) и о проделках того
же плутоватого гимнаста, можно писать и о любви, и о поцелуях, и об ошибках
взрослых (даже учителей!)... Все дело в правильном акценте, в способе подачи
материала и, главное, в наличии у редакции исправно действующего
нравственного компаса. А разве не свидетельствует о том, что такого компаса
в редакции не имеется, такая вот, например, заметка:
"Советский народ навечно сохранит память о патриотическом подвиге
одесского пионера Толи Андриенко.
В начале войны, когда вражеские войска рвались к Одессе, семья
Андриенко эвакуировалась в Среднюю Азию. После освобождения Одессы Советской
Армией семья Андриенко снова вернулась в родной город. Толе было в то время
девять лет.
В развалинах одного дома он нашел запаянную металлическую коробку. В
ней мальчик обнаружил золотые вещи, бриллианты. Их награбил у советских
людей какой-то фашист.
Толя передал найденный клад в фонд обороны страны".
Граждане! Снимите шапки! Перед вами немеркнущий подвиг Толи Андриенко.
Он не уподобился фашисту, не украл бриллианты и золото, а сдал их
государству.
...Подобных примеров, когда мы не только не воспитываем наших детей, то
есть не делаем их лучше, а, наоборот, смущаем их, портим, морально
дезориентируем, можно привести десятки и сотни. Здесь нет места для них.
Этими заметками я хотел только дать затравку для большого и серьезного
разговора, первоочередная важность которого для меня очевидна и несомненна.
Кому из наших детских писателей не приходилось хоть раз в жизни
выслушивать такое заманчивое предложение:
- Не напишете ли вы рассказ на моральную тему?
"Моральная тема" существует как особый тематический раздел в планах
издательств. "Вопросы морали и детская литература" - напечатано на
пригласительном билете Дома детской книги.
А какая это, если подумать, нелепость и какая бессмыслица! На моральную
тему... А на какую же еще тему, позволено спросить, может быть книга для
детей?! Если книга ничему не учит - ни честности, ни смелости, ни доброте,
ни человечности, ни преданности Родине, ни любви к труду, - это не
литература, а прейскурант. Конечно, когда я говорю о морали, я говорю не о
моральных прописях, не о тех дидактических поделках, какими и до сих пор
плотно заставлены полки наших детских библиотек.
"Пионер должен любить Родину".
"Советский школьник должен любить труд".
Такие благочестивые призывы наш ребенок слышит, увы, чуть ли не с
колыбели. И мастеров сочинять эти правильные лозунги больше, чем требуется.
Но разве о них идет речь - об этих мастерах? Да, именно о них, о людях,
которые способны взяться за любую тему, которые напишут вам к восьми часам
вечера о чем вы пожелаете: и о честности, и о смелости, и о преданности
Родине, и о любви к труду, - и у которых, по существу, нет ни малейшего
права обо всем этом говорить. Почему? Да потому прежде всего, что эти
быстропишущие товарищи, как правило, очень смутно, очень приблизительно
представляют себе, что такое хорошо и что такое плохо. А когда у человека
моральный критерий столь шаток и неустойчив, очень нетрудно плохое выдать за
хорошее. Это и случается. И, к сожалению, довольно часто.
То, о чем я буду говорить ниже, кое-кому покажется мелочью. Но это не
мелочь.
Расскажу такой случай.
Я выступал по радио. Вместе со мной, в той же передаче, должна была
выступить девочка-школьница, ученица 5-го или 6-го класса. Она, как я понял,
собиралась рассказать радиослушателям о том, как их класс работал на
строительстве новой школы. Девочка ужасно волновалась, поминутно заглядывала
в бумажку, шептала что-то. И когда пришел бойкий товарищ, репортер,
организатор этой передачи, и спросил: "Ну, как, все в порядке?" - девочка
кивнула и протянула ему свой конспектик. Но он даже не взглянул на него,
скомкал, сунул в карман и подал девочке другую бумагу:
- Ты это вот будешь читать.
Девочка бегло просмотрела текст и залилась румянцем.
- Что вы, - сказала она, - но ведь там же было совсем не так!..
- Что "не так"?
- Ну, вот - тут сказано "крановщица за нами не поспевала"... Мы же,
во-первых, никаких крановщиц не видели, а во-вторых...
- Что "во-вторых"? - рассердился репортер.
- Мы там доски таскали и всякий мусор убирали...
- Ну и что?
- А тут написано такое, чего и не было. Это же неправда.
- Ладно, ладно, голубушка, - снисходительно засмеялся репортер. - Это
не страшно. Это же ты не папе с мамой неправду говоришь. Это можно.
И он переглянулся со мной, посмотрев на меня, как взрослый на
взрослого: дескать, вы видели, какие наивные пичужки бывают! Но в эту минуту
мне не хотелось быть взрослым. Я стал на сторону девочки и даже пытался
вмешаться и помочь ей. К сожалению, мы опоздали: парадный и высокопарный
текст, сочиненный бойким репортером, был уже санкционирован, скреплен
подписью и печатью, и именно эти, чужие лживые слова вынуждена была,
запинаясь, деревянным голосом читать в микрофон девочка.
Репортер, с которым я пытался тогда спорить, на очень хорошем счету у
начальства. Он - замечательный организатор, ему можно поручить "провернуть"
любую тему. А ведь какое это страшное зло - именно этот человек и именно на
этом месте: в редакции детского вещания. Ведь эта девочка, которая до сих
пор свято верила в печатное слово и в слово, звучащее из репродуктора, -
ведь каким потрясением, какой травмой было для нее услышать то, что она
услышала из уст этого почтенного взрослого дядьки! А те, другие мальчики и
девочки, которые таскали доски и вывозили мусор со стройки и которые вдруг
услыхали, как их скромная и правдивая доселе подружка столь нагло и
беззастенчиво "заливает" на весь эфир!.. Да, конечно, она потом объяснит им,
как все это случилось. Но вряд ли это объяснение пойдет кому-нибудь на
пользу. Из этого объяснения ребята уяснят лишь очень горькую истину: значит,
все-таки врать можно! Учителю нельзя, папе и маме - тоже, а в микрофон, в
эфир - пожалуйста, сколько угодно. И на это вранье их толкает не кто-нибудь,
а сами взрослые.
Скажут: часто ли это бывает! Да, к сожалению, часто. Мы сами не
замечаем в повседневности, как много яда рассеивают вокруг эти люди, не
ведающие, где кончается правда и где начинается ложь.
Не могу без гнева говорить о том, что уже не первый год распространяют
под видом "народных пословиц и поговорок" наши детские и юношеские газеты и
даже некоторые издательства.
Стыдно приводить в качестве примеров эти перлы, а ведь мелькают они не
только в периферийной, но и в столичной печати.
"При работе коллективной каждый грош вернется гривной".
"Конституция нова дала женщине все права".
"Агронаука - для урожая как порука".
"Темпы без качества - есть рвачество".
"Кто работает циклично, тот живет вполне прилично".
Что это - пародия, шутка? Какие тут шутки!.. Какому советскому человеку
придет в голову шутить подобными понятиями.
Так в чем же дело? Ведь и школьник, знакомый хоть немного с подлинным
фольклором, заметит, что все это - беззастенчивая подделка, грубейшая
фальсификация. Ведь, в самом деле, не надо быть ученым фольклористом, чтобы
понять: "гривна" в поговорке не может рифмоваться с "коллективно" уже по
одному тому, что гривен (как и грошей) нет в нашем советском обиходе.
Архаизмы эти вставлены в "поговорку" именно для придания ей большей
"народности", достоверности.
Обычно все эти "копилки народной мудрости" снабжаются еще такими
примечаниями: из собрания такого-то. Записал такой-то. Да еще: там-то, в
таком-то районе, в таком-то колхозе.
Я не хотел бы бросить даже самую маленькую тень на работу настоящих
фольклористов. Они делают большое и святое дело. И особенно тогда, когда
собирают современный, советский фольклор.
Здесь я говорю о халтурщиках и спекулянтах. И даже не о них, а прежде
всего о тех, кто принимает, оплачивает и подписывает в печать их изделия.
Халтурщик получил свои "гривны" и "гроши" и ушел, а эти остаются и
продолжают творить свое нехорошее дело.
Зачем они это делают? По неопытности? Не верю.
Скорее всего, делается это из тех же соображений, из каких, бывает,
печатают у нас плохие повести и романы только за то, что они - на полезную
тему. Но сколько вреда, сколько бед приносит это бездумное, привычное,
чистое, бескорыстное приспособленчество!..
Есть в Ленинграде площадь Мира, бывшая Сенная. Когда-то здесь был
рынок, и у площади было свое лицо: немытое, грязное, но все-таки лицо.
Сейчас это - очень чистая, гладкая, но унылая, уродливая в своих очертаниях
и пропорциях площадь, заставленная такими же унылыми и бесцветными домами. И
вот об этой-то скучнейшей площади в примечаниях к одной популярной книжке по
истории Ленинграда сказано:
"Советские люди превратили эту площадь в одну из лучших в городе".