Страница:
Сборник статей
---------------------------------------------------------------------
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
Л.: Дет. лит., 1984.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Содержание
Искусство быть читателем
Как воздух
Как я работаю
23 сентября 1924 года
Только в Шкиду!
Где вы, герои "Республики Шкид"?
О милосердии
Хуже трусости
История моих сюжетов
Как я стал детским писателем
О названиях улиц
Еще раз о том же
Рисуют дети блокады
Без компаса
Моральная тема
Игра с огнем
Ответ г-же Падма Дэви Шарма
Редакция "Недели" переслала мне письмо пенсионерки Я.В.Путан и просила
ответить ей. В этом письме Янина Викентьевна рассказала совершенно ужасную
историю. Придя однажды в гости к своей приятельнице, она услышала, как
внучка этой приятельницы Леночка "употребляет слово лопать"... "На мой
недоуменный вопрос о происхождении этого слова в словаре Леночки ее бабушка
дала мне книгу Л.Пантелеева "Фенька". В ней я прочла следующие выражения:
"Обжора ты этакая, утроба ты ненасытная! Ведь этак ты мне весь дом сожрешь".
"Некогда будет дурака-то валять". "Чудовище! Да как же это ты умудрилась
метелку слопать?".
И удрученная читательница просит разъяснить ей: можно ли писать и
издавать такие книги?
Воспользуюсь случаем и попробую ответить не одной Путан. Без большой
радости должен признаться, что за сорок с лишним лет моей работы в детской
литературе таких и похожих писем я получил много. То есть писем, авторов
которых задевает, шокирует "грубость" писательского языка. Не только
"Республика Шкид", "Часы", "Пакет" и другие мои ранние, юношеские книги, но
буквально все, что выходило когда-либо из-под моего пера, наряду с отзывами
добрыми и дружественными, вызывало хоть один, хоть два, но непременно
вызывало читательский или критический окрик и тот же беспощадный
прокурорский вопрос: можно ли и нужно ли? Даже такая книга, как "Наша Маша",
родительский дневник, в который мы с женой в течение пяти лет заносили
наблюдения над нашей маленькой дочерью, даже эта безобидная книжица вместе с
очень большим количеством сочувственных и благодарственных писем принесла
нам какое-то количество откликов гневных, осудительных.
В чем же нас обвиняют сердитые читатели? А в том только, что в
некоторых случаях мы заглазно, любя, на страницах интимного домашнего
дневника называем нашу дочь не Маша, а Машка. Чуть ли не первое такое
сердитое письмо я получил от собственной тетушки. И ей первой мне пришлось
разъяснять, что "Машка" в устах любящего отца - это не бранное слово и не
"пережиток крепостнических отношений" (в чем меня пытались убедить некоторые
читатели), а особый вид ласки, нежности. Той же родственнице я должен был
напомнить, что не я первый пользуюсь этой фамильярной формой обращения к
дочери. Например, некто А.С.Пушкин, человек светский, воспитанный, столбовой
дворянин, в письмах к жене не именовал своих детей иначе, как Сашка и Машка.
Недаром, вероятно, Пушкину, не меньше чем нам грешным, доставалось от
тогдашней критики за недостаток благопристойности, за вульгарность и
"простонародность" его языка. Да, представьте себе, уже и в те давние годы
гремел над головой пишущего грозный оклик: можно ли и нужно ли?..
А в самом деле, Янина Викентьевна, можно ли?..
Вот попробуйте откройте наугад какую-нибудь книгу Пушкина, хотя бы
"Сказку о рыбаке и рыбке", и дайте ее почитать Леночке. Не обнаружите ли вы
после этого в словаре вашей маленькой приятельницы такие слова и выражения,
как "дурачина ты, простофиля", "сварливая баба", "белены объелась", "старуха
вздурилась", "старый невежа", "взашей затолкали", "проклятая баба"?.. Если
не Пушкина, возьмите Гоголя, возьмите Фонвизина, Гончарова, Чехова,
Горького, любого почитаемого нами автора и вы наверняка отыщете в их
романах, сказках и рассказах такое, что, по вашим понятиям, писать и
печатать нельзя.
Кстати. Давали ли вам в ваши детские годы читать эти книги? Думаю, что
давали. Погубили они вас, испортили ваш язык, изменили к дурному ваш
нравственный облик? Да нет, могу ручаться, что если и были дурные влияния в
вашей жизни, то шли они не от книги, не от этих милых старых невеж и
объевшихся беленой баб...
Но тут я, пожалуй, раскланяюсь с Я.В.Путан и поговорю о других
читателях, о тех, кто тоже ратует за чистоту литературного языка.
По моим долголетним наблюдениям эти читатели делятся на три группы.
Первых я бы назвал профессиональными склочниками и сутягами. Пишут они чаще
всего не авторам, а в редакции и в вышестоящие инстанции. Этим безразлично,
о чем писать и на кого жаловаться: на управхоза ли, на милиционера, на
продавщицу овощного ларька или на детского писателя. Таких немного, но они,
к сожалению, есть.
Вторых обозначить труднее. Назвать их ханжами было бы грубо. Пуристы?
Пуритане? Опоздавшие родиться гувернантки? Чаще всего это женщины не самой
первой молодости, одинокие, застенчивые, краснеющие по каждому пустяку и
видящие грубость там, где ее нет и в помине.
Я бы мог процитировать немало писем и пересказать не один мой разговор
с этими славными читательницами. Сейчас вспомнился такой случай. После
одного моего выступления в детской библиотеке подходит ко мне маленькая
женщина в синем халате, произносит что-то любезное, комплиментарное, потом
краснеет и говорит:
- Только зачем вы, простите, употребляете такие грубые выражения.
- Какие? Где?
- Да, у вас в рассказе встречаются грубые слова.
- Назовите их, пожалуйста.
Краснеет еще больше. Молчит.
Я настаиваю:
- Очень вас прошу: назовите слова, которые вы считаете грубыми.
- Я не могу. Мне стыдно.
- Если стыдно - отвернитесь.
И вот, опустив глаза, эта милая женщина, уже совсем пунцовая, хриплым
шепотом выдавливает из себя:
- Елки зеленые!
А это уже не со мной, но при мне. Выступали мы как-то с ныне покойным
Е.И.Чарушиным, прекрасным художником и писателем, в прославленном
ленинградском институте, перед педагогической аудиторией. Евгений Иванович с
успехом прочел новый рассказ. А потом, как водится, выступали слушатели. И
вот поднимается такая же неопределенного возраста дамочка, так же краснеет и
так же смело и безапелляционно заявляет:
- Рассказ товарища Чарушина мне очень понравился, только режут ухо те
неприличные слова, без которых, мне кажется, легко можно было обойтись.
Экспансивный Евгений Иванович вскакивает:
- Что? Помилуйте! Какие неприличные слова? Где?
- У вас там в рассказе есть слово "кобыла".
Чарушин хватается за сердце.
- Милая моя! - восклицает он своим незабываемым окающим вятским
говорком. - Милая! Клянусь вам - в слове "кобыла" абсолютно ничего
неприличного нет. Кобыла - это лошадь! Лошадь женского пола.
Ведь если бы я вас кобылой назвал...
И наконец, есть еще одна группа критически настроенных читателей. Ради
них-то, собственно, я и решился писать эти заметки.
Людей этих довольно много. Они недостаточно интеллигентны. Они
только-только приобщаются к культуре, и даже, пожалуй, не к культуре, а к
азам цивилизации.
К голосу этих людей писатель должен относиться бережно.
Вот что писал несколько лет назад один из таких читателей,
тридцатидвухлетний плотник из города Изобильного:
"...Образование у нас с женой "среднее" начальное, живем мы в районном
центре, хотя ему и присвоено звание города, но до города ему далеко, но
скоро, очень скоро мы будем считаться горожанами, так как наши дети уже
сейчас говорят на г, то есть это значит подошли к культуре"... "Наша семья
активный подписчик на все. Например, самый маленький получает журнал
"Веселые картинки", старший сын "Пионерскую", дочурка "Семья и школа", жена
журнал "Здоровье", я "Литературную газету".
Сколько гордости, и трогательной гордости, в этом перечислении. Но,
оказывается, не всегда чтение книг и журналов доставляет радость. Вот прочли
злополучную "Нашу Машу" и -
"...Нас очень взволновало обращение товарища Л.Пантелеева как отца,
писателя и педагога к своему ребенку Машка!"... "Мне и членам моей семьи
кажется это несколько грубо! Мой сын Геннадий (ему три года, четвертый
годик), если ему кто скажет Генка, он тут же опровергает: я не Генка, а
Гена". "Все в рассказах Л.Пантелеева нам очень нравится, но как при чтении
доходит до вышеупомянутых выражений, весь интерес к чтению пропадает".
Не всегда и не на все письма писателю удается ответить, но читателю из
города Изобильного я ответил сразу и постарался написать понятно и
вразумительно. Я очень хорошо представляю себе этого не очень грамотного
человека, гордого тем, что дети его живут в поселке городского типа, не
гекают, а "говорят на г", что жена его читает журнал "Здоровье", а сам он -
"Литературную газету". Этот человек не скажет и детям своим не позволит
сказать: "я поел", а непременно: "я покушал", не скажет: "жена у меня
беременна", а скажет: "в положении". В баню он ходить перестал, ходит "в
маскарад", фильмы смотрит не в кино, а в "кинотеатре".
Может быть, все это и трогательно, но лично для меня эти мещанские
"кушать", "положение", "маскарад", "туалет" - звучат в тысячу раз грубее и
страшнее, чем какие-нибудь Машка или Генка.
Между прочим. Знает ли читатель, что еще совсем недавно, в советские
времена, в патриархальных семьях поволжских староверов считалось неприличным
называть даже маленьких ребят "полуименем". К детям обращались не Саша,
Маша, Тася или Петя, а - Александр, Марья, Таисия, Петр...
Выходит, что все относительно. Вам не нравится Машка, им не нравится
Гена, ему нравится Федор. А я, например, терпеть не могу, когда на вопрос:
"Как тебя зовут, девочка?" - ребенок отвечает "Оленька".
Однако все это касается языка разговорного, просторечия. А как же с
литературным языком? Что же, наконец, можно, а чего нельзя?
На этот вопрос сто сорок лет назад ответил Пушкин:
"Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова,
такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности".
Это значит, что любое слово хорошо, если оно поставлено к месту.
Вот совсем на днях читал я повесть Н.Воронова "Голубиная охота". Там
есть такой эпизод. Мальчики с замиранием сердца наблюдают, как молодой
голубь с большой высоты пикирует на дровяной сарай. Вот-вот врежется в
крышу. Но - не врезался, в последнюю минуту вышел из пике. Вздох облегчения
и дрожащий от волнения голос:
- Вот гад, чуть не разбился!..
Пожалуй, только глухой не поймет, что это грубое мальчишеское "гад" в
этом случае во много раз теплее, нежнее, трогательнее, чем какое-нибудь
"бедненький" или "бедняжечка".
Да, все дело в соразмерности и в сообразности.
За чистоту языка боролся не один Пушкин, а все наши большие писатели.
Однако в понимании художника чистота языка - это не стерильность его, не
безличие, не бесхарактерность, не бесцветность. А что же в таком случае? Как
определить ее, эту чистоту? И как определить меру сообразности? Определяет
опять-таки художник, мастер. Его вкус, его талант, его умение слушать язык,
малейшие оттенки его. Однако одного писательского таланта мало. Чтобы жила и
цвела литература, нужен - и очень нужен - еще умный и талантливый читатель.
Потому что умение читать - это тоже искусство.
Меня спрашивают: какую роль сыграла в моей жизни книга? А ведь это
похоже на то, как если бы спросили: какую роль играет в вашей жизни воздух?
Читать я научился в четыре года. Как, вероятно, и многие из вас,
сначала читал вывески, а уж потом стал читать книги.
Первую книгу помню. Называлась она "Али-Баба и сорок разбойников". Это
была дешевая лубочная книжонка с очень пестрой и очень страшной обложкой. О
чем там шла речь - не скажу, не запомнил. Вероятно, вся энергия уходила
тогда на процесс чтения, и сообразить, о чем в книге говорится, - силенок
уже не оставалось.
Книга, которую я читал сознательно и без конца перечитывал, называлась
"Про Гошу Долгие Руки". Это очень старая книга. Недавно я узнал, что
А.А.Блок тоже читал в детстве эту нравоучительную историю непослушного
мальчика, которого за его непослушание все время наказывала судьба, и
наказывала самым ужасным образом. Например, Гоша ковырял в носу. Ему
говорили - не надо, а он продолжал заниматься этим постыдным делом. И вот
кончилось тем, что нос у него стал расти и вырос такой огромный, что Гоше
пришлось возить его перед собой на тачке. Как сейчас вижу картинку, на
которой несчастный мальчик везет в угольной тачке гигантскую картофелину -
собственный нос.
Читал сказки. Особенно любил Андерсена. Читал популярную в те годы
детскую писательницу Лидию Чарскую, хотя надо мной и смеялись, говорили, что
это "девчоночье" чтение.
Потом - резкий скачок. Читаю все, что нахожу в папином шкафу. Папа мой
- на войне, на фронте, можно хозяйничать в его книгах, сколько захочется. А
хочется уже много и постоянно.
Читаю Диккенса, Конан-Дойля, Марка Твена.
Потом читаю буквально все, что читает мама, даже тех авторов, которых
читать восьмилетним или девятилетним, пожалуй, рановато: Достоевского,
Толстого, Леонида Андреева, Писемского...
Книги мне заменяли в то время друзей, сверстников, которых у меня в
раннем детстве не было. Настоящие друзья появились только в школе имени
Достоевского, в Шкиде.
Те, кто читал мои автобиографические книжки, знают, что жизнь у меня не
была легкой. Кидало меня из города в город, из одного конца страны в другой.
Учился я в тринадцати или четырнадцати учебных заведениях - и ни одного при
этом не кончил. Если бы не друзья - друзья-люди и друзья-книги, - я никогда
не смог бы стать писателем.
Еще один большой скачок в моем духовном развитии - это знакомство с
Маршаком, с Максимом Горьким, с Евгением Шварцем. Новые друзья, новые
интересы, новые книги.
Конечно, я жалею, что не удалось мне учиться в университете. Самоучка
всегда тратит сил и времени больше, чем тот, кто получает образование
систематическое, школьное.
Если еще раз обратиться к сравнению книги с воздухом, то надо
признаться, что воздух, которым я дышал, не всегда был абсолютно чистым. Я
прочел много такого, без чего легко можно было обойтись. Но вот об этом я
почему-то жалею не очень. Я с благодарностью вспоминаю не только Пушкина,
Державина, Чехова, Толстого, Шекспира, Диккенса, Герцена, Бунина, Гюго, но и
Лидию Чарскую, и Али-Бабу с его сорока разбойниками, и Гошу Долгие Руки,
возившего в тачке собственный нос. Так же как Максим Горький, называя книги,
которые он читал в детстве, с теплым чувством вспоминал не только Филдинга
или Вальтера Скотта, но и сказку про дьяка Евстигнея, и бульварные романы
Ксавье де Монтепена, и какую-то пятикопеечную книжку - о том, как солдат
спас Петра Великого...
Часто мне, как и другим детским писателям, ребята задают один и тот же
вопрос. Говорят: расскажите, пожалуйста, как вы работаете. Как вообще
делается книга?
Ребята маленькие - те, надо сказать, очень слабо представляют себе, как
делается книга. Они, по-моему, по простоте душевной считают, что писатель
создает книгу, так сказать, от начала до конца единолично. И бумагу
нарезает, и буквочки выпечатывает, и рисунки цветными карандашами
размалевывает.
Когда-то много лет назад послал я в подарок маленькому мальчику, моему
родственнику, книгу про Белочку и Тамарочку. Мальчик подарку порадовался и
даже накарябал мне в ответ письмо:
"Дорогой дядя Леня, спасибо, что ты написал для меня книгу. Когда я
вырасту, я построю тебе за это пароход".
Мальчик этот очень давно вырос, а парохода от него я так и не дождался.
Может быть, потому, что он стал не кораблестроителем, а доктором, а может
быть, обиделся на меня. Был с ним такой случай. Повела его бабушка в книжный
магазин, обещала купить книжку. И вдруг Павлик увидел: лежит на прилавке -
та самая книжка про этих непослушных девочек. Павлик не только удивился, но
даже испугался.
- Бабушка, погляди! Это же моя книга! Как она сюда попала?!!
Вцепился, говорят, двумя руками в книгу и отдавать не хочет.
- Моя!..
А когда продавщица показала ему еще штук десять точно таких же книжек,
Павлик подумал, что это какой-то фокус или колдовство. Он заплакал и при
всем честном народе назвал меня обманщиком.
Когда мне рассказали это, я не обиделся. Не так-то просто пятилетнему
человеку понять, как это так: была его книга и вдруг стала не только его...
Но и семилетние тоже не всегда хорошо понимают, что такое книга и что
такое писатель. Был у меня в гостях мальчик Толя, первоклассник из
интерната. Он слышал, что я писатель, пишу книжки. Входит ко мне в кабинет,
с уважением и даже с некоторым страхом оглядывает книжные полки, - а на них
там тысячи три книг, - и говорит:
- Алексей Иванович, это вы один все эти книги написали?
- Нет, - говорю, - это не я написал.
- А что? Это все еще надо вам написать?
Думал, глупыха, что там одни только переплеты стоят, а мне еще
предстоит их заполнить - стихами, рассказами, баснями и арифметическими
задачами.
Ну, а ребята постарше - те, конечно, хорошо понимают, что писатель
только пишет, сочиняет книгу, а делают ее, выпускают в десятках, а бывает и
в сотнях тысяч экземпляров другие люди - наборщики, печатники, брошюровщики,
переплетчики... Рассказать о том, как делается книга, то есть о том, как ее
набирают, печатают, сшивают и переплетают, - нелегко, но еще труднее
рассказать о том, как эта книга выдумывается, пишется.
Мне было, наверно, лет шестнадцать, когда я прочел у одного известного
автора:
"Работа писателя - это самый тяжелый физический труд".
Я тогда очень удивился и не поверил. Позвольте, как же это так?
Физический труд - это когда, ну, скажем, бревна таскают или уголь в шахтах
буравят или хотя бы белье в реке полощут. А тут - сидит себе человек в
уютной комнате за столом, пописывает или на машинке постукивает, папиросочки
покуривает... Какой же это физический?
Это я так думал, когда мне было шестнадцать лет. А стоило мне самому
по-настоящему заняться этим делом, стоило посидеть далеко за полночь за
столом, покорпеть над бумагой, постучать до мозолей на пальцах на пишущей
машинке - тут и узнал я, почем фунт лиха.
Тем ребятам, которые считают, что писательская работа - это одно
удовольствие, я должен сказать: нет, братцы, ошибаетесь. Может быть, и не
самое трудное дело на свете книжки писать, но это такое дело, которое
требует полной отдачи всех сил - и не только умственных и душевных, но и
физических, мускульных.
У всех работающих людей бывают выходные дни. У писателя их нет. Если он
не пишет, он думает, обдумывает, придумывает. Бывает, ночью проснешься и
начинаешь искать карандаш и какой-нибудь клочок бумаги или папиросную
коробку, чтобы записать только что возникшую или приснившуюся мысль.
- А долго ли пишется книга? - часто спрашивают читатели.
А это - смотря какая. Одна пишется долго, иногда годами. Другая
созревает быстро, как яблоко-скороспелка. И не всегда это зависит от того,
большая книга или маленькая.
Возьму пример из собственной практики. "Республику Шкид", довольно
толстую книгу, мы с Гришей Белых написали за два с половиной месяца. Это
очень небольшой срок. Правда, книгу писали два автора. Но книга - это не
бревно, которое нести легче вдвоем, чем одному. Немало времени уходило у нас
на споры и даже на ссоры. А написалась эта книга быстро потому, что нам
ничего не надо было выдумывать. Мы просто вспоминали и записывали то, что
еще так живо хранила наша мальчишеская память. Ведь очень мало времени
прошло с тех пор, как мы оставили стены Шкиды. Одному из нас было
восемнадцать, другому девятнадцать лет. Кроме того, в этом возрасте не очень
хорошо представляешь себе, что такое литературное мастерство. Писали мы нашу
первую книгу не задумываясь, как бог на душу положит.
И совсем по-иному писались другие мои книги. Например - "Пакет". Это
была, кажется, уже четвертая из написанных мною книжек. Она почти в десять
раз тоньше "Республики Шкид". А писал я эту маленькую книгу - без малого
год. Иногда не больше десяти-двенадцати строчек в день получилось. Вы, может
быть, думаете, что было так: присел за стол, отмахал свои десять строчек и -
до свиданья, побежал в кино или на футбольный матч? Нет, в том-то и дело,
что эти десять или двенадцать строчек я переписывал не один раз и просиживал
над ними по многу часов. Бывало, и ночи напролет на это дело убивал. Почему
же так? Разучился писать? Нет, пожалуй, наоборот: к тому времени я уже
немножко научился писать. А главное, здесь я не просто списывал с жизни, а
выдумывал, сочинял, то есть занимался тем, чем и положено заниматься людям,
недаром названным сочинителями.
Но всегда ли успех работы зависит от времени, затраченного на эту
работу? Нет, не всегда. Бывает и так, что пишешь долго, а толку нет.
У меня во всяком случае бывало так не один раз. Работаешь над книгой
много месяцев. Едешь куда-нибудь за тридевять земель собирать материал. План
составляешь. Обдумываешь. Пишешь. Поправляешь. Перечеркиваешь. Потом опять
несколько месяцев пишешь. Опять чиркаешь. Начинаешь писать снова... И вдруг
в один печальный день видишь: не получается. Не то. Неинтересно. И бросаешь
писать. Перевязываешь рукопись веревочкой и пихаешь ее в ящик стола или
водружаешь куда-нибудь на шкаф или на антресоли.
У меня, к сожалению, хранится и пылится очень много таких недоростков.
Можно, конечно, этим похвалиться. Вот, мол, какая у меня высокая
требовательность! Но справедливее будет поругать себя. Не берись, не
подумав, за то, что тебя по-настоящему не волнует. Ведь если не волнует тебя
- значит, и читателя не может взволновать. Значит, это никому не нужно - то,
что ты сейчас мастеришь.
Но зато, когда получается, пишется - до чего же, ребята, славно и
радостно бывает на душе! Впрочем, радость эта знакома не только писателям,
но и каждому работающему человеку. Потому что настоящий труд - это всегда
творческий труд. Сшить хорошие сапоги, стол сколотить, выточить какую-нибудь
втулку, выполоть грядку, чисто надраить корабельную палубу, просто хорошо
выгладить рубаху или платье - разве это не радость и не гордость для
человека, руками которого все это делается?!
Желаю моим дорогим читателям побольше этой радости - и сейчас и потом,
на каком бы посту ни оказались они в своей большой, трудовой жизни!..
(Из воспоминаний старого ленинградца)
Мне было шестнадцать лет, я работал учеником повара в ресторане
"Ново-Александровск" на Вознесенском проспекте. Утром, когда я бежал на
работу, дул сильный ветер, но о наводнении еще никто не думал. Только в
середине дня пошли разговоры, что вода в Неве и в каналах прибывает. Радио в
то время не было, и о подъеме воды извещали способом, который был заведен
еще при Екатерине Второй - стреляли из пушек и поднимали флаги и фонари на
каланчах и на башне Адмиралтейства. Но вода уже и сама давала о себе знать.
Помню, прибежал на кухню перепуганный "кухонный мужик" дядя Ваня и сообщил,
что подвал, куда он спускался за картошкой, почти под самые своды залит
водой. Хозяин послал дядю Ваню, меня и еще одного поваренка спасать
продукты. Но ничего, кроме двух ящиков пива, вынести из подвала мы уже не
смогли.
Когда мы вернулись на кухню, там никого не было. Все служащие толпились
в большом ресторанном зале у распахнутых настежь окон.
Я тоже протиснулся к подоконнику. Вознесенский проспект был уже залит
водой. Говорили, что вода начала сочиться из водосточных люков, а уж потом
навстречу ей хлынули воды вышедшей из берегов Фонтанки.
Поначалу все было очень интересно и даже весело. По улице носились
одуревшие от радости ребятишки. Прошла по щиколотки в воде какая-то нарядная
дамочка с зонтиком. Натягивая вожжи, проехал извозчик, и было смешно видеть,
с каким упорством его лошаденка тянулась к воде, пытаясь напиться.
Ресторан опустел, но хозяин не отпускал служащих - не потому, что жалел
нас, а в расчете на то, что, когда вода спадет, появится много желающих
согреться чаем или вином. Пока же работы у нас не было, и, поддерживая в
плите небольшой огонь, мы до вечера лежали на подоконниках и смотрели.
А вода все шла и шла. И уже не шла, а почти бежала. Опять поднялся
ураганный ветер, и настоящие волны катились теперь по Вознесенскому от
Измайловского моста к Садовой. Вода с шумом плескалась в галереях
Александровского рынка. Скрежетали сорванные ураганом вывески, хлопало
железо на крышах, раскачивались фонари.
Люди шагали теперь в воде уже не по щиколотки, а по колено и даже по
пояс. Ребятишки уже не бегали и не смеялись. Маленькие дети громко плакали,
отцы и матери, с трудом передвигая ноги, тащили их на плечах вместе с
корзинами и узлами.
Вода затопила уже не только подвалы, но и помещения первых этажей.
Страшно было подумать, сколько имущества, товаров, муки, сахара, крупы и
других продуктов гибнет в эти минуты во всем нашем огромном городе. Но
особенно грустно мне было видеть, как заливает вода глубокие подвалы рынка.
В этих подвалах помещались лавочки букинистов, торговцев книгами. Немало
---------------------------------------------------------------------
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
Л.: Дет. лит., 1984.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Содержание
Искусство быть читателем
Как воздух
Как я работаю
23 сентября 1924 года
Только в Шкиду!
Где вы, герои "Республики Шкид"?
О милосердии
Хуже трусости
История моих сюжетов
Как я стал детским писателем
О названиях улиц
Еще раз о том же
Рисуют дети блокады
Без компаса
Моральная тема
Игра с огнем
Ответ г-же Падма Дэви Шарма
Редакция "Недели" переслала мне письмо пенсионерки Я.В.Путан и просила
ответить ей. В этом письме Янина Викентьевна рассказала совершенно ужасную
историю. Придя однажды в гости к своей приятельнице, она услышала, как
внучка этой приятельницы Леночка "употребляет слово лопать"... "На мой
недоуменный вопрос о происхождении этого слова в словаре Леночки ее бабушка
дала мне книгу Л.Пантелеева "Фенька". В ней я прочла следующие выражения:
"Обжора ты этакая, утроба ты ненасытная! Ведь этак ты мне весь дом сожрешь".
"Некогда будет дурака-то валять". "Чудовище! Да как же это ты умудрилась
метелку слопать?".
И удрученная читательница просит разъяснить ей: можно ли писать и
издавать такие книги?
Воспользуюсь случаем и попробую ответить не одной Путан. Без большой
радости должен признаться, что за сорок с лишним лет моей работы в детской
литературе таких и похожих писем я получил много. То есть писем, авторов
которых задевает, шокирует "грубость" писательского языка. Не только
"Республика Шкид", "Часы", "Пакет" и другие мои ранние, юношеские книги, но
буквально все, что выходило когда-либо из-под моего пера, наряду с отзывами
добрыми и дружественными, вызывало хоть один, хоть два, но непременно
вызывало читательский или критический окрик и тот же беспощадный
прокурорский вопрос: можно ли и нужно ли? Даже такая книга, как "Наша Маша",
родительский дневник, в который мы с женой в течение пяти лет заносили
наблюдения над нашей маленькой дочерью, даже эта безобидная книжица вместе с
очень большим количеством сочувственных и благодарственных писем принесла
нам какое-то количество откликов гневных, осудительных.
В чем же нас обвиняют сердитые читатели? А в том только, что в
некоторых случаях мы заглазно, любя, на страницах интимного домашнего
дневника называем нашу дочь не Маша, а Машка. Чуть ли не первое такое
сердитое письмо я получил от собственной тетушки. И ей первой мне пришлось
разъяснять, что "Машка" в устах любящего отца - это не бранное слово и не
"пережиток крепостнических отношений" (в чем меня пытались убедить некоторые
читатели), а особый вид ласки, нежности. Той же родственнице я должен был
напомнить, что не я первый пользуюсь этой фамильярной формой обращения к
дочери. Например, некто А.С.Пушкин, человек светский, воспитанный, столбовой
дворянин, в письмах к жене не именовал своих детей иначе, как Сашка и Машка.
Недаром, вероятно, Пушкину, не меньше чем нам грешным, доставалось от
тогдашней критики за недостаток благопристойности, за вульгарность и
"простонародность" его языка. Да, представьте себе, уже и в те давние годы
гремел над головой пишущего грозный оклик: можно ли и нужно ли?..
А в самом деле, Янина Викентьевна, можно ли?..
Вот попробуйте откройте наугад какую-нибудь книгу Пушкина, хотя бы
"Сказку о рыбаке и рыбке", и дайте ее почитать Леночке. Не обнаружите ли вы
после этого в словаре вашей маленькой приятельницы такие слова и выражения,
как "дурачина ты, простофиля", "сварливая баба", "белены объелась", "старуха
вздурилась", "старый невежа", "взашей затолкали", "проклятая баба"?.. Если
не Пушкина, возьмите Гоголя, возьмите Фонвизина, Гончарова, Чехова,
Горького, любого почитаемого нами автора и вы наверняка отыщете в их
романах, сказках и рассказах такое, что, по вашим понятиям, писать и
печатать нельзя.
Кстати. Давали ли вам в ваши детские годы читать эти книги? Думаю, что
давали. Погубили они вас, испортили ваш язык, изменили к дурному ваш
нравственный облик? Да нет, могу ручаться, что если и были дурные влияния в
вашей жизни, то шли они не от книги, не от этих милых старых невеж и
объевшихся беленой баб...
Но тут я, пожалуй, раскланяюсь с Я.В.Путан и поговорю о других
читателях, о тех, кто тоже ратует за чистоту литературного языка.
По моим долголетним наблюдениям эти читатели делятся на три группы.
Первых я бы назвал профессиональными склочниками и сутягами. Пишут они чаще
всего не авторам, а в редакции и в вышестоящие инстанции. Этим безразлично,
о чем писать и на кого жаловаться: на управхоза ли, на милиционера, на
продавщицу овощного ларька или на детского писателя. Таких немного, но они,
к сожалению, есть.
Вторых обозначить труднее. Назвать их ханжами было бы грубо. Пуристы?
Пуритане? Опоздавшие родиться гувернантки? Чаще всего это женщины не самой
первой молодости, одинокие, застенчивые, краснеющие по каждому пустяку и
видящие грубость там, где ее нет и в помине.
Я бы мог процитировать немало писем и пересказать не один мой разговор
с этими славными читательницами. Сейчас вспомнился такой случай. После
одного моего выступления в детской библиотеке подходит ко мне маленькая
женщина в синем халате, произносит что-то любезное, комплиментарное, потом
краснеет и говорит:
- Только зачем вы, простите, употребляете такие грубые выражения.
- Какие? Где?
- Да, у вас в рассказе встречаются грубые слова.
- Назовите их, пожалуйста.
Краснеет еще больше. Молчит.
Я настаиваю:
- Очень вас прошу: назовите слова, которые вы считаете грубыми.
- Я не могу. Мне стыдно.
- Если стыдно - отвернитесь.
И вот, опустив глаза, эта милая женщина, уже совсем пунцовая, хриплым
шепотом выдавливает из себя:
- Елки зеленые!
А это уже не со мной, но при мне. Выступали мы как-то с ныне покойным
Е.И.Чарушиным, прекрасным художником и писателем, в прославленном
ленинградском институте, перед педагогической аудиторией. Евгений Иванович с
успехом прочел новый рассказ. А потом, как водится, выступали слушатели. И
вот поднимается такая же неопределенного возраста дамочка, так же краснеет и
так же смело и безапелляционно заявляет:
- Рассказ товарища Чарушина мне очень понравился, только режут ухо те
неприличные слова, без которых, мне кажется, легко можно было обойтись.
Экспансивный Евгений Иванович вскакивает:
- Что? Помилуйте! Какие неприличные слова? Где?
- У вас там в рассказе есть слово "кобыла".
Чарушин хватается за сердце.
- Милая моя! - восклицает он своим незабываемым окающим вятским
говорком. - Милая! Клянусь вам - в слове "кобыла" абсолютно ничего
неприличного нет. Кобыла - это лошадь! Лошадь женского пола.
Ведь если бы я вас кобылой назвал...
И наконец, есть еще одна группа критически настроенных читателей. Ради
них-то, собственно, я и решился писать эти заметки.
Людей этих довольно много. Они недостаточно интеллигентны. Они
только-только приобщаются к культуре, и даже, пожалуй, не к культуре, а к
азам цивилизации.
К голосу этих людей писатель должен относиться бережно.
Вот что писал несколько лет назад один из таких читателей,
тридцатидвухлетний плотник из города Изобильного:
"...Образование у нас с женой "среднее" начальное, живем мы в районном
центре, хотя ему и присвоено звание города, но до города ему далеко, но
скоро, очень скоро мы будем считаться горожанами, так как наши дети уже
сейчас говорят на г, то есть это значит подошли к культуре"... "Наша семья
активный подписчик на все. Например, самый маленький получает журнал
"Веселые картинки", старший сын "Пионерскую", дочурка "Семья и школа", жена
журнал "Здоровье", я "Литературную газету".
Сколько гордости, и трогательной гордости, в этом перечислении. Но,
оказывается, не всегда чтение книг и журналов доставляет радость. Вот прочли
злополучную "Нашу Машу" и -
"...Нас очень взволновало обращение товарища Л.Пантелеева как отца,
писателя и педагога к своему ребенку Машка!"... "Мне и членам моей семьи
кажется это несколько грубо! Мой сын Геннадий (ему три года, четвертый
годик), если ему кто скажет Генка, он тут же опровергает: я не Генка, а
Гена". "Все в рассказах Л.Пантелеева нам очень нравится, но как при чтении
доходит до вышеупомянутых выражений, весь интерес к чтению пропадает".
Не всегда и не на все письма писателю удается ответить, но читателю из
города Изобильного я ответил сразу и постарался написать понятно и
вразумительно. Я очень хорошо представляю себе этого не очень грамотного
человека, гордого тем, что дети его живут в поселке городского типа, не
гекают, а "говорят на г", что жена его читает журнал "Здоровье", а сам он -
"Литературную газету". Этот человек не скажет и детям своим не позволит
сказать: "я поел", а непременно: "я покушал", не скажет: "жена у меня
беременна", а скажет: "в положении". В баню он ходить перестал, ходит "в
маскарад", фильмы смотрит не в кино, а в "кинотеатре".
Может быть, все это и трогательно, но лично для меня эти мещанские
"кушать", "положение", "маскарад", "туалет" - звучат в тысячу раз грубее и
страшнее, чем какие-нибудь Машка или Генка.
Между прочим. Знает ли читатель, что еще совсем недавно, в советские
времена, в патриархальных семьях поволжских староверов считалось неприличным
называть даже маленьких ребят "полуименем". К детям обращались не Саша,
Маша, Тася или Петя, а - Александр, Марья, Таисия, Петр...
Выходит, что все относительно. Вам не нравится Машка, им не нравится
Гена, ему нравится Федор. А я, например, терпеть не могу, когда на вопрос:
"Как тебя зовут, девочка?" - ребенок отвечает "Оленька".
Однако все это касается языка разговорного, просторечия. А как же с
литературным языком? Что же, наконец, можно, а чего нельзя?
На этот вопрос сто сорок лет назад ответил Пушкин:
"Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова,
такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности".
Это значит, что любое слово хорошо, если оно поставлено к месту.
Вот совсем на днях читал я повесть Н.Воронова "Голубиная охота". Там
есть такой эпизод. Мальчики с замиранием сердца наблюдают, как молодой
голубь с большой высоты пикирует на дровяной сарай. Вот-вот врежется в
крышу. Но - не врезался, в последнюю минуту вышел из пике. Вздох облегчения
и дрожащий от волнения голос:
- Вот гад, чуть не разбился!..
Пожалуй, только глухой не поймет, что это грубое мальчишеское "гад" в
этом случае во много раз теплее, нежнее, трогательнее, чем какое-нибудь
"бедненький" или "бедняжечка".
Да, все дело в соразмерности и в сообразности.
За чистоту языка боролся не один Пушкин, а все наши большие писатели.
Однако в понимании художника чистота языка - это не стерильность его, не
безличие, не бесхарактерность, не бесцветность. А что же в таком случае? Как
определить ее, эту чистоту? И как определить меру сообразности? Определяет
опять-таки художник, мастер. Его вкус, его талант, его умение слушать язык,
малейшие оттенки его. Однако одного писательского таланта мало. Чтобы жила и
цвела литература, нужен - и очень нужен - еще умный и талантливый читатель.
Потому что умение читать - это тоже искусство.
Меня спрашивают: какую роль сыграла в моей жизни книга? А ведь это
похоже на то, как если бы спросили: какую роль играет в вашей жизни воздух?
Читать я научился в четыре года. Как, вероятно, и многие из вас,
сначала читал вывески, а уж потом стал читать книги.
Первую книгу помню. Называлась она "Али-Баба и сорок разбойников". Это
была дешевая лубочная книжонка с очень пестрой и очень страшной обложкой. О
чем там шла речь - не скажу, не запомнил. Вероятно, вся энергия уходила
тогда на процесс чтения, и сообразить, о чем в книге говорится, - силенок
уже не оставалось.
Книга, которую я читал сознательно и без конца перечитывал, называлась
"Про Гошу Долгие Руки". Это очень старая книга. Недавно я узнал, что
А.А.Блок тоже читал в детстве эту нравоучительную историю непослушного
мальчика, которого за его непослушание все время наказывала судьба, и
наказывала самым ужасным образом. Например, Гоша ковырял в носу. Ему
говорили - не надо, а он продолжал заниматься этим постыдным делом. И вот
кончилось тем, что нос у него стал расти и вырос такой огромный, что Гоше
пришлось возить его перед собой на тачке. Как сейчас вижу картинку, на
которой несчастный мальчик везет в угольной тачке гигантскую картофелину -
собственный нос.
Читал сказки. Особенно любил Андерсена. Читал популярную в те годы
детскую писательницу Лидию Чарскую, хотя надо мной и смеялись, говорили, что
это "девчоночье" чтение.
Потом - резкий скачок. Читаю все, что нахожу в папином шкафу. Папа мой
- на войне, на фронте, можно хозяйничать в его книгах, сколько захочется. А
хочется уже много и постоянно.
Читаю Диккенса, Конан-Дойля, Марка Твена.
Потом читаю буквально все, что читает мама, даже тех авторов, которых
читать восьмилетним или девятилетним, пожалуй, рановато: Достоевского,
Толстого, Леонида Андреева, Писемского...
Книги мне заменяли в то время друзей, сверстников, которых у меня в
раннем детстве не было. Настоящие друзья появились только в школе имени
Достоевского, в Шкиде.
Те, кто читал мои автобиографические книжки, знают, что жизнь у меня не
была легкой. Кидало меня из города в город, из одного конца страны в другой.
Учился я в тринадцати или четырнадцати учебных заведениях - и ни одного при
этом не кончил. Если бы не друзья - друзья-люди и друзья-книги, - я никогда
не смог бы стать писателем.
Еще один большой скачок в моем духовном развитии - это знакомство с
Маршаком, с Максимом Горьким, с Евгением Шварцем. Новые друзья, новые
интересы, новые книги.
Конечно, я жалею, что не удалось мне учиться в университете. Самоучка
всегда тратит сил и времени больше, чем тот, кто получает образование
систематическое, школьное.
Если еще раз обратиться к сравнению книги с воздухом, то надо
признаться, что воздух, которым я дышал, не всегда был абсолютно чистым. Я
прочел много такого, без чего легко можно было обойтись. Но вот об этом я
почему-то жалею не очень. Я с благодарностью вспоминаю не только Пушкина,
Державина, Чехова, Толстого, Шекспира, Диккенса, Герцена, Бунина, Гюго, но и
Лидию Чарскую, и Али-Бабу с его сорока разбойниками, и Гошу Долгие Руки,
возившего в тачке собственный нос. Так же как Максим Горький, называя книги,
которые он читал в детстве, с теплым чувством вспоминал не только Филдинга
или Вальтера Скотта, но и сказку про дьяка Евстигнея, и бульварные романы
Ксавье де Монтепена, и какую-то пятикопеечную книжку - о том, как солдат
спас Петра Великого...
Часто мне, как и другим детским писателям, ребята задают один и тот же
вопрос. Говорят: расскажите, пожалуйста, как вы работаете. Как вообще
делается книга?
Ребята маленькие - те, надо сказать, очень слабо представляют себе, как
делается книга. Они, по-моему, по простоте душевной считают, что писатель
создает книгу, так сказать, от начала до конца единолично. И бумагу
нарезает, и буквочки выпечатывает, и рисунки цветными карандашами
размалевывает.
Когда-то много лет назад послал я в подарок маленькому мальчику, моему
родственнику, книгу про Белочку и Тамарочку. Мальчик подарку порадовался и
даже накарябал мне в ответ письмо:
"Дорогой дядя Леня, спасибо, что ты написал для меня книгу. Когда я
вырасту, я построю тебе за это пароход".
Мальчик этот очень давно вырос, а парохода от него я так и не дождался.
Может быть, потому, что он стал не кораблестроителем, а доктором, а может
быть, обиделся на меня. Был с ним такой случай. Повела его бабушка в книжный
магазин, обещала купить книжку. И вдруг Павлик увидел: лежит на прилавке -
та самая книжка про этих непослушных девочек. Павлик не только удивился, но
даже испугался.
- Бабушка, погляди! Это же моя книга! Как она сюда попала?!!
Вцепился, говорят, двумя руками в книгу и отдавать не хочет.
- Моя!..
А когда продавщица показала ему еще штук десять точно таких же книжек,
Павлик подумал, что это какой-то фокус или колдовство. Он заплакал и при
всем честном народе назвал меня обманщиком.
Когда мне рассказали это, я не обиделся. Не так-то просто пятилетнему
человеку понять, как это так: была его книга и вдруг стала не только его...
Но и семилетние тоже не всегда хорошо понимают, что такое книга и что
такое писатель. Был у меня в гостях мальчик Толя, первоклассник из
интерната. Он слышал, что я писатель, пишу книжки. Входит ко мне в кабинет,
с уважением и даже с некоторым страхом оглядывает книжные полки, - а на них
там тысячи три книг, - и говорит:
- Алексей Иванович, это вы один все эти книги написали?
- Нет, - говорю, - это не я написал.
- А что? Это все еще надо вам написать?
Думал, глупыха, что там одни только переплеты стоят, а мне еще
предстоит их заполнить - стихами, рассказами, баснями и арифметическими
задачами.
Ну, а ребята постарше - те, конечно, хорошо понимают, что писатель
только пишет, сочиняет книгу, а делают ее, выпускают в десятках, а бывает и
в сотнях тысяч экземпляров другие люди - наборщики, печатники, брошюровщики,
переплетчики... Рассказать о том, как делается книга, то есть о том, как ее
набирают, печатают, сшивают и переплетают, - нелегко, но еще труднее
рассказать о том, как эта книга выдумывается, пишется.
Мне было, наверно, лет шестнадцать, когда я прочел у одного известного
автора:
"Работа писателя - это самый тяжелый физический труд".
Я тогда очень удивился и не поверил. Позвольте, как же это так?
Физический труд - это когда, ну, скажем, бревна таскают или уголь в шахтах
буравят или хотя бы белье в реке полощут. А тут - сидит себе человек в
уютной комнате за столом, пописывает или на машинке постукивает, папиросочки
покуривает... Какой же это физический?
Это я так думал, когда мне было шестнадцать лет. А стоило мне самому
по-настоящему заняться этим делом, стоило посидеть далеко за полночь за
столом, покорпеть над бумагой, постучать до мозолей на пальцах на пишущей
машинке - тут и узнал я, почем фунт лиха.
Тем ребятам, которые считают, что писательская работа - это одно
удовольствие, я должен сказать: нет, братцы, ошибаетесь. Может быть, и не
самое трудное дело на свете книжки писать, но это такое дело, которое
требует полной отдачи всех сил - и не только умственных и душевных, но и
физических, мускульных.
У всех работающих людей бывают выходные дни. У писателя их нет. Если он
не пишет, он думает, обдумывает, придумывает. Бывает, ночью проснешься и
начинаешь искать карандаш и какой-нибудь клочок бумаги или папиросную
коробку, чтобы записать только что возникшую или приснившуюся мысль.
- А долго ли пишется книга? - часто спрашивают читатели.
А это - смотря какая. Одна пишется долго, иногда годами. Другая
созревает быстро, как яблоко-скороспелка. И не всегда это зависит от того,
большая книга или маленькая.
Возьму пример из собственной практики. "Республику Шкид", довольно
толстую книгу, мы с Гришей Белых написали за два с половиной месяца. Это
очень небольшой срок. Правда, книгу писали два автора. Но книга - это не
бревно, которое нести легче вдвоем, чем одному. Немало времени уходило у нас
на споры и даже на ссоры. А написалась эта книга быстро потому, что нам
ничего не надо было выдумывать. Мы просто вспоминали и записывали то, что
еще так живо хранила наша мальчишеская память. Ведь очень мало времени
прошло с тех пор, как мы оставили стены Шкиды. Одному из нас было
восемнадцать, другому девятнадцать лет. Кроме того, в этом возрасте не очень
хорошо представляешь себе, что такое литературное мастерство. Писали мы нашу
первую книгу не задумываясь, как бог на душу положит.
И совсем по-иному писались другие мои книги. Например - "Пакет". Это
была, кажется, уже четвертая из написанных мною книжек. Она почти в десять
раз тоньше "Республики Шкид". А писал я эту маленькую книгу - без малого
год. Иногда не больше десяти-двенадцати строчек в день получилось. Вы, может
быть, думаете, что было так: присел за стол, отмахал свои десять строчек и -
до свиданья, побежал в кино или на футбольный матч? Нет, в том-то и дело,
что эти десять или двенадцать строчек я переписывал не один раз и просиживал
над ними по многу часов. Бывало, и ночи напролет на это дело убивал. Почему
же так? Разучился писать? Нет, пожалуй, наоборот: к тому времени я уже
немножко научился писать. А главное, здесь я не просто списывал с жизни, а
выдумывал, сочинял, то есть занимался тем, чем и положено заниматься людям,
недаром названным сочинителями.
Но всегда ли успех работы зависит от времени, затраченного на эту
работу? Нет, не всегда. Бывает и так, что пишешь долго, а толку нет.
У меня во всяком случае бывало так не один раз. Работаешь над книгой
много месяцев. Едешь куда-нибудь за тридевять земель собирать материал. План
составляешь. Обдумываешь. Пишешь. Поправляешь. Перечеркиваешь. Потом опять
несколько месяцев пишешь. Опять чиркаешь. Начинаешь писать снова... И вдруг
в один печальный день видишь: не получается. Не то. Неинтересно. И бросаешь
писать. Перевязываешь рукопись веревочкой и пихаешь ее в ящик стола или
водружаешь куда-нибудь на шкаф или на антресоли.
У меня, к сожалению, хранится и пылится очень много таких недоростков.
Можно, конечно, этим похвалиться. Вот, мол, какая у меня высокая
требовательность! Но справедливее будет поругать себя. Не берись, не
подумав, за то, что тебя по-настоящему не волнует. Ведь если не волнует тебя
- значит, и читателя не может взволновать. Значит, это никому не нужно - то,
что ты сейчас мастеришь.
Но зато, когда получается, пишется - до чего же, ребята, славно и
радостно бывает на душе! Впрочем, радость эта знакома не только писателям,
но и каждому работающему человеку. Потому что настоящий труд - это всегда
творческий труд. Сшить хорошие сапоги, стол сколотить, выточить какую-нибудь
втулку, выполоть грядку, чисто надраить корабельную палубу, просто хорошо
выгладить рубаху или платье - разве это не радость и не гордость для
человека, руками которого все это делается?!
Желаю моим дорогим читателям побольше этой радости - и сейчас и потом,
на каком бы посту ни оказались они в своей большой, трудовой жизни!..
(Из воспоминаний старого ленинградца)
Мне было шестнадцать лет, я работал учеником повара в ресторане
"Ново-Александровск" на Вознесенском проспекте. Утром, когда я бежал на
работу, дул сильный ветер, но о наводнении еще никто не думал. Только в
середине дня пошли разговоры, что вода в Неве и в каналах прибывает. Радио в
то время не было, и о подъеме воды извещали способом, который был заведен
еще при Екатерине Второй - стреляли из пушек и поднимали флаги и фонари на
каланчах и на башне Адмиралтейства. Но вода уже и сама давала о себе знать.
Помню, прибежал на кухню перепуганный "кухонный мужик" дядя Ваня и сообщил,
что подвал, куда он спускался за картошкой, почти под самые своды залит
водой. Хозяин послал дядю Ваню, меня и еще одного поваренка спасать
продукты. Но ничего, кроме двух ящиков пива, вынести из подвала мы уже не
смогли.
Когда мы вернулись на кухню, там никого не было. Все служащие толпились
в большом ресторанном зале у распахнутых настежь окон.
Я тоже протиснулся к подоконнику. Вознесенский проспект был уже залит
водой. Говорили, что вода начала сочиться из водосточных люков, а уж потом
навстречу ей хлынули воды вышедшей из берегов Фонтанки.
Поначалу все было очень интересно и даже весело. По улице носились
одуревшие от радости ребятишки. Прошла по щиколотки в воде какая-то нарядная
дамочка с зонтиком. Натягивая вожжи, проехал извозчик, и было смешно видеть,
с каким упорством его лошаденка тянулась к воде, пытаясь напиться.
Ресторан опустел, но хозяин не отпускал служащих - не потому, что жалел
нас, а в расчете на то, что, когда вода спадет, появится много желающих
согреться чаем или вином. Пока же работы у нас не было, и, поддерживая в
плите небольшой огонь, мы до вечера лежали на подоконниках и смотрели.
А вода все шла и шла. И уже не шла, а почти бежала. Опять поднялся
ураганный ветер, и настоящие волны катились теперь по Вознесенскому от
Измайловского моста к Садовой. Вода с шумом плескалась в галереях
Александровского рынка. Скрежетали сорванные ураганом вывески, хлопало
железо на крышах, раскачивались фонари.
Люди шагали теперь в воде уже не по щиколотки, а по колено и даже по
пояс. Ребятишки уже не бегали и не смеялись. Маленькие дети громко плакали,
отцы и матери, с трудом передвигая ноги, тащили их на плечах вместе с
корзинами и узлами.
Вода затопила уже не только подвалы, но и помещения первых этажей.
Страшно было подумать, сколько имущества, товаров, муки, сахара, крупы и
других продуктов гибнет в эти минуты во всем нашем огромном городе. Но
особенно грустно мне было видеть, как заливает вода глубокие подвалы рынка.
В этих подвалах помещались лавочки букинистов, торговцев книгами. Немало