Страница:
– Нет, не вернулся. Ты поедешь с нами сегодня вечером?
– Надо у мамы спросить.
– Хорошо. Мы заедем за тобой.
– Ладно.
Оставалась только Больда. Альберт ехал так медленно, что другие машины то и дело обгоняли его, сердито сигналя. Не обращая на них внимания, он свернул вправо, объехал вокруг церкви и остановил машину у входа в ризницу. Его нет и у Больды. Это ясно. Но словно чья-то чужая воля заставила Альберта вылезть из машины, чтобы самому убедиться в этом. Media in Vita. Дверь была прикрыта неплотно. Альберт толкнул ее, прошел мимо ряда аккуратных шкафов, от которых, казалось, веяло прохладой. На крючке рядом с сутаной причетника висело темно-коричневое пальто Больды. В левом кармане, как всегда, – термос с бульоном, в правом – сверток с бутербродами.
Альберт открыл дверь ризницы и вошел в церковь. Он преклонил колени перед алтарем и, быстро поднявшись, пошел по нему, между рядами стульев. Раньше он приходил сюда лишь к обедне, и теперь безмолвие огромного пустого зала испугало его. Кругом все было тихо. Сначала Альберт увидел ведро у колонны и прислоненную к ней швабру и лишь потом обнаружил саму Больду. Она стирала пыль с готического орнамента исповедальни. Услышав шаги, Больда повернулась, издала какое-то непонятное восклицание и пошла к нему навстречу. У скамьи для причащающихся они встретились, и по лицу Больды Альберт понял, как выглядит он сам.
– Боже мой, – сказала она, – что случилось?
– Мальчик до сих пор не вернулся из школы! Он забегал домой, потом опять ушел.
– И это все?
– Все.
Громкий голос Больды раздражал Альберта, впрочем, и его собственный голос звучал громче обычного, хотя он, сам того не замечая, приглушал его.
– Все, – повторил он, – а тебе этого мало?
Больда улыбнулась.
– Да придет он. Ничего с ним не случится. Он обижается иногда, когда никого не застает дома. Придет, никуда не денется, – она опять улыбнулась, покачав головой: – Не сходи с ума!
Альберт удивился: он и не подозревал, что Больда может говорить так кротко и ласково. А ведь они уже семь лет жили под одной крышей. В этот миг она показалась ему почти красивой. Впервые он заметил, какие у нее тонкие, изящные руки. Желтая суконная тряпка в ее руке была совсем еще новая – на ней сохранилась даже фабричная этикетка – клочок бумаги с силуэтом ворона.
– Никуда он не денется, – повторила Больда, улыбаясь, – успокойся.
– Ты думаешь? – спросил он.
– Конечно. Не волнуйся и поезжай домой. Он скоро придет.
Уже полуобернувшись, Больда ободряюще улыбнулась ему и потом, больше не глядя на него, пошла назад к исповедальне.
– Если он здесь появится, немедленно отошли его домой, – сказал Альберт.
Больда еще раз обернулась, кивнула головой и пошла дальше.
Альберт еще раз преклонил колени перед алтарем и, вновь пройдя через ризницу, вышел из церкви. Искать Мартина больше негде. Он медленно поехал домой той же дорогой, чувствуя, как спокойствие возвращается к нему. Уверенность Больды подействовала на него.
Брезгот успел тем временем заварить кофе и поджарить второй блинчик.
– Полюбуйся, – сказал он, взяв лежавшую на серванте газету, – вот он.
Альберт сразу же узнал Гезелера – это была его смазливая смуглая физиономия.
– Да, – сказал он устало, – это он.
– Надо у мамы спросить.
– Хорошо. Мы заедем за тобой.
– Ладно.
Оставалась только Больда. Альберт ехал так медленно, что другие машины то и дело обгоняли его, сердито сигналя. Не обращая на них внимания, он свернул вправо, объехал вокруг церкви и остановил машину у входа в ризницу. Его нет и у Больды. Это ясно. Но словно чья-то чужая воля заставила Альберта вылезть из машины, чтобы самому убедиться в этом. Media in Vita. Дверь была прикрыта неплотно. Альберт толкнул ее, прошел мимо ряда аккуратных шкафов, от которых, казалось, веяло прохладой. На крючке рядом с сутаной причетника висело темно-коричневое пальто Больды. В левом кармане, как всегда, – термос с бульоном, в правом – сверток с бутербродами.
Альберт открыл дверь ризницы и вошел в церковь. Он преклонил колени перед алтарем и, быстро поднявшись, пошел по нему, между рядами стульев. Раньше он приходил сюда лишь к обедне, и теперь безмолвие огромного пустого зала испугало его. Кругом все было тихо. Сначала Альберт увидел ведро у колонны и прислоненную к ней швабру и лишь потом обнаружил саму Больду. Она стирала пыль с готического орнамента исповедальни. Услышав шаги, Больда повернулась, издала какое-то непонятное восклицание и пошла к нему навстречу. У скамьи для причащающихся они встретились, и по лицу Больды Альберт понял, как выглядит он сам.
– Боже мой, – сказала она, – что случилось?
– Мальчик до сих пор не вернулся из школы! Он забегал домой, потом опять ушел.
– И это все?
– Все.
Громкий голос Больды раздражал Альберта, впрочем, и его собственный голос звучал громче обычного, хотя он, сам того не замечая, приглушал его.
– Все, – повторил он, – а тебе этого мало?
Больда улыбнулась.
– Да придет он. Ничего с ним не случится. Он обижается иногда, когда никого не застает дома. Придет, никуда не денется, – она опять улыбнулась, покачав головой: – Не сходи с ума!
Альберт удивился: он и не подозревал, что Больда может говорить так кротко и ласково. А ведь они уже семь лет жили под одной крышей. В этот миг она показалась ему почти красивой. Впервые он заметил, какие у нее тонкие, изящные руки. Желтая суконная тряпка в ее руке была совсем еще новая – на ней сохранилась даже фабричная этикетка – клочок бумаги с силуэтом ворона.
– Никуда он не денется, – повторила Больда, улыбаясь, – успокойся.
– Ты думаешь? – спросил он.
– Конечно. Не волнуйся и поезжай домой. Он скоро придет.
Уже полуобернувшись, Больда ободряюще улыбнулась ему и потом, больше не глядя на него, пошла назад к исповедальне.
– Если он здесь появится, немедленно отошли его домой, – сказал Альберт.
Больда еще раз обернулась, кивнула головой и пошла дальше.
Альберт еще раз преклонил колени перед алтарем и, вновь пройдя через ризницу, вышел из церкви. Искать Мартина больше негде. Он медленно поехал домой той же дорогой, чувствуя, как спокойствие возвращается к нему. Уверенность Больды подействовала на него.
Брезгот успел тем временем заварить кофе и поджарить второй блинчик.
– Полюбуйся, – сказал он, взяв лежавшую на серванте газету, – вот он.
Альберт сразу же узнал Гезелера – это была его смазливая смуглая физиономия.
– Да, – сказал он устало, – это он.
14
Не успев еще расплатиться с шофером такси, Нелла заметила у дверей Кредитного банка Гезелера. Стройный элегантный молодой человек меж двух бронзовых фигур, стоявших словно часовые по обе стороны входа. Слева – бронзовый финансист с портфелем, справа – каменщик с мастерком. Казалось, они улыбались друг другу холодной бронзовой улыбкой, отвернувшись от витража, который разделял их. Стекло подсвечивалось изнутри неоновыми трубками и в отдельных местах было почти прозрачным. На этом фоне отчетливо выделялась окаймленная гирляндами из цветов, колосьев, весов и колес белоснежная надпись: Кредитный банк – выгодные операции. Буквы в словах выгодные операции были в три раза больше, чем в словах «Кредитный банк». Гезелер стоял между финансистом и каменщиком, как раз под словом выгодные.
В тот момент, когда Нелла положила несколько марок в подставленную ладонь шофера, Гезелер посмотрел на часы, и ей вдруг стало тоскливо. Ее неудержимо потянуло домой, к Мартину, Альберту, Глуму, к матери и Больде. Тщетно пыталась она воскресить былую ненависть к Гезелеру. Теперь он вызывал у нее совсем иное чувство, еще непривычное, холодное и пугающее – скуку.
Лобовое освещение – резкий прямой свет. Все кругом выглядело плоским. Неумело расставленные юпитеры были направлены на скучного молодого человека, который расхаживал между бронзовым финансистом и бронзовым каменщиком, под словом выгодные.
– Ну так как же, девушка, – спросил шофер, – вылезать будем или дальше поедем?
Она улыбнулась шоферу, и недовольное выражение словно смыло с его лица. Сокращение лицевых мускулов – недорогой подарок; но он тут же выскочил из машины, побежал открывать ей дверцу, достал чемодан из багажника.
А Гезелер там, у входа, опять посмотрел на часы. Да, да, она опоздала уже на семь минут. Нелла зажмурилась на мгновенье – яркий свет резал глаза. Ей не хотелось смотреть этот только что начавшийся фильм – скучный фильм, без полутонов, без настроения.
– Нелла, дорогая, как я рад, что вы пришли!
Она пожала его бездарную руку.
Сверкающий лаком автомобиль, ярко-голубой, как летнее небо; внутри полнейший комфорт, разумеется, без вызывающей роскоши.
Что может наделать одна ее улыбка: он покраснел, смутился.
– Чудесная машина, – сказала она.
– Вы не поверите, я наездил на ней уже сорок тысяч километров. Просто нужно держать свои вещи в порядке.
– Еще бы, – отозвалась она, – как же иначе! В порядке весь смысл жизни.
Он недоверчиво посмотрел на нее.
В машине все было как полагается: и пепельница, и зажигалка – накаленная докрасна спиралька.
Гезелер выжал сцепление и дал газ.
Неужели так вот пришла Юдифь в стан Олоферна? Неужели она зевала во весь рот, проходя рядом с ним мимо раскинутых шатров?
Машину он ведет уверенно и не без изящества. Вовремя тормозит на красный свет, не упустит случая обогнать, всегда осторожно выбраться в первый ряд. Взгляд мужественный, но, если присмотреться, немного томный. И все это освещено «в лоб» – резким прямым светом. В ящичке над зажигалкой – последний номер «Вестника». Она развернула газету, отыскала состав редколлегии. «Отдел культуры и искусства – Вернер Гезелер». Альберт всегда называл его только по фамилии. Он не говорил, сколько ему лет, и Нелла долгие годы представляла его себе совсем другим: высоким, широкоплечим; жестокий тип этакого красавца-мужчины, дельный офицер, ретивый служака. А тут вдруг лицо, годное в лучшем случае для кинорекламы: «Не забудьте посетить замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в живописной долине Брера!»
Вот и окраина. Потянулись заборы, промелькнул цыганский фургон. Недавно здесь шумела ярмарка: раскрашенные повозки, карусель вертится под звуки шарманки, ее облепили детишки. Видно, карусель крутили последний раз, тут же рядом сворачивали брезент, которым она была покрыта. Но даже самые живописные кадры теряли свою прелесть при таком освещении и с таким актером в главной роли. Дорога и та напоминала вид с почтовой открытки.
Улыбка, еще одна. Целая очередь, выпущенная ему в лицо. Получай сполна, голубчик! Лопай! Теперь издыхай – не пожалею! А может быть, это другой, не тот?
Придется тогда собраться с силами и потерпеть: ведь сейчас он поцелует мне руку!
Нет, это ты, голубчик, жалкий дилетант, тупица, порвавший ленту моего фильма. Твое лицо – лицо судьбы. Не мрачное, не жестокое, нет – именно твое лицо, твоя скучная физиономия.
Все в нем раздражало ее, даже выдержка за рулем – стрелка спидометра словно прилипла к цифре шестьдесят. Если уж едешь в машине, то пусть стрелка все время дрожит около ста, тонкая нервная стрелка, куда более чувствительная, чем руки водителя, лежащие на руле.
Он посмотрел ей в лицо, и она трижды одарила его улыбкой. Сокращение лицевых мускулов – яд, подсыпанный заученным движением. Он принял его с благодарностью.
Битенхан. Опрятные домики рассыпаны по лесу на первый взгляд как попало, но на самом деле общий вид продуман до мелочей. Так культивируют романтику в живописных городках, приманивая туристов. Над аркой городских ворот вмурованное в кирпич ядро времен Тридцатилетней войны. Такие ядра изготовляют из цемента в мастерских Шмидта: закоптят его, облепят мхом – и вот оно уже торчит в стене: старое шведское ядро.
– Чудесный вид! – сказал он.
– О да, чудесный, – отозвалась она.
Вот и домик матери Альберта. Она развешивает во дворе белье, и Вилль бредет следом и подает ей прищепки. После обеда сюда приедет Альберт с мальчиком. Они славно отдохнут здесь. К вечеру приедет Глум, споет, наверное. А в понедельник они, может быть, поедут куда-нибудь дальше.
«Остановите машину!» – чуть не сорвалось у нее.
Но она промолчала и лишь у поворота еще раз оглянулась. Вилль терпеливо стоял с прищепками в руках, а мать Альберта, поставив на землю ярко-желтую корзину, развешивала его белую ночную рубашку. Нелла с грустью смотрела на этот флаг мира, оставшийся далеко позади, пока деревья не скрыли его.
– Прелестные места, – сказал он.
– Прелестные, – подтвердила она.
Он опять недоверчиво посмотрел на нее. Быть может, что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Но улыбка вновь усыпила его подозрения. Женская улыбка – чудодейственный бальзам, от которого светлеют нахмуренные лица мужчин. «И вновь сияет солнце, и вновь прекрасна жизнь!» Гезелер прибавил газ, стрелка спидометра подскочила к семидесяти пяти. Он уверенно и легко брал крутые повороты, и все те же кадры мелькали на экране. «Посетите замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в живописной долине Брера».
Внизу журчал Брер, узкий зеленый ручеек, который давно бы уже пересох, если бы к нему не подводили воду по подземной бетонной трубе. Пусть по-прежнему шумит живописный ручей, придавая идиллический вид окрестным лесам и лугам. А вот и неизбежная водяная мельница. Бодрый стук деревянного колеса – трогательная мелодия живописной долины Брера.
– Боже мой, до чего же красиво! – сказал он.
– Очень красиво, – согласилась она.
Недоверчивый взгляд, целительная улыбка, кадры сменяют друг друга. На мгновение Нелла даже забыла, что сидит рядом с Гезелером. Скука сломила ее, как внезапная болезнь. Подавляя зевоту, она через силу поддерживала «светский» разговор: только бы он не заметил, как ей скучно.
Но нет, судя по всему, он уверен, что ей очень весело слушать рассказ о том, как в результате длительных и запутанных интриг ему удалось стать редактором в «Вестнике».
Гезелер сбавил скорость. По обе стороны дороги проплывал мирный сельский пейзаж. Живые изгороди, коровы на лугу, свиньи у заборов. До плотины было уже недалеко – Брер внизу вдруг забурлил, будто дикая горная речка. Верно, смотритель плотины повернул рычаг, и свежая вода хлынула в ручей. Брер принял очередную порцию сельской идиллии. Этот фильм, как видно, был снят весьма добросовестным и усердным любителем. Серый свет, без полутонов. При таком освещении все кругом казалось плоским, словно ожили вдруг фотографии в каких-то скучных альбомах. Целая куча альбомов, и все их придется перелистать. Мертвенно-серые кадры, зафиксированные на пленке неумелой рукой, нажавшей на спусковую кнопку фотоаппарата. Точно такие же серые снимки заполняли альбомы ее школьных подруг. Пронумерованная скука, альбомы, набитые снимками, которые проявляли и печатали спесивые фотографы на модных курортах. От Фленсбурга до Медины, от Кале до Карлсбада, на протяжении всего длинного пути от одного летнего курорта до другого было увековечено решительно все, что заслуживало увековечения. Скука группами, скука в одиночку, скука в формате 8 на 8 и в формате 12 на 16, а кое-где скука в портретном формате. Вот она – Лотта на берегу Мединского залива, формат 18 на 24. Это в альбоме № 12, отражающем девичество Лотты от выпускного экзамена до помолвки. За ним следует альбом № 13 – о, мы не суеверны, – целиком посвященный свадьбе и свадебному путешествию Лотты. Скука под фатой и без фаты, скука невинная, и скука, утратившая невинность. «А вот и папа Бернгарда! Ты его уже видела?» – «Нет». – «Да что ты?!» Никому неведомый весельчак, увековеченный в формате 6 на 8. Ну, а в альбоме № 14, разумеется, прелестный малютка. Мило, боже, как мило! Дерзновенная рука гения отретушировала снимок и нанесла выразительные серые тени на личико младенца.
Он, конечно, остановит машину в самом живописном месте, полезет целоваться, потом извлечет «лейку» из портфеля. Еще один снимок для альбома: Нелла на развилке дорог. Внизу виден Брер, справа плотина в лесу, тихое озеро – сплошная идиллия. Село в долине, башня старой церкви вся в барочных завитушках и такой же старинный трактир «Голубая свинья».
– Как, вы не знаете, откуда пошло это название? Вот послушайте.
Неизбежный исторический анекдот, потом снова поцелуй, они выходят из машины, наведен аппарат.
Готово дело! Щелкнул и барочную церковь, и «Голубую свинью»…
Чудо свершилось. Вскоре из фотолаборатории принесут пачку скуки в установленном формате.
– Как мило здесь! Не правда ли?
– Да, очень мило.
Нелла часто проезжала по этой дороге, до войны – с мужем, в последние годы – с Альбертом, и ни разу еще ей здесь не было скучно. Даже церковь и «Голубая свинья» не нагоняли на нее тоску. Но сейчас ее так одолевает скука, что она больше не в силах сдерживать себя. Раздражение нарастает неудержимо, – так ползет вверх ртутный столбик термометра в жаркий летний день.
– Остановите машину, – резко сказала она, – я выйду, подышу свежим воздухом!
Он затормозил. Нелла вышла из машины, но не успела она пройти и двух шагов по направлению к лесу, как услышала за спиной щелчок и, обернувшись, увидела Гезелера, стоявшего у машины с «лейкой» в руках.
Она подошла к нему и тихо сказала:
– Дайте-ка мне пленку.
Он тупо посмотрел на нее.
– Пленку дайте, достаньте кассету!
Высоко подняв брови, Гезелер медленно открыл аппарат, вынул кассету и протянул ее Нелле. Она вытащила из кассеты пленку и порвала ее в клочья.
– Терпеть не могу сниматься, – спокойно сказала она, – смотрите, не вздумайте больше снимать меня.
Они опять сели в машину, Нелла чуть повеселела и украдкой наблюдала за Гезелером. Лицо его приняло упрямо-обиженное выражение, он даже слегка надул губы.
Так и есть. Он остановил машину на развилке дорог, откуда можно было полюбоваться пересыхающим Брером, барочной церковью и «Голубой свиньей». По-мальчишески поиграв фотоаппаратом, болтавшимся у него на груди, он произнес именно те слова, которых она ожидала:
– Ну, разве не изумительно здесь!
– Да, конечно, – сказала она, – а что, долго еще ехать до замка?
– С полчаса, – ответил он, – вы знаете Брерних?
– Да, я несколько раз была там.
– Как же это мы с вами там не повстречались? За последний месяц я два раза побывал в Брернихе.
– Я уж целый год там не была.
– Ах, вот как? Тогда понятно – ведь я здесь всего два месяца.
– А что вы делали до этого?
– Учился. Пришлось переучиваться заново.
– Вы долго служили в армии?
– Да, – ответил он, – четыре года. Потом шесть лет зубрежки: ведь у меня не было гражданской профессии. Только теперь и начинаю жить по-человечески.
– Жить? – переспросила она. – Ведь, наверное, вы лет двадцать восемь живете на свете?
– Нет, почти тридцать два, – улыбнулся он. – Благодарю за комплимент.
– Это не комплимент, а простое любопытство. Я так и знала, что вы скажете, сколько вам лет на самом деле. Ведь вы хотели бы выглядеть старше, не так ли?
– Для вас я с удовольствием прибавил бы себе года два.
– Зачем? – сухо спросила она, скучающе посмотрев на «Голубую свинью», которая грела на солнце свой заново побеленный, свежевыкрашенный барочный фасад.
– Тогда я был бы на четыре года старше вас.
– Какие сложные комплименты, – устало сказала она. – Но вы ошибаетесь, мне уже тридцать семь.
Нет, это не похоже на поединок матерого бандита с опытным следователем. Нечто подобное испытывает, вероятно, полицейский чиновник, допрашивая мелкого воришку.
– Если и комплимент, то непреднамеренный, – сказал он, – вы действительно выглядите моложе своих лет.
– Знаю.
– Что же, может быть, поедем дальше?
– Поедем. Только, ради бога, не останавливайтесь ни у церкви, ни у «Голубой свиньи».
Он с улыбкой взглянул на нее. Нелла промолчала – дорога перед самым въездом в село делала крутую петлю. Гезелер легко взял крутой поворот, и они медленно проехали по улицам местечка.
– Забавная эта история о «Голубой свинье», не правда ли? – сказал он.
– Уморительная! – согласилась она.
Фильм продолжался – типичная реклама бюро путешествий.
Луга, коровы, гладко выбритый третьестепенный актеришка в главной роли, режиссирует заведующий отделом рекламы в бюро путешествий – сам был актером в молодости. А она? О, она – кинозвезда, которой хорошо заплатили за участие в съемках. Фильму нужна приманка! Мирный сельский пейзаж – как бесплатное приложение. За кинокамерой – оператор-дилетант, на краткосрочных любительских курсах его считали способным малым. Ей никак не удается оборвать назойливо мелькающие кадры этого рекламного фильма и оживить в памяти другие кадры: ни фильм, полный воспоминаний, ни его вторую серию – непрожитую жизнь. Жизнь без балласта, дети, своя редакция, бутылка с яркими этикетками в холодильнике, Альберт – верный друг дома. Глума и Больды не было в этом фильме, зато появились приготовишки 1950 и 1958 года, незачатые и нерожденные дети. Она мучительно старается оживить в памяти облик Рая и вновь разжечь свою ненависть. Но память подсовывает лишь бесцветные кадры, тусклые, неподвижные клише: итальянские деревушки из рекламных проспектов, и на этом фоне Рай, словно турист, сбившийся с дороги. Вдруг действительность вторгается в мечты: она почувствовала на своем плече руку Гезелера и спокойно сказала: «Уберите руку!» Он убрал руку, и она тщетно ждала, что в душе вспыхнет прежняя ненависть.
Вспомни, вспомни – Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном полу. Рай, который никогда не вернется, его убили, пристрелили во имя подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету командира. Но Рай не приходит – память молчит. Былая ненависть не возвращается, и лишь зевота сводит рот. Снова легла на ее плечо рука Гезелера, опять она сказала так же спокойно: «Уберите руку!» – и он опять убрал руку. И это он называл «жить по-человечески»? Потискать женщину в машине, потом поцеловать ее на лесной опушке… А из ветвей смотрит на влюбленную парочку пугливая лань, смотрит и словно посмеивается. Смеющаяся лань – находка оператора!
– Оставьте! – сказала она. – И не пытайтесь больше. Это скучно. Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали?
– Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается. Что было, то прошло.
– Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните?
– Почти на всех. На Восточном, на Западном, на Южном. Только на Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина.
– В какой армии? У кого? – переспросила она.
– У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя.
– Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали.
– Ну почему вы такая злючка?
– Злючка? Вы словно с девочкой говорите: злая девчонка-упрямица не подает тете ручку – в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой муж погиб на фронте?
– Знаю, – сказал он, – патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого не знает. Простите меня.
– Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули, и точка! Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он остался несбыточной мечтой, обрывки ленты валяются где-то в архиве. Попробуй-ка склей их! После всего этого не так уж важно помнить имена генералов.
Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений, фронтовое товарищество, Эрвина.
– Как называется ваш доклад?
– Мой доклад? «Перспективы развития современной лирики».
– Вы будете говорить о моем муже?
– Конечно! – ответил он. – В наши дни нельзя говорить о лирике, не говоря о вашем муже!
– Мой муж был убит под Калиновкой, – сказала она и, посмотрев на него с удивлением и разочарованием, обнаружила, что не испытывает ни малейшего волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице.
– Да, я знаю, – сказал он. – Странно, ведь я тоже был в этих местах. Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не правда ли?
– Да, странно, – сказала она.
Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем того, настоящего Гезелера.
– Забыл, все забыл, – повторил он. – Я упорно изгонял из памяти войну. Войну надо забыть!
– Да, забыть, – сказала она. – Забыть все – вдов и сирот, кровь и грязь, заботы – и прокладывать путь в светлое будущее. Уверенности не хватит – возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем войну, но обязательно запомним имена генералов!
– Ах ты господи, ну что тут особенного? Случается иногда – скажешь слово на жаргоне тех лет.
– Вот именно, – сказала она, – это именно жаргон тех лет.
– Разве это так уж скверно?
– Скверно! Скверные мальчишки – так говорят об озорниках, таскающих яблоки из чужого сада. Но для меня это похуже, чем «скверно», когда я слушаю ваш «жаргон того времени». Мой муж ненавидел войну, и я не дам ни одного стихотворения для вашей антологии, если вы не возьмете в придачу одно из его писем, то, которое выберу я сама. Он ненавидел войну, ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное дело, вы лишь нагоняете на меня скуку.
Гезелер улыбнулся.
– Зачем же вам ненавидеть меня? – спросил он.
Голос его прозвучал грустно, и лицо приняло то страдальческое выражение, которое вполне удовлетворило бы постановщика любительского спектакля.
– Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного – воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы вам пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, – хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.
– Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну, не таясь играли бы свою роль озлобленных горе-завоевателей. Но становится просто жутко, когда вы, именно вы, читаете доклады «о перспективах развития современной лирики».
Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби, жирные, откормленные бутербродами экскурсантов.
Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем. Освещение никуда не годится, и даже «хэппи-энд» не получился. Традиционный «поцелуй в диафрагму» на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю, увидеть улыбающегося Луиджи, услышать пластинку, которую он всегда ставит, как только она входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты мелодии. Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез тот воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть.
Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не вызывал в ней ненависти. Разве это тот черный человек, мрачный злодей, образ которого мать ее пыталась поселить в воображении ребенка? Тщеславный, мелкий, совсем не глупый. Такой сделает карьеру.
– Я выйду здесь, – приказала она.
Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу.
– Чемодан пусть отнесут в мою комнату.
Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только что ждала вспышки прежней ненависти.
Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями.
– Нелла! – воскликнул он. – Наконец-то! Чудесное место мы выбрали на этот раз для семинара, не правда ли?
– Да, чудесное, – ответила она. – Что, заседание уже началось?
– Давно уже. Шурбигель только что прочитал блестящий доклад. Все с нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу.
– Проводите меня в мою комнату, – сказала Нелла.
– Пойдемте, я провожу вас, – предложил патер.
Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла к дверям, Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара.
В тот момент, когда Нелла положила несколько марок в подставленную ладонь шофера, Гезелер посмотрел на часы, и ей вдруг стало тоскливо. Ее неудержимо потянуло домой, к Мартину, Альберту, Глуму, к матери и Больде. Тщетно пыталась она воскресить былую ненависть к Гезелеру. Теперь он вызывал у нее совсем иное чувство, еще непривычное, холодное и пугающее – скуку.
Лобовое освещение – резкий прямой свет. Все кругом выглядело плоским. Неумело расставленные юпитеры были направлены на скучного молодого человека, который расхаживал между бронзовым финансистом и бронзовым каменщиком, под словом выгодные.
– Ну так как же, девушка, – спросил шофер, – вылезать будем или дальше поедем?
Она улыбнулась шоферу, и недовольное выражение словно смыло с его лица. Сокращение лицевых мускулов – недорогой подарок; но он тут же выскочил из машины, побежал открывать ей дверцу, достал чемодан из багажника.
А Гезелер там, у входа, опять посмотрел на часы. Да, да, она опоздала уже на семь минут. Нелла зажмурилась на мгновенье – яркий свет резал глаза. Ей не хотелось смотреть этот только что начавшийся фильм – скучный фильм, без полутонов, без настроения.
– Нелла, дорогая, как я рад, что вы пришли!
Она пожала его бездарную руку.
Сверкающий лаком автомобиль, ярко-голубой, как летнее небо; внутри полнейший комфорт, разумеется, без вызывающей роскоши.
Что может наделать одна ее улыбка: он покраснел, смутился.
– Чудесная машина, – сказала она.
– Вы не поверите, я наездил на ней уже сорок тысяч километров. Просто нужно держать свои вещи в порядке.
– Еще бы, – отозвалась она, – как же иначе! В порядке весь смысл жизни.
Он недоверчиво посмотрел на нее.
В машине все было как полагается: и пепельница, и зажигалка – накаленная докрасна спиралька.
Гезелер выжал сцепление и дал газ.
Неужели так вот пришла Юдифь в стан Олоферна? Неужели она зевала во весь рот, проходя рядом с ним мимо раскинутых шатров?
Машину он ведет уверенно и не без изящества. Вовремя тормозит на красный свет, не упустит случая обогнать, всегда осторожно выбраться в первый ряд. Взгляд мужественный, но, если присмотреться, немного томный. И все это освещено «в лоб» – резким прямым светом. В ящичке над зажигалкой – последний номер «Вестника». Она развернула газету, отыскала состав редколлегии. «Отдел культуры и искусства – Вернер Гезелер». Альберт всегда называл его только по фамилии. Он не говорил, сколько ему лет, и Нелла долгие годы представляла его себе совсем другим: высоким, широкоплечим; жестокий тип этакого красавца-мужчины, дельный офицер, ретивый служака. А тут вдруг лицо, годное в лучшем случае для кинорекламы: «Не забудьте посетить замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в живописной долине Брера!»
Вот и окраина. Потянулись заборы, промелькнул цыганский фургон. Недавно здесь шумела ярмарка: раскрашенные повозки, карусель вертится под звуки шарманки, ее облепили детишки. Видно, карусель крутили последний раз, тут же рядом сворачивали брезент, которым она была покрыта. Но даже самые живописные кадры теряли свою прелесть при таком освещении и с таким актером в главной роли. Дорога и та напоминала вид с почтовой открытки.
Улыбка, еще одна. Целая очередь, выпущенная ему в лицо. Получай сполна, голубчик! Лопай! Теперь издыхай – не пожалею! А может быть, это другой, не тот?
Придется тогда собраться с силами и потерпеть: ведь сейчас он поцелует мне руку!
Нет, это ты, голубчик, жалкий дилетант, тупица, порвавший ленту моего фильма. Твое лицо – лицо судьбы. Не мрачное, не жестокое, нет – именно твое лицо, твоя скучная физиономия.
Все в нем раздражало ее, даже выдержка за рулем – стрелка спидометра словно прилипла к цифре шестьдесят. Если уж едешь в машине, то пусть стрелка все время дрожит около ста, тонкая нервная стрелка, куда более чувствительная, чем руки водителя, лежащие на руле.
Он посмотрел ей в лицо, и она трижды одарила его улыбкой. Сокращение лицевых мускулов – яд, подсыпанный заученным движением. Он принял его с благодарностью.
Битенхан. Опрятные домики рассыпаны по лесу на первый взгляд как попало, но на самом деле общий вид продуман до мелочей. Так культивируют романтику в живописных городках, приманивая туристов. Над аркой городских ворот вмурованное в кирпич ядро времен Тридцатилетней войны. Такие ядра изготовляют из цемента в мастерских Шмидта: закоптят его, облепят мхом – и вот оно уже торчит в стене: старое шведское ядро.
– Чудесный вид! – сказал он.
– О да, чудесный, – отозвалась она.
Вот и домик матери Альберта. Она развешивает во дворе белье, и Вилль бредет следом и подает ей прищепки. После обеда сюда приедет Альберт с мальчиком. Они славно отдохнут здесь. К вечеру приедет Глум, споет, наверное. А в понедельник они, может быть, поедут куда-нибудь дальше.
«Остановите машину!» – чуть не сорвалось у нее.
Но она промолчала и лишь у поворота еще раз оглянулась. Вилль терпеливо стоял с прищепками в руках, а мать Альберта, поставив на землю ярко-желтую корзину, развешивала его белую ночную рубашку. Нелла с грустью смотрела на этот флаг мира, оставшийся далеко позади, пока деревья не скрыли его.
– Прелестные места, – сказал он.
– Прелестные, – подтвердила она.
Он опять недоверчиво посмотрел на нее. Быть может, что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Но улыбка вновь усыпила его подозрения. Женская улыбка – чудодейственный бальзам, от которого светлеют нахмуренные лица мужчин. «И вновь сияет солнце, и вновь прекрасна жизнь!» Гезелер прибавил газ, стрелка спидометра подскочила к семидесяти пяти. Он уверенно и легко брал крутые повороты, и все те же кадры мелькали на экране. «Посетите замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в живописной долине Брера».
Внизу журчал Брер, узкий зеленый ручеек, который давно бы уже пересох, если бы к нему не подводили воду по подземной бетонной трубе. Пусть по-прежнему шумит живописный ручей, придавая идиллический вид окрестным лесам и лугам. А вот и неизбежная водяная мельница. Бодрый стук деревянного колеса – трогательная мелодия живописной долины Брера.
– Боже мой, до чего же красиво! – сказал он.
– Очень красиво, – согласилась она.
Недоверчивый взгляд, целительная улыбка, кадры сменяют друг друга. На мгновение Нелла даже забыла, что сидит рядом с Гезелером. Скука сломила ее, как внезапная болезнь. Подавляя зевоту, она через силу поддерживала «светский» разговор: только бы он не заметил, как ей скучно.
Но нет, судя по всему, он уверен, что ей очень весело слушать рассказ о том, как в результате длительных и запутанных интриг ему удалось стать редактором в «Вестнике».
Гезелер сбавил скорость. По обе стороны дороги проплывал мирный сельский пейзаж. Живые изгороди, коровы на лугу, свиньи у заборов. До плотины было уже недалеко – Брер внизу вдруг забурлил, будто дикая горная речка. Верно, смотритель плотины повернул рычаг, и свежая вода хлынула в ручей. Брер принял очередную порцию сельской идиллии. Этот фильм, как видно, был снят весьма добросовестным и усердным любителем. Серый свет, без полутонов. При таком освещении все кругом казалось плоским, словно ожили вдруг фотографии в каких-то скучных альбомах. Целая куча альбомов, и все их придется перелистать. Мертвенно-серые кадры, зафиксированные на пленке неумелой рукой, нажавшей на спусковую кнопку фотоаппарата. Точно такие же серые снимки заполняли альбомы ее школьных подруг. Пронумерованная скука, альбомы, набитые снимками, которые проявляли и печатали спесивые фотографы на модных курортах. От Фленсбурга до Медины, от Кале до Карлсбада, на протяжении всего длинного пути от одного летнего курорта до другого было увековечено решительно все, что заслуживало увековечения. Скука группами, скука в одиночку, скука в формате 8 на 8 и в формате 12 на 16, а кое-где скука в портретном формате. Вот она – Лотта на берегу Мединского залива, формат 18 на 24. Это в альбоме № 12, отражающем девичество Лотты от выпускного экзамена до помолвки. За ним следует альбом № 13 – о, мы не суеверны, – целиком посвященный свадьбе и свадебному путешествию Лотты. Скука под фатой и без фаты, скука невинная, и скука, утратившая невинность. «А вот и папа Бернгарда! Ты его уже видела?» – «Нет». – «Да что ты?!» Никому неведомый весельчак, увековеченный в формате 6 на 8. Ну, а в альбоме № 14, разумеется, прелестный малютка. Мило, боже, как мило! Дерзновенная рука гения отретушировала снимок и нанесла выразительные серые тени на личико младенца.
Он, конечно, остановит машину в самом живописном месте, полезет целоваться, потом извлечет «лейку» из портфеля. Еще один снимок для альбома: Нелла на развилке дорог. Внизу виден Брер, справа плотина в лесу, тихое озеро – сплошная идиллия. Село в долине, башня старой церкви вся в барочных завитушках и такой же старинный трактир «Голубая свинья».
– Как, вы не знаете, откуда пошло это название? Вот послушайте.
Неизбежный исторический анекдот, потом снова поцелуй, они выходят из машины, наведен аппарат.
Готово дело! Щелкнул и барочную церковь, и «Голубую свинью»…
Чудо свершилось. Вскоре из фотолаборатории принесут пачку скуки в установленном формате.
– Как мило здесь! Не правда ли?
– Да, очень мило.
Нелла часто проезжала по этой дороге, до войны – с мужем, в последние годы – с Альбертом, и ни разу еще ей здесь не было скучно. Даже церковь и «Голубая свинья» не нагоняли на нее тоску. Но сейчас ее так одолевает скука, что она больше не в силах сдерживать себя. Раздражение нарастает неудержимо, – так ползет вверх ртутный столбик термометра в жаркий летний день.
– Остановите машину, – резко сказала она, – я выйду, подышу свежим воздухом!
Он затормозил. Нелла вышла из машины, но не успела она пройти и двух шагов по направлению к лесу, как услышала за спиной щелчок и, обернувшись, увидела Гезелера, стоявшего у машины с «лейкой» в руках.
Она подошла к нему и тихо сказала:
– Дайте-ка мне пленку.
Он тупо посмотрел на нее.
– Пленку дайте, достаньте кассету!
Высоко подняв брови, Гезелер медленно открыл аппарат, вынул кассету и протянул ее Нелле. Она вытащила из кассеты пленку и порвала ее в клочья.
– Терпеть не могу сниматься, – спокойно сказала она, – смотрите, не вздумайте больше снимать меня.
Они опять сели в машину, Нелла чуть повеселела и украдкой наблюдала за Гезелером. Лицо его приняло упрямо-обиженное выражение, он даже слегка надул губы.
Так и есть. Он остановил машину на развилке дорог, откуда можно было полюбоваться пересыхающим Брером, барочной церковью и «Голубой свиньей». По-мальчишески поиграв фотоаппаратом, болтавшимся у него на груди, он произнес именно те слова, которых она ожидала:
– Ну, разве не изумительно здесь!
– Да, конечно, – сказала она, – а что, долго еще ехать до замка?
– С полчаса, – ответил он, – вы знаете Брерних?
– Да, я несколько раз была там.
– Как же это мы с вами там не повстречались? За последний месяц я два раза побывал в Брернихе.
– Я уж целый год там не была.
– Ах, вот как? Тогда понятно – ведь я здесь всего два месяца.
– А что вы делали до этого?
– Учился. Пришлось переучиваться заново.
– Вы долго служили в армии?
– Да, – ответил он, – четыре года. Потом шесть лет зубрежки: ведь у меня не было гражданской профессии. Только теперь и начинаю жить по-человечески.
– Жить? – переспросила она. – Ведь, наверное, вы лет двадцать восемь живете на свете?
– Нет, почти тридцать два, – улыбнулся он. – Благодарю за комплимент.
– Это не комплимент, а простое любопытство. Я так и знала, что вы скажете, сколько вам лет на самом деле. Ведь вы хотели бы выглядеть старше, не так ли?
– Для вас я с удовольствием прибавил бы себе года два.
– Зачем? – сухо спросила она, скучающе посмотрев на «Голубую свинью», которая грела на солнце свой заново побеленный, свежевыкрашенный барочный фасад.
– Тогда я был бы на четыре года старше вас.
– Какие сложные комплименты, – устало сказала она. – Но вы ошибаетесь, мне уже тридцать семь.
Нет, это не похоже на поединок матерого бандита с опытным следователем. Нечто подобное испытывает, вероятно, полицейский чиновник, допрашивая мелкого воришку.
– Если и комплимент, то непреднамеренный, – сказал он, – вы действительно выглядите моложе своих лет.
– Знаю.
– Что же, может быть, поедем дальше?
– Поедем. Только, ради бога, не останавливайтесь ни у церкви, ни у «Голубой свиньи».
Он с улыбкой взглянул на нее. Нелла промолчала – дорога перед самым въездом в село делала крутую петлю. Гезелер легко взял крутой поворот, и они медленно проехали по улицам местечка.
– Забавная эта история о «Голубой свинье», не правда ли? – сказал он.
– Уморительная! – согласилась она.
Фильм продолжался – типичная реклама бюро путешествий.
Луга, коровы, гладко выбритый третьестепенный актеришка в главной роли, режиссирует заведующий отделом рекламы в бюро путешествий – сам был актером в молодости. А она? О, она – кинозвезда, которой хорошо заплатили за участие в съемках. Фильму нужна приманка! Мирный сельский пейзаж – как бесплатное приложение. За кинокамерой – оператор-дилетант, на краткосрочных любительских курсах его считали способным малым. Ей никак не удается оборвать назойливо мелькающие кадры этого рекламного фильма и оживить в памяти другие кадры: ни фильм, полный воспоминаний, ни его вторую серию – непрожитую жизнь. Жизнь без балласта, дети, своя редакция, бутылка с яркими этикетками в холодильнике, Альберт – верный друг дома. Глума и Больды не было в этом фильме, зато появились приготовишки 1950 и 1958 года, незачатые и нерожденные дети. Она мучительно старается оживить в памяти облик Рая и вновь разжечь свою ненависть. Но память подсовывает лишь бесцветные кадры, тусклые, неподвижные клише: итальянские деревушки из рекламных проспектов, и на этом фоне Рай, словно турист, сбившийся с дороги. Вдруг действительность вторгается в мечты: она почувствовала на своем плече руку Гезелера и спокойно сказала: «Уберите руку!» Он убрал руку, и она тщетно ждала, что в душе вспыхнет прежняя ненависть.
Вспомни, вспомни – Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном полу. Рай, который никогда не вернется, его убили, пристрелили во имя подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету командира. Но Рай не приходит – память молчит. Былая ненависть не возвращается, и лишь зевота сводит рот. Снова легла на ее плечо рука Гезелера, опять она сказала так же спокойно: «Уберите руку!» – и он опять убрал руку. И это он называл «жить по-человечески»? Потискать женщину в машине, потом поцеловать ее на лесной опушке… А из ветвей смотрит на влюбленную парочку пугливая лань, смотрит и словно посмеивается. Смеющаяся лань – находка оператора!
– Оставьте! – сказала она. – И не пытайтесь больше. Это скучно. Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали?
– Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается. Что было, то прошло.
– Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните?
– Почти на всех. На Восточном, на Западном, на Южном. Только на Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина.
– В какой армии? У кого? – переспросила она.
– У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя.
– Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали.
– Ну почему вы такая злючка?
– Злючка? Вы словно с девочкой говорите: злая девчонка-упрямица не подает тете ручку – в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой муж погиб на фронте?
– Знаю, – сказал он, – патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого не знает. Простите меня.
– Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули, и точка! Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он остался несбыточной мечтой, обрывки ленты валяются где-то в архиве. Попробуй-ка склей их! После всего этого не так уж важно помнить имена генералов.
Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений, фронтовое товарищество, Эрвина.
– Как называется ваш доклад?
– Мой доклад? «Перспективы развития современной лирики».
– Вы будете говорить о моем муже?
– Конечно! – ответил он. – В наши дни нельзя говорить о лирике, не говоря о вашем муже!
– Мой муж был убит под Калиновкой, – сказала она и, посмотрев на него с удивлением и разочарованием, обнаружила, что не испытывает ни малейшего волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице.
– Да, я знаю, – сказал он. – Странно, ведь я тоже был в этих местах. Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не правда ли?
– Да, странно, – сказала она.
Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем того, настоящего Гезелера.
– Забыл, все забыл, – повторил он. – Я упорно изгонял из памяти войну. Войну надо забыть!
– Да, забыть, – сказала она. – Забыть все – вдов и сирот, кровь и грязь, заботы – и прокладывать путь в светлое будущее. Уверенности не хватит – возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем войну, но обязательно запомним имена генералов!
– Ах ты господи, ну что тут особенного? Случается иногда – скажешь слово на жаргоне тех лет.
– Вот именно, – сказала она, – это именно жаргон тех лет.
– Разве это так уж скверно?
– Скверно! Скверные мальчишки – так говорят об озорниках, таскающих яблоки из чужого сада. Но для меня это похуже, чем «скверно», когда я слушаю ваш «жаргон того времени». Мой муж ненавидел войну, и я не дам ни одного стихотворения для вашей антологии, если вы не возьмете в придачу одно из его писем, то, которое выберу я сама. Он ненавидел войну, ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное дело, вы лишь нагоняете на меня скуку.
Гезелер улыбнулся.
– Зачем же вам ненавидеть меня? – спросил он.
Голос его прозвучал грустно, и лицо приняло то страдальческое выражение, которое вполне удовлетворило бы постановщика любительского спектакля.
– Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного – воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы вам пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, – хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.
– Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну, не таясь играли бы свою роль озлобленных горе-завоевателей. Но становится просто жутко, когда вы, именно вы, читаете доклады «о перспективах развития современной лирики».
Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби, жирные, откормленные бутербродами экскурсантов.
Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем. Освещение никуда не годится, и даже «хэппи-энд» не получился. Традиционный «поцелуй в диафрагму» на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю, увидеть улыбающегося Луиджи, услышать пластинку, которую он всегда ставит, как только она входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты мелодии. Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез тот воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть.
Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не вызывал в ней ненависти. Разве это тот черный человек, мрачный злодей, образ которого мать ее пыталась поселить в воображении ребенка? Тщеславный, мелкий, совсем не глупый. Такой сделает карьеру.
– Я выйду здесь, – приказала она.
Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу.
– Чемодан пусть отнесут в мою комнату.
Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только что ждала вспышки прежней ненависти.
Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями.
– Нелла! – воскликнул он. – Наконец-то! Чудесное место мы выбрали на этот раз для семинара, не правда ли?
– Да, чудесное, – ответила она. – Что, заседание уже началось?
– Давно уже. Шурбигель только что прочитал блестящий доклад. Все с нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу.
– Проводите меня в мою комнату, – сказала Нелла.
– Пойдемте, я провожу вас, – предложил патер.
Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла к дверям, Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара.
15
Кондукторской фуражки на вешалке не было. В прихожей пахло бульоном и подгоревшим маргарином. Генрих всегда жарил картошку на маргарине. На верхнем этаже фрау Борусяк пела «Зеленый холмик на родной могилке». Голос у нее был чистый, красивый, он лился сверху, словно ласковый летний дождь. Мартин посмотрел на выщербленную стену – неизвестный писал на ней то самое слово по меньшей мере раз тридцать. Свежая царапина под газовым счетчиком свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь вновь разыгралось немое единоборство. Внизу, в столярной мастерской, глухо рокотал строгальный станок. Домашний, мирный гром, от которого постоянно дрожали стены. Временами звук становился более резким. Станок почти трещал, когда обструганная доска выскальзывала из его пасти. Как только затихал строгальный станок, начинал визгливо скулить токарный. Лампа в прихожей не переставая покачивалась. А сверху доносился красивый сильный голос, который изливался словно благодать. Окно во двор было распахнуто настежь. Внизу хозяин мастерской вместе со своим учеником складывали доски в штабеля. Ученик, молодой парень, тихонько насвистывая, вторил фрау Борусяк. Напротив, в глубине двора, громоздились развалины дома, сгоревшего во время бомбежки. Торчала лишь передняя стена, с зияющими проемами окон, и в крайнем из них, правом, виден был пролетающий самолет. За ним тянулся длинный транспарант. Вот самолет скрылся за простенком между окнами, но вскоре снова показался уже в проеме второго окна. Маленький и серый, он плыл в голубом небе, таща от проема к проему свой длинный шлейф, словно стрекоза с непомерно тяжелым хвостом. Потом он полетел дальше и, изменив направление, медленно пополз к колокольне; теперь Мартину удалось разобрать надпись на транспаранте. Он читал ее слово за словом, по мере того как самолет, разворачиваясь, вытягивал из-за стены свой длинный хвост. Готов ли ты ко всему?