Бёлль Генрих. Дом без хозяина

   Лязгнула чугунная калитка, послышался голосок маленькой Вильмы, радостно кричавшей: «Сахар! Сахар!»
   Она бросила кисть и выбежала в полутемные сени. Там стояли мешки с мукой, коробки для тортов, ручная тележка. Подхватив девочку на руки, она расцеловала ее, положила ей в ротик марципановую конфетку. Но Вильма вырвалась из рук, подбежала к кондитеру и закричала: «Папа!» Никогда она еще не называла его так. Кондитер поднял девочку, поцеловал ее и стал кружиться с нею по пекарне.
   А в квадрате дверей появилось бледное хорошенькое личико Генриха, нахмуренное и серьезное. Но вот он нерешительно улыбнулся и сразу стал похож на отца: улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся фельдфебель.
   – Что же ты плачешь? – спросил кондитер, подошедший сзади с горой печенья в руках.
   – Я плачу… ты не понимаешь? – сквозь слезы промолвила она.
   Он покорно кивнул, подошел к мальчику и, взяв его за руку, притянул к себе.
   – Теперь все будет по-другому! – сказал он.
   – Не знаю, может быть, – отозвалась она.

17

   Нелла остановилась у входа в летний бассейн. Двери были заперты. Она взглянула на черную грифельную доску, на которой мелом записывали температуру воды: последняя запись была трехдневной давности: 12.IX – 15o.
   Нелла постучала, но никто не ответил, хотя из-за двери доносились мужские голоса. Она прошла вдоль длинного ряда кабин, перешагнула через невысокую ограду из гнутых прутьев и остановилась в тени, у крайней кабины. Служитель сидел у себя, на застекленной веранде перед бассейном и наблюдал, как двое рабочих чинят решетчатый деревянный настил в душевых. Они как раз вытягивали клещами ржавые гвозди из трухлявого сырого дерева. На цементных ступенях, ведущих к веранде, лежали свежеобструганные планки. Служитель укладывал в чемодан все свое нехитрое имущество: банки с кремом для лица, флаконы с ореховым маслом для ровного загара, надувных зверей, разноцветные мячи для водного поло и резиновые шапочки. Каждую шапочку он складывал вдвое и завертывал в целлофан. На полу были грудой навалены пробковые пояса. Служитель походил на старого учителя гимнастики. Взгляд у него был грустный, обезьяний. Да и двигался он вяло, нерешительно, словно усталая старая обезьяна, осознавшая вдруг, что ее обычные занятия совершенно бессмысленны. Несколько банок с кремом выпали у него из рук и покатились по полу. Постояв с минуту в нерешительности, служитель все же нагнулся и стал подбирать их. Лысина его поблескивала у самого края стола, то и дело исчезая, пока, наконец, он не выпрямился, держа банки в руках. Рабочие в душевой вставляли новые планки в настил и привинчивали их длинными шурупами. Шурупы отливали тусклой стальной синевой. От старых планок, валявшихся на земле, пахло гнилью.
   Вода в бассейне была светло-зеленая, ярко светило солнце. Нелла вышла из-за кабины и увидела, как служитель испуганно вздрогнул. Но потом он улыбнулся и открыл окно на веранде. Она подошла ближе. Служитель только и ждал этого. Не дав ей сказать и слова, он, улыбаясь, покачал головой:
   – Не стоит, право не стоит! Вода очень холодная!
   – А сколько градусов сегодня?
   – Не знаю. – Он махнул рукой. – Я уж и мерить перестал, все равно больше никто не ходит.
   – Знаете, я все-таки рискну, – сказала Нелла, – сделайте одолжение, измерьте температуру воды…
   Служитель явно колебался. Нелла пустила в ход свою улыбку, и он сразу отошел от подоконника. Порывшись в ящике стола, он достал градусник. Рабочие в душевой, как по команде, подняли головы, но тут же занялись своим делом. Теперь они выскребали ломиками грязь из водосточного желоба. Скользкое, зловонное месиво: пыль, пот, вода – гнилой осадок пляжного блаженства.
   Нелла и служитель подошли к бассейну. Уровень воды опустился. На бетонной стене остался илистый зеленый след.
   Служитель поднялся на площадку для прыжков и забросил в бассейн термометр на длинном шнурке.
   Обернувшись, он, снисходительно улыбаясь, посмотрел на Неллу.
   – Мне бы еще купальник и полотенце, – сказала она.
   Он кивнул, подергал шнурок, – термометр медленно закружился в зеленой воде. Служитель был похож на учителя гимнастики: мускулистый, сухой, с квадратными плечами и узким стриженым затылком.
   Напротив, на террасе летнего кафе, сидели люди. В зелени кустов, окружавших террасу, белели фарфоровые кофейники. Прошел кельнер с подносом. Он нес пирожное – белые завитушки крема на желтом бисквите. Маленькая девчушка, расшалившись, перелезла через изгородь, отделявшую кафе от купальни, и побежала по газону прямо к бассейну, туда, где стояла Нелла. С террасы донесся женский голос:
   – Не подходи так близко к воде!
   Нелла вздрогнула и посмотрела на девочку, которая, замедлив шаги, нерешительно приближалась к бассейну.
   – Оглохла ты, что ли? – закричала мать. – Говорят тебе, не подходи так близко к воде!
   – Пятнадцать градусов, – сказал служитель.
   – Ну что же, вполне терпимо.
   – Дело ваше.
   Они медленно пошли назад к веранде. Навстречу им рабочий тащил фанерную дверь с цифрой 9.
   – Там новые петли надо поставить, – бросил он на ходу своему напарнику. Тот кивнул.
   В гардеробной служитель дал Нелле оранжевый купальник, белую резиновую шапочку и мохнатое полотенце. Оставив у него сумочку, она пошла в кабину переодеваться. Кругом стояла тишина. Нелле стало жутко. Привычные сновидения не возвращались. Рай не приходил или появлялся совсем не таким, каким она хотела бы видеть его. Она покинула мир своих снов, словно съехала со старой обжитой квартиры. Тщетно искала она знакомые дороги, по которым столько раз проходила во сне. Разорвана в клочья лента старого фильма, знакомые кадры меркнут на горизонте – даль втягивает, поглощает их, как сток всасывает грязную воду из ванны. Глухое бульканье, словно последний, сдавленный вопль утопающего, и вода, коротко всхлипнув, уходит в отлив. Точно так же исчезло все то, из чего были сотканы ее сны. Ей вспомнилась ванна после купанья, в теплом, душноватом воздухе аромат туалетного мыла, смешанный со слабым запахом газа; на стеклянной полочке над умывальником забытый помазок, весь в засохшей мыльной пене.
   Пора распахнуть окно – душно! Но там за окном – скверный рекламный фильм, без настроения, без полутонов, серые, тусклые кадры. Так вот каковы они – убийцы! Мелкие карьеристы на жалованье! Они читают доклады о поэзии и давно забыли о войне.
   – Не подходи так близко к воде! Слышишь ты или нет? – надрывалась на террасе мать.
   По звуку ее голоса Нелла поняла, что она кричит с набитым ртом. Непрожеванная трубочка со сливочным кремом, слипшийся комок из крема и теста глушил властные переливы материнского голоса. Но вскоре мамаша закричала снова, на этот раз пронзительно и отчетливо:
   – Осторожно! Смотри, куда идешь!
   Противный ком подкатил к горлу. Грязная вода, всхлипнув, ушла в отлив: фильм кончился. Неестественная, надуманная концовка – голос Гезелера, его рука на ее плече, смертельная скука в его обществе. Вот они каковы, убийцы! Жеребчик за рулем, в голосе поганенькая казарменная похоть, лихо ведет машину – все, больше ничего не скажешь!
   Мамаша окончательно расправилась с пирожным и кричала во весь голос:
   – Не балуйся! Что ты носишься как угорелая!
   Газоны давно не подметали. Повсюду валялись ржавые металлические пробки от бутылок из-под лимонада. Нелла вернулась в кабину и, чтобы согреться, надев на босу ногу туфли, быстро побежала к бассейну. Девчушка все еще стояла на траве между кафе и бассейном, а мать следила за ней, перегнувшись через перила, – бесформенная туша в цветастом платье.
   Скользкие, обомшелые ступени вели к воде. Вдалеке, над кронами деревьев, за террасой кафе темнела крыша Брернихского залива. Над гребнем ее Нелла увидела на голубом фоне неба флаг христианского союза деятелей культуры: золотой меч, красная книга и синий крест на белом фоне. Флаг слегка колыхался на ветру.
   Нелла сняла туфли, отбросила их на газон и медленно спустилась по ступенькам. Войдя в воду, она наклонилась и, черпая воду пригоршнями, стала лить ее на себя. Это успокоило ее. Вода оказалась не такой уж холодной. Она зашла глубже, сначала по колени, потом по пояс. Купальник намок, отяжелел, по коже струилась прохлада. Она наклонилась вперед, окунулась и поплыла, неторопливо вынося руки и сильно загребая. Она тихо смеялась от удовольствия – было так приятно рассекать зеленую гладь воды.
   Смотритель по-прежнему стоял на площадке и, заслонившись ладонью от солнца, глядел на нее. Доплыв до противоположной стенки, она повернула назад и помахала ему рукой. Девчушка на лужайке сделала было еще один шаг к бассейну, но цветастая туша тотчас же заголосила:
   – Не подходи так близко к воде!
   Ребенок послушно остановился и переступал с ноги на ногу. Нелла перевернулась на спину и поплыла еще медленней. Она совсем согрелась. От чужого купальника слегка пахло илом. Где-то высоко в небе жужжал невидимый самолет, только широкий дымный след тянулся от него по небу. Дым, вначале густой и плотный, постепенно расслаивался, волокнистые облачка таяли, исчезали. Самолет так и не показался. Нелла попыталась представить себе летчика в кабине. Кожаный шлем, очки, угрюмо-сосредоточенное выражение на худощавом лице. Она представила себя на его месте за штурвалом самолета… Где-то там внизу блестит озеро, крохотное, величиной с булавочную головку или побольше – с монету, и уж во всяком случае не больше циферблата ручных часов. Светло-зеленая рябь воды среди темных пятен леса. А быть может, озера оттуда и вовсе не видно. Самолет медленно, словно из последних сил тянет за собой тяжелый шлейф. Дымное облако желтеет, расползается. Из последних сил ползет самолет по бескрайней голубой пустыне. Жужжание стихло – теперь он уже далеко, там, за лесом, на горизонте. След его почти растаял, а над крышей замка, где он начинался, исчезли уже последние дымки. А флаг по-прежнему четко вырисовывается на ярком голубом небе и слегка колышется на ветру. Золотой меч, красная книга и синий крест на белом поле – тщательно продуманное символическое сочетание.
   Участники семинара сидят, наверное, за вечерним кофе. Они потрясены докладом Гезелера и, видимо, пришли к заключению:
   – Еще не все потеряно!
   Нелла еще раз медленно проплывает на спине к противоположной стенке бассейна. Струйки воды с шапочки бегут по лицу, она чувствует на губах горьковатый вкус болотистой воды и против воли снова тихо смеется. Купанье чудесно освежило ее.
   Из леса выехал почтовый автобус. Сдавленно протрубил механический рожок, охрипший на бесчисленных поворотах лесных дорог. Улыбаясь, Нелла подплыла к берегу, вылезла из воды и еще раз взглянула на небо: дымный след самолета над лесом круто шел к земле и терялся за вершинами деревьев. Она повернулась и прошла мимо веранды в свою кабину. Служитель одобрительно улыбнулся. От деревянного настила в кабине шел тяжелый запах гнили и сырости – запах минувшего лета. Брусья покрылись белой плесенью, а на полу белый цвет переходил в грязно-зеленый. Желтая краска на фанерных стенах потрескалась, облупилась. Только в одном месте она блестела, как новая: яркое пятно, небольшое, величиной с блюдце. Поперек него шла карандашная надпись: «Если ты любишь женщину, то лишь она счастлива, – сам же ты несчастен».
   Энергичный почерк. Обладатель его, как видно, неглуп, тверд душой, но порой бывает и нежен. Таким почерком проставляют обычно отметки: «Хорошо», «Неудовлетворительно» или «Весьма посредственно» на школьных сочинениях о Вильгельме Телле.
   – Не подходи так близко к воде! Сколько раз тебе говорить? – надрывалась мамаша. Голос был пронзительный, не сдобренный кремом. Нелла расплатилась со служителем, одарила его улыбкой, и он, ухмыляясь, взял у нее из рук мокрый купальник, полотенце и шапочку.
   На дороге снова затрубил почтовый рожок, фальшиво и бодро. Нелла издалека помахала рукой водителю и бегом пустилась к автобусу.
   Водитель терпеливо ждал, открыв кожаную сумку с билетами.
   – До Брунна, – сказала она.
   – В центр?
   – Нет, до Рингштрассе.
   – Два тридцать, – сказал водитель.
   Она дала ему на двадцать пфеннигов больше, сказав:
   – Сдачи не надо.
   Водитель закрыл дверь и нажал на руле кнопку сигнала. Еще раз протрубил почтовый рожок, автобус тронулся.

18

   – Все это пора кончать, – сказал Альберт и взглянул на Мартина, словно ожидая от него ответа.
   Мартин молчал. Изменившееся лицо Альберта пугало его. С Альбертом что-то случилось; его узнать нельзя, и Мартин не мог понять, он ли один виноват в этом и только ли к его поступку относятся последние слова Альберта.
   – Пора кончать, – повторил Альберт. – Теперь мы будем жить по-новому.
   Он явно ждал ответа, и Мартин робко спросил:
   – Как это «по-новому»?
   Но в этот момент они подъехали к церкви. Альберт затормозил, вылез из машины и сказал:
   – Посиди здесь, я зайду за Больной.
   Мартин знал, что Альберт просто с ума сходит, когда он где-нибудь задерживается, и мысль о том, что по его вине дядя Альберт четыре часа волновался, искал его по всему городу, теперь не давала ему покоя. Мартин догадывался, что Альберт жить без него не может, но сознание своей власти над ним не радовало, а, напротив, угнетало его. С ребятами, у которых были настоящие отцы, этого не случалось. Отцы не волновались и не теряли голову, если сыновья их не приходили вовремя домой. Они без долгих разговоров задавали им вечером хорошую трепку, а то и без ужина оставляли. Наказание хотя и строгое, но вполне понятное. Однако Мартин вовсе не желал, чтобы Альберт задал ему трепку. Он ждал от него чего-то другого, хотя и не мог выразить это словами, не мог даже в мыслях ясно представить себе, чего он хочет. Были слова, значение которых Мартин толком не понимал, но они вызывали у него вполне определенные мысли и представления. Думая о безнравственном, Мартин всегда представлял себе огромный зал и в нем целую толпу знакомых ему женщин. Тут были все – и порядочные и безнравственные. Они словно выстроились в две шеренги. Первой в ряду безнравственных стояла мать Генриха, а порядочных возглавляла фрау Борусяк; она была для него воплощением нравственности. За ней шла фрау Поске, потом фрау Ниггемайер. А его мама была где-то посредине, у нее в этом зале не было определенного места. Она металась между матерью Генриха и фрау Борусяк, словно персонаж из мультипликационного фильма.
   Мартин уставился на дверь ризницы, думая о том, похож ли Альберт вообще на отца. Он решил, что не похож. По-отечески выглядели старый учитель, столяр и, пожалуй, Глум. Но Альберт… В братья он тоже не годился. Больше всего ему подходило быть «дядей», но и от обычного «дяди» он чем-то отличался.
   Было уже около пяти. У Мартина голова кружилась от голода. К шести они собирались ехать в Битенхан. Мартин подумал о том, что дядя Вилль давно уже достал удочки, опробовал их одну за другой, накопал червей и теперь, наверное, чинит сеть на лужайке у самодельных футбольных ворот. Потом он привяжет сеть проволокой к колышкам, вбитым в землю, и, сияя от удовольствия, побежит в деревню сколачивать команду из тамошних ребят. Так что играть можно будет пять на пять, как всегда.
   В дверях ризницы показались Альберт и Больда. Мартин перебрался назад, а Больда уселась рядом с Альбертом. Она повернулась и, притянув к себе Мартина, потрепала по щеке, взъерошила ему волосы. Ее холодные, влажные пальцы пахли щелоком и мылом. От постоянного мытья полов тонкие руки Больды набрякли, покраснели, на кончиках пальцев появились белесые ямочки.
   – Ну вот видишь, – сказала Больда, – никуда он не делся. Зря ты волновался. Лучше бы отшлепал его как следует – это ему очень полезно!
   Она рассмеялась, но Альберт снова повторил, покачав головой:
   – По-новому будем жить!
   – Как «по-новому»? – робко переспросил Мартин.
   – Ты переедешь в Битенхан, там окончишь начальную школу, а потом поступишь в Брернихскую гимназию. Я сам тоже буду жить там.
   Больда беспокойно заерзала на кожаном сиденье.
   – Это еще зачем? – сказала она. – Мне даже подумать страшно, что в доме не будет ни мальчика, ни тебя: тогда уж бери и меня с собой, я коров умею доить.
   Альберт ничего не ответил. Проехав по аллее до перекрестка, он на малой скорости свернул на Гельдерлинштрассе. Мартин думал, что он остановится у церкви, но они поехали дальше по Новалисштрассе до поворота на Рингштрассе. Альберт прибавил газ; промелькнули бараки городской окраины, потянулись сжатые поля. Вдалеке уже виднелась роща. Альберт ехал к старой крепости.
   Больда украдкой посматривала на него.
   На опушке Альберт остановил машину.
   – Посидите здесь, – сказал он, – я скоро вернусь.
   Выйдя из машины, он пошел сначала по дорожке, которая круто спускалась к воротам старого форта. На полпути Альберт неожиданно свернул в сторону и стал взбираться вверх по косогору. Кусты скрыли его, но вскоре голова Альберта снова показалась над стеной низкорослого кустарника. Он вышел на небольшую, расчищенную полянку, в центре которой высился старый могучий дуб. Постояв немного у дуба, Альберт сбежал по крутой насыпи прямо к воротам крепости.
   – Не уезжай, – не оборачиваясь к Мартину, тихо сказала Больда, – или возьми и меня с собой.
   Голос ее дрожал, она чуть не плакала, и Мартину стало страшно.
   – На кого же ты нас оставишь? Хоть бабушку пожалей!
   Мартин не ответил, он увидел, как на дорожке, словно из-под земли, появился Альберт. Он быстро подошел к машине.
   – Вылезай, – сказал он Мартину, – я хочу показать тебе кое-что.
   – А ты можешь здесь подождать если хочешь, – добавил он, обращаясь к Больде.
   Но Больда молча вылезла из машины, и они втроем пошли по асфальтированной дорожке вниз к воротам крепости. Мартину было не по себе. Он несколько раз приходил сюда с Генрихом и другими ребятами. Именно здесь, в кустах, он наткнулся на Гребхаке и Вольтерса, которые делали что-то бесстыдное. От дома до крепости было с полчаса ходьбы. Ребятам очень нравилось играть в пересохшем рву, окружавшем форт.
   Внизу, у крепостных стен, Рейн не был виден. Из-за вала торчали лишь мачты пароходов с разноцветными флажками. Зато с крыши форта открывался чудесный вид на Рейн. Был виден и мост, разрушенный во время бомбежки. Над гладью воды дико громоздились искореженные стальные балки.
   У самого берега – красный гравий теннисных кортов, суетящиеся белые фигурки игроков. Иногда оттуда долетают крики, смех, возгласы судьи, восседающего на маленькой вышке. Мартин бывал здесь редко: Альберт боялся отпускать его одного так далеко.
   Теперь он шел, с беспокойством поглядывая на Альберта, который, видимо, привел его сюда не без умысла. На дорожке под насыпью было тихо, как в ущелье. Но у крепостных ворот они сразу услышали смех и крики детей, игравших на крыше форта.
   – Не подходи так близко к краю! – раздался голос одной из мамаш.
   На крышу вела лестница, начинавшаяся тут же у ворот. Ступени ее недавно отремонтировали, залили бетоном. Массивные чугунные ворота были выкрашены в черный цвет. На широкой крыше разбиты клумбы, цветут розы, журчит фонтан. По краям крыши две площадки, обнесенные невысокой стеной. Там высажены молодые липки, а если взобраться на стену, – Рейн виден как на ладони.
   Мартин взбежал было вверх по лестнице, но Альберт остановился у ворот и позвал его назад. Больда вдруг сказала Альберту:
   – Пожалуй, я пойду подожду в машине. Ты грибов хочешь купить?
   – Нет, – ответил Альберт, – я только хочу показать Мартину каземат, в котором когда-то три дня продержали его отца.
   – Так это здесь было? – спросила Больда.
   Альберт кивнул, и Больда поежилась, словно от холода. Потом она молча повернулась и пошла назад по дорожке.
   Пока Альберт барабанил в ворота, Мартин прочел черную надпись на желтой вывеске: «Жорж Балломэн. Парниковые шампиньоны».
   – Здесь убили Авессалома Биллига, – сказал Альберт, – человека, который написал портрет твоего отца.
   Мартину стало страшно. Из каземата шел густой тяжелый запах – пахло навозом, сыростью темного погреба. Наконец заскрипели ворота и появилась какая-то девушка с перепачканными в земле руками. Она жевала соломинку. Увидев Альберта, девушка протянула разочарованным тоном:
   – А я думала, навоз привезли.
   Убили?… Убивали в кино, в детективных романах и еще в библии: Каин убил Авеля, а Давид – Голиафа. Мартину не хотелось идти в страшный темный погреб, но Альберт крепко держал его за руку. В подземных галереях царил полумрак. В казематах крыша была сделана из толстого полупрозрачного стекла – с потолка там брезжил серый свет. Кое-где по стенам тускло горели электрические лампочки, прикрытые картонными абажурами. Они освещали высокие грядки, как бы срезанные под косым углом. Грядки слоились, как пирожные; отдельные слои резко отличались друг от друга. В самом низу был слой земли, перемешанный с навозом, выше – зеленовато-желтый слой навоза, и потом – снова земля, но уже более темная, почти черная. На некоторых грядках из земли наверху выглядывали чахлые белые уродцы-шампиньоны. Шляпки грибов были осыпаны землей. Сами грядки походили на пюпитры, – какие-то таинственные пульты, из которых сами собой вырастали белые рычажки; они напоминали кнопки на регистрах органа, но выглядели зловеще и загадочно.
   Здесь убивали людей, здесь когда-то наци били и топтали сапогами его отца и дядю Альберта. Мартин не совсем ясно представлял себе, кто такие были эти наци. Он знал только, что Альберт говорит о них одно, а учитель в школе – другое. В школе самым ужасным грехом считали безнравственность, но ему самому мама Генриха не казалась такой ужасной женщиной. Страшным было только то слово, которое она произнесла как-то. Альберт говорил, что ничего нет ужасней наци, а в школе их считали не столь уж страшными. По словам учителя, на свете было кое-что пострашней, не столь уж страшны наци, говорил он, как страшны русские.
   Девушка с соломинкой во рту пропустила их вперед, а из дощатой кабинки у стены навстречу им вышел мужчина в сером рабочем халате и в полотняном картузе. Он курил сигарету, и казалось, что его круглое добродушное лицо дымится. Серые клубы табачного дыма таяли в полумраке.
   – Вы привезли навоз? – зачастил он. – Вот чудесно! Навоз совсем пропал – нигде не достанешь.
   – Нет, – сказал Альберт, – я просто зашел сюда на минутку с мальчиком. В крепости когда-то был концлагерь, и мы сидели здесь вместе с его покойным отцом, а одного нашего общего друга нацисты замучили здесь до смерти.
   Человек в халате отпрянул, сигарета у него в губах дрогнула. Поглубже надвинув на лоб картуз, он тихо воскликнул:
   – Mon Dieu!
   Альберт заглянул в галереи справа и слева. Сырые мрачные стены с зияющими черными провалами дверей, и повсюду грядки, грядки – зловещие пюпитры с уродливыми белыми кнопками наверху. От грядок подымался легкий пар. Мартину почудилось, что от кнопок и рычажков в землю уходят невидимые провода. А там, глубоко под землей, таится смерть и ждет, пока кто-нибудь нажмет на одну из кнопок.
   На гвоздике, вбитом в стену, висело несколько серых халатов, у стены девушка с вымазанными руками перебирала грибы, бросая их в большую корзину, стоявшую у ее ног, а через застекленную дверь кабины Мартин увидел какую-то женщину, выписывающую за столом счета. Волосы у нее были накручены на бигуди. Женщина старательно выводила авторучкой слова и цифры на узких полосках бумаги. На крыше какой-то мальчишка забарабанил палкой по стеклу парников. Из темноты коридора, как из пещеры, отозвалось гулкое эхо. Наверху пронзительно закричала одна из мамаш:
   – Осторожней! Слышишь: осторожней!
   – Его втоптали в землю здесь, в одном из этих коридоров, – сказал Альберт, – труп так и не нашли.
   Он вдруг свернул в одну из боковых галерей и потянул за собой Мартина. Вскоре он остановился у входа в темную нишу. Пюпитры с выпиравшими вверх уродливыми кнопками стояли там почти вплотную друг к другу.
   – Запомни, – сказал Альберт, – здесь били твоего отца, топтали его сапогами и меня здесь били: запомни это навсегда!
   – Mon Dieu! – сказал человек в сером халате.
   – Что ты носишься как угорелый! – снова закричала мамаша наверху.
   Альберт протянул руку человеку в халате.
   – Простите за беспокойство, – сказал он и повел Мартина к выходу.
   У открытых ворот стояла малолитражка с прицепом – приехал поставщик навоза, которого здесь, судя по всему, ждали с нетерпением. Хозяин, радостно улыбаясь, бросился к нему. Суетясь и мешая друг другу, они отцепили тележку, доверху наполненную свежим дымящимся навозом, и покатили ее к воротам.
   – Нелегко он мне достался, – сказал приехавший.
   – Слушай, надо глядеть в оба, кто-то явно хочет подставить нам ножку в школе верховой езды.
   Толкая перед собой прицеп, они скрылись в смрадном полумраке. Оттуда долго еще долетали отдельные слова: «Глядеть в оба», «конкуренты», «школа верховой езды»… Потом из форта вышла девушка с соломинкой во рту и закрыла ворота.