Беляева Лилия. Убийца-юморист

   - Закусывали хоть?
   - Ну как же! Григорьич хлеба нарезал, колбасы... чесночок положил... Ага. Ну я так решила, когда утром-то объявилась, когда увидала, что Григорьич лежит без жизни, - ну, думаю, перепил, а сердце-то у него ерундило давно, а он не пожалел его нисколько, доконал водкой-то... Что поделать-то? Это ведь нынче сплошь да рядом. Водка тоже, вон злая какая пошла, из одного вредного спирта делается, я по телеку и видала и слыхала.
   - А тот, бомж, чего-нибудь из вещей прихватил, может?
   - Нет, ничего. Хотя рылся. Под матрасом, в шкафиках. Вон на тех книжных полках, где книги. В бумагах рылся. Нашел ли чего, нет, не могу сказать. Ай, да ведь прихватил, прихватил! Подстаканник Григорьича испарился, из серебра подстаканник. Он из стакана с подстаканником любил пить чай и водку тоже. Ага. Но больше, не скажу, ничего не пропало.
   - Вы обо всем этом рассказали милиционерам?
   - Все, все рассказала. Ну они сами поняли, что с Григорьича нечего взять, что помер обыкновенно, водка, проклятая, сгубила... Вот если бы он не пил...
   - Ну, конечно, - согласилась я с тетей Тосей. - А скажите, кто-нибудь из соседей видел того бомжа? Хоть случайно?
   Тетя Тося закивала, закивала:
   - Петровна видела. Петровна как раз калитку свою на щеколду запирала, когда Григорьич и этот бомж мимо шли.
   - А можно с этой Петровной поговорить?
   - А чего нет? Она никуда не девается. Ей сынок, он при магазине шоферит, сам всякую еду привозит, чего ей куда-то ходить? Пошли к ней, если нужда.
   Петровна оказалась дородной, немного пучеглазой старухой семидесяти трех лет. Она встретила меня строго, как и подобает бывшему председателю профсоюзного комитета ткацкой фабрики.
   - Вас кто ко мне рекомендовал? - поинтересовалась, пробуя оледенить меня суровым, сквозь очки, взглядом. - Тетя Тося? При чем тут тетя Тося? Я хочу знать, от какого учреждения вы зашли ко мне во двор?
   - От редакции.
   - Попрошу удостоверение.
   Пришлось просьбу удовлетворить. Петровна долго держала мои корочки в своих руках, прочла, вероятно, там все слова от первого до последнего не один раз.
   - Ну и что? - спросила ещё более враждебно и неподкупно. - Что вы тут мне?
   - А ничего особенного, - отозвалась я резко и небрежно, потому что уже знала, что с подобного сорта отставными общественницами особо церемониться не стоит - уж очень им охота при случае продемонстрировать свою, пусть и надуманную, но значительность. - Хотите говорите, хотите - нет. Некогда мне болтать попусту.
   - Петровна, - искательно произнесла тетя Тося, - ответь человеку про бомжа. Ты же его видела. Для дела же человеку это надо.
   - Про какого бомжа? - пенилось и пузырилось в старухе неизрасходованное зазнайство тети, которая в свое время забиралась на трибуну и чего-то официальное талдычила с нее, усыпляя подневольный люд. Почему именно про бомжа?
   - Я начинаю... подозревать, - раздельно отчеканила я внаглую, - что этот бомж имеет к вам какое-то отношение. Возможно, он хороший знакомый вашего сына. Вы что-то хотите скрыть от общественности?
   Как и ожидала, мой железный тон и демагогическая аргументация вогнали бывшую, наверняка хитрованную распределительницу квартир, путевок и прочих благ в плохо скрытый испуг:
   - Да при чем тут мой сын! Да почему этот бомж с ним связан! Я и видела того бомжа только один раз, когда калитку запирала! Зачем он мне сдался?
   - И какой же он с виду был? - не теряя железа в тоне, перебила я. Что вам запомнилось? Высокого роста? Маленького?
   - Какой, какой... да обыкновенный... средний... Да я вон Тосе рассказывала, чернявый, бородатый. Из-под кепки волосы длинные. В очках.
   - И сколько же ему лет, по-вашему?
   - А кто его знает... Бомж и бомж... Ну не старик, а так... они ж, бомжи, мне кажется, все одинаковые.
   - Без одежды был? Голый?
   - Да вы что! - возмутилась моей глупости разговорившаяся старуха. Как это голый? И брюки на нем были, и куртка болоньевая, но все старье сплошное, даже с первого взгляда - дрянное, порченное. Я бы, по правде, никакого бы внимания на него не обратила, если бы не Григорьич. Он его к себе вел. Вот если бы Григорьич был мой сын, я бы ему сразу запретила это делать. Но у него свой закон, жил, как хотел, ему никто не указ. Писатель! Интеллигенция!
   - Вы хотите сказать, что не видели, когда этот бомж уходил от Шора?
   - Чего не видела, того не видела. Спрашивала сама, по собственной инициативе, у соседей, но и они не видели. Он мог и не через уличную калитку уйти. А через садовую. И не вечером, а ночью.
   - Но трупа его, отравленного, никто тоже не видел?
   - Никто. Этот бомж был моложе Григорьича. Он мог проблеваться где-нибудь и не умереть.
   - Согласна с вами. Спасибо вам за очень толковое разъяснение.
   Видимо, старая общественница была польщена. Ответила с чувством:
   - Как же можно не помочь полезному мероприятию! Я в свое время сколько одних субботников организовала! И по сбору металлолома, и по уборке территории, и по сбору подписей в борьбе за мир... Может, зайдете, чайку попьете?
   В общем, рассталась я с этими двумя пенсионерками дружелюбно, по-хорошему.
   Уже когда шла вдоль улицы, Петровна крикнула вдогонку:
   - На ногах у него сапоги резиновые были! У бомжа! Брюки в них заправил и шел!
   - Спасибо! - я благодарно отсалютовала вскинутой рукой. "Рот фронт, бабуля, рот фронт! Верным путем идем мы с вами! Враг будет разбит, победа будет за нами!"
   Но сама-то уже мелась на развилке трех дорог. Одна вела к магазину "Продукты", синевшему сквозь оранжево-пепельные колоннады старых сосен, вторая - к платформе, где в этот самый момент, тормозя, шипела по нисходящей электричка.
   Третья дорога вела на окраину поселка, в неизвестность и туманность. Я выбрала, в конце концов, первую и пошла к магазину. И не ошиблась. То, что нужно было, находилось поблизости от него, а именно - кучка алкашей на посиделках, которые гуторили о чем-то своем, заветном, и одновременно внимательно оглядывали окрестности. Их заботы очень скоро стали мне ясны, до донышка, едва я приблизилась к их полевому лагерю и прислушалась:
   - Гошка придет! Куда он денется! Мы его поили вчера? Поили? Теперь он пусть только голяком припрется! Обещал у бабы своей выманить чего-ничего. Она у него зарплату получила. Он своего добьется! Он с ней не будет чикаться!
   - А если не придет? Может, самим сходить? В дверь долбануть?
   - Соседи! Милицию вызовут. С ними лучше не связываться...
   Я быстро проглядела их лица и одежки. Ни один ничем не походил на того, что пил с Семеном Григорьевичем. Это были безбородые, хотя и щетинистые мужики, и как один - с проплешинами, либо вовсе лысые. К ним, правда, лепились два молодых парня с красными глазами и шевелюрами, но росточку они были незначительного, подросткового.
   Я рискнула подойти к этой ватаге, жаждущей похмелиться, в полной боевой готовности.
   - Я тут из газеты, - завела разговор. - У меня к вам есть вопросы. Может быть, вы мне поможете?
   - А чего? Какой аспект тебя тревожит? - подал голос старикан, очень похожий на Никиту Сергеевича Хрущева, но только без его сановного живота, и, видимо, хвативший в свое время образования. - Можем ли мы быть уверены, что в случае положительного исхода беседы с нами возникнет возможность нашего вознаграждения?
   - Конечно! Дам двадцать, - отозвалась я без промедления. - Если вы ответите на несколько вопросов. Первый. Знаете ли вы человека, возможно, бомжа, по имени Михаил? Или слышали о таком? Или даже пили с ним когда-нибудь вместе?
   Примагазинные, несчастно порочные мужички добросовестно задумались, уставив тусклые взоры кто кута, кто на что. Ответ их был один:
   - Не-а. Михаилов нету в этом поселке. Чтоб безработный какой? Не слыхали.
   - Но, может быть, кто-то из вас видел бомжа, с которым шел писатель Шор? В конце апреля? Под вечер?
   - Это который старик и помер? Собачник, что ли?
   - Точно.
   - Ну водку он всегда сюда ходил покупать. Собак к дереву привяжет и идет. Он и нам когда деньжат подкинет... после пенсии. Было. Потом он плакал ходил, собак искал... старый дурак.
   - Почему же "дурак"?
   - А потому! - пошел хлестать правду-матку молодой алкаш с заскорузлым от пьянства ликом, обиженно скривив толстые мокрые губешки. - У людей нутро горит, выпит хочется, а он на полезные деньги псов кормит!
   - Говорят, псы-то у него потерялись... Кто-нибудь из вас помогал их искать?
   Заложники "зеленого змия", валяющиеся на пыльной траве вблизи магазинной витрины, где за тонким стеклом зазывно посверкивают бутылки, полные вожделенной влаги, ответствовали почти срепетированным хором:
   - Ходили! Искали! Да где там! Собак нынче кругом по лесам-поселкам, как... как собак нерезаных!
   - Дохлых находили?
   - А то! Ну не волочь же для показа эти трупешники! Ему ж живые нужны были! Рыжая лохматая и черная лохматая...
   - С вами пил когда?
   - Пил... Тогда и пил... От переживаний... Лекарство глотнет и запьет. Сердце лечил, по ходу дела...
   - Значит, никакого Михаила в бороде и усах вы не видели, не знаете?
   - Почему? Знаем! - вдруг отозвался одноглазый мужичок с ноготок, сидевший на корточках. - Был у нас, вон на том конце поселка, дед Мишка, рыбак, да помер с год как, утонул при исполнении... рыбачил, заснул и бултых... с перепою... Плащом брезентовым накрыло и - загудел в царствие Божие!
   - Во, сколько вам мы чего пересказали в соответствии с вашим предписанием, - заключил "Никита Сергеевич". - Теперь дело за вами... выполнять взятое на себя обязательство...
   Я сказала этим бедолагам "спасибо", протянула две десятки и спиной успела услышать, как по-детски мгновенно возликовали их перепутанные, раскрепощенные голоса:
   - Живем, братва! Леха, гоп-хоп! Сыпь, Федюха! Мальчики, мальчики. Ни фига, по понятиям, как вчерась, у нас свобода, долбанем родименькой!
   Вот умствующие талдычат, талдычат про счастье, и сколько его кому надо, и где его перелив, а где недолив, а пьющие человеки способны схватить его за жабры сей момент... Вообще-то грустная то тема, как безбожно пьют русские мужики, потерявшие цель и смысл жизни в стране, где то и дело слышится грохот падающих вождей и вонь от прорванных труб канализации, которую собирались ремонтировать ещё пятьдесят лет назад... Чур не я отвечаю за все это! Чур не я! Мне бы со своими задачами справиться более-менее...
   Солнце светило славно, в зеленом разнотравье желтые одуванчики улыбались всем, кто на них смотрел, в высшей степени прямодушно и ободряюще. Но там же, на зеленой обочине, осыпанной улыбками одуванчиков, лежало недвижимо тело мужского пола и похрапывало. На одной ноге сохранился ботинок без шнурков, другая босая с черными ногтями. Я тщательно осмотрела трофей. Рыжий, конопатый и нет у бедняги одной руки... И этот, значит, не мог быть тем, с кем распивал водку поздним апрельским вечером далеко не всем известный драматург С.Г. Шор...
   Я ещё побродила по утоптанной, пыльной площадке перед вокзальчиком, где кособокие обшарпанные автобусы вдруг нехотя дергались с места и, надрывая последние стариковские силенки, с натужливым ревом катили прочь. Неужели я думала, что вдруг да встречу где-то здесь того самого Михаила, потенциального убийцу Семена Григорьевича Шора? Неужто я была такая наивная?
   Да нет, конечно. Однако мало ли что бывает...
   Стая разношерстных собак шарахнулась от бензовоза, промчавшегося по дороге. И к собакам этим я с интересом: вдруг среди них последняя любовь старого чудаковатого писателя? И в этом собачьем сообществе, действительно, были рыжие, черные, лохматые. Но что дальше-то?
   Дальше я отправилась на поиски участкового милиционера. Нашла его, пожилого грузноватого дядю, на пестром половичке, расстеленном по только что вымытому крашеному крылечку. Попросила уделить мне время. Участковый, с давным-давно усталым взглядом и, судя по всему, полным неверием в возможность хотя бы через тыщу лет построить светлое будущее, послушно-равнодушно пообещал:
   - Спрашивайте чего - отвечу.
   И пошел по травянистой тропинке в сторону скамейки об одну доску, без спинки. Она отливала сиреневым в этот яркий июньский день и вся была как обрызгана белыми лепестками.
   - Вы по чью душу? - спросил, едва усевшись грузно. - И кто вы есть, откуда?
   Я прилежно ответила, размахав со скамейки белые лепестки и присаживаясь.
   - А-а, - отозвался участковый Бутусов. - Старик вас, значит, интересует...
   - А вас - нисколько?
   - Меня на сегодня женщина в плаще и синей косынке... Ее тут неподалеку в кустах нашли. Убитую.
   - Понятно, Петр Петрович. Нелегкий у вас хлеб. Но мне хотелось бы знать о Шоре, о писателе... Он умер? Или погиб? Что вы обо всем этом думаете?
   - О писателе... Тоже мне - писатель.
   Участковый потер плохо выбритую щеку и вдруг с явным пренебрежением ко мне отозвался:
   - Да пьяница он был, ваш писатель! С кем, с кем только не пил! В тот раз с бомжом каким-то. Мало ли этих самых бомжей живут по чужим дачам втихомолку!
   - Но вы сами этого бомжа не видели?
   - Нет, конечно. Видел бы - сгреб. Теперь ищи-свищи его - сел в поезд и тю-тю. Пустым делом занимаетесь, девушка. Милиция, конечно, плетется в хвосте многих событий. А почему? А потому, что не спад идет всякого рода преступлений, а рост. Вон маньяка третий год поймать не можем. А Шор... Старик. Свое отыграл. Признаков грабежа замечено не было. Да и что у него грабить-то? С пенсии кое-как кормился. Подумаешь, подстаканник...
   - Была экспертиза? Ну насчет водки, что он пил с бомжом?
   - Была. Разведенный технический спирт пили. Эка новость! От этого спирта сколько молодняка поумирало, в самой силе молодняка! А старику много ли было надо?
   - Так вы совсем отметаете версию об убийстве?
   - Зачем? Мало ли... Но только причин не вижу, за что было даже бомжу уничтожать бедного старика? За что?
   - Но вы видели мертвое тело? Сразу после того, как тетя Тося позвонила в милицию, вы пришли?
   - А как же! Ну лежит и лежит старичок... Ну бутылка на столе. В стаканах остатки водки... Вот только на бутылке никаких следов, то есть отпечатков пальцев. И на стаканах нет. И нигде. Это, прямо скажу, смущает. Кто-то либо в перчатках действовал, либо стер все...
   - То есть могло быть так, что старик Шор пил совсем из другой бутылки, а не из той, что стояла на столе?
   - Могло... И следователь Ершов это отметил. Это есть в деле. Вы к нему сходите, он вам все уточнит. Он дело завел.
   - Не знаю, как Ершов, но вижу, вы - человек опытный, с большим стажем работы, - польстила без нажима, - и мне ваше мнение пока очень интересно. Может быть, вы все-таки заметили в доме Шора какой-то беспорядок? Бомж должен был искать деньги, ценности, если он действительно бомж.
   - Он и искал, рылся. У Шора шкафчики внизу, в стеллаже, - вот там он тоже рылся но опять же следов не оставил... А взял один подстаканник серебряный. За две бутылки продаст где-нибудь...
   Падающие с яблони лепестки осыпали его казенную фуражку и украсили игривым легкомыслием серые полоски погон с четырьмя звездочками.
   - Петр Петрович! - вдруг раздался истошный женский крик со стороны забора. - Петр Петрович! Драка идет! Паренька режут!
   Участковый подхватился сказал мне уже на полубегу, обернувшись с явной укоризной:
   - Вот вам и Шор! Шора проехали!
   И исчез за калиткой. Но его фуражка ещё какое-то время попрыгивала по ту сторону забора.
   Я, конечно же, добралась и до следователя Ершова. Молодой, суровый студент-заочник юридического института был краток и категоричен:
   - Дело завели. Работаем.
   - Как?
   - Ну как? Тут маньяк ходит... насилует, режет, женщин и девушек... Вот загвоздка! А Шор... Пока "висяк"... С кем пил? Неизвестно. Диагноз обыкновенный: "Отравление этиловым спиртом. Сердечно сосудистая недостаточность". Если взять отсутствие на месте серебряного подстаканника, то грабеж имел место. Никаких других улик - нет. Ворошил вещи, бумаги разве что... Ну, искал чего-то... Только не исключено, что их сам Шор ворошил...
   - Следов никаких нигде?
   - Ну от резиновых сапог есть... Только если бы сразу с собакой... Да бомж этот, видно, не дурак. Он на электричке уехал, ночью. Хотя мы опрашивали, не думайте, никто человека лохматого в бородах и усах на вокзале в те часы не видел. Есть ещё одна версия, держу в уме, - этот бомж мог и на машине уехать, здесь же шоссе. Посигналил... и - след простыл... Так что ничего мы пока особо не накопали. Надеемся, честно скажу, на удачу. Вдруг где-нибудь этот подстаканник всплывет - он приметный, гражданка Таисия Рыжова описала, на серебре монограмма "А" и "М" в венке из лавровых листьев и год одна тысяча девятьсот третий. Честно скажу - "висячок" без права на первую роль. Только-только насильника вычислили, маньяк-убийца пошел творить чернуху... Так что поймите меня правильно.
   Я поняла все правильно. Нечего было старому Шору опускаться до распития водки неизвестного происхождения с неизвестным бомжом. В результате не только умер, но подкинул забот и без того заваленным делами работникам правоохранительных органов. Сам виноват!
   Вот только... если бы его фамилия не значилась среди трех других, обнаруженных на листке бумаги, который приклеил к кресту какой-то странный злоумышленник, там, на кладбище... Буквально на следующую ночь, как крест был водружен четвертой женой-вдовой известного, прославленного писателя В.С. Михайлова.
   Я спросила озабоченного и все-таки вежливого Ершова, а знает ли он об этой бумаге. Он знал. Как и о том, что да, все упомянутые в этом списке уже не числятся в рядах живых.
   - А как вам кажется, кто мог этот список приклеить к кресту? С какой целью? - спросила напоследок.
   Светлоглазый парень с новеньким, блестящим обручальным колечком на пальце нарисовал в блокноте красным фломастером треугольник, тут же превратил его в четырехугольник и ответил:
   - Какой-то юморист, скорее всего... Ради хохмы. Мало ли...
   - Но ведь все трое умерли после этой самой хохмы всего за каких-то два с половиной месяца?
   И на это у начинающего юриста тотчас нашелся ответ:
   - Были б они молодые - один вопрос. А тоже ведь старые. Да и второй... как его...
   - Пестряков...
   - Вот именно, Пестряков, тоже, говорят, зашибал по-крупному.
   - А Нина Николаевна Никандрова? Поэтесса?
   - Тоже не девочка. Да вы не беспокойтесь, мы в курсе! - утешил меня этот за много чего отвечающий маленький начальник.
   Он, вероятно, повозился бы со мной и ещё какое-то время, но в кабинет без стука вошел, громыхнув дверью, какой-то милицейский чин с усами, доложил:
   - Привели. Можно, или подождать?
   - Давай! - ответил следователь и поправил полосатенький галстук, чтоб он лежал ловчее.
   В коридоре я лицом к лицу столкнулась с "лицом кавказской национальности", на котором горели огнем черные глаза. От конвоира, бухающего сапогами, лязгающего какой-то металлической сбруей, на меня пахнуло крутым запахом застарелого пота. Душа запросилась на волю, на простор, к цветущим деревам...
   Сидела в электричке, мчащейся в Москву, глазела в окно, отламывала от теплого белого батона ватные куски, жевала, икала и итожила: "Нина Николаевна умерла после того, как к ней пришел некий представитель какого-то банка, возжелавшего облагодетельствовать пенсионеров. Молодой мужчина. Вроде светловолосый. Вроде они пили чай. Шор умирает после того, как знакомится с каким-то чернявым бомжом, и они пьют с ним водку. Что общего в том и другом случае? Мужчины, возникшие в жизни убитых. Возможно, разные, а возможно, и один, умеющий гримироваться. Если я узнаю, что и смерть третьего из списка на кресте, прозаика Пестрякова, тоже наступила после знакомства с неким мужчиной...
   И ещё я подумала так, вышагивая из вагона на асфальт московского вокзала вслед за дедулей, согбенным от тяжеленного битком набитого рюкзака, - что, если подтвердится моя догадка с Пестряковым, - значит, убийца этих всех писателей был не только юморист, как заметил молодой следователь Ершов, но и отчаянный наглец. Сначала он лепит к кресту имена своих будущих жертв, что никаких секретов для широкой общественности, включая органы правопорядка, а затем уничтожает этих старых людей одного за другим в короткий срок с начала апреля до начала июня. Ради чего? Не пахнет ли здесь сумасшествием? Кто станет убивать бедных людей? Чтоб взять будильник у Нины Николаевны и подстаканник у Шора? А что если тут действует сумасшедший? Тот же маньяк?
   Едва пришла домой, едва сунула на огонь чайник - телефонный звонок. Даша...
   - Татьяна! Я знаю, кто отравил мою мать!
   - Кто?
   - Сумасшедший! Только сумасшедший мог это сделать. Только чокнутый! Только псих!
   - Почему ты так думаешь?
   - Потому что никаких врагов у неё не было! Никаких завистников! Она никогда ни у кого ничего не отняла! Она не делала зла! Она, знаешь, какие умилительные стишата писала? Для самых-самых маленьких... Слушай:
   Ну никак я не пойму,
   Почему река в дыму?
   Догадалась! Там туман!
   А в тумане - пеликан!
   Она только и делала, что стучала на машинке, работала и работала... Витька и я были для неё всем. Особенно Витька. Ей очень хотелось сына. Она была им беременная и написала такие стихи:
   На ромашке погадаю,
   Потому что знать желаю:
   Кто мне крикнет в этом мае:
   "Я люблю тебя, родная"?
   Или лучше не гадать,
   А тихонько ждать-пождать?
   Потому что выйдет срок,
   И появится сынок...
   Я это нашла в её бумагах... Она всегда все от души делала. Она на все письма отвечала. Она меня в детстве только раз полотенцем хлопнула. За то, что я котенка за лапу подняла, а он запищал...
   - Дарья, ты на работу-то ходишь?
   - Хожу. Сижу с сумками. Думаю. Вчера одну украли. Придется из своего кармана... Моя мать, Татьяна, подавала нищим и один раз до того наподавалась, что домой принесла три рубля... Это ещё когда был жив отец... Он ей сказал: "Стыдись, несчастная!" Он в тот день тоже постарался, ухнул всю свою зарплату на детали для нашего чудища-юдища, "москвича" дореволюционной выделки. Ничего, сели, пожевали хлебца, поиграли в лото... Или, Татьяна, уже начался целенаправленный отстрел именно жалостливых, непрактичных людишек? И нечего суетиться? Взывать? Надеяться и верить? Ты что-нибудь узнала? Накопала? Или плюнула на все и отступилась?
   - Иду по следу... Раз уж взялась - доведу. Хотя пока - темно.
   - Хочу знать, Танька! Жутко хочу знать, какая тварь сотворила такое! Какая гадина из гадин!
   - Дарья, Виктор не объявился?
   - Ты что! Откуда? Эгоистина, чертополох! С детства растет, где хочет и как хочет. По фигу ему все, если потянуло в странствия с мольбертом наперевес! Жуткий проходимец! Вот когда явится то... Я же говорила маменькин сынок! От таинственного незнакомца рожден! В гостинице в вестибюле встретились и все - солнечный удар. Как мать рассказала под настроение. Он был наш русский эмигрант, аристократ, красавец и умница. Обольстил сходу. И мать отдалась. Не осуждаю. Ей и было-то всего двадцать лет... И его она ни разу не помянула злым словом, хотя от него ни ответа, ни привета. И Витюша для неё - все. Память о сверхромантичном приключении. Тетки её осуждали, конечно. Понятное дело - одна с бухгалтером живет-лается, другая - с нуднейшим топографом. Мать своим поступком перечеркнула их праведное долготерпение.
   - Ты хоть спишь?
   - Немного. У Юрика краснуха. Вот еще! Когда Юрику был нужен хороший эндокринолог, а хороший - это за хорошие деньги нынче, как известно, моя мать месяц сидела за машинкой, не вставая. Что-то там строчила, строчила и получила денежек, и отдала мне... А одно свое стихотворение она так начала:
   Ты ушел. Я шагов не слыхала.
   Не споткнулся. Не крикнул: "Прощай!"
   - Послушай, а не вела ли твоя мать дневник?
   - Вроде, нет.
   - А попробуй поищи. Вдруг...
   - Ладно. Ты, Татьяна, не думай, я не ставлю свою мать как поэтессу где-то поблизости от Ахматовой, но... возьми Михайлова, которого издают и переиздают. Разве пахнет шедевром вот это:
   Мы по улице идем,
   Песню звонкую поем.
   Мы - хорошие друзья
   Ваня, Таня, Жорж и я!
   - Не пахнет, Дарья. Но Михайлов написал очень много чего. Почему к нему вдруг прицепилась?
   - Он не дал матери хода. Ее однажды выдвинули на премию, а он, говорят, поднял руку против. Дали слабенькому поэту, который носил за Михайловым папки. Не понимаю, как после этого моя мать пошла провожать его в последний путь! Говорю - больно сердобольная была! А знаешь, кто мою мать, поэтесску, хоронил? Ну пока ты по следу... Ну, две мои тетки, ну я. И какой-то сутулый старик с палкой. Он сказал над могилой, что в юности любил Ниночку очень, ради неё пошел служить во флот, так как ей нравилась военно-морская форма... И - никого из поэтов-писателей. Никого! А Витька с ума сойдет! Витька рехнется, когда, наконец, объявится! Даже не похоронил! Я даже не представляю, что с ним будет! Он и так всегда на нерве... А мать для него - все...
   Гнусная, гадкая мысль внезапно пролезла в мою голову: "Так. Мать для него все. Значит, он все всяких, даже малюсеньких подозрений. Но именно такие, непогрешимые, вдруг оказываются в конце концов преступниками, убийцами..."
   Я, конечно же, тотчас затоптала жуткое предположение как вспыхнувший клочок бумаги... Этого просто не могло быть! Это бред моего расхристанного воображения! Черт-те что и сбоку бантик!