Страница:
К концу этого первого дня она увидела, как небольшой караваи, возглавляемый Жаком де Руссэ, направляется к особняку Шатовилэноп. Он состоял из мулов, нагруженных сундуками. Перрина, Абу-аль-Хайр и двое его черных рабов ехали рядом на лошадях. Капитан исполнил распоряжения Эрменгарды быстро и четко, и достойная дама снизошла до того, чтобы поблагодарить его.
— А как насчет дома? — спросила она. — Что вы с ним сделаете?
— Городской клерк ставит на дверях печати мэра и провоста. Там теперь никого не осталось, и ничего в доме нельзя трогать до тех пор, пока не будет вынесен приговор. То же самое относится и к замку де Брази, и к прочему имуществу Гарэпа.
Говоря это, молодой человек избегал смотреть на Катрин; она стояла подле Эрменгарды, очень прямая, в черном бархатном платье (она уже надела траур). Наконец, собрав всю свою смелость, он повернулся к ней и поглядел ей прямо в глаза.
— Мне ужасно жаль, Катрин… — сказал он.
Она пожала плечами и слабо улыбнулась:
— Вы ничего не можете больше сделать, мой бедный друг. Вы уже так много сделали для меня. Как же я могу сердиться на вас? Когда будет вынесен приговор?
— Через неделю, считая с сегодняшнего дня. Герцог все еще в Париже, и с ним — Николя Роллен. Он был другом вашего мужа и, может быть, придет ему на помощь…
Эрменгарда презрительно пожала плечами.
— Я бы на это не рассчитывала! Николя Роллен никогда не станет выручать человека, оказавшегося в таком положении, даже если бы он был его родным братом. Гарэн навлек на себя недовольство герцога, и Николя теперь незнаком с Гарэном. Это проще простого.
Жак де Руссэ не ответил. Он знал, что Эрменгарда совершенно права, и не хотел заронить в Катрин несбыточную надежду. Ни он, ни весь город не имели ни малейших сомнений в исходе процесса: это могла быть только смертная казнь государственного казначея с конфискацией всего его имущества. Его имя вымарают из генеалогических книг, а его дом почти наверняка сровняют с землей, точно так же, как и дом его предшественника, хранителя сокровищницы герцогства Филиппа Жозекена, который оказался замешанным в убийстве на мосту Монтеро9 и был отправлен в изгнание в Дофине, где и умер в жалкой нищете. Поистине, это была не самая счастливая должность!
Едва капитан удалился, Эрменгарда оставила Катрин с Абу-аль-Хайром, отправив Сару помочь горничным разобрать вещи ее хозяйки. Цыганка уже вернулась к исполнению своих прежних обязанностей, что, впрочем, не означало, что Перрину разжалуют до ее прежней должности банной прислуги. Было решено, что девушка вместе с Сарой будет заботиться об одежде и драгоценностях Катрин.
Много времени прошло с тех пор, как Катрин в последний раз виделась со своим другом — арабом. Они немного помолчали, после чего доктор уселся в большое кресло, а Катрин подошла к камину погреть руки.
— Что за бессмыслица все это! — вздохнула она. Сперва я чуть не лишилась жизни из — за безумия человека, которого мне дали в мужья, а теперь мы оба дошли до того, что нам негде жить и нас считают не более чем преступниками. Если бы не Эрменгарда, на меня, наверное, показывали бы сейчас пальцами на улицах, а я не осмелилась бы пойти даже в дом своей матери, чтобы не «подвергать ее опасности. И все из-за чего?
— Все из-за этой жуткой дури, которой Аллах позволил вкрасться в кровь и душу людскую, — из-за любви! тихо ответил Абу-аль-Хайр, не отрывая взгляда от своих пальцев, которыми он непрерывно постукивал.
Катрин круто обернулась и посмотрела на него.
— Из-за любви? Не хотите ли вы сказать, что Гарэн любил меня?
— Да, и вы меня поймете, если перестанете думать только о настоящем. Ваш муж был человеком большого ума, и у него был сильный характер. Люди такого склада не ведут себя, как животные, без серьезных на то оснований. Он знал, что рискует своим состоянием, своей репутацией, даже своей жизнью… в общем, всем тем, что он фактически уже потерял или скоро потеряет. И все же он совершил эти сумасшедшие поступки. В основе подобного безрассудного поведения должна лежать любовь или, по крайней мере, ревность.
— Если бы Гарэн любил меня, — рассерженно закричала Катрин, — он был сделал меня своей женой во плоти, а не только перед Богом! Но он ни разу не прикоснулся ко мне. В сущности, он избегал меня…
— И именно этого вы не можете ему простить! Клянусь Магометом, вы — больше женщина, чем я думал!
Вы отдались одному мужчине, не любя, его, вы злитесь на другого за то, что он не взял вас силой, и все это время вы любите третьего. Воистину, прав был мудрец, когда сказал, что в полете слепой птицы больше ума, чем в женской голове! — с горечью сказал мавр.
Катрин была уязвлена презрением, начавшем н голосе доктора. На ее глаза навернулись сердитые слезы.
— Нет, я не это не могу простить! — закричала она. — Я не прощаю ту ненависть, с которой он ко мне относится, Сначала он сам бросает меня в руки своего хозяина, а потом делает все, чтобы унизить и уничтожить меня. И я не знаю, почему! Вам, кажется, известны тайны вселенской мудрости, так скажите же мне, почему мой брак так и не был завершен? Ведь этот человек желал меня, у меня есть доказательство этою!
Абу-аль-Хайр покачал головой. Его гладкий лоб избороздили тревожные морщины, — Какой мудрен, может услышать тайны человеческого сердца? — сказал он, безнадежно махнув рукой. — Если вы хотите получить объяснение поведению вашего мужа, почему вы не пойдете и не спросите ею сами прежде, чем он унесет его с собой в могилу? Его темница отсюда недалеко, и я слышал, что тюремщик по имени Руссо, несмотря на черствый характер, довольно жаден, и звон золота приятен его слуху.
Катрин не отвечала. Она недвижно стояла у камина, глядя на языки пламени. Мысль о встрече лицом к лицу со своим мужем снова заставила ее содрогнуться. Она опасалась, что се самообладания не хватит на то, чтобы ее злоба и ненависть к нему не вырвались наружу. Хотя доктор был нрав: единственный способ узнать тайну Гарэна, если таковая у него имелась и дело отнюдь не во временной потере рассудка, — это спросить ею самого.
Однако для начала Катрин нужно было преодолеть отвращение, возникавшее в пей при одном упоминании о том, что она может снова увидеть его. И это был вопрос, который никто не мог решить за нее.
Неделю спустя в церковном здании Сен-Шансль начал работу суд, созванный мэром и членами совета. Городские блюстители закона предпочли заседать там, а не в Обезьяньем доме, где близость судебных палат к наводящим ужас подземельям придала бы всему процессу оттенок некоторой нечистоплотности и затруднила бы работу судейской мысли. Кроме того, само дело, которое они должны были рассматривать, но своей природе требовало, по-видимому, некой скрытности, а ее трудно было бы достигнуть в зале заседаний совета, расположенном во дворце.
Суд над Гарэном продолжался недолго — всего один день. Он признал все выдвинутые против него обвинения и не снизошел до тою, чтобы защищать себя. Катрин отказалась прибыть на заседание. Хотя она и не питала любви к своему мужу, по мысль о том, что ей придется давать против него показания, была ей омерзительна. Такой подход к делу был с одобрением встречен Эрменгардой.
— Они вполне могут вынести ему приговор без твоей помощи! — заверила она Катрин.
Вечером тою же дня к ним лично явился Жак де Руссэ чтобы сообщить Катрин приговор. Гарэн де Брази, несмотря на свое звание, был приговорен к повешению за святотатство, совершенное им при нападении на монастырь. Перед этим его должны будут подвергнуть пытке, вывести на всеобщее поругание и протащить волоком по городу до самой виселицы в Моримонтс. Его имущество будет конфисковано, а дом и замок — стерты с лица земли…
Обе женщины выслушали это жуткое известие в полном молчании. Катрин смотрела прямо перед собой, глаза ее были сухи; казалось, она обратилась в камень.
Эрменгарда, слегка дрожа, подошла к огромному камину, в котором потрескивали дрова. Катрин без всякого выражения в голосе спросила:
— Когда он будет казнен?
— Завтра, около полудня…
Женщины снова умолкли, и Жак де Руссэ от смущения не знал куда деваться. Наконец он поклонился и попросил разрешения удалиться. Эрменгарда сделала ему знак покинуть комнату. Когда звук его шпор, бряцающих на каменном полу, замер, Эрменгарда подошла к Катрин, которая все еще стояла неподвижно.
— О чем ты думаешь, Катрин? Что творится у тебя в душе?
Молодая женщина медленно повернулась лицом к Эрменгарде, в глазах ее горела решимость.
— Я должна увидеть его, Эрменгарда. Я должна видеть его до того…
— Ты думаешь, от этого свидания будет какая-нибудь польза?
— Для нею, может быть, нет, но для меня — да! вскричала Катрин. — Я хочу знать! Я хочу понять! Невозможно, чтобы он исчез из моей жизни, не дав, объяснения всему этому. Я собираюсь идти в темницу. Мне сказали, что тюремщика можно подкупить. Он даст мне поговорить с ним.
— Я пойду с тобой.
— Я бы предпочла, чтобы ты этого не делала. Ты и так уже слишком втянута во все это, Эрменгарда. Отпусти меня одну. Сара может пойти со мной и подождать меня там…
— Что ж, хорошо, — сказала Эрменгарда. Она подошла к стоящему у стены сундуку, вынула из него толстый кожаный кошелек и вручила его Катрин.
— Возьми это. Я полагаю, ты собиралась сунуть в лапу этому человеку одну из твоих драгоценностей, раз больше у тебя ничего нет. Ты можешь вернуть мне долг позже.
Катрин с благодарностью приняла кошелек и пристегнула его к поясу. Затем она поцеловала свою подругу и пошла наверх, к себе в комнату, чтобы взять темную одежду и разыскать Сару.
Через несколько минут две женщины, плотно закутавшиеся в черные плащи и скрывшие свои лица под масками, вышли из дома Шатовилэнов и быстро направились к соседнему зданию. Было уже довольно темно, и дождь лил вовсю; благодаря этому улица была совершенно пустынна. Катрин в сопровождении Сары вступила во внутренний двор городской ратуши и вложила золотой в руку дремлющего стражника, стараясь не глядеть на железный ошейник и на дыбу, которые были, как всегда, прикреплены к углу дома ла Тремуй и тихо поскрипывали на ветру. При виде золота стражник моментально очнулся и охотно препроводил женщин во внутренний двор, окруженный мрачными стенами без окон и с единственной маленькой дверью.
— Я хочу видеть тюремщика Руссо, — сказала Катрин.
Через несколько мгновений из маленькой двери появился Руссо. Это был человек среднего роста, но настолько широкий телом, что казался почти квадратным. На нем была перепачканная и изодранная одежда из кожи, а на голове засаленная шапка, из-под которой выбивались пряди прямых и жирных волос. Длинные, мускулистые руки свисали ниже, чем у большинства людей. Самый дружелюбный взгляд затруднился бы отыскать в его маленьких серых глазках хоть малейшую искорку разума, однако звон золота в кошельке у Катрин пробудил в них трепет, подобный мерцанию пламени свечи. Он швырнул в угол баранью кость, которую перед этим обгладывал вытер рот тыльной стороной руки и подобострастно поинтересовался, чем он может» служить госпоже «.
— Я хочу встретиться наедине с узником, который должен завтра умереть, — ответила она.
Тюремщик нахмурился и почесал в затылке. Но в руке у молодой женщины заблестело несколько дукатов, и Руссо, никогда в жизни не видавший так много желтого металла, кивнул и подобрал одной рукой висевшую у него на поясе связку ключей, одновременно протянув другую руку за заманчиво сверкающими монетками.
— Хорошо. Следуйте за мной. Но вы не должны оставаться там слишком долго. На рассвете сюда придет священник, чтобы помочь ему приготовиться покинуть сей бренный мир…
Он громко загоготал, но застывшее лицо Катрин не дрогнуло. Оставив Сару ждать во дворе, она пошла за тюремщиком по крутой и мрачной винтовой лестнице, спускавшейся, казалось, в самые недра земли. В лицо ей ударил холодный, сырой, пахнувший гнилью воздух.
Она достала платок и прижала его к носу.
— Не все тут, внизу, хорошо, а? — хохотнул Руссо.
Лестница спускалась ниже фундамента старой римской башни, стены здесь были покрыты влагой. Они миновали несколько дверей, запертых на огромные висячие замки. Сердце Катрин учащенно забилось от непонятного ощущения.
— Далеко еще? — спросила она сдавленным голосом.
— Нет, уже почти пришли. Не могли же мы поместить такого важного преступника в какое попало подземелье! Это» окоп «, специально для него…
—» Окоп «?
— Ну, яма, если вам так больше нравится. Вот мы и пришли!
Винтовая лестница внезапно оборвалась. Перед ними открылось нечто вроде грязного тупика, в конце которого была дверь, такая крошечная, что человек мог войти в нее, только согнувшись пополам. Эта почерневшая от времени дубовая дверь была вдобавок загорожена железной решеткой с прутьями в три пальца толщиной. После некоторых усилий Руссо удалось распахнуть тоскливо заскрипевшую дверь. Затем он зажег факел, который нес в руке, и дал его Катрин.
— Вот! Теперь входите, но делайте все быстро! Я подожду на лестнице, а когда вам будет пора уходить, приду и постучу в дверь.
Катрин кивнула и согнулась, чтобы протиснуться в дверной проем. Он был так низок, что она едва не подпалила факелом свою маску. Войти в эту живую гробницу было, все равно что нырнуть в неизвестность. Затем она выпрямилась и подняла факел, чтобы осмотреться вокруг.
— Я здесь, — спокойно сказал голос, который она, задрожав, узнала.
Катрин повернулась на голос и увидела Гарэна.
Сколько бы ожесточения ни было в ее сердце по отношению к нему, она не смогла подавить крик ужаса. Он сидел в этой грязной дыре на отсыревшей куче чего-то, что должно было быть соломой. Земляной пол был покрыт лужами с застоявшейся водой. Гарэн был прикован к стене с помощью железного ошейника и пояса, его руки и ноги для пущей безопасности были скованы вместе. Он был прижат спиною к стене и почти не мог шевелиться. Под черным разодранным камзолом виднелась грязная и рваная нижняя рубаха. Его щеки покрывала седоватая борода, отросшие волосы спутались и были вымазаны в грязи. Он потерял черную повязку, которую всегда носил на глазу, и Катрин впервые увидела его рану. Вместо глаза там была маленькая черная дыра, окруженная морщинистой розовой кожей, странно контрастировавшей с его белым лицом. Катрин стояла, глядя на него в свете факела, слишком потрясенная, чтобы сдвинуться с места. Внезапно раздавшийся смех Гарэна заставил ее вздрогнуть.
— Тебе трудно узнать меня? А я сразу узнал тебя, несмотря на маску, которой ты прикрыла свое прелестное» личико, моя дорогая Катрин.
Его насмешливый тон вновь оживил в ней всю ее злобу по отношению к нему. Он не изменился. Казалось, ничто не способно поколебать его. Он сохранял свой сарказм и вызывающее чувство превосходства даже в самом плачевном и безвыходном положении.
— Не беспокойтесь, — сказала она резко, — я узнала вас, хотя должна признать, что вы немного изменились, Гарэн… Кто бы подумал, что богатый и надменный Гарэн де Брази когда — нибудь будет подвергнут такому унижению? Какой поворот событий! Только совсем недавно я сама была закована в цепи и посажена в такое же отвратительное подземелье, как это, а вы стояли рядом и смеялись! Теперь мой черед смеяться, глядя на вас, у которого связаны вместе руки и ноги и который не может обидеть даже мухи. Завтра они проволокут вас по городу и повесят, как уже давно следовало сделать.
Она утоляла этими словами свою ненависть, но долгий вздох, изданный узником, оборвал ее.
— Пожалуйста, не будь вульгарна, — сказал Гарэн утомленным голосом. — Ты ведешь себя, как какая-нибудь толстая домохозяйка, злорадствующая по поводу того, что двое городских стражников привели ее мужа домой пьяным. Если после всего того, чему я тебя учил, ты оказалась способна только на это, то я должен признать, что потерпел неудачу. Я хотел сделать из тебя настоящую даму… Похоже, что это не вышло…
Холодное и рассчитанное пренебрежение, звучавшее в этих высказываниях, было как ведро холодной воды, выплеснутое на ярость Катрин. На какой-то момент она потеряла дар речи. Гарэн сразу взял инициативу в свои руки. На его лице играла слабая улыбка, передергивавшая его изувеченную шрамом щеку. Эта спокойная, почти беззаботная отрешенность от обстоятельств поразила Катрин. Она почувствовала, что ей никогда не удается понять этого человека, и все же больше всего она желала именно этого — понять.
— Ты пришла, чтобы полюбоваться на то, что сделали со мной люди нашего доброго герцога? — поинтересовался он. — Ну что ж, теперь ты видишь. И если я понял тебя правильно, ты должна быть довольна. В таком случае, моя дорогая, простись со мной и предоставь меня моим размышлениям. У меня осталось не так уж много времени.
«Да что же это такое, он гонит меня! — подумала Катрин. — Он отвергает меня, как будто я неприкасаемая или прокаженная». Труднее всего ей было примириться именно с тем, что этот человек сохранил свой высокомерный тон, несмотря на цепи и всю эту унизительную обстановку; однако она поняла, что если даст волю своему раздражению, то он ни за что не будет с ней говорить. Поэтому она очень спокойно подошла к нему и села на большой камень, который, если не считать цепей и кандалов Гарэна, был единственным предметом в этом подземелье.
— Нет, — сказала она тихим голосом, втыкая факел в грязную землю около себя. — Я пришла не для того, чтобы глумиться над вашими страданиями. Вы сделали мне много зла, и за это я испытываю к вам неприязнь.
Думаю, что это вполне естественно… Я пришла только потому, что хочу, чтобы вы мне объяснили…
— Что я должен объяснить?
— Все! Наш смехотворный брак, абсурдность нашей совместной жизни. С тех пор как мы поженились, у меня все время было впечатление, что я сплю наяву, что это один из тех странных, нелепых снов, где все оказывается вполне прочно и реально, и ты думаешь, что знаешь правду, но потом все меняется и принимает самые причудливые и непостижимые очертания. Вы скоро умрете, Гарэн, а я о вас ничего не знаю. Скажите мне правду, правду о себе! Почему я никогда не была вашей женой во плоти, а только по имени? Нет, не говорите мне о герцоге! Я убеждена, что между вами было нечто большее, чем то унизительное соглашение, о котором вы мне рассказали. Я знаю, я чувствую это. Есть что-то еще; что — то, чего я не понимаю; что-то, что отравляет мне жизнь!
От неожиданного прилива чувств ее голос задрожал.
Она взглянула на Гарэна. С того места, где она сидела, ей был виден только его неподвижный профиль, неповрежденная сторона его лица, которое казалось погруженным в раздумье.
— Ответьте мне! — взмолилась она.
— Сними свою маску, — сказал он мягко.
Она повиновалась и почувствовала, что скользящий по ее щекам шелк внезапно стал мокрым.
— Ты плачешь! — сказал пораженный Гарэн. — Почему?
— Я… я не знаю. Не могу объяснить…
— Наверное, лучше и не пытаться. Я могу представить себе твое замешательство, те вопросы, которые ты должна была себе задавать. Должно быть, тебе было трудно понять человека, пренебрегающего твоей невероятной красотой.
— Я стала думать, что не устраиваю вас, — слабым, взволнованным голосом сказала Катрин.
— Нет, не стала, и правильно сделала. Потому что я желал тебя, как безумный, как закованный в цепи и умирающий от жажды человек желает кувшина, из которого капает вода и который поставлен достаточно близко него, чтобы его видеть, но слишком далеко, чтобы потянуться. Я никогда не оказался бы на грани потери рассудка от ненависти ярости, если бы не желал тебя… и не любил тебя так сильно!
Он говорил ровным, монотонным голосом, который привлекал Катрин больше, чем она позволяла себе признать.
— Так почему вы все время отказывали… и мне, и себе?
Гарэн ответил не сразу. Некоторое время он сидел, склонив голову на грудь и как бы размышляя. Затем он снова выпрямился с видом человека, принявшего решение.
— Это старая и довольно-таки грустная история, но ты имеешь право ее узнать. Это было почти тридцать двадцать восемь, если быть точным, — лет тому назад, в этом же месяце. Я был тогда шестнадцатилетним сорвиголовой, который не думал ни о чем, кроме ратных подвигов да хорошеньких девушек. Я лопался от гордости, потому что должен был сопровождать графа Шеверского, будущего герцога Жана, в крестовом походе в качестве его оруженосца. Ты слишком молода и, наверное, не слыхала об этой безумной авантюре, когда целая армия молодых и пылких рыцарей из Франции, Германии и даже Англии отправилась на венгерские равнины помогать королю Сигизмунду, атакованному турецкими язычниками. Этой кавалькадой из десяти тысяч человек командовали граф Жан и юный маршал Бусико. Я никогда в жизни не видел более пышной и более безрассудной экспедиции! Конские сбруи, обмундирование все это было просто роскошным; возраст участников был где-то между восемнадцатью и тридцатью, и все они, как и я сам, были восхищены этой затеей. Когда 30 апреля 1396 года армия вышла из Дижона в направлении Рейна, посторонний мог бы подумать, что мы направляемся на какой-то колоссальный турнир. Вся кавалькада сверкала золотом, серебром и сталью; в воздухе трепетали шелковые знамена, и каждый во весь голос распространялся о тех подвигах, которые он был намерен совершить ради собственной славы и в честь своей возлюбленной. Я был, как все…
— Вы хотите сказать, что вы… были влюблены?
— Ну да, почему нет? Ее звали Мари де ла Шенель. Ей было пятнадцать, и она была блондинкой, как и ты… может быть, не такой яркой и не такой красивой! Итак, мы пустились в путь. Я избавлю тебя от полного описания исхода этой гибельной экспедиции, неизбежного следствия нашей молодости и неопытности. Дисциплина там и не ночевала. Каждый из нас думал только о том, чтобы покрыть себя почетом и славой, и нисколько не заботился о пользе общего дела, несмотря на все горькие увещевания короля Сигизмунда, напуганного безумствами, которые мы творили. У него было то преимущество перед нами, что он знал своего врага — турка, чьи смелость и упорство в сражении были ему хорошо известны. Турками командовал их султан Баязет, которого они звали Илдерим, что значит «молния». И, поверь мне, он был достоин этого имени! Его янычары, как огонь небесный, налетали на избранную им цель и сплошь и рядом заставали нас врасплох. Мы встретились с войсками Баязета под Никополем и были разбиты наголову. Не из-за недостатка храбрости, ибо рыцари нашей безумной армии сражались как герои. Может быть, никогда еще это жгучее солнце не видывало такой доблести. Но когда наступил вечер 28 сентября, в плену у султана оказалось восемь тысяч христиан, из которых три сотни принадлежали к самым старинным и прославленным домам Франции и Бургундии: Жан, граф Неверский и я, Анри де Бар, графы д'Э и де ла Марш, Ангерран де Куси, маршал Бусико — почти все из оставшихся в живых. Впрочем, с турецкой стороны потери тоже были очень большими. Мы убили их так много, что султан пришел в неистовство. Большая часть пленников была истреблена на месте, и я никогда не забуду ужас этой кровавой бани.
Мою жизнь пощадили только благодаря слову, замолвленному графом Жаном, с которым я и был отправлен в столицу Баязета. Нас заперли в крепости, где мы должны были оставаться вплоть до прибытия гигантского выкупа, потребованного султаном. Мы находились там много долгих месяцев — столько, что глаз мой, выбитый стрелой, успел затянуться. Но даже преподанный нам жестокий урок не вполне отрезвил нас… во всяком случае, меня. Заключение и бездеятельность были мне в тягость. Я искал способов развлечься. Воспользовавшись тем, что внутри самой крепости мы имели значительную свободу передвижения, я попытался проникнуть в гарем командовавшего крепостью бея, воистину, порыв сумасшедшего! Я был застигнут врасплох, когда пытался перелезть через садовую ограду, схвачен, закован в цепи и приведен к бею. Он хотел отрубить мне голову немедля, но граф Жан узнал об этом вовремя, чтобы вмещаться. После долгих споров и уговоров он убедил их оставить меня в живых, но все — таки я был передан в руки палача, чтобы ответить за преступление, в котором был повинен. Когда тот окончил свою работу, я был жив, но не был больше мужчиной! Они обработали мою рану тем же варварским способом, что и людям, предназначенным для охраны гарема: закопали меня на несколько дней по голову в песок. Я едва не умер от этого, но, по-видимому, мой час тогда еще не настал. Я вернулся во Францию, к своим… и упросил Мари де Шенель выйти замуж за другого.
С широко раскрытыми от ужаса глазами Катрин молча смотрела на своего мужа, как будто видя его впервые. В ней больше не было злости: в глубине ее сердца открылся родник бесконечной жалости к этому человеку, чьи страдания она теперь поняла до конца. Раздававшийся в камере странно спокойный, неторопливый голос Гарэна сменила тяжелая тишина, нарушаемая только звуком сочащейся с потолка и капающей на землю воды. Чувствуя ком в горле, Катрин пыталась найти слова, которые не были бы ни глупыми, ни обидными, ибо она ощутила в Гарэне чувствительную и трепетную ранимость. Как бы то ни было, именно она первой нарушила молчание, заговорив с ним тоном хотя и сдержанным, но невольно окрашенным уважением.
— А как насчет дома? — спросила она. — Что вы с ним сделаете?
— Городской клерк ставит на дверях печати мэра и провоста. Там теперь никого не осталось, и ничего в доме нельзя трогать до тех пор, пока не будет вынесен приговор. То же самое относится и к замку де Брази, и к прочему имуществу Гарэпа.
Говоря это, молодой человек избегал смотреть на Катрин; она стояла подле Эрменгарды, очень прямая, в черном бархатном платье (она уже надела траур). Наконец, собрав всю свою смелость, он повернулся к ней и поглядел ей прямо в глаза.
— Мне ужасно жаль, Катрин… — сказал он.
Она пожала плечами и слабо улыбнулась:
— Вы ничего не можете больше сделать, мой бедный друг. Вы уже так много сделали для меня. Как же я могу сердиться на вас? Когда будет вынесен приговор?
— Через неделю, считая с сегодняшнего дня. Герцог все еще в Париже, и с ним — Николя Роллен. Он был другом вашего мужа и, может быть, придет ему на помощь…
Эрменгарда презрительно пожала плечами.
— Я бы на это не рассчитывала! Николя Роллен никогда не станет выручать человека, оказавшегося в таком положении, даже если бы он был его родным братом. Гарэн навлек на себя недовольство герцога, и Николя теперь незнаком с Гарэном. Это проще простого.
Жак де Руссэ не ответил. Он знал, что Эрменгарда совершенно права, и не хотел заронить в Катрин несбыточную надежду. Ни он, ни весь город не имели ни малейших сомнений в исходе процесса: это могла быть только смертная казнь государственного казначея с конфискацией всего его имущества. Его имя вымарают из генеалогических книг, а его дом почти наверняка сровняют с землей, точно так же, как и дом его предшественника, хранителя сокровищницы герцогства Филиппа Жозекена, который оказался замешанным в убийстве на мосту Монтеро9 и был отправлен в изгнание в Дофине, где и умер в жалкой нищете. Поистине, это была не самая счастливая должность!
Едва капитан удалился, Эрменгарда оставила Катрин с Абу-аль-Хайром, отправив Сару помочь горничным разобрать вещи ее хозяйки. Цыганка уже вернулась к исполнению своих прежних обязанностей, что, впрочем, не означало, что Перрину разжалуют до ее прежней должности банной прислуги. Было решено, что девушка вместе с Сарой будет заботиться об одежде и драгоценностях Катрин.
Много времени прошло с тех пор, как Катрин в последний раз виделась со своим другом — арабом. Они немного помолчали, после чего доктор уселся в большое кресло, а Катрин подошла к камину погреть руки.
— Что за бессмыслица все это! — вздохнула она. Сперва я чуть не лишилась жизни из — за безумия человека, которого мне дали в мужья, а теперь мы оба дошли до того, что нам негде жить и нас считают не более чем преступниками. Если бы не Эрменгарда, на меня, наверное, показывали бы сейчас пальцами на улицах, а я не осмелилась бы пойти даже в дом своей матери, чтобы не «подвергать ее опасности. И все из-за чего?
— Все из-за этой жуткой дури, которой Аллах позволил вкрасться в кровь и душу людскую, — из-за любви! тихо ответил Абу-аль-Хайр, не отрывая взгляда от своих пальцев, которыми он непрерывно постукивал.
Катрин круто обернулась и посмотрела на него.
— Из-за любви? Не хотите ли вы сказать, что Гарэн любил меня?
— Да, и вы меня поймете, если перестанете думать только о настоящем. Ваш муж был человеком большого ума, и у него был сильный характер. Люди такого склада не ведут себя, как животные, без серьезных на то оснований. Он знал, что рискует своим состоянием, своей репутацией, даже своей жизнью… в общем, всем тем, что он фактически уже потерял или скоро потеряет. И все же он совершил эти сумасшедшие поступки. В основе подобного безрассудного поведения должна лежать любовь или, по крайней мере, ревность.
— Если бы Гарэн любил меня, — рассерженно закричала Катрин, — он был сделал меня своей женой во плоти, а не только перед Богом! Но он ни разу не прикоснулся ко мне. В сущности, он избегал меня…
— И именно этого вы не можете ему простить! Клянусь Магометом, вы — больше женщина, чем я думал!
Вы отдались одному мужчине, не любя, его, вы злитесь на другого за то, что он не взял вас силой, и все это время вы любите третьего. Воистину, прав был мудрец, когда сказал, что в полете слепой птицы больше ума, чем в женской голове! — с горечью сказал мавр.
Катрин была уязвлена презрением, начавшем н голосе доктора. На ее глаза навернулись сердитые слезы.
— Нет, я не это не могу простить! — закричала она. — Я не прощаю ту ненависть, с которой он ко мне относится, Сначала он сам бросает меня в руки своего хозяина, а потом делает все, чтобы унизить и уничтожить меня. И я не знаю, почему! Вам, кажется, известны тайны вселенской мудрости, так скажите же мне, почему мой брак так и не был завершен? Ведь этот человек желал меня, у меня есть доказательство этою!
Абу-аль-Хайр покачал головой. Его гладкий лоб избороздили тревожные морщины, — Какой мудрен, может услышать тайны человеческого сердца? — сказал он, безнадежно махнув рукой. — Если вы хотите получить объяснение поведению вашего мужа, почему вы не пойдете и не спросите ею сами прежде, чем он унесет его с собой в могилу? Его темница отсюда недалеко, и я слышал, что тюремщик по имени Руссо, несмотря на черствый характер, довольно жаден, и звон золота приятен его слуху.
Катрин не отвечала. Она недвижно стояла у камина, глядя на языки пламени. Мысль о встрече лицом к лицу со своим мужем снова заставила ее содрогнуться. Она опасалась, что се самообладания не хватит на то, чтобы ее злоба и ненависть к нему не вырвались наружу. Хотя доктор был нрав: единственный способ узнать тайну Гарэна, если таковая у него имелась и дело отнюдь не во временной потере рассудка, — это спросить ею самого.
Однако для начала Катрин нужно было преодолеть отвращение, возникавшее в пей при одном упоминании о том, что она может снова увидеть его. И это был вопрос, который никто не мог решить за нее.
Неделю спустя в церковном здании Сен-Шансль начал работу суд, созванный мэром и членами совета. Городские блюстители закона предпочли заседать там, а не в Обезьяньем доме, где близость судебных палат к наводящим ужас подземельям придала бы всему процессу оттенок некоторой нечистоплотности и затруднила бы работу судейской мысли. Кроме того, само дело, которое они должны были рассматривать, но своей природе требовало, по-видимому, некой скрытности, а ее трудно было бы достигнуть в зале заседаний совета, расположенном во дворце.
Суд над Гарэном продолжался недолго — всего один день. Он признал все выдвинутые против него обвинения и не снизошел до тою, чтобы защищать себя. Катрин отказалась прибыть на заседание. Хотя она и не питала любви к своему мужу, по мысль о том, что ей придется давать против него показания, была ей омерзительна. Такой подход к делу был с одобрением встречен Эрменгардой.
— Они вполне могут вынести ему приговор без твоей помощи! — заверила она Катрин.
Вечером тою же дня к ним лично явился Жак де Руссэ чтобы сообщить Катрин приговор. Гарэн де Брази, несмотря на свое звание, был приговорен к повешению за святотатство, совершенное им при нападении на монастырь. Перед этим его должны будут подвергнуть пытке, вывести на всеобщее поругание и протащить волоком по городу до самой виселицы в Моримонтс. Его имущество будет конфисковано, а дом и замок — стерты с лица земли…
Обе женщины выслушали это жуткое известие в полном молчании. Катрин смотрела прямо перед собой, глаза ее были сухи; казалось, она обратилась в камень.
Эрменгарда, слегка дрожа, подошла к огромному камину, в котором потрескивали дрова. Катрин без всякого выражения в голосе спросила:
— Когда он будет казнен?
— Завтра, около полудня…
Женщины снова умолкли, и Жак де Руссэ от смущения не знал куда деваться. Наконец он поклонился и попросил разрешения удалиться. Эрменгарда сделала ему знак покинуть комнату. Когда звук его шпор, бряцающих на каменном полу, замер, Эрменгарда подошла к Катрин, которая все еще стояла неподвижно.
— О чем ты думаешь, Катрин? Что творится у тебя в душе?
Молодая женщина медленно повернулась лицом к Эрменгарде, в глазах ее горела решимость.
— Я должна увидеть его, Эрменгарда. Я должна видеть его до того…
— Ты думаешь, от этого свидания будет какая-нибудь польза?
— Для нею, может быть, нет, но для меня — да! вскричала Катрин. — Я хочу знать! Я хочу понять! Невозможно, чтобы он исчез из моей жизни, не дав, объяснения всему этому. Я собираюсь идти в темницу. Мне сказали, что тюремщика можно подкупить. Он даст мне поговорить с ним.
— Я пойду с тобой.
— Я бы предпочла, чтобы ты этого не делала. Ты и так уже слишком втянута во все это, Эрменгарда. Отпусти меня одну. Сара может пойти со мной и подождать меня там…
— Что ж, хорошо, — сказала Эрменгарда. Она подошла к стоящему у стены сундуку, вынула из него толстый кожаный кошелек и вручила его Катрин.
— Возьми это. Я полагаю, ты собиралась сунуть в лапу этому человеку одну из твоих драгоценностей, раз больше у тебя ничего нет. Ты можешь вернуть мне долг позже.
Катрин с благодарностью приняла кошелек и пристегнула его к поясу. Затем она поцеловала свою подругу и пошла наверх, к себе в комнату, чтобы взять темную одежду и разыскать Сару.
Через несколько минут две женщины, плотно закутавшиеся в черные плащи и скрывшие свои лица под масками, вышли из дома Шатовилэнов и быстро направились к соседнему зданию. Было уже довольно темно, и дождь лил вовсю; благодаря этому улица была совершенно пустынна. Катрин в сопровождении Сары вступила во внутренний двор городской ратуши и вложила золотой в руку дремлющего стражника, стараясь не глядеть на железный ошейник и на дыбу, которые были, как всегда, прикреплены к углу дома ла Тремуй и тихо поскрипывали на ветру. При виде золота стражник моментально очнулся и охотно препроводил женщин во внутренний двор, окруженный мрачными стенами без окон и с единственной маленькой дверью.
— Я хочу видеть тюремщика Руссо, — сказала Катрин.
Через несколько мгновений из маленькой двери появился Руссо. Это был человек среднего роста, но настолько широкий телом, что казался почти квадратным. На нем была перепачканная и изодранная одежда из кожи, а на голове засаленная шапка, из-под которой выбивались пряди прямых и жирных волос. Длинные, мускулистые руки свисали ниже, чем у большинства людей. Самый дружелюбный взгляд затруднился бы отыскать в его маленьких серых глазках хоть малейшую искорку разума, однако звон золота в кошельке у Катрин пробудил в них трепет, подобный мерцанию пламени свечи. Он швырнул в угол баранью кость, которую перед этим обгладывал вытер рот тыльной стороной руки и подобострастно поинтересовался, чем он может» служить госпоже «.
— Я хочу встретиться наедине с узником, который должен завтра умереть, — ответила она.
Тюремщик нахмурился и почесал в затылке. Но в руке у молодой женщины заблестело несколько дукатов, и Руссо, никогда в жизни не видавший так много желтого металла, кивнул и подобрал одной рукой висевшую у него на поясе связку ключей, одновременно протянув другую руку за заманчиво сверкающими монетками.
— Хорошо. Следуйте за мной. Но вы не должны оставаться там слишком долго. На рассвете сюда придет священник, чтобы помочь ему приготовиться покинуть сей бренный мир…
Он громко загоготал, но застывшее лицо Катрин не дрогнуло. Оставив Сару ждать во дворе, она пошла за тюремщиком по крутой и мрачной винтовой лестнице, спускавшейся, казалось, в самые недра земли. В лицо ей ударил холодный, сырой, пахнувший гнилью воздух.
Она достала платок и прижала его к носу.
— Не все тут, внизу, хорошо, а? — хохотнул Руссо.
Лестница спускалась ниже фундамента старой римской башни, стены здесь были покрыты влагой. Они миновали несколько дверей, запертых на огромные висячие замки. Сердце Катрин учащенно забилось от непонятного ощущения.
— Далеко еще? — спросила она сдавленным голосом.
— Нет, уже почти пришли. Не могли же мы поместить такого важного преступника в какое попало подземелье! Это» окоп «, специально для него…
—» Окоп «?
— Ну, яма, если вам так больше нравится. Вот мы и пришли!
Винтовая лестница внезапно оборвалась. Перед ними открылось нечто вроде грязного тупика, в конце которого была дверь, такая крошечная, что человек мог войти в нее, только согнувшись пополам. Эта почерневшая от времени дубовая дверь была вдобавок загорожена железной решеткой с прутьями в три пальца толщиной. После некоторых усилий Руссо удалось распахнуть тоскливо заскрипевшую дверь. Затем он зажег факел, который нес в руке, и дал его Катрин.
— Вот! Теперь входите, но делайте все быстро! Я подожду на лестнице, а когда вам будет пора уходить, приду и постучу в дверь.
Катрин кивнула и согнулась, чтобы протиснуться в дверной проем. Он был так низок, что она едва не подпалила факелом свою маску. Войти в эту живую гробницу было, все равно что нырнуть в неизвестность. Затем она выпрямилась и подняла факел, чтобы осмотреться вокруг.
— Я здесь, — спокойно сказал голос, который она, задрожав, узнала.
Катрин повернулась на голос и увидела Гарэна.
Сколько бы ожесточения ни было в ее сердце по отношению к нему, она не смогла подавить крик ужаса. Он сидел в этой грязной дыре на отсыревшей куче чего-то, что должно было быть соломой. Земляной пол был покрыт лужами с застоявшейся водой. Гарэн был прикован к стене с помощью железного ошейника и пояса, его руки и ноги для пущей безопасности были скованы вместе. Он был прижат спиною к стене и почти не мог шевелиться. Под черным разодранным камзолом виднелась грязная и рваная нижняя рубаха. Его щеки покрывала седоватая борода, отросшие волосы спутались и были вымазаны в грязи. Он потерял черную повязку, которую всегда носил на глазу, и Катрин впервые увидела его рану. Вместо глаза там была маленькая черная дыра, окруженная морщинистой розовой кожей, странно контрастировавшей с его белым лицом. Катрин стояла, глядя на него в свете факела, слишком потрясенная, чтобы сдвинуться с места. Внезапно раздавшийся смех Гарэна заставил ее вздрогнуть.
— Тебе трудно узнать меня? А я сразу узнал тебя, несмотря на маску, которой ты прикрыла свое прелестное» личико, моя дорогая Катрин.
Его насмешливый тон вновь оживил в ней всю ее злобу по отношению к нему. Он не изменился. Казалось, ничто не способно поколебать его. Он сохранял свой сарказм и вызывающее чувство превосходства даже в самом плачевном и безвыходном положении.
— Не беспокойтесь, — сказала она резко, — я узнала вас, хотя должна признать, что вы немного изменились, Гарэн… Кто бы подумал, что богатый и надменный Гарэн де Брази когда — нибудь будет подвергнут такому унижению? Какой поворот событий! Только совсем недавно я сама была закована в цепи и посажена в такое же отвратительное подземелье, как это, а вы стояли рядом и смеялись! Теперь мой черед смеяться, глядя на вас, у которого связаны вместе руки и ноги и который не может обидеть даже мухи. Завтра они проволокут вас по городу и повесят, как уже давно следовало сделать.
Она утоляла этими словами свою ненависть, но долгий вздох, изданный узником, оборвал ее.
— Пожалуйста, не будь вульгарна, — сказал Гарэн утомленным голосом. — Ты ведешь себя, как какая-нибудь толстая домохозяйка, злорадствующая по поводу того, что двое городских стражников привели ее мужа домой пьяным. Если после всего того, чему я тебя учил, ты оказалась способна только на это, то я должен признать, что потерпел неудачу. Я хотел сделать из тебя настоящую даму… Похоже, что это не вышло…
Холодное и рассчитанное пренебрежение, звучавшее в этих высказываниях, было как ведро холодной воды, выплеснутое на ярость Катрин. На какой-то момент она потеряла дар речи. Гарэн сразу взял инициативу в свои руки. На его лице играла слабая улыбка, передергивавшая его изувеченную шрамом щеку. Эта спокойная, почти беззаботная отрешенность от обстоятельств поразила Катрин. Она почувствовала, что ей никогда не удается понять этого человека, и все же больше всего она желала именно этого — понять.
— Ты пришла, чтобы полюбоваться на то, что сделали со мной люди нашего доброго герцога? — поинтересовался он. — Ну что ж, теперь ты видишь. И если я понял тебя правильно, ты должна быть довольна. В таком случае, моя дорогая, простись со мной и предоставь меня моим размышлениям. У меня осталось не так уж много времени.
«Да что же это такое, он гонит меня! — подумала Катрин. — Он отвергает меня, как будто я неприкасаемая или прокаженная». Труднее всего ей было примириться именно с тем, что этот человек сохранил свой высокомерный тон, несмотря на цепи и всю эту унизительную обстановку; однако она поняла, что если даст волю своему раздражению, то он ни за что не будет с ней говорить. Поэтому она очень спокойно подошла к нему и села на большой камень, который, если не считать цепей и кандалов Гарэна, был единственным предметом в этом подземелье.
— Нет, — сказала она тихим голосом, втыкая факел в грязную землю около себя. — Я пришла не для того, чтобы глумиться над вашими страданиями. Вы сделали мне много зла, и за это я испытываю к вам неприязнь.
Думаю, что это вполне естественно… Я пришла только потому, что хочу, чтобы вы мне объяснили…
— Что я должен объяснить?
— Все! Наш смехотворный брак, абсурдность нашей совместной жизни. С тех пор как мы поженились, у меня все время было впечатление, что я сплю наяву, что это один из тех странных, нелепых снов, где все оказывается вполне прочно и реально, и ты думаешь, что знаешь правду, но потом все меняется и принимает самые причудливые и непостижимые очертания. Вы скоро умрете, Гарэн, а я о вас ничего не знаю. Скажите мне правду, правду о себе! Почему я никогда не была вашей женой во плоти, а только по имени? Нет, не говорите мне о герцоге! Я убеждена, что между вами было нечто большее, чем то унизительное соглашение, о котором вы мне рассказали. Я знаю, я чувствую это. Есть что-то еще; что — то, чего я не понимаю; что-то, что отравляет мне жизнь!
От неожиданного прилива чувств ее голос задрожал.
Она взглянула на Гарэна. С того места, где она сидела, ей был виден только его неподвижный профиль, неповрежденная сторона его лица, которое казалось погруженным в раздумье.
— Ответьте мне! — взмолилась она.
— Сними свою маску, — сказал он мягко.
Она повиновалась и почувствовала, что скользящий по ее щекам шелк внезапно стал мокрым.
— Ты плачешь! — сказал пораженный Гарэн. — Почему?
— Я… я не знаю. Не могу объяснить…
— Наверное, лучше и не пытаться. Я могу представить себе твое замешательство, те вопросы, которые ты должна была себе задавать. Должно быть, тебе было трудно понять человека, пренебрегающего твоей невероятной красотой.
— Я стала думать, что не устраиваю вас, — слабым, взволнованным голосом сказала Катрин.
— Нет, не стала, и правильно сделала. Потому что я желал тебя, как безумный, как закованный в цепи и умирающий от жажды человек желает кувшина, из которого капает вода и который поставлен достаточно близко него, чтобы его видеть, но слишком далеко, чтобы потянуться. Я никогда не оказался бы на грани потери рассудка от ненависти ярости, если бы не желал тебя… и не любил тебя так сильно!
Он говорил ровным, монотонным голосом, который привлекал Катрин больше, чем она позволяла себе признать.
— Так почему вы все время отказывали… и мне, и себе?
Гарэн ответил не сразу. Некоторое время он сидел, склонив голову на грудь и как бы размышляя. Затем он снова выпрямился с видом человека, принявшего решение.
— Это старая и довольно-таки грустная история, но ты имеешь право ее узнать. Это было почти тридцать двадцать восемь, если быть точным, — лет тому назад, в этом же месяце. Я был тогда шестнадцатилетним сорвиголовой, который не думал ни о чем, кроме ратных подвигов да хорошеньких девушек. Я лопался от гордости, потому что должен был сопровождать графа Шеверского, будущего герцога Жана, в крестовом походе в качестве его оруженосца. Ты слишком молода и, наверное, не слыхала об этой безумной авантюре, когда целая армия молодых и пылких рыцарей из Франции, Германии и даже Англии отправилась на венгерские равнины помогать королю Сигизмунду, атакованному турецкими язычниками. Этой кавалькадой из десяти тысяч человек командовали граф Жан и юный маршал Бусико. Я никогда в жизни не видел более пышной и более безрассудной экспедиции! Конские сбруи, обмундирование все это было просто роскошным; возраст участников был где-то между восемнадцатью и тридцатью, и все они, как и я сам, были восхищены этой затеей. Когда 30 апреля 1396 года армия вышла из Дижона в направлении Рейна, посторонний мог бы подумать, что мы направляемся на какой-то колоссальный турнир. Вся кавалькада сверкала золотом, серебром и сталью; в воздухе трепетали шелковые знамена, и каждый во весь голос распространялся о тех подвигах, которые он был намерен совершить ради собственной славы и в честь своей возлюбленной. Я был, как все…
— Вы хотите сказать, что вы… были влюблены?
— Ну да, почему нет? Ее звали Мари де ла Шенель. Ей было пятнадцать, и она была блондинкой, как и ты… может быть, не такой яркой и не такой красивой! Итак, мы пустились в путь. Я избавлю тебя от полного описания исхода этой гибельной экспедиции, неизбежного следствия нашей молодости и неопытности. Дисциплина там и не ночевала. Каждый из нас думал только о том, чтобы покрыть себя почетом и славой, и нисколько не заботился о пользе общего дела, несмотря на все горькие увещевания короля Сигизмунда, напуганного безумствами, которые мы творили. У него было то преимущество перед нами, что он знал своего врага — турка, чьи смелость и упорство в сражении были ему хорошо известны. Турками командовал их султан Баязет, которого они звали Илдерим, что значит «молния». И, поверь мне, он был достоин этого имени! Его янычары, как огонь небесный, налетали на избранную им цель и сплошь и рядом заставали нас врасплох. Мы встретились с войсками Баязета под Никополем и были разбиты наголову. Не из-за недостатка храбрости, ибо рыцари нашей безумной армии сражались как герои. Может быть, никогда еще это жгучее солнце не видывало такой доблести. Но когда наступил вечер 28 сентября, в плену у султана оказалось восемь тысяч христиан, из которых три сотни принадлежали к самым старинным и прославленным домам Франции и Бургундии: Жан, граф Неверский и я, Анри де Бар, графы д'Э и де ла Марш, Ангерран де Куси, маршал Бусико — почти все из оставшихся в живых. Впрочем, с турецкой стороны потери тоже были очень большими. Мы убили их так много, что султан пришел в неистовство. Большая часть пленников была истреблена на месте, и я никогда не забуду ужас этой кровавой бани.
Мою жизнь пощадили только благодаря слову, замолвленному графом Жаном, с которым я и был отправлен в столицу Баязета. Нас заперли в крепости, где мы должны были оставаться вплоть до прибытия гигантского выкупа, потребованного султаном. Мы находились там много долгих месяцев — столько, что глаз мой, выбитый стрелой, успел затянуться. Но даже преподанный нам жестокий урок не вполне отрезвил нас… во всяком случае, меня. Заключение и бездеятельность были мне в тягость. Я искал способов развлечься. Воспользовавшись тем, что внутри самой крепости мы имели значительную свободу передвижения, я попытался проникнуть в гарем командовавшего крепостью бея, воистину, порыв сумасшедшего! Я был застигнут врасплох, когда пытался перелезть через садовую ограду, схвачен, закован в цепи и приведен к бею. Он хотел отрубить мне голову немедля, но граф Жан узнал об этом вовремя, чтобы вмещаться. После долгих споров и уговоров он убедил их оставить меня в живых, но все — таки я был передан в руки палача, чтобы ответить за преступление, в котором был повинен. Когда тот окончил свою работу, я был жив, но не был больше мужчиной! Они обработали мою рану тем же варварским способом, что и людям, предназначенным для охраны гарема: закопали меня на несколько дней по голову в песок. Я едва не умер от этого, но, по-видимому, мой час тогда еще не настал. Я вернулся во Францию, к своим… и упросил Мари де Шенель выйти замуж за другого.
С широко раскрытыми от ужаса глазами Катрин молча смотрела на своего мужа, как будто видя его впервые. В ней больше не было злости: в глубине ее сердца открылся родник бесконечной жалости к этому человеку, чьи страдания она теперь поняла до конца. Раздававшийся в камере странно спокойный, неторопливый голос Гарэна сменила тяжелая тишина, нарушаемая только звуком сочащейся с потолка и капающей на землю воды. Чувствуя ком в горле, Катрин пыталась найти слова, которые не были бы ни глупыми, ни обидными, ибо она ощутила в Гарэне чувствительную и трепетную ранимость. Как бы то ни было, именно она первой нарушила молчание, заговорив с ним тоном хотя и сдержанным, но невольно окрашенным уважением.