Бенцони Жюльетта. Кречет - 3

   Лишь только прокурор договорил, разразилась буря. Все девятнадцать Роганов встали, как огромная статуя протеста, а генеральный адвокат Сегье кинулся опротестовывать королевские "предложения".
   - Это несправедливый приговор! - крикнул Сегье. - Вы старик, одной ногой стоите в могиле, неужели вы хотите покрыть свои седины несмываемым позором?! И заставить нас разделить его с вами?! Кардинал принц де Роган невиновен! Справедливость требует, чтобы он был оправдан...
   - Ваши слова меня нисколько не удивляют, сударь, - возразил ему прокурор. - Такой распутный человек, как вы, просто обязан защищать кардинала.
   - Да, я навещаю иногда проституток, - ответил Сегье в порыве откровенности, - я даже оставляю свою коляску у тех дверей. Это частное дело. Но я никогда не опускался до того, чтобы продавать свое мнение!
   Перебранка стала всеобщей: председатель д'Алигр поддержал прокурора, другие судьи приняли сторону адвоката Сегье. Мнение зала тоже разделилось, и частные споры добавились к общей сумятице. Чтобы не превращать судебное разбирательство в потасовку, председатель объявил перерыв. Было уже два часа пополудни, и в зале Святого Людовика усталых и голодных судей ждал обед.
   - Что будем делать? - спросил Пьер-Огюстен. - Останемся в этой парилке? Признаюсь, я бы тоже не прочь перекусить...
   - И я не откажусь, но, если мы уйдем, наши места займут.
   - В конце концов, это не так уж и важно. Судебное решение принято, приговор вынесен. Осталось только дело кардинала.
   Бомарше нерешительно посмотрел на дверь, ведущую к свободе и обеду, но тут появились судебные исполнители и положили конец его колебаниям: они стали освобождать зал, ибо дальнейшее обсуждение должно было проходить при закрытых дверях. Публику пустят обратно только для провозглашения приговора.
   - Что ж, это нам подходит, - сказал Бомарше со вздохом удовлетворения. - Господа судьи предпочитают мыть свое грязное белье в узком кругу. А мы, тем временем, отправимся подкрепиться.
   - Куда?
   - В ресторан, который открылся недавно в Пале-Рояле. Он называется "Братья провансальцы", и о нем прекрасно отзываются.
   Но Жиль почти не слышал слов Бомарше, он искал Поля де Барра.
   - Вы кого-то ищете? - спросил Пьер-Огюстен, от него не ускользнуло, с каким вниманием разглядывал Турнемин лица людей, быстрым шагом проходивших мимо них.
   - Да, человека, которому я обязан.., который много для меня сделал... Я заметил его в зале, у него вид нищего, и я хотел бы...
   - ..оказать ему помощь, не так ли? Кто этот человек?
   - Кузен адмирала де Барра, виконт...
   - Поль де Барра? Игрок?
   - Вы его знаете?
   - Все игорные дома его знают, а я знаю все игорные дома. Подождите, я, кажется, его вижу!
   И Бомарше кивком головы указал Турнемину на человека, медленным шагом направлявшегося к выходу. Он был глубоко опечален.
   - Лучше бы вам, - сказал писатель, - не подходить к нему. Вдруг он вас узнает...
   - Теперь это уже не важно, мой друг. Что бы ни произошло с кардиналом, предметы, которые он мне вручил, графу Прованскому больше не нужны. И потом, де Барра не из числа его друзей.
   В три прыжка он настиг своего старого друга.
   - Сударь, - сказал он с американским акцентом, - позвольте сказать вам пару слов.
   Игрок вздрогнул и посмотрел на говорившего с некоторым страхом. Он был очень бледен, его лицо с заострившимися чертами вызывало жалость.
   - Что вам от меня надо? - спросил де Барра.
   - Я должен передать вам вот это.., от вашего старого друга. Он полагает, что вы в этом очень нуждаетесь.
   И, вынув из кармана кошелек. Жиль вложил его в руку молодого человека, от изумления не знавшего, что ответить.
   - Друга? - наконец пробормотал он. - Неужели у меня есть друзья?
   - А почему бы нет? Если поискать, друзья всегда найдутся, разве ваше присутствие в этом зале не подтверждает мои слова?
   Усталые глаза де Барра с любопытством посмотрели на загорелое лицо с короткой бородкой.
   Он тщетно пытался поймать взгляд незнакомца - мешали густые брови.
   - Вы знаете это? - спросил он медленно. - Тогда вам известно и то, что я вынужден скрываться. Все двери перед друзьями осужденных закрываются... Некогда я сделал неудачный выбор.
   - Все забудется. Куда вы теперь?
   Игрок печально улыбнулся.
   - у меня кузен каноник в Пикардии. В принципе, я его секретарь... Он меня приютит, но кормить не станет. Извините, мне пора идти...
   Он замолчал в нерешительности, потом внимательно посмотрел на нового Жиля, и в его глазах мелькнул отблеск прежней веселости. Внезапно решившись, он протянул Турнемину руку.
   - Соизвольте оказать мне честь, - сказал он почти робко.
   Жиль без колебаний протянул ему руку.
   - Спасибо.., мой друг, - пробормотал де Барра, с волнением подчеркивая последнее слово. - Я этого никогда не забуду, так же, как и улицу Нев-Сен-Жиль. Да хранит вас Бог!
   И он исчез в толпе, словно черная змея, скользящая между камней. Жиль проводил его взглядом. Куда дальше поведет судьба этого умного и проницательного человека, так глупо растратившего все дары, которыми щедро одарила его природа? Жиль не сомневался, что де Барра узнал его и, возможно, вовремя пришедшая помощь избавит Поля от его пагубной страсти...
   К Турнемину подошел Бомарше.
   - Ну как, теперь мы можем пообедать?
   - Конечно, но вам придется заплатить за меня, - ответил, смеясь. Жиль. - У меня в кармане не осталось ни одного су.
   В пять часов, когда жара уже начала спадать, наши друзья вернулись ко Дворцу Правосудия.
   Благодаря прекрасному вину и удивительному паштету из трески со сливками и с чесноком, бывшему фирменным блюдом ресторана "Братья провансальцы", настроение у них было солнечное и жизнерадостное. Но атмосферу вокруг Дворца Правосудия радостной назвать было бы трудно: заседание продолжалось, решение еще не было вынесено.
   - Скажите, что-нибудь известно? - спросил Жиль у группы каменщиков, видимо, оставивших работы на Понт-о-Шанж.
   Один из рабочих высокомерно посмотрел на иностранца, плюнул, но снизошел до ответа:
   - Ничего! Начали заседать в три тридцать и до сих пор не закончили. Небось трепаться трудно...
   И он повернулся к Жилю спиной, показывая, что разговор закончен.
   Ожидание казалось бесконечным. Жиль и Бомарше, пробравшись сквозь плотную толпу к дверям Большого зала и прислонившись к колоннам, наблюдали, как вздрагивало людское море каждый раз, когда открывались двери.
   Только в девять часов вечера двери Большого зала открылись, и перед любопытными парижанами предстали серые от усталости судьи Трибунала.
   Приговор вызвал шквал приветствий, ликование выплеснулось из зала суда на лестницу, на улицу... Двадцатью шестью голосами против двадцати трех кардинал принц де Роган был признан невиновным. Ему не объявлялось даже порицания, и он освобождался от публичных извинений.
   - Вот герой дня! - сказал Бомарше, когда они наконец вышли из Дворца Правосудия и направились домой. Писатель внимательно смотрел себе под ноги, и потому, возможно, его голос звучал не слишком весело. - Поторопились...
   - Но почему же? В этой грустной истории кардинал был лишь жертвой...
   - Хороша жертва! Он ведь совершенно серьезно собирался наставить королю рога! Мой друг, суд принял очень серьезное и опасное решение, парламент проявил самостоятельность, и теперь главной виновницей выставлена королева. Весь мир узнал, что она легкомысленная кокетка, способная на любую глупость.
   - Но она - действительно кокетка, и ее умственное развитие оставляет желать много лучшего...
   - Несомненно, но это должно оставаться секретом ее двора. Мосье будет доволен. Посмотрите, как радует народ пощечина, нанесенная королеве. Королеве, которую он еще совсем недавно обожал...
   Действительно, люди пели, веселились, выкрикивая имя кардинала. Бомарше и Турнемин видели, как вышел де Роган, как он, бледный, но улыбающийся, прошел к своей коляске и, с трудом пробираясь сквозь приветствующую его толпу, уехал по Понт-о-Шанж между двух стен строительного мусора.
   - Мусор - вот его триумфальные ворота! - проворчал Бомарше. - Бедняга, кажется, даже не понимает, что он натворил! Дай Бог, чтобы его победа не обернулась гибелью французского королевства.
   Не успел Пьер-Огюстен договорить, как они снова услышали скрип похоронных телег и приглушенное пение монахов. Очищение кладбища продолжалось.
   Вздрогнув от неприятного предчувствия, друзья попрощались и разошлись.
   ДРУЗЬЯ ТОМАСА ДЖЕФФЕРСОНА
   Спустя два дня после описанных выше событий Жиль обедал в миссии Соединенных Штатов.
   В распахнутые окна, выходившие на улицу Нейи, которую уже начинали называть Елисейскими полями, лился аромат цветущей липы, бузины и скошенного сена. Сквозь густую листву вековых вязов, посаженных в незапамятные времена вдоль всей улицы, просвечивали огни казармы швейцарской гвардии - она располагалась в большом современном павильоне, построенном архитектором Леду. Одна стена павильона вплотную примыкала к зданию миссии, другая упиралась в элегантную решетку особняка графини де Марбев. Только эти огни и напоминали о городе, тишина и благоухание июньской ночи говорили скорей о деревне.
   На улицу Нейи миссия Соединенных Штатов переехала только при Томасе Джефферсоне, новом посланнике молодой республики, сменившем год назад на этом посту Бенджамина Франклина.
   Прежнее здание миссии, расположенное в тупике улицы Тербу, было слишком неудобным и, по мнению Джефферсона, лишь унижало достоинство его страны. Он незамедлительно занялся поиском хорошего особняка, в достаточной мере удаленного от центра города, чтобы в нем можно было забыть о грязи и вони Парижа. И вскоре он нашел свой идеал, им оказался отель Ланжак, построенный всего восемнадцать лет тому назад графом де Сен-Флорентином для своей любовницы маркизы де Ланжак.
   Этот отель строгими формами и прекрасными линиями (архитектором был Шальгрин) приятно выделялся среди других строений Елисейских полей, где несколько кабачков, окруженных высокими густыми кустами - прибежищем влюбленных, соседствовали с крестьянскими огородами, на которых было больше моркови и лука, чем стройного тиса и душистых левкоев. После смерти маркизы ее сын сдал особняк графу д'Артуа.
   Поклонник муз собирался поселить в нем прекрасную Луизу Конта из "Комеди Франсез", но ей место показалось слишком пустынным и уединенным.
   Миссия переехала в отель Ланжак в октябре.
   Кроме посланника в отеле Ланжак постоянно жили две его дочери: Патси и Полли, их гувернантка, личный секретарь Джефферсона Вильям Шорт, метрдотель и слуга-мулат. Особняк, построенный для Селимены, стал островком Виргинии в Париже. В столовой панно из зеленого бархата чередовались с белым деревом обшивки стен, на консолях стояли бюсты государственных мужей. В саду, им занимался сам Джефферсон, грядки знаменитого маиса - "индейской пшеницы", без которой не может прожить и дня ни один добрый виргинец, - потеснили цветочные клумбы.
   Этот "садовый" маис стоял на первом месте в меню, его подавали в целых початках с маслом и сиропом, проварив предварительно в кипящей воде. Кроме маиса гостей угощали виргинской ветчиной, "томленой и копченой", то есть пропитанной медом и копченной на дровах дерева гикори. К ней полагался соус из меда и апельсинового сока, а также цыпленок по-мерилендски.
   Огромный пирог "Angel Food", сверкающий глазурью и украшенный взбитыми сливками, был предложен гостям на десерт самим господином Пети - метрдотелем полномочного министра ( в то время "министром" во Франции называли посла любого иностранного государства).
   Приглашенные по достоинству оценили кондитерский монумент господина Пети. За пирогом появились кофе, сигары, традиционный пунш, и каждый принялся коротать время по-своему.
   За столом, сверкавшим богатым серебром и украшенным пышными букетами роз, сидело семь человек - семь американцев, и в честь одного из них был устроен этот типично американский обед.
   Героем дня стал Джон Трамбл - молодой человек лет тридцати, сын губернатора Коннектикута, он совсем недавно прибыл из Лондона, где Томас Джефферсон с ним и познакомился. Министра привлекала в нем не только громкая слава закаленного бойца войны за независимость, но и удивительный талант художника. Выпускник Гарварда, ученик знаменитого Бенджамина Веста, Джон Трамбл был симпатичным человеком, и Джефферсон пригласил его пожить в отеле Ланжак, чтобы молодой художник мог посетить Лувр, познакомиться с достопримечательностями Парижа и поучаствовать в выставках, ежегодно проходящих в столице Франции.
   В этот вечер в миссии собрались только американцы - настоящие или считавшиеся настоящими. Здесь был "тигр морей" - адмирал Джон Поль-Джонс, низенький человечек с волосами морковного цвета, на вид тщедушный и хилый, на самом деле наделенный колоссальной силой.
   Против его ироничной улыбки и холодного блеска стальных глаз не могла устоять ни одна женщина, он пользовался огромным успехом у слабой половины человечества. Как и Джефферсон, Поль-Джонс был ветераном ассамблеи, ему шел сороковой год. В миссии он не жил, снимал квартиру в Париже.
   В отличие от него полковник Дэвид Хемфри, старый боевой товарищ генерала Вашингтона и секретарь комиссии, созданной для расширения торговых связей с европейскими государствами, занимал несколько комнат в отеле Ланжак.
   Рядом с полковником сидел Вильям Шорт - личный секретарь Джефферсона, молодой человек двадцати шести лет, он был без ума от Парижа и скрывал пламенную страсть к прекрасной герцогине де Ларошфуко.
   За столом находились еще трое гостей: два коммерсанта, один из них, Самуэль Блекден, был личным другом Поль-Джонса, второй - Джон Аплетон известный кораблестроитель и молодой человек, его, незадолго до своего отъезда, представил послу Тим Токер. Курьер генерала Вашингтона назвал его капитаном Джоном Воганом.
   Друг искусства, сам неплохой архитектор, Том Джефферсон не мог не почувствовать симпатии к этому высокому, молчаливому и скрытному парню. Его элегантность и очарование казались совершенно типичными для молодого американца хорошего происхождения, а сдержанное любопытство и несколько суровый вид выдавали в нем человека бывалого. Том Джефферсон не раз говорил себе, что хотел бы иметь сына, похожего на "капитана".
   Со своей стороны Жиль де Турнемин, он же Джон Воган, не скрывал растущей привязанности к составителю знаменитой Декларации независимости. Это восхищение было сродни тому, что он испытывал к великому борцу за свободу американских штатов генералу Джорджу Вашингтону, чьим адъютантом он одно время состоял.
   Сидя между Джоном Трамблом и Самуэлем Блекденом, Жиль смотрел сквозь дымок сигары на страстное лицо Джефферсона. Министр говорил о гениальном итальянском архитекторе Андреа Палладио, и эта тема сейчас волновала его больше, чем все неожиданности недавнего судебного разбирательства.
   Джефферсон в свои сорок три года был высок, статен, худощав. Подвижное лицо и густые волосы, серебристая седина которых была делом природы, а не парикмахера, не раз останавливали на себе взгляды прекрасных дам. Но министр, потерявший несколько лет назад свою жену, очаровательную Марту Белее Скелтон, не переставал ее оплакивать. За ним даже не числилось никаких амурных приключений, кроме нежной дружбы с графиней де Тессе, родственницей отца.
   Министр обладал приятным голосом, в совершенстве владел французским и говорил почти без акцента, особенно если, как в этот момент, тема разговора увлекала его.
   - Я считаю, - говорил Джефферсон, - купол вершиной искусства Палладио, он превосходит даже его несравненные двойные портики.
   Палладио единственный из всех архитекторов, смог превзойти и греков и римлян.
   - Вы так любите античность? - с улыбкой спросил художник.
   - Я безумно люблю античность! Когда несколько месяцев назад я был в Ниме, на юге Франции, часами любовался Домом-каре. Я смотрел на него как влюбленный на обожаемую возлюбленную.
   - Но у него нет никаких куполов...
   - Вы правы, но в нем столько благородства, его пропорции так строги... А что касается куполов то я надеюсь показать вам здесь, в Париже, один из замечательнейших куполов, ничем не уступающих даже куполам Палладио. Я имею в виду новый Хлебный рынок.
   - Хлебный рынок?
   - Да, Хлебный рынок. Вы его еще не видели, поэтому не можете представить все совершенство этой восхитительной ротонды, построенной на несущей конструкции совершенно нового типа.
   Когда-нибудь я обязательно сделаю с него чертеж и пошлю в Ричмонд, в мой любимый город, быть может, при строительстве Капитолия он пригодится. Да и мой собственный дом в Монтевидео пора перестраивать, а купол придаст ему больше благородства и стройности... Но я увлекся, вернемся к вашим планам. Вы, конечно, хотите посмотреть все, что есть наиболее интересного в современной архитектуре Парижа: павильоны, построенные Леду для таможенной службы, новую церковь Сен-Филипп-дю-Руль, конюшни графа д'Артуа и, конечно, замечательный особняк принца Сальма с его знаменитыми садами, спускающимися к реке...
   Когда Джефферсон садился на любимого конька, остановить его было невозможно. Жиль перестал слушать и погрузился в собственные мысли.
   Он не любил ни архитектуру, ни огородничество и посещал американского министра главным образом для того, чтобы зарекомендовать себя гражданином великой западной республики. С каждым днем он все больше и больше чувствовал себя американцем. Тим Токер, уезжая на родину, не уставал повторять другу:
   "Дом господина Джефферсона - это маленький уголок Виргинии в Париже. Если будешь туда ходить, ты привыкнешь и почувствуешь себя американцем. А это может пригодиться, если ты решишь приехать в Провиданс за наследством старого Вогана".
   Мысль навсегда оставить Францию и поселиться в Америке одно время сильно занимала Жиля. Воображение рисовало ему маленького мальчика сероглазого ирокеза со светлыми волосами, живущего где-то в стране могавков. Еще ни разу не видев своего сына, Турнемин уже любил его и не мог сопротивляться желанию найти его. Но он прекрасно понимал, что, пока Жюдит остается пленницей Сен-Дени, уехать из Франции он не сможет.
   Сколько раз направлял он своего верного Мерлина к монастырю Сен-Дени, сколько раз, оглядывая его немые стены, он надеялся, что они рухнут, как рухнули стены Иерихона от звука труб Иисуса Но ничего не происходило, монастырь стоял нерушимо. Жиль возвращался домой более опечаленный, чем когда уезжал из него. И, чтобы забыть о своих мучениях, которые королева не спешила прекратить, он бросался в объятья госпожи де Бальби и там находил успокоение.
   Его горе усугублялось еще и тем, что с памятного события в Сен-Порте король ни разу не вспомнил о нем. Мнимый Джон Воган продолжал вести светскую жизнь и ежедневно спрашивал себя, не забыли ли о нем в Версале....
   Зимой произошло всего несколько достойных внимания событий: в ноябре умер толстый Луи-Филипп Орлеанский, его похоронили в маленькой церкви Сент-Ассиза, а госпожа де Монтессон на время траура удалилась в монастырь. В январе посол Швеции барон Штоль-Голыптейн обручился с Жермен Неккер, известной своей странной привычкой пристально рассматривать мужчин.
   Молодые сняли дом на тихой улице Ба, свидетелем на их свадьбе был Ферсен, сам ранее пытавшийся жениться на наследнице Неккера. Ферсен пригласил на свадьбу Жиля, но торжество показалось шевалье утомительным, а семейство Неккеров неудобоваримым.
   Ну и, конечно, в марте состоялось бракосочетание Бомарше и Терезы. Вспоминая счастливое лицо новобрачного, Турнемин подумал, что за шесть месяцев эта свадьба была единственным радостным событием.
   Теперь, когда дело о колье королевы завершено, ничто не мешало ему пересечь Атлантику и навсегда обосноваться в Америке. Судебное разбирательство оставило в душе Турнемина горькое ощущение насмешки, смешанной со странным удовлетворением. Он объяснял это своей нелюбовью к королеве, возрастающей с каждым лишним днем, проведенным Жюдит в Сен-Дени. Жиль радовался унижению Марии-Антуанетты. Кроме того, вот уже несколько месяцев как объявили, что королева снова в положении и ожидаемый ребенок родится примерно в середине июля, то есть ровно через девять месяцев после знаменитого путешествия в Фонтенбло...
   Жиль даже разработал план, как он поедет в Версаль, добьется аудиенции у королевы и почтительно потребует у нее Жюдит и права уехать с женой за границу. А если ему откажут, он нападет на монастырь, освободит пленницу, и никто не сможет остановить его! Умереть, сжимая в своей руке руку Жюдит, это ли не счастье! Во всяком случае, наступит конец их бесконечным мучениям...
   Жиль все еще находился в плену своих мыслей, когда чья-то дружеская рука хлопнула его по плечу так сильно, что он чуть было не выронил рюмку.
   - О чем вы задумались, Воган? - рявкнул ему прямо в ухо Самуэль Блекден. - Да простит меня Бог, вы смотрите на свою рюмку так строго и сердито, словно она вас чем-то обидела, и вы хотите... Да вы спите!
   Увидев, что стал центром внимания. Жиль поставил рюмку на стол и вытер несколько капель, забрызгавших его рукав. Потом он улыбнулся и вежливо сказал:
   - Вы ошибаетесь, я ничего не имею против этой рюмки и ее содержимого, и, конечно же, я не спал. Но, кажется, я замечтался...
   Блекден расхохотался.
   - Та, что погрузила вас в мечтания, наверное, настоящая сирена! Адмирал дважды задал вам один и тот же вопрос, а вы даже не услышали его...
   - Оставьте его в покое, Блекден, - прервал его добродушно Поль-Джонс. Я и сам не люблю, когда мне мешают. Мечты уносят нас так далеко...
   - Тем не менее я очень огорчен, - проговорил Жиль. - О чем вы меня спрашивали, адмирал?
   - Я спросил, нет ли у вас желания воспользоваться моим кораблем и вернуться на родину.
   Мой "Славный Ричард" стоит в Бресте и ждет только команды, мы отплываем завтра. Я показал бы вам Вирджинию - этот земной рай, а потом вы могли бы поехать в Провиданс и вступить во владение своим состоянием...
   Довольная улыбка появилась на лице Жиля.
   Предложение адмирала было очень соблазнительным, кроме того, оно предлагало решение той проблемы, что так долго мучила мнимого Джона Вогана. Но отъезд был слишком близок, чтобы он успел забрать Жюдит из Сен-Дени. И потом, в глубине души Жилю не хотелось присваивать наследство старого капитана. Одно дело - позаимствовать имя человека, не имевшего ни детей, ни близких родственников, другое дело - завладеть его собственностью. Нет, придется отклонить предложение адмирала, конечно, не называя настоящих причин...
   - Я охотно поехал бы с вами, адмирал, - ответил Турнемин, - так как не знаю лучшего моряка и путешественника, но у меня еще очень много незавершенных дел в Париже. И в первую очередь вопрос о страховке "Сускеаны". На деньги, полученные от компании Ллойда, я смогу купить судно, требующее ремонта, или даже построить новое, как мне советует Аплетон.
   - Аплетон в первую очередь заботится о себе, - вмешался Джефферсон, - у него же своя верфь в Кале. Не торопитесь, Джон, не бросайтесь сломя голову в эту авантюру. Корабль стоит дорого, а великодушие компании Ллойда, особенно в отношении американских шкиперов, еще требуется доказать. По этому поводу...
   Он не успел договорить, в комнату вошли новые гости. За наглым слугой и толстой дамой с крошечным зонтиком и огромной шляпой перед удивленными американцами появился маленький старичок. В отличие от своей спутницы он был без шляпы, в руке держал зонтик, огромный, как палатка, и веселый мак-самосейку. Лицо его, напоминавшее печеное яблоко, было очень подвижным, во рту не хватало зубов, ноги могли служить ножками кресла времен Людовика XV, и При всех этих признаках глубокой старости он проявлял живость, достойную юноши.
   - Ах, господа! - закричал он, задыхаясь от волнения. - Ах, какой пагубный удар, какая чудовищная вещь! Нет.., только вы, борцы за свободу, только вы.., поднявшие победное знамя восстания против сил.., монархического гнета.., только вы...
   Он внезапно остановился, словно автомат, у которого кончился завод, всплеснул руками, закрыл глаза и упал в обморок. Все присутствующие бросились ему на помощь, а полная дама пронзительно закричала:
   - Дорогой друг, дорогой друг! Я вам всегда говорила, что вы не должны доводить себя до такого состояния...
   - Отнесите господина Латюда в библиотеку, - приказал министр слугам. Принесите ему туда водку, сигары, пунш и кофе. Они ему пригодятся, когда он очнется...
   Следом за слугами, бережно и осторожно переносившими господина Латюда, все гости перешли в библиотеку - комнату, отделанную красным деревом и заставленную шкафами с книгами в дорогих переплетах. Жиль шел последним, из всех обитателей отеля Ланжак старый Латюд был единственным человеком, вызывавшим у него неприязнь. Это была старая жертва Помпадур, он провел в заключении тридцать пять лет. Когда-то Латюд был просто цирюльником и попал в свою же собственную западню. Теперь, после освобождения, он получал хорошую пенсию и по оплошности королевской канцелярии превратился в "виконта де Латюда". Он умел играть на нервах почти так же хорошо, как и его подруга - толстуха Легро, бывшая торговка, она опекала его и была ему и дочерью, и спутницей жизни. Вот уже два года во всех салонах, где Латюд неизменно пользовался успехом, она сопровождала его, в бесконечной опере Латюда она была хором: вовремя подавала реплику, пускала слезу или грустно вздыхала.