Страница:
– Нет. Повторяю: оставь меня в покое.
– Честно и откровенно. – Пак легонько пожимает плечами. – Значит, я нежеланный гость. Что ж, побеседуем здесь.
– Я не хочу ничего слышать.
– Ты же смотрела новости? Да? И знаешь, что мы сделали?
Словно в ответ на его слова, порыв ветра сбрасывает с кофейного столика лист газеты.
– Да, я знаю, что вы сделали.
У Мириам широкое крыльцо, на двух сосновых столбах покоится навес; каменная лестница спускается к посыпанной мелким гравием извивающейся тропинке, которая ведет к подъездной дорожке. А там стоит Моррис Магог. Не человек, а настоящее чудовище. Ее ничуть не удивляет его появление: эти двое почти всегда ходят вместе. Магог – широкоплечий здоровяк больше семи футов ростом. Длинные рыжие волосы. Все лицо заросло лохматой бородой. Больше почти ничего и не разглядеть – борода да пустые голубые глаза. Ветер треплет длинный кожаный плащ, из рукавов которого торчат огромные ручищи: ладони сильно смахивают на бейсбольные перчатки. Мириам только пару раз слышала, как этот человек разговаривает. Его голос похож на грохот камнепада. Однажды при ней гигант попросил у Пака конфетку.
– У тебя было вдоволь времени, Мириам, ты и так уже достаточно долго горевала. И не думай, мы все понимаем. – Пак продолжает улыбаться, но в голосе его появляются стальные нотки. – Но теперь хватит, со скорбью покончено. Потому что у нас есть планы. Большие планы. В том числе и на тебя. И мы пришли за тобой. Ты пойдешь с нами. Вот и весь разговор.
Мириам знала, что однажды этот день наступит. Она покинула мужа, покинула пещеры, покинула Сопротивление, но всегда знала: совсем скоро за ней придут. Последние несколько месяцев женщина постоянно чувствовала их присутствие. То и дело подозрительно всматривалась в ночной лес, но видела лишь свое собственное отражение в оконном стекле. Несколько раз замечала чужие следы: отпечаток ноги под окном, запах сигарет в кабине незапертой машины. Мириам явно давали понять: она под колпаком.
– Никуда я не пойду.
Они смотрят друг другу в глаза. Пак надувает пузырь из жвачки, и тот лопается с тихим свистом.
– А у тебя, в общем-то, нет выбора.
Он оглядывается, и, словно повинуясь неслышной команде, Магог делает шаг вперед и чуть пригибается, готовясь броситься к крыльцу. До Мириам долетает фырканье. Быть может, это гигант, а может – всего лишь ветер.
– Нельзя больше прятаться. Пойми, сейчас не время. Нам нужны все, на счету каждый человек. Именно так сказал, между прочим, твой разлюбезный муженек. И именно поэтому я здесь. Я должен тебя привести.
Мириам вытаскивает из-за спины «глок». Но не наставляет его на гостя. Пока не наставляет.
Улыбка покидает лицо Пака. Не отрывая глаз от пистолета, он говорит:
– Мы вернемся.
– Не стоит.
Лучи солнца, пробивающиеся между деревьями, желтыми полосками ложатся на крыльцо. Один отражается от золотых наручных часов Пака, и на земле появляется крошечный солнечный зайчик, похожий на сверкающего жука.
– Ну-ка, – говорит Пак, – смотри.
Он поворачивает руку, и жучок скользит вперед, прыгает Мириам на ногу, ползет вверх и забирается ей прямо в глаз. Ее зрачок сокращается.
– Прекрати! – Женщина поднимает пистолет и прицеливается, прищурив полуослепший глаз.
Пак умеет передвигаться стремительно. Она это знает – сама видела.
Солнечный зайчик отступает, а у Мириам перед глазами еще несколько секунд висит красная пелена, Пак, окутанный кровавым облаком, медленно пережевывает жвачку и внимательно на нее смотрит.
– Ладно. Понимаю, тебе нужно время все обдумать.
Может, эту парочку и впрямь послал ее муж. А может, они заявились по собственному почину – с них станется. Пак всегда ее хотел, хотел, чтобы она принадлежала ему. Именно поэтому его тело и украшают шрамы. Как бы то ни было, их привела сюда чья-то похоть. Не так уж Мириам и важна для Сопротивления.
– Пак, я больше в эти игры не играю – завязала. Завязала совсем. И предупреждаю: если ты еще раз поднимешься ко мне на крыльцо, я всажу тебе пулю в лоб.
Он, шаркая, делает несколько шагов назад, уже у самой лестницы останавливается и растягивает жвачку языком.
– Не надейся: пока ты жива, ты не сможешь с нами завязать.
Мириам пристегивает на лодыжки ножны и сует туда два зазубренных боевых ножа фирмы «Гербер». Натягивает сверху джинсы, обувается в ковбойские сапоги со стальными носами. Надевает кобуру с «глоком» и накидывает черную джинсовую куртку. Выйдя на крыльцо, замирает на добрых пять минут и напряженно вслушивается. Ветер стих, листья деревьев чуть шелестят, время от времени хрустит ветка или раздается птичья трель.
Мириам, громко топая, спускается с крыльца, подходит по усыпанной гравием тропинке к грузовику и трижды огибает его: заглядывает в окна и под капот. Наконец ныряет в кабину, запирает дверь и поворачивает ключ зажигания.
Чтобы добраться до избитого проселка, который, петляя, спускается с горы к шоссе, надо проехать четверть мили по узкой лесной дорожке. Она то и дело смотрит в зеркало, оглядывается по сторонам и постоянно держит ногу на тормозе. Кто угодно может выскочить из-за деревьев. По шоссе Мириам добирается до Ла-Пайна.
В продуктовом магазине она забивает тележку консервированными овощами, сухофруктами, упаковками вяленого мяса, коробками с кукурузными хлопьями, зерновыми батончиками. В аптеке покупает марлю, антисептики, нитку с иголкой и свежий номер газеты. В скобяной лавке – дрель, электрическую ручную пилу, стальную входную дверь, десять листов фанеры, три бруса, четыре снабженных датчиками движения прожектора, четыре фонаря, пять упаковок батареек, пять коробок четырехдюймовых шурупов и две пустые бутыли по пять галлонов. На выезде из города Мириам заезжает на станцию техобслуживания и приобретает там два газовых баллона.
Перетаскать все покупки в дом за один подход не получается. Мириам приходится несколько раз проделать путь от грузовика к крыльцу, и при этом она постоянно останавливается в дверях и оглядывает окрестности. Неподалеку от подъездной дорожки стоит навес, под которым свалены садовые инструменты, тачка, рулоны заржавленной проволочной сетки и тому подобное добро. Мириам находит там раздвижную лестницу. Ее коттедж имеет форму прямоугольника. Входная дверь располагается на торце. Взобравшись на лестницу, женщина устанавливает два снабженных датчиками движения прожектора на крыльце, а еще два – по бокам дома.
При помощи отвертки и молотка она снимает входную дверь с петель и кладет ее на крыльцо. Делает это почти без труда – сил у нее достаточно. Вывинчивает ручку, засов и петли и прикручивает их к новой стальной двери, на которой все еще пестреет наклейка с ценником. Спустя полчаса все готово. Конечно, новая дверь не удержит Магога, но хотя бы чуть замедлит его нападение.
Мириам измеряет рулеткой окна и записывает цифры на клочок бумаги (всего десять проемов, все одинаковые, за исключением окон в ванной и кухне, а также большого эркера в гостиной). Она раскладывает во дворе листы фанеры, размечает маркером и, взгромоздив их на пару старых, поросших лишайником козел, выпиливает щиты нужной величины. В середине каждого – длинная узкая щель, в которую можно засунуть дуло пистолета.
Из-под лезвия сыплются белоснежные опилки. На эту работу уходит немало времени: каждые полминуты Мириам выключает пилу и оглядывается по сторонам.
Обрезки фанеры она сносит к поленнице, сложенной с подветренной стороны коттеджа. Потом затаскивает внутрь дома готовые щиты. Уже сгустились сумерки. Еще темнее становится, когда Мириам привинчивает импровизированные ставни к окнам. Каждый – четырьмя шурупами. Поперек единственной входной двери прибивает три бруса.
Покончив с работой, Мириам забивает кухонные шкафы едой, затаскивает газовые баллоны в кладовку и раскладывает по всему дому фонарики, предварительно вставив туда батарейки. Пятигаллонные бутыли не влезают в раковину, и приходится наполнять их водой при помощи шланга от стиральной машины.
Мириам ужинает вчерашней курицей с соусом песто, но вкуса еды совершенно не чувствует. Вообще ничего не замечает. Даже удивляется, когда вилка вдруг начинает скрести по пустой тарелке: когда же она успела все съесть?
В ванну Мириам складывает несколько одеял и подушку, а рядом – десятидюймовый серебряный кинжал с рифленой рукояткой, два «глока», шесть обойм с серебряными пулями, дробовик, длинную красную ленту с серебряными патронами и фотографию дочери. Этот снимок всегда стоит возле ее кровати. Мириам проводит пальцем по лицу на фото, гасит свет, забирается в ванну и лежит, уставившись в темноту.
Глава 4
Глава 5
– Честно и откровенно. – Пак легонько пожимает плечами. – Значит, я нежеланный гость. Что ж, побеседуем здесь.
– Я не хочу ничего слышать.
– Ты же смотрела новости? Да? И знаешь, что мы сделали?
Словно в ответ на его слова, порыв ветра сбрасывает с кофейного столика лист газеты.
– Да, я знаю, что вы сделали.
У Мириам широкое крыльцо, на двух сосновых столбах покоится навес; каменная лестница спускается к посыпанной мелким гравием извивающейся тропинке, которая ведет к подъездной дорожке. А там стоит Моррис Магог. Не человек, а настоящее чудовище. Ее ничуть не удивляет его появление: эти двое почти всегда ходят вместе. Магог – широкоплечий здоровяк больше семи футов ростом. Длинные рыжие волосы. Все лицо заросло лохматой бородой. Больше почти ничего и не разглядеть – борода да пустые голубые глаза. Ветер треплет длинный кожаный плащ, из рукавов которого торчат огромные ручищи: ладони сильно смахивают на бейсбольные перчатки. Мириам только пару раз слышала, как этот человек разговаривает. Его голос похож на грохот камнепада. Однажды при ней гигант попросил у Пака конфетку.
– У тебя было вдоволь времени, Мириам, ты и так уже достаточно долго горевала. И не думай, мы все понимаем. – Пак продолжает улыбаться, но в голосе его появляются стальные нотки. – Но теперь хватит, со скорбью покончено. Потому что у нас есть планы. Большие планы. В том числе и на тебя. И мы пришли за тобой. Ты пойдешь с нами. Вот и весь разговор.
Мириам знала, что однажды этот день наступит. Она покинула мужа, покинула пещеры, покинула Сопротивление, но всегда знала: совсем скоро за ней придут. Последние несколько месяцев женщина постоянно чувствовала их присутствие. То и дело подозрительно всматривалась в ночной лес, но видела лишь свое собственное отражение в оконном стекле. Несколько раз замечала чужие следы: отпечаток ноги под окном, запах сигарет в кабине незапертой машины. Мириам явно давали понять: она под колпаком.
– Никуда я не пойду.
Они смотрят друг другу в глаза. Пак надувает пузырь из жвачки, и тот лопается с тихим свистом.
– А у тебя, в общем-то, нет выбора.
Он оглядывается, и, словно повинуясь неслышной команде, Магог делает шаг вперед и чуть пригибается, готовясь броситься к крыльцу. До Мириам долетает фырканье. Быть может, это гигант, а может – всего лишь ветер.
– Нельзя больше прятаться. Пойми, сейчас не время. Нам нужны все, на счету каждый человек. Именно так сказал, между прочим, твой разлюбезный муженек. И именно поэтому я здесь. Я должен тебя привести.
Мириам вытаскивает из-за спины «глок». Но не наставляет его на гостя. Пока не наставляет.
Улыбка покидает лицо Пака. Не отрывая глаз от пистолета, он говорит:
– Мы вернемся.
– Не стоит.
Лучи солнца, пробивающиеся между деревьями, желтыми полосками ложатся на крыльцо. Один отражается от золотых наручных часов Пака, и на земле появляется крошечный солнечный зайчик, похожий на сверкающего жука.
– Ну-ка, – говорит Пак, – смотри.
Он поворачивает руку, и жучок скользит вперед, прыгает Мириам на ногу, ползет вверх и забирается ей прямо в глаз. Ее зрачок сокращается.
– Прекрати! – Женщина поднимает пистолет и прицеливается, прищурив полуослепший глаз.
Пак умеет передвигаться стремительно. Она это знает – сама видела.
Солнечный зайчик отступает, а у Мириам перед глазами еще несколько секунд висит красная пелена, Пак, окутанный кровавым облаком, медленно пережевывает жвачку и внимательно на нее смотрит.
– Ладно. Понимаю, тебе нужно время все обдумать.
Может, эту парочку и впрямь послал ее муж. А может, они заявились по собственному почину – с них станется. Пак всегда ее хотел, хотел, чтобы она принадлежала ему. Именно поэтому его тело и украшают шрамы. Как бы то ни было, их привела сюда чья-то похоть. Не так уж Мириам и важна для Сопротивления.
– Пак, я больше в эти игры не играю – завязала. Завязала совсем. И предупреждаю: если ты еще раз поднимешься ко мне на крыльцо, я всажу тебе пулю в лоб.
Он, шаркая, делает несколько шагов назад, уже у самой лестницы останавливается и растягивает жвачку языком.
– Не надейся: пока ты жива, ты не сможешь с нами завязать.
Мириам пристегивает на лодыжки ножны и сует туда два зазубренных боевых ножа фирмы «Гербер». Натягивает сверху джинсы, обувается в ковбойские сапоги со стальными носами. Надевает кобуру с «глоком» и накидывает черную джинсовую куртку. Выйдя на крыльцо, замирает на добрых пять минут и напряженно вслушивается. Ветер стих, листья деревьев чуть шелестят, время от времени хрустит ветка или раздается птичья трель.
Мириам, громко топая, спускается с крыльца, подходит по усыпанной гравием тропинке к грузовику и трижды огибает его: заглядывает в окна и под капот. Наконец ныряет в кабину, запирает дверь и поворачивает ключ зажигания.
Чтобы добраться до избитого проселка, который, петляя, спускается с горы к шоссе, надо проехать четверть мили по узкой лесной дорожке. Она то и дело смотрит в зеркало, оглядывается по сторонам и постоянно держит ногу на тормозе. Кто угодно может выскочить из-за деревьев. По шоссе Мириам добирается до Ла-Пайна.
В продуктовом магазине она забивает тележку консервированными овощами, сухофруктами, упаковками вяленого мяса, коробками с кукурузными хлопьями, зерновыми батончиками. В аптеке покупает марлю, антисептики, нитку с иголкой и свежий номер газеты. В скобяной лавке – дрель, электрическую ручную пилу, стальную входную дверь, десять листов фанеры, три бруса, четыре снабженных датчиками движения прожектора, четыре фонаря, пять упаковок батареек, пять коробок четырехдюймовых шурупов и две пустые бутыли по пять галлонов. На выезде из города Мириам заезжает на станцию техобслуживания и приобретает там два газовых баллона.
Перетаскать все покупки в дом за один подход не получается. Мириам приходится несколько раз проделать путь от грузовика к крыльцу, и при этом она постоянно останавливается в дверях и оглядывает окрестности. Неподалеку от подъездной дорожки стоит навес, под которым свалены садовые инструменты, тачка, рулоны заржавленной проволочной сетки и тому подобное добро. Мириам находит там раздвижную лестницу. Ее коттедж имеет форму прямоугольника. Входная дверь располагается на торце. Взобравшись на лестницу, женщина устанавливает два снабженных датчиками движения прожектора на крыльце, а еще два – по бокам дома.
При помощи отвертки и молотка она снимает входную дверь с петель и кладет ее на крыльцо. Делает это почти без труда – сил у нее достаточно. Вывинчивает ручку, засов и петли и прикручивает их к новой стальной двери, на которой все еще пестреет наклейка с ценником. Спустя полчаса все готово. Конечно, новая дверь не удержит Магога, но хотя бы чуть замедлит его нападение.
Мириам измеряет рулеткой окна и записывает цифры на клочок бумаги (всего десять проемов, все одинаковые, за исключением окон в ванной и кухне, а также большого эркера в гостиной). Она раскладывает во дворе листы фанеры, размечает маркером и, взгромоздив их на пару старых, поросших лишайником козел, выпиливает щиты нужной величины. В середине каждого – длинная узкая щель, в которую можно засунуть дуло пистолета.
Из-под лезвия сыплются белоснежные опилки. На эту работу уходит немало времени: каждые полминуты Мириам выключает пилу и оглядывается по сторонам.
Обрезки фанеры она сносит к поленнице, сложенной с подветренной стороны коттеджа. Потом затаскивает внутрь дома готовые щиты. Уже сгустились сумерки. Еще темнее становится, когда Мириам привинчивает импровизированные ставни к окнам. Каждый – четырьмя шурупами. Поперек единственной входной двери прибивает три бруса.
Покончив с работой, Мириам забивает кухонные шкафы едой, затаскивает газовые баллоны в кладовку и раскладывает по всему дому фонарики, предварительно вставив туда батарейки. Пятигаллонные бутыли не влезают в раковину, и приходится наполнять их водой при помощи шланга от стиральной машины.
Мириам ужинает вчерашней курицей с соусом песто, но вкуса еды совершенно не чувствует. Вообще ничего не замечает. Даже удивляется, когда вилка вдруг начинает скрести по пустой тарелке: когда же она успела все съесть?
В ванну Мириам складывает несколько одеял и подушку, а рядом – десятидюймовый серебряный кинжал с рифленой рукояткой, два «глока», шесть обойм с серебряными пулями, дробовик, длинную красную ленту с серебряными патронами и фотографию дочери. Этот снимок всегда стоит возле ее кровати. Мириам проводит пальцем по лицу на фото, гасит свет, забирается в ванну и лежит, уставившись в темноту.
Глава 4
Чейз никак не может привыкнуть. После победы на выборах прошло уже полгода, а он до сих пор, услышав «губернатор Уильямс», каждый раз едва сдерживается, чтобы не обернуться: не стоит ли сзади какой-нибудь выпускник Йеля благородных кровей; может, это к нему обращаются, а совсем не к Чейзу? Ему нравится считать себя простым деревенским парнем. Именно поэтому его и избрали. «Человек из народа» – так его называют сторонники.
Он еще носит ковбойские сапоги и джинсы «Вранглер», но теперь все чаще вместе с ними надевает пиджак от Кельвина Кляйна. Он еще не избавился от простонародного выговора, но теперь в основном выступает на пресс-конференциях или публичных мероприятиях. Чейз уже сто лет не чистил стойла, не прокладывал трубопровод, не чинил изгородь и ни во что не стрелял, разве только в бумажную мишень. От Сейлема очень далеко до того ранчо в восточном Орегоне, где он вырос. До тех трехсот акров люцерны, до стада в шесть тысяч голов.
Ох, как далеко! Сейчас Чейз сидит на полу, скрестив ноги. Перед ним на соломенном мате лежит прехорошенькая японочка, чье обнаженное тело покрывают чайные листочки с разнообразными суши. Он ест с нее, как с тарелки, громко стуча палочками. Девушка едва дышит и не двигается, даже когда Уильямс, проведя по ее ключице, подцепляет лежащие в ямочке у основания шеи гункан-суши – обернутую водорослями икру морского ежа – и жадно их заглатывает.
Ресторан называется «Чайный домик Кадзуми» и располагается на юго-востоке Сейлема, возле Ланкастер-драйв. Это всего в двадцати минутах езды от здания правительства. Чейз частенько здесь обедает и ужинает. Зал мягко освещают свечи и бумажные фонарики, на стенах через равные промежутки висят свитки с японскими иероглифами, а между ними стоят горшки с бамбуком. В центре темнеет прямоугольный пруд с лилиями, вокруг расселись мужчины. Перед каждым вместо подноса – женщина. Гости берут палочками суши, медленно обнажая красавиц.
– Губернатор Уильямс?
– Да?
Позади согнулась в поклоне официантка в черном кимоно, расшитом по краю розовыми цветами. В руках у нее поднос с керамической бутылью и пивным бокалом. Официантка наливает саке в бокал с пивом и протягивает его Чейзу. Тот делает большой глоток и причмокивает.
– Замечательно. Просто замечательно. Спасибо.
На ярко освещенной круглой сцене опускается на колени пожилая седая японка в синем кимоно. Перед ней – кото, вырезанное в форме изогнувшегося дракона. Она ударяет по тринадцати струнам, натянутым на колки из слоновой кости, и комнату заполняет дрожащий звук.
Старуха смотрит на Чейза, и на мгновение их взгляды скрещиваются. По черным щелочкам ее глаз ничего не понять: кажется, что они поглощают свет. Уильямсу мерещится в них немое осуждение, неодобрение, точно как у одной из его бывших жен или у Августа, главы предвыборного штаба. Август настоятельно просит его не ходить в «Чайный домик Кадзуми».
Журналисты обожают печатать подобные снимки: Чейз выходит из стрип-клуба; Чейз, сидя в спортивном зале на баскетбольном турнире, кричит на судью и швыряется попкорном; Чейз мчится на катере по реке Колумбия в обнимку с двумя девицами – красотки вдвое его моложе и щеголяют в звездно-полосатых бикини. Ну и пусть себе печатают, если хотят. Чейзу плевать.
Но Августу не плевать. У Августа голова как у буйвола, а изъясняется он высокопарными фразами. Постоянно молит его (да, так и говорит: «Молю тебя!») подумать о дальнейшей карьере, о следующих выборах. Вечно сокрушается: дескать, подобным поведением Чейз льет воду на мельницу своих конкурентов. Но следующие выборы еще так нескоро. И потом, он же независимый кандидат. Да, независимый. Между прочим, именно за это его и избрали. Так что спасибо большое за заботу, но беспокоиться совершенно не стоит.
– Лучше пусть все будет на виду, – объясняет он Августу. – Я, в отличие от остальных мошенников, не прячу свое грязное белье. И людям это нравится. Потому что у меня белье вовсе не такое грязное, как у других. И никто не сможет застукать меня в тот момент, когда я беру взятку или изменяю жене.
– Потому что у тебя нет жены.
– Вот именно. Я же независимый, и этим все сказано.
Чейз открыл для себя японскую кухню не так давно – всего несколько лет назад. Он еще не очень ловко справляется, но если сосредоточиться – палочки уже не дрожат у него в руках. Уильямс запихивает в рот темаки, гункан и норимаки, наслаждаясь не только необычной на вид и вкус едой, но и присутствием прекрасной обнаженной женщины. У нее такая чистая и гладкая кожа, и до чего же странно выглядят на ее фоне его собственные руки – загрубевшие, коричневые от загара, покрытые вьющимися черными волосками.
– А ты красотка, – говорит он, разжевывая очередной ролл.
Старуха-японка играет, и посетители, кажется, двигаются в такт медленной ритмичной музыке, синхронно поднимают палочки и чайные чашки. Словно музыкантша умело дергает за привязанные к ним длинные красные струны.
В кармане оживает мобильник. Может, не обращать внимания? Это в его работе самое противное: все постоянно донимают, лезут с вопросами, требуют внимания, чего-то хотят – чтобы он произнес речь, проголосовал, выдвинул новую поправку к законодательству, дал обещание, пошел на попятный. Но на экране высвечивается «Август Ремингтон», от этого типа так просто не отделаешься. Если Чейз сейчас не ответит, тот просто будет звонить до тех пор, пока не добьется своего.
– Привет, Буйвол! – говорит Уильямс. – Угадай, где я сейчас…
– Помолчи. Пожалуйста, помолчи хоть минуту и внимательно меня выслушай. Тут такое случилось…
Он еще носит ковбойские сапоги и джинсы «Вранглер», но теперь все чаще вместе с ними надевает пиджак от Кельвина Кляйна. Он еще не избавился от простонародного выговора, но теперь в основном выступает на пресс-конференциях или публичных мероприятиях. Чейз уже сто лет не чистил стойла, не прокладывал трубопровод, не чинил изгородь и ни во что не стрелял, разве только в бумажную мишень. От Сейлема очень далеко до того ранчо в восточном Орегоне, где он вырос. До тех трехсот акров люцерны, до стада в шесть тысяч голов.
Ох, как далеко! Сейчас Чейз сидит на полу, скрестив ноги. Перед ним на соломенном мате лежит прехорошенькая японочка, чье обнаженное тело покрывают чайные листочки с разнообразными суши. Он ест с нее, как с тарелки, громко стуча палочками. Девушка едва дышит и не двигается, даже когда Уильямс, проведя по ее ключице, подцепляет лежащие в ямочке у основания шеи гункан-суши – обернутую водорослями икру морского ежа – и жадно их заглатывает.
Ресторан называется «Чайный домик Кадзуми» и располагается на юго-востоке Сейлема, возле Ланкастер-драйв. Это всего в двадцати минутах езды от здания правительства. Чейз частенько здесь обедает и ужинает. Зал мягко освещают свечи и бумажные фонарики, на стенах через равные промежутки висят свитки с японскими иероглифами, а между ними стоят горшки с бамбуком. В центре темнеет прямоугольный пруд с лилиями, вокруг расселись мужчины. Перед каждым вместо подноса – женщина. Гости берут палочками суши, медленно обнажая красавиц.
– Губернатор Уильямс?
– Да?
Позади согнулась в поклоне официантка в черном кимоно, расшитом по краю розовыми цветами. В руках у нее поднос с керамической бутылью и пивным бокалом. Официантка наливает саке в бокал с пивом и протягивает его Чейзу. Тот делает большой глоток и причмокивает.
– Замечательно. Просто замечательно. Спасибо.
На ярко освещенной круглой сцене опускается на колени пожилая седая японка в синем кимоно. Перед ней – кото, вырезанное в форме изогнувшегося дракона. Она ударяет по тринадцати струнам, натянутым на колки из слоновой кости, и комнату заполняет дрожащий звук.
Старуха смотрит на Чейза, и на мгновение их взгляды скрещиваются. По черным щелочкам ее глаз ничего не понять: кажется, что они поглощают свет. Уильямсу мерещится в них немое осуждение, неодобрение, точно как у одной из его бывших жен или у Августа, главы предвыборного штаба. Август настоятельно просит его не ходить в «Чайный домик Кадзуми».
Журналисты обожают печатать подобные снимки: Чейз выходит из стрип-клуба; Чейз, сидя в спортивном зале на баскетбольном турнире, кричит на судью и швыряется попкорном; Чейз мчится на катере по реке Колумбия в обнимку с двумя девицами – красотки вдвое его моложе и щеголяют в звездно-полосатых бикини. Ну и пусть себе печатают, если хотят. Чейзу плевать.
Но Августу не плевать. У Августа голова как у буйвола, а изъясняется он высокопарными фразами. Постоянно молит его (да, так и говорит: «Молю тебя!») подумать о дальнейшей карьере, о следующих выборах. Вечно сокрушается: дескать, подобным поведением Чейз льет воду на мельницу своих конкурентов. Но следующие выборы еще так нескоро. И потом, он же независимый кандидат. Да, независимый. Между прочим, именно за это его и избрали. Так что спасибо большое за заботу, но беспокоиться совершенно не стоит.
– Лучше пусть все будет на виду, – объясняет он Августу. – Я, в отличие от остальных мошенников, не прячу свое грязное белье. И людям это нравится. Потому что у меня белье вовсе не такое грязное, как у других. И никто не сможет застукать меня в тот момент, когда я беру взятку или изменяю жене.
– Потому что у тебя нет жены.
– Вот именно. Я же независимый, и этим все сказано.
Чейз открыл для себя японскую кухню не так давно – всего несколько лет назад. Он еще не очень ловко справляется, но если сосредоточиться – палочки уже не дрожат у него в руках. Уильямс запихивает в рот темаки, гункан и норимаки, наслаждаясь не только необычной на вид и вкус едой, но и присутствием прекрасной обнаженной женщины. У нее такая чистая и гладкая кожа, и до чего же странно выглядят на ее фоне его собственные руки – загрубевшие, коричневые от загара, покрытые вьющимися черными волосками.
– А ты красотка, – говорит он, разжевывая очередной ролл.
Старуха-японка играет, и посетители, кажется, двигаются в такт медленной ритмичной музыке, синхронно поднимают палочки и чайные чашки. Словно музыкантша умело дергает за привязанные к ним длинные красные струны.
В кармане оживает мобильник. Может, не обращать внимания? Это в его работе самое противное: все постоянно донимают, лезут с вопросами, требуют внимания, чего-то хотят – чтобы он произнес речь, проголосовал, выдвинул новую поправку к законодательству, дал обещание, пошел на попятный. Но на экране высвечивается «Август Ремингтон», от этого типа так просто не отделаешься. Если Чейз сейчас не ответит, тот просто будет звонить до тех пор, пока не добьется своего.
– Привет, Буйвол! – говорит Уильямс. – Угадай, где я сейчас…
– Помолчи. Пожалуйста, помолчи хоть минуту и внимательно меня выслушай. Тут такое случилось…
Глава 5
Раньше сон обрушивался на Патрика как лезвие гильотины. Он забирался в кровать, натягивал одеяло до подбородка, и уже через минуту на него падала темнота. Именно падала: всегда казалось, будто она стремительно и внезапно налетает откуда-то сверху.
Теперь, когда ползущие по потолку тени сгущаются и спускаются ниже, Патрик вздрагивает, широко открывает глаза и трясет головой. Нет, он очень хотел бы заснуть. Его одолевает постоянная усталость, больше всего на свете ему нужно по-настоящему выспаться. Но эти сны…
Патрик снова в самолете. За стеклом иллюминатора жемчужные облака пронзает молния. Кто-то дотрагивается до его запястья: женщина в соседнем кресле собирается что-то сказать. Но изо рта у нее вываливается неестественно длинный язык, подрагивающий в такт учащенному дыханию. Патрика обдает запахом падали. Десны соседки кровоточат, зубы превратились в заостренные клыки, глаза вспыхивают зеленовато-желтым пламенем. Он оглядывает салон, хочет позвать на помощь, но остальные пассажиры уставились прямо на него. Не только пассажиры – стюарды и стюардессы, приоткрывшие дверь кабины пилоты. Внезапно все начинают с воем сдирать с себя одежду, а потом бросаются на Гэмбла, алчно вытянув вперед когтистые лапы.
Если бы не эти сны, Патрик с удовольствием вообще бы не просыпался. Ему не хочется сбрасывать одеяло, ковылять в коридор, хрустеть кукурузными хлопьями, мылить подмышки под горячим душем, надевать новенькие джинсы и рубашку поло. Эту одежду купила мать, специально для первого дня в школе «Олд-Маунтин хай».
Сама она уже уехала показывать кому-то очередной дом – мать работает риелтором, – но оставила на кухне под ключами записку: «Удачи! Я тебя люблю!» Буквы похожи на колючую проволоку. Патрик сминает листок и по дороге выкидывает его в мусорное ведро.
На гравийной дорожке у дома стоит подержанный «вранглер». Его самая первая машина, мамин подарок – хотела скрасить ему переезд.
– Прекрасно понимаю, как все это трудно, но я хочу, чтобы ты был счастлив. Надеюсь, это хоть чуточку поможет! – С этими словами она вложила сыну в руку ключи.
Мама так старается. Правда старается. При каждом удобном случае говорит: «Я тебя люблю». Интересуется, не хочет ли Патрик поговорить. Не с ней, так, может, с кем-нибудь другим? Есть один хороший психотерапевт.
– Нет, спасибо. Я как-то не очень люблю все эти штуки.
На вопрос, что именно он имеет в виду, Патрик поясняет:
– Ну, всю эту говорильню.
Правая фара у автомобиля треснула и светит едва-едва. Откидная крыша подклеена скотчем. На большой скорости она хлопает, а ветер свистит сквозь щели, словно стая перепуганных птиц. На парковке от «вранглера» остаются бензиновые лужи или потеки антифриза, присыпанные ржавой пылью. Джип буквально на ладан дышит, но Патрик все равно очень его любит.
Солнце блестит, отражаясь от щебенки. Он сворачивает на асфальтовую дорогу. До школы – пять миль. Вот здесь, на обочине, месяц назад стояли машины новостных телеканалов, репортеры толпились возле их забора и держали дом под прицелом камер. Ждали, когда покажется Патрик Гэмбл. Но он так и не вышел, и в конце концов они убрались восвояси. С него вполне хватило и одного интервью. Ему нечего было сказать журналистам. Да, все, кроме него, погибли. Но он уцелел не потому, что сделал что-то особенное, а просто потому, что спрятался под трупом и притворился мертвым. Об этом не хотелось говорить, не хотелось вспоминать, это следовало поскорее забыть.
Хуже всего было уже после посадки. Он тогда почувствовал приступ одуряющего страха. Самолет приземлился, затормозил, и кровь хлынула по проходу. Машина несколько раз повернула, и Патрику стало абсолютно ясно: вот сейчас ликан его найдет. Или военные забросят в салон гранаты. Нет, ему точно не спастись, спастись невозможно. Столько смертей, отсюда не выбраться. Измазанный кровью Патрик Гэмбл и сам уже почти превратился в труп: лежал, не двигаясь, и едва дышал.
Он толком ничего не видел, зато чувствовал. Вот вспыхнули мигалки – это подъехали полицейские машины, пожарные, «скорая помощь».
Пилот закричал по громкой связи:
– Тебе конец, гребаная псина!
Ликан в ответ взвыл. Звук был такой, словно рвется жестяной лист.
Труп соседки навалился на Патрика, ее руки вяло обнимали его, а острый подбородок уткнулся прямо в макушку. Гэмбл видел лишь заляпанную кровью блузку и кусочек обивки сиденья. Боялся пошевелиться, боялся сдвинуть тело даже на миллиметр – вдруг ликан услышит шум.
Было слышно, как тварь расхаживает туда-сюда по проходу. Ее ноги, или лапы – как вообще это называется? – ступали прямо по трупам, хлюпали на пропитавшемся кровью ковровом покрытии. Так много крови: на полу, на распоротых сиденьях, на одежде. Вокруг Патрика все стало липким от нее. Наконец самолет дернулся и замер. Когти ликана заскребли по пластику – всего через несколько рядов от Гэмбла. Чудовище дергало крышку аварийного люка. Вот ему удалось сдернуть его с петель, и в салон ворвался порыв ветра, хлынул солнечный свет.
Тут же засвистели пули. Они попали в обшивку и в ликана. Патрик это слышал. Слышал, как металл пробивает плоть. Как вой чудовища захлебывается в крови. Как падает тело. Стрельба не прекращалась еще несколько секунд. Гэмбл так испугался, что скинул с себя труп соседки. Женщина соскользнула, тяжелая мертвая голова стукнулась ему в бедро, но мертвая рука продолжала цепко сжимать его плечо. Теперь Патрик видел белые искры и ярко-оранжевую дугу пламени: пули отскакивали от металлических подлокотников, прошивали пластик и сиденья, кромсали провода. Запах дыма заглушил запах крови.
Потом наступила долгая тишина. Патрик даже на несколько минут выпал из реальности, забыл, что самолет приземлился, что ликана застрелили, что с ним самим теперь все будет в порядке. В настоящее его вернул чей-то злой и испуганный голос:
– Есть тут кто-нибудь живой? Эй, есть тут кто-нибудь?
«Да», – хотел сказать Патрик. Но не смог. Как не смог он пошевельнуться и спихнуть с коленей труп. Пальцы запутались в волосах мертвой женщины. Он был не в силах даже поднять руку и подать знак. Сначала в самолет вбежали облаченные в черные бронежилеты солдаты с автоматами в руках.
– Все чисто!
Потом через аварийный люк эвакуировали пилотов. И позже, много позже, на борт поднялись агенты ФБР.
Маски, прозрачные очки, молочно-белые пластиковые костюмы, резиновые перчатки, бахилы. Двое несли планшеты. Фотограф, вооруженный камерой с длинным объективом, сделал несколько снимков распростершегося на полу ликана, а затем тварь запаковали в пластиковый пакет с молнией и вытащили из самолета. Тогда фотограф, перелезая через наваленные тела, добрался до салона первого класса, где сбилось в кучу и погибло столько народу. Некоторое время там мелькала вспышка, потом он вернулся в экономкласс и начал методично прочесывать салон: снимал сначала номер ряда, а потом трупы пассажиров.
В конце концов фотограф добрался до пятнадцатого ряда и окинул невидящим взглядом Патрика. И только когда тот моргнул, ослепленный вспышкой, фотограф отшатнулся.
– Бог ты мой! – сказал он, делая еще один снимок.
Вспышка высветила в памяти Патрика последующие несколько минут. Его вытащили из-за кресла.
– Ты ранен? – спрашивали его.
– Что произошло?
– Как тебя зовут?
– Как тебе удалось остаться в живых?
– Нет, – отвечал Патрик на все вопросы. – Нет, – повторял он снова и снова, будто не знал никаких других слов.
Кости ныли, зрение застила белая пелена, словно в каждом глазу образовалось по катаракте. Только теперь Патрик вспоминает, что почувствовал тогда: он внезапно сделался глубоким стариком, почти полумертвым, его словно бы выволокли из могилы.
Школа «Олд-Маунтин хай» врезается прямо в склон холма: красная покатая крыша и черные стены из грубо вытесанных кирпичей. Патрик объехал огромную парковку вдоль и поперек, но, кажется, все места заняты. Он внимательно смотрит по сторонам и то и дело жмет на тормоз, пропуская стекающихся к школе учеников. Те пригибаются под тяжестью рюкзаков, смеются, окликают друг друга, набирают эсэмэски. Радостно звенят голоса, из окон грузовиков на гигантских колесах доносится громкая кантри-музыка. Солнце, отразившись от капота джипа, на мгновение ослепляет Патрика, а когда он открывает глаза, перед автомобилем оказываются две загорелые девчонки с сияющими золотыми волосами, наряженные в майки с глубокими вырезами и коротенькие шорты. Гэмбл снова ударяет по тормозам. «Вранглер», дернувшись, замирает, а девицы, прервав разговор, окидывают неодобрительным взглядом сначала машину, а потом и самого Патрика.
Наконец он находит свободное место в дальнем углу парковки, подхватывает с заднего сиденья рюкзак и захлопывает дверь. Но джип, похоже, решил отправиться следом за хозяином. Патрик в панике чертыхается, пытается остановить машину голыми руками, а потом прыгает в кабину и дергает ручник.
По пути к школе он дважды оглядывается через плечо: на месте ли джип, не загорелся ли, не отвалилось ли колесо. Во взгляде Патрика читается жгучее желание прыгнуть за руль и двинуть по направлению к горам, а оттуда – на юг по побережью. Уехать отсюда и не оглядываться.
В школе учится две тысячи учеников, а он никого не знает. Гэмбл легонько щиплет себя за переносицу. С самого первого дня переезда его неотступно преследует легкая головная боль. Мать говорит, это из-за нервного напряжения и перепада высот. А он во всем винит кровать. Мама ее у соседки купила. У той сын свалил в Портленд – нашел там девушку и работу, родители теперь его комнату переделывают в гостиную, вот кровать им больше и не нужна. Патрику очень неудобно спать; ему кажется, что матрас еще помнит очертания чужого тела. Очередное подтверждение: он здесь чужой.
А вот местная природа ему нравится. На вершинах Каскадных гор сияют испещренные расселинами ледники, меж лесистых холмов, поросших ксерофиллумом, текут белопенные реки. Тут много пешеходных троп. А на востоке раскинулись шафрановые равнины и изредка встречаются полосатые каньоны и черные холмы. Пронзительно-синее небо – такое бывает только высоко в горах – напоминает цветом прожилку в толще мрамора.
Но мать ему совсем чужая, а кровать похожа на гроб. Ночью Патрик просыпается, бредет в темноте в туалет и обязательно врезается в стенку или в книжный шкаф. Чужая комната. «Всего один только год», – думает он, открывая стеклянные двери школы, проталкиваясь сквозь толпу учеников. Через год отец вернется домой, он сам тоже вернется домой, и можно будет сделать вид, что никакого злополучного рейса номер триста семьдесят три никогда и не было.
Все утро Патрик словно в тумане. Забыл код от шкафчика в раздевалке. В запруженных народом незнакомых коридорах трудно сориентироваться, но он не хочет ни у кого спрашивать дорогу. В результате опаздывает на каждый урок и ловит на себе косые взгляды одноклассников. Учителя в очках и плохо сидящих брюках расхаживают между партами и, слюнявя пальцы, раздают учебные планы, скучающими голосами рассказывают о своих требованиях.
Теперь, когда ползущие по потолку тени сгущаются и спускаются ниже, Патрик вздрагивает, широко открывает глаза и трясет головой. Нет, он очень хотел бы заснуть. Его одолевает постоянная усталость, больше всего на свете ему нужно по-настоящему выспаться. Но эти сны…
Патрик снова в самолете. За стеклом иллюминатора жемчужные облака пронзает молния. Кто-то дотрагивается до его запястья: женщина в соседнем кресле собирается что-то сказать. Но изо рта у нее вываливается неестественно длинный язык, подрагивающий в такт учащенному дыханию. Патрика обдает запахом падали. Десны соседки кровоточат, зубы превратились в заостренные клыки, глаза вспыхивают зеленовато-желтым пламенем. Он оглядывает салон, хочет позвать на помощь, но остальные пассажиры уставились прямо на него. Не только пассажиры – стюарды и стюардессы, приоткрывшие дверь кабины пилоты. Внезапно все начинают с воем сдирать с себя одежду, а потом бросаются на Гэмбла, алчно вытянув вперед когтистые лапы.
Если бы не эти сны, Патрик с удовольствием вообще бы не просыпался. Ему не хочется сбрасывать одеяло, ковылять в коридор, хрустеть кукурузными хлопьями, мылить подмышки под горячим душем, надевать новенькие джинсы и рубашку поло. Эту одежду купила мать, специально для первого дня в школе «Олд-Маунтин хай».
Сама она уже уехала показывать кому-то очередной дом – мать работает риелтором, – но оставила на кухне под ключами записку: «Удачи! Я тебя люблю!» Буквы похожи на колючую проволоку. Патрик сминает листок и по дороге выкидывает его в мусорное ведро.
На гравийной дорожке у дома стоит подержанный «вранглер». Его самая первая машина, мамин подарок – хотела скрасить ему переезд.
– Прекрасно понимаю, как все это трудно, но я хочу, чтобы ты был счастлив. Надеюсь, это хоть чуточку поможет! – С этими словами она вложила сыну в руку ключи.
Мама так старается. Правда старается. При каждом удобном случае говорит: «Я тебя люблю». Интересуется, не хочет ли Патрик поговорить. Не с ней, так, может, с кем-нибудь другим? Есть один хороший психотерапевт.
– Нет, спасибо. Я как-то не очень люблю все эти штуки.
На вопрос, что именно он имеет в виду, Патрик поясняет:
– Ну, всю эту говорильню.
Правая фара у автомобиля треснула и светит едва-едва. Откидная крыша подклеена скотчем. На большой скорости она хлопает, а ветер свистит сквозь щели, словно стая перепуганных птиц. На парковке от «вранглера» остаются бензиновые лужи или потеки антифриза, присыпанные ржавой пылью. Джип буквально на ладан дышит, но Патрик все равно очень его любит.
Солнце блестит, отражаясь от щебенки. Он сворачивает на асфальтовую дорогу. До школы – пять миль. Вот здесь, на обочине, месяц назад стояли машины новостных телеканалов, репортеры толпились возле их забора и держали дом под прицелом камер. Ждали, когда покажется Патрик Гэмбл. Но он так и не вышел, и в конце концов они убрались восвояси. С него вполне хватило и одного интервью. Ему нечего было сказать журналистам. Да, все, кроме него, погибли. Но он уцелел не потому, что сделал что-то особенное, а просто потому, что спрятался под трупом и притворился мертвым. Об этом не хотелось говорить, не хотелось вспоминать, это следовало поскорее забыть.
Хуже всего было уже после посадки. Он тогда почувствовал приступ одуряющего страха. Самолет приземлился, затормозил, и кровь хлынула по проходу. Машина несколько раз повернула, и Патрику стало абсолютно ясно: вот сейчас ликан его найдет. Или военные забросят в салон гранаты. Нет, ему точно не спастись, спастись невозможно. Столько смертей, отсюда не выбраться. Измазанный кровью Патрик Гэмбл и сам уже почти превратился в труп: лежал, не двигаясь, и едва дышал.
Он толком ничего не видел, зато чувствовал. Вот вспыхнули мигалки – это подъехали полицейские машины, пожарные, «скорая помощь».
Пилот закричал по громкой связи:
– Тебе конец, гребаная псина!
Ликан в ответ взвыл. Звук был такой, словно рвется жестяной лист.
Труп соседки навалился на Патрика, ее руки вяло обнимали его, а острый подбородок уткнулся прямо в макушку. Гэмбл видел лишь заляпанную кровью блузку и кусочек обивки сиденья. Боялся пошевелиться, боялся сдвинуть тело даже на миллиметр – вдруг ликан услышит шум.
Было слышно, как тварь расхаживает туда-сюда по проходу. Ее ноги, или лапы – как вообще это называется? – ступали прямо по трупам, хлюпали на пропитавшемся кровью ковровом покрытии. Так много крови: на полу, на распоротых сиденьях, на одежде. Вокруг Патрика все стало липким от нее. Наконец самолет дернулся и замер. Когти ликана заскребли по пластику – всего через несколько рядов от Гэмбла. Чудовище дергало крышку аварийного люка. Вот ему удалось сдернуть его с петель, и в салон ворвался порыв ветра, хлынул солнечный свет.
Тут же засвистели пули. Они попали в обшивку и в ликана. Патрик это слышал. Слышал, как металл пробивает плоть. Как вой чудовища захлебывается в крови. Как падает тело. Стрельба не прекращалась еще несколько секунд. Гэмбл так испугался, что скинул с себя труп соседки. Женщина соскользнула, тяжелая мертвая голова стукнулась ему в бедро, но мертвая рука продолжала цепко сжимать его плечо. Теперь Патрик видел белые искры и ярко-оранжевую дугу пламени: пули отскакивали от металлических подлокотников, прошивали пластик и сиденья, кромсали провода. Запах дыма заглушил запах крови.
Потом наступила долгая тишина. Патрик даже на несколько минут выпал из реальности, забыл, что самолет приземлился, что ликана застрелили, что с ним самим теперь все будет в порядке. В настоящее его вернул чей-то злой и испуганный голос:
– Есть тут кто-нибудь живой? Эй, есть тут кто-нибудь?
«Да», – хотел сказать Патрик. Но не смог. Как не смог он пошевельнуться и спихнуть с коленей труп. Пальцы запутались в волосах мертвой женщины. Он был не в силах даже поднять руку и подать знак. Сначала в самолет вбежали облаченные в черные бронежилеты солдаты с автоматами в руках.
– Все чисто!
Потом через аварийный люк эвакуировали пилотов. И позже, много позже, на борт поднялись агенты ФБР.
Маски, прозрачные очки, молочно-белые пластиковые костюмы, резиновые перчатки, бахилы. Двое несли планшеты. Фотограф, вооруженный камерой с длинным объективом, сделал несколько снимков распростершегося на полу ликана, а затем тварь запаковали в пластиковый пакет с молнией и вытащили из самолета. Тогда фотограф, перелезая через наваленные тела, добрался до салона первого класса, где сбилось в кучу и погибло столько народу. Некоторое время там мелькала вспышка, потом он вернулся в экономкласс и начал методично прочесывать салон: снимал сначала номер ряда, а потом трупы пассажиров.
В конце концов фотограф добрался до пятнадцатого ряда и окинул невидящим взглядом Патрика. И только когда тот моргнул, ослепленный вспышкой, фотограф отшатнулся.
– Бог ты мой! – сказал он, делая еще один снимок.
Вспышка высветила в памяти Патрика последующие несколько минут. Его вытащили из-за кресла.
– Ты ранен? – спрашивали его.
– Что произошло?
– Как тебя зовут?
– Как тебе удалось остаться в живых?
– Нет, – отвечал Патрик на все вопросы. – Нет, – повторял он снова и снова, будто не знал никаких других слов.
Кости ныли, зрение застила белая пелена, словно в каждом глазу образовалось по катаракте. Только теперь Патрик вспоминает, что почувствовал тогда: он внезапно сделался глубоким стариком, почти полумертвым, его словно бы выволокли из могилы.
Школа «Олд-Маунтин хай» врезается прямо в склон холма: красная покатая крыша и черные стены из грубо вытесанных кирпичей. Патрик объехал огромную парковку вдоль и поперек, но, кажется, все места заняты. Он внимательно смотрит по сторонам и то и дело жмет на тормоз, пропуская стекающихся к школе учеников. Те пригибаются под тяжестью рюкзаков, смеются, окликают друг друга, набирают эсэмэски. Радостно звенят голоса, из окон грузовиков на гигантских колесах доносится громкая кантри-музыка. Солнце, отразившись от капота джипа, на мгновение ослепляет Патрика, а когда он открывает глаза, перед автомобилем оказываются две загорелые девчонки с сияющими золотыми волосами, наряженные в майки с глубокими вырезами и коротенькие шорты. Гэмбл снова ударяет по тормозам. «Вранглер», дернувшись, замирает, а девицы, прервав разговор, окидывают неодобрительным взглядом сначала машину, а потом и самого Патрика.
Наконец он находит свободное место в дальнем углу парковки, подхватывает с заднего сиденья рюкзак и захлопывает дверь. Но джип, похоже, решил отправиться следом за хозяином. Патрик в панике чертыхается, пытается остановить машину голыми руками, а потом прыгает в кабину и дергает ручник.
По пути к школе он дважды оглядывается через плечо: на месте ли джип, не загорелся ли, не отвалилось ли колесо. Во взгляде Патрика читается жгучее желание прыгнуть за руль и двинуть по направлению к горам, а оттуда – на юг по побережью. Уехать отсюда и не оглядываться.
В школе учится две тысячи учеников, а он никого не знает. Гэмбл легонько щиплет себя за переносицу. С самого первого дня переезда его неотступно преследует легкая головная боль. Мать говорит, это из-за нервного напряжения и перепада высот. А он во всем винит кровать. Мама ее у соседки купила. У той сын свалил в Портленд – нашел там девушку и работу, родители теперь его комнату переделывают в гостиную, вот кровать им больше и не нужна. Патрику очень неудобно спать; ему кажется, что матрас еще помнит очертания чужого тела. Очередное подтверждение: он здесь чужой.
А вот местная природа ему нравится. На вершинах Каскадных гор сияют испещренные расселинами ледники, меж лесистых холмов, поросших ксерофиллумом, текут белопенные реки. Тут много пешеходных троп. А на востоке раскинулись шафрановые равнины и изредка встречаются полосатые каньоны и черные холмы. Пронзительно-синее небо – такое бывает только высоко в горах – напоминает цветом прожилку в толще мрамора.
Но мать ему совсем чужая, а кровать похожа на гроб. Ночью Патрик просыпается, бредет в темноте в туалет и обязательно врезается в стенку или в книжный шкаф. Чужая комната. «Всего один только год», – думает он, открывая стеклянные двери школы, проталкиваясь сквозь толпу учеников. Через год отец вернется домой, он сам тоже вернется домой, и можно будет сделать вид, что никакого злополучного рейса номер триста семьдесят три никогда и не было.
Все утро Патрик словно в тумане. Забыл код от шкафчика в раздевалке. В запруженных народом незнакомых коридорах трудно сориентироваться, но он не хочет ни у кого спрашивать дорогу. В результате опаздывает на каждый урок и ловит на себе косые взгляды одноклассников. Учителя в очках и плохо сидящих брюках расхаживают между партами и, слюнявя пальцы, раздают учебные планы, скучающими голосами рассказывают о своих требованиях.