Бенджамин Перси. Красная луна

   Солнце начинает пригревать, и девушка ныряет в тень узловатых дубов, высаженных вдоль главной улицы. По обе стороны раскинулись побуревшие лужайки, посреди которых стоят дома в викторианском или колониальном стиле. Изредка мимо проезжают машины. Здесь очень тихо. Кажется, в таком месте просто не может случиться ничего ужасного. Вскоре дома сменяются небольшими магазинчиками. Рядом с церковью – парк. В центре – детская игровая площадка. Тут растут большие деревья. Клэр обходит их кругом и подбирает с земли упавшие ветки. На качелях под присмотром матери играют две девчушки в ярких цветастых платьях. На скамейке у деревянного стола неподалеку раскачивается из стороны в сторону пожилая женщина в черных обносках. Городская сумасшедшая. Клэр тоже находит себе скамейку и сгоняет с нее белку. Усаживается, выуживает из рюкзака ибупрофен, зажимает бутылочку между коленей и неловко отвинчивает крышку. Рвет фольгу и глотает три таблетки, запивая их колой.
   Потом достает скотч и футболку с волком (детскую, самого маленького размера). Снимает куртку, закатывает рубашку и вдевает руку в футболку: большой палец просовывает в рукав, а остальные – в горловину. Плотно оборачивает импровизированную повязку вокруг запястья.
   Клэр пытается соорудить некое подобие лонгета из двух веточек. Нужно замотать все это скотчем, но, когда она тянется к рюкзаку, рука дергается и палочки падают на землю. Да и скотч никак не оторвать, ни пальцами, ни зубами: он только слипается и перекручивается.
   – Черт.
   Как же хочется швырнуть скотчем в белку или в малиновку. Катушка тяжелая, словно сделана из железа. Наверное, такой можно даже кого-нибудь покалечить. Клэр, вероятно, полегчало бы немного.
   Но вместо этого девушка принимается оглядываться по сторонам: кого бы попросить о помощи? Мать с дочками уже ушли, девчушки скачут вдалеке по дорожке. Остается та женщина за столом. Она сидит, уставившись в пустоту, и раскачивается взад-вперед в такт неслышной молитве.
   – Извините… – Женщина не отвечает, и Клэр приходится кричать: – Извините!
   Сумасшедшая замирает и оглядывается. Ей, может быть, лет пятьдесят, а может, и все семьдесят – по виду точно не скажешь. Неровно подстриженные седые волосы цветом напоминают грязную мыльную воду в кухонной раковине. Лицо все в морщинках. Она наверняка слишком много времени проводит на солнце.
   – Можно попросить вас об одолжении? Мне нужна помощь.
   Старуха кивает и, что-то бормоча себе под нос, встает со скамейки и ковыляет к Клэр, переваливаясь, как утка. Судя по запаху, моется она нечасто. Оба глаза закрывают пятна катаракты. Улыбка (если это, конечно, улыбка) обнажает передние зубы, нескольких не хватает.
   – Нужна помощь? – повторяет старая карга скрипучим, как несмазанные петли, голосом. – Я помогу. Какая тебе нужна помощь? Скажи. Скажи-ка, милая.
   – Как вас зовут?
   – Миссис Строухакер, – представляется старуха.
   Клэр объясняет, чту именно нужно сделать: медленно обмотать скотч вокруг лонгета из палочек, от локтя и до запястья, а потом пропустить его между большим и указательным пальцем.
   – А почему к доктору не идешь? – Миссис Строухакер дотрагивается до колена Клэр. – Тебе, милочка, врач нужен. Нормальный гипс, а не эти веточки.
   – Я не могу пойти к врачу, – отвечает девушка безжизненным голосом.
   Старуха замолкает, оглядывается по сторонам, облизывает губы и наконец соглашается помочь. Пятна катаракты похожи на две молочные лужицы. Как эта женщина вообще еще что-то видит? Суставы на руках у нее распухли, но она довольно ловко обматывает скотч вокруг руки Клэр. Получается похоже на мумию.
   – Вот так? – шепчет карга себе под нос. – Да. Да. Вот так. Хорошо.
   Девушка просит старуху проделать ту же операцию еще раз, и еще, пока рука ее не покрывается трехслойными доспехами.
   Сверху Клэр натягивает рукав рубашки. Теперь импровизированный гипс почти не заметен – видно только краешек серебристой «митенки», из-под которой торчит белый кончик футболки.
   – Ну вот, – кивает старуха, – неплохо получилось.
   Клэр благодарит ее за помощь. Но женщина не спешит возвращаться на свою скамейку. Сидит рядом и таращится молочно-белыми глазами, чуть улыбаясь. Потом накрывает ладонь девушки своей, сухой и легкой, словно лист бумаги. Может, пытается подбодрить?
   – Хочешь судьбу узнать?
   – Что, простите?
   – Я умею гадать. Предсказывать судьбу. По картам, на кофейной гуще, по ладони. Хочешь, прочитаю твою? Делать-то все равно нечего.
   – Давайте, – соглашается Клэр.
   – Да, судьбу все хотят знать. Все. – Старуха проводит пальцем вдоль линии на ладони Клэр. – Но учти: как только ты узнаешь судьбу, ее уже нельзя будет изменить.
   Тут Клэр отдергивает руку, будто обжегшись, и прячет ее под мышкой. Нет уж, она передумала. Спасибо большое.
   Будущего лучше не знать. Будущее – одна сплошная ловушка. И ее наверняка ждут только боль и утраты. Не собирается она ничего загадывать, гораздо разумнее смотреть прямо перед собой, думать о ближайшей миле, о предстоящих минутах, а не о годах. Что съесть, где переночевать, как укрыться от дождя. Прямо сейчас ее волнует только такое будущее.
   Миссис Строухакер наклоняется ближе. На голове у нее настоящее воронье гнездо.
   – Но хоть знак зодиака-то мне свой скажешь?
   – Овен.
   Старуха улыбается, встает, чуть пошатываясь, и похлопывает Клэр по ноге.
   – Это славно. Хороший выдался месяц для Овнов. Нынче планеты расположены к тебе благоприятно.
   И тут Клэр осеняет. Она горячо молится про себя: хоть бы ее догадка оказалась правильной! Линии на ладони и небесные линии. Линии созвездий! Девушка торопливо вытаскивает из кармана смятое письмо, расправляет его. Ум, подобно пауку, проворно плетет сеть – соединяет точки на бумаге. Созвездия, ну конечно. Как же она раньше не увидела? Наверное, из-за боли плохо соображала, из-за горя и усталости. И потом, созвездия так неуместно смотрятся на линованном листе – маленькие серые точки вместо ярких далеких светил.
   Клэр поспешно вынимает из упаковки ручку и начинает их соединять. Индеец, Щит, снова Индеец, Малая Медведица. Что они означают, пока непонятно. Но это уже кое-что – в небе приоткрылся спасительный люк, и ей посчастливилось в него свалиться.
   Клэр так обрадовалась, что совсем позабыла о миссис Строухакер. Та, прихрамывая, подходит ближе и машет скрюченной рукой:
   – Милочка, что это ты такое рисуешь?
   – Свое будущее.

Глава 7

   Уолт отдергивает занавеску, наклоняется к самому стеклу и, поднеся ладони к вискам, вглядывается в темноту. Кто-то напугал скотину. Да, Уолт готов признать: слух у него уже не тот, что раньше. И это какой же шум и гам нужно было поднять, если он расслышал его даже при включенном телевизоре? От дыхания стекло запотевает, и старик проводит по нему рукой. Теперь не видно совсем ничего. Отсюда вообще мало что разглядишь, но там за хлевом и загоном в синем конусе света натриевого фонаря поднимается столб пыли. Уолт, кажется, даже различает, как дрожит земля, как в панике носится по выгону корова.
   И вдруг – отрывистый лай. И еще раз, и еще. А потом кто-то принимается скулить. Койоты. Здесь, в центральном Орегоне, они не редкость. Их тут больше, чем людей. Уолт не очень беспокоится, разве что злится. Позади хлева – курятник с белеными стенами, а вокруг него – забор из крупноячеистой сетки, врытой в землю на три фута. Койоты частенько забредают на ранчо разнюхать что и как, но под такой забор им не подкопаться. Уолт представляет, как они серыми призраками кружат возле сетки, а наседки в ужасе кудахчут и хлопают крыльями, как курятник наполняется облаком из перьев.
   Можно взять ружье, выйти на крыльцо и разика три пальнуть в ночное небо. Или сходить к курятнику и шугануть зверье. Но день выдался нелегким: пришлось загонять коров и быков, вкалывать им вакцину. Уолт отдыхал после трудов праведных в своем кресле, потягивая бурбон и вполглаза глядя по телевизору новости. Даже почти задремал.
   Ему совсем не хочется натягивать сапоги, застегивать куртку и идти на улицу. У него и так от холода весь день немели пальцы и текло из носа. Вместе с наемными помощниками-мексиканцами Уолт загонял скотину и вкалывал в коровьи крестцы лекарства: одно – чтобы укрепить иммунитет, а другое – от печеночных двуусток и кишечных паразитов. Мексиканцы с покрасневшими от холода лицами размахивали руками, хлопали в ладоши и стегали коров электрохлыстами. А те с фырканьем разбегались по грязному полю и сбивались в кучу у ограды.
   Нынче, кроме мексиканцев, никого и не сыщешь. Раньше-то у него на ранчо жил в трейлере свой рабочий. А потом, десять лет назад, Уолт решил принять участие в выборах в городской совет. Как раз шестьдесят ему тогда стукнуло. Продал четыре сотни акров и почти столько же голов скота. Оставил себе лишь двадцать акров и небольшое стадо – так, чтобы скучно не было. Когда коровы телятся, когда приходит пора делать им прививки или собирать люцерну, он дает объявления в газету. Но те, кто звонит, словно бы не говорят, а поют в трубку, растягивая гласные. Ему трудно понять их тягучий выговор. «Не понимаю, можно помедленнее?» – так Уолт теперь все чаще повторяет.
   Стекло снова запотело. Старик задергивает занавеску. Гостиная внезапно кажется ему невероятно темной, сосновые стены поглощают свет. Уолт зажигает лампу, потом еще одну. Садится в глубокое кресло и укрывается звездно-полосатым пледом. Допивает бурбон. Стакан почти пуст, на дне осталось лишь несколько кубиков льда. Лицо Уолта раскраснелось. Он чуть оживляется, когда по телевизору снова показывают те самолеты, а потом президента. Этот поганец опять толкает очередную речь, видно, только это и умеет. Лучше бы сделал что-нибудь.
   Уолт знает, что сделал бы на месте президента он сам. Сразу после терактов он выступил в городском совете с предложением обнародовать данные обо всех ликанах. Опубликовать их списки в газетах. Выложить в Интернете. И, если уж на то пошло, ввести специальную графу в удостоверении личности. Нарушение демократических норм? Да какие там, к черту, нормы! О чем тут думать? Сколько лет уже обсуждают, и все без толку. А так очень удобно: глаза голубые, волосы русые, ликан.
   «Нужно знать, с кем мы имеем дело» – так он сказал. Само собой, это блеф. Абсолютно противозаконно. И Уолт знал: этот недоносок-мэр наверняка станет его стыдить. Но нужно же было заявить о том, что у всех остальных кишка тонка признать: люди отдельно, звери отдельно. Пришла пора вновь построить забор, вернуться к старым порядкам. В местной газете, в «Орегониан», напечатали разгромную статью об Уолте и поместили его фото. На редкость неудачное – и где они только такое откопали: глубоко запавшие глаза с темными кругами и распахнутый провал рта.
   Снаружи доносится пронзительный вопль. Так кричит корова, когда ей подпиливают рога или ставят клеймо. Кричит, поднимая к небу черную морду и закатывая вытаращенные глаза. Душераздирающий звук пробирает Уолта до мозга костей, он замирает в кресле, будто и его вот-вот настигнет страшная боль.
   Крик стихает. Уолт долго и с чувством ругается, с трудом отпихивает подставку для ног, встает и едва не падает, запутавшись в пледе. Тянется к пульту, лежащему на дальнем конце стола, жмет на кнопку. Картинка в телевизоре сменяется чернотой. Старик смотрит на свое отражение в померкшем экране. Пульт в руке похож на пистолет. Глубоко посаженные глаза, опутанные сеткой морщин. Нос напоминает молоток. Серебристый ежик волос. Да, он стар, но отнюдь не безобиден. Есть еще порох в пороховницах.
   Бросив пульт в кресло, Уолт отправляется в кухню. Он так и не женился, а когда его об этом спрашивали, всегда отвечал: не нашел достойную женщину. Но дома у него полный порядок: никакой тебе сваленной в кучи грязной одежды, выстроившихся на столе пустых пивных бутылок или немытой посуды в раковине. Вокруг и так полный бардак, поэтому свою собственную жизнь Уолт предпочитает содержать в порядке. Для каждой вещи найдется свое место, и все должно быть на месте. Так он любит говорить.
   Поэтому Уолт всегда точно знает, где что лежит. И сейчас без труда находит нужное. По всему дому припрятано разнообразное оружие: пистолет двадцать второго калибра, три револьвера и даже отцовский штык времен Второй мировой. Заряженный «смит-вессон» лежит в кухонном шкафу, за пакетом с кукурузными хлопьями. Старик взводит курок и распахивает входную дверь. Ну и гвалт: воют койоты, кудахчут куры, ржут лошади и мычат коровы.
   Удивленный, Уолт поднимает пистолет и замирает на мгновение: одна нога за порогом, а другая – все еще в кухне. Наконец, стряхнув изумление, он присоединяется к нестройному хору – старик даже не ругается, а скорее сдавленно вскрикивает от ярости. Бегом спускается с крыльца и спешит к хлеву. Холодная земля жалит босые ступни: второпях он забыл натянуть куртку и сапоги. Дыхание вырывается изо рта облачком пара. Но Уолт не замечает холода. Ему даже жарко – еще бы, после двух стаканов бурбона.
   Луна похожа на череп. Уолт, залитый ее бледным светом, обходит хлев. Стены содрогаются, словно строение внезапно ожило: это лошади внутри что есть силы бьют копытами. Из-за невообразимого шума невозможно ясно мыслить. Старик сосредоточенно переставляет ноги и крепко стискивает рукоять пистолета. Пахнет люцерной, мускусом и еще чем-то. Медью.
   Натриевый фонарь освещает квадратный загон сорок на сорок футов, огороженный забором из жердей. Уолт распахивает ворота и ковыляет по неровной, истоптанной копытами земле. В загоне осталась рыжая корова с белой мордой. Слишком старая, уже не годится для отела, наутро ее должны были отправить на убой. Но не отправят. Вон она лежит возле ограды, Уолту хорошо видно ее широкую спину. Мягкая земля дымится от свежей крови. Шлепая босыми ногами по грязи, старик подходит ближе. Двести пятьдесят фунтов говядины – псу под хвост!
   Уолт всегда с трудом переносил пронзительные звуки. Койоты принимаются выть, и их голоса сливаются в одну жуткую ноту, от которой, кажется, дрожит воздух. Старик спотыкается. Он припадает на одно колено возле туши и осматривает развороченную грудину и торчащие ребра, похожие на длинные клыки в окровавленной пасти. Еще совсем недавно Уолт поднимал корове хвост, засовывал внутрь затянутую в резиновую перчатку руку и шарил в теплой утробе. Снова не понесла. Когда он вытащил руку, корова, помнится, лягнула ограду с такой силой, что погнулся металл. Да уж, старая, но отнюдь не робкого десятка. И стая койотов не могла такое с ней сотворить.
   Поднимаясь с коленей, Уолт опирается на огромную коровью голову, напоминающую формой кувалду. Еще теплая. И лишь сейчас старик впервые замечает, как холодно на улице. Может, именно из-за холода нацеленный в темноту пистолет дрожит в его руке. Дыхание вырывается изо рта длинными белыми полосками. Койотов больше не слышно, они замолкли, все замолкло, лишь гудит фонарь над головой.
   Уолт не слышит, как кто-то шуршит высокой травой, как под тяжестью крупного тела скрипит деревянная загородка. Но зато замечает, как внезапно изменилось освещение. Поворачивается. Последнее, что видит старик, – тварь, взгромоздившаяся на столб ограды, словно горгулья. Это ее силуэт заслонил луну.

Глава 8

   Иногда, когда Патрику скучно, он развлечения ради принимается рисовать. Рисует, скажем, руку, а потом изменяет ее – превращает во что-нибудь совсем другое. Например, в индейку или в трещины на простреленном пулей стекле. Вот и теперь на уроке английской литературы он малюет на полях тетради круг. Круг превращается в луну с темными кратерами. Луна – в лицо с безумным взглядом. Гэмбл добавляет клыки и темные загогулины, вылезающие из глаз.
   Класс разделен надвое проходом между партами: три ряда справа, три – слева. Патрик прячется в дальнем правом углу. Рядом сидит девчонка. Он еще раньше ее заметил. От нее пахнет малиной. Теперь девчонка наклоняется ближе и заглядывает в его тетрадь. Патрик закрывает рисунок рукой. Но на странице больше ничего и нет, кроме этого рисунка и названия пьесы – «Отелло». Название красуется и на доске, нацарапанное круглым учительским почерком.
   У учительницы, миссис О’Нил, чуть раскосые глаза, смущенная улыбка и гладкие короткие седые волосы. Сцепив руки, она расхаживает возле доски и рассказывает о предательстве и о каком-то «чудовище с зелеными глазами». Ученики старательно записывают.
   Патрик пытается сосредоточиться на ее словах, но потом снова бросает взгляд на соседку и забывает про «Отелло». Коротко стриженные рыжие волосы обрамляют ее лицо как два птичьих крыла. Кончики загибаются возле ушей. Не поворачивая головы, она скашивает глаза и встречается с ним взглядом. Чуть улыбается. Улыбка не сходит с ее лица, даже когда девчонка снова смотрит на учительницу.
   Миссис О’Нил распинается о фильме, который они посмотрят на следующей неделе. Режиссер и исполнитель главной роли – Кеннет Брана. Мавр в его исполнении – ликан.
   – Интересная трактовка образа Отелло, да?
   Чей-то мобильник принимается звонить, потом так же внезапно замолкает. Учительница улыбается, и вокруг ее глаз появляются тонкие трещинки морщинок.
   – Найдите, пожалуйста, акт второй, сцену первую.
   Ученики принимаются дружно шелестеть страницами, и в этот момент девчонка, скрипнув стулом, придвигается ближе к Патрику. Снова этот запах малинового шампуня. Красный запах огненно-рыжих волос. Гэмбл вдыхает поглубже, но тут же вздрагивает: ее рука ложится под партой прямо на его бедро.
   Маленькая ладонь будто весит целую тонну. Патрик не двигается. Вся кровь, кажется, сейчас прилила в центр тела. Он не может поднять глаза на девчонку и не может смотреть на учительницу, поэтому просто таращится в окно, за которым пламенеет утреннее солнце.
   Пальцы ее ползут вперед, легонько сжимают, пробуют – словно ищут самое уязвимое место. Рот Патрика наполняется слюной. Он громко сглатывает. Скрипя мелом по доске, миссис О’Нил пишет большими буквами: «ВОЖДЕЛЕНИЕ».
   Окна. Нужно сконцентрироваться на окнах. Они полыхают оранжевым светом, словно гигантское увеличительное стекло, пропускающее солнечные лучи. Как жарко, ужасно жарко. Проворная рука расстегивает пуговицу на джинсах, тянет за молнию, хватает Патрика. Никогда в жизни он не чувствовал такого возбуждения, словно кожа на члене вот-вот лопнет. Девчонка для пробы сжимает пальцы, а потом проходится по всей длине.
   Ученики что-то торопливо записывают в тетради, миссис О’Нил скрипит мелом по доске, и ее тень вороной пляшет на стене. В лучах солнца кружатся пылинки. Девчонка работает рукой все быстрее и быстрее. Смотрит прямо перед собой, двигается только ее запястье – локоть совершенно неподвижен. Патрик чувствует нарастающее напряжение, чувствует, что теряет контроль. Внутри словно вспыхнуло солнце. Какой приятный, чудесный жар. И наконец, высвобождение – его захлестывает волной.
   Патрик кончает, громко кашляя в кулак. Невозможно удержаться и не издать хоть какой-нибудь звук.
   Он весь сгорбился, прерывисто дышит через нос, а девчонка как ни в чем не бывало вытирает ладонь о его джинсы, берет ручку и принимается писать в тетрадке. Гэмбл минут пять не отрываясь смотрит на ее руку, на блестящие ногти, на едва заметные зеленоватые прожилки вен. Потом звенит звонок, и она, не сказав ни слова, поднимается и выходит из класса.
 
   Патрик берет обед и отправляется в тренажерный зал. Эта комната с зеркальными стенами и прорезиненным напольным покрытием располагается возле баскетбольных площадок. У отца в гараже – скамья со штангой и несколько гантелей. Они, бывало, тренировались вместе, молча, только подбадривали друг друга, когда от усталости начинали дрожать руки. Им нравилось быть рядом. Но в последние месяцы перед отъездом времени на упражнения уже не хватало. Папа подолгу просиживал один в своей домашней лаборатории или разговаривал по телефону с Нилом – это его друг и однокашник, исследователь из Орегонского университета. Вместе они трудились над какой-то биохимической задачкой. Отец говорил Патрику, что всегда мечтал создать новый сорт пива.
   Гэмбл наблюдает за своими бесчисленными отражениями в зеркальных стенах школьного тренажерного зала и представляет, что одно из них, вон то, дальнее – его отец. Патрик подтягивается, отжимается на брусьях, отжимается стоя, качает пресс, руки, поднимает гантели, а в перерывах между упражнениями жует яблоко. Так пролетает почти вся получасовая перемена.
   Патрик не спрашивал ни у кого разрешения войти сюда. Пока его не прогнали, но теперь он почувствовал, что в зале появился кто-то еще. Гэмбл как раз поднимал штангу, лежа на скамье, и вдруг услышал чьи-то шаги, краем глаза заметил в зеркале отражение. Сейчас, наверное, ему прочитают нотацию. «Здесь нельзя заниматься без преподавателя, – скажет учитель, уперев руки в бока. Или: – Ты никогда ни с кем не подружишься, если будешь вот так торчать тут в одиночестве».
   Патрик отодвигает штангу и садится. Но перед ним не учитель, а парнишка. Высокий и пухлый, с круглым гладким лицом. Непонятно, сколько ему лет: пятнадцать или все девятнадцать. На голове – ежик каштановых волос. Белая футболка заткнута в брюки цвета хаки, ботинки солдатские, на тыльной стороне ладони – татуировка в виде пули.
   Он таращится на Гэмбла большими серыми с поволокой глазами. И молчит. Тренируясь, Патрик думал о той девчонке: что заставило ее придвинуться? Ничего подобного с ним раньше не приключалось. А может, ничего и не было? Может, ему все лишь померещилось? Что он скажет ей, когда увидит? А теперь все его сумбурные, но приятные размышления прервал этот скинхед с вытаращенными глазами.
   Чего от него ждать? Полезет в драку? Вряд ли. Для драки нужны зрители. Она подпитывается энергией толпы. А они здесь одни, если, конечно, не считать бесчисленные отражения в зеркалах. Ну так что же? Патрику надоело меряться взглядами, он встает и надевает на штангу дополнительные диски, еще двадцать фунтов. И, не выдержав, спрашивает скинхеда:
   – Слушай, парень, что-то не так? Какие-то проблемы?
   – Нет, что ты, Патрик, все так. Абсолютно никаких проблем. – Голос у парнишки на удивление ясный и четкий. Как у диктора на радио. Взрослый голос.
   – В чем тогда дело?
   Выясняется, что парня зовут Макс. Он хочет, чтобы Патрик познакомился с его друзьями. Сказав это, Макс засовывает руки в карманы, словно пряча оружие. Это похоже на предложение перемирия.
   – Позволь поинтересоваться, – говорит он, – что ты делаешь в эту пятницу?
   Ничего. В эту пятницу Патрику ровным счетом нечем заняться, но он не хочет об этом рассказывать. Кто знает, что на самом деле стоит за этим приглашением: может, оно искреннее, а может, и ловушка. Вдруг Патрик придет, а его там поджидает целая толпа парней с бейсбольными битами и стальными трубами в руках.
   – В пятницу, – повторяет он.
   Вообще-то, на ближайшую пятницу приходится священный день полнолуния, поэтому школьные занятия отменяются. Это обычай, настолько древний, что никто уже и не помнит, когда он появился. В такие дни никто не работает, никто никуда не ходит без крайней нужды. Об этом Патрик и говорит Максу.
   – Но ты-то не ликан, – отвечает тот, – что тебя смущает?
   – Ничего меня не смущает.
   – Ну так приходи ко мне в гости.
 
   Болтать с девчонками у Патрика никогда толком не получалось. Иногда в торговом центре, боулинге или кафе ему удается придумать неуклюжую фразу и завязать разговор: «Я тебя вроде бы уже где-то встречал, да?» Или: «Если они еще раз заведут эту песню, я себе уши оторву». И девчонки обращают на него внимание, но потом Патрик только улыбается и кивает, уставившись в пол. Так что обычно он даже не пытается знакомиться.
   Но рыжая девчонка облегчает ему задачу, неожиданно вынырнув из потока учеников и чуть толкнув его плечом.
   – Ты сегодня расслышал хоть что-нибудь из объяснений миссис О’Нил?
   Сперва Патрик даже теряет дар речи. Единственное, о чем он думает в тот момент, – рука, теплая, сжимающая его член рука.
   – Почти ничего, – наконец выдавливает он.
   – Так я и думала.
   Он пытается сдержать смущенную улыбку, придумать хоть какой-нибудь ответ, но вместо этого только сверлит ее глазами: желтая футболка с треугольным вырезом, темные джинсы с донельзя заниженной талией.
   – А ты хоть саму-то пьесу читал?
   – Нет. – Патрик закрывает глаза, это помогает. – Хотел прочитать, но так и не смог сосредоточиться.
   – Из-за того, что с тобой случилось в самолете. – Это не вопрос, а скорее утверждение.
   – Ага.
   Вот сейчас она сочувственно кивнет, дотронется до его плеча и засыплет вопросами: каково это – прятаться под трупом и слушать крики умирающих людей? Но нет. Ничего подобного девчонка не делает. Хороший знак.
   – Так ты меня знаешь? – спрашивает Гэмбл.
   – Тебя все знают, даже если притворяются, что не знают.
   Вокруг стучат двери шкафчиков. Звенят голоса. Почти все размахивают мобильниками. В потоке народа их прибивает друг к другу. Патрик уже не знает, куда идет, просто шагает, и все.
   Девчонка что-то говорит, но слов не разобрать.
   – Что, прости?
   Она наклоняется так близко, что он чувствует ее дыхание на своем ухе: