Страница:
— Что там передается?
— Информация по биологии. Более подробно о тахионах.
— Это хорошо? Я хотела спросить, тебе-то какая от этого польза?
— Я думаю все сопоставить, когда получу достаточно информации. Мне нужно получить одно ясное заявление, чтобы подтвердить мои догадки. И тогда все станет на свои места.
— О чем ты догадываешься? Гордон молча покачал головой.
— Ну давай. Мне-то ты можешь сказать?
— Нет, не могу. Я никому ничего не скажу, пока не перестану сомневаться. Все это очень большое дело должно быть моим. Я не хочу, чтобы хоть слово стало известно, прежде чем я смогу все точно узнать.
— Господи, Гордон! Это ведь я, Пенни! Ты меня помнишь?
— Слушай, я все равно ничего не скажу.
— Черт подери, ты совсем помешался?
— Если тебе не нравится, можешь оставить меня в покое.
— Да, возможно, я так и сделаю.
Лакин старался не говорить с Гордоном ни о чем, кроме лабораторных занятий. Купер тоже отсиживался в своем крохотном студенческом закутке и редко обращался к Гордону даже в тех случаях, когда на чем-нибудь застревал. Гордон сам старался как можно реже ходить в деканат физического факультета на третьем этаже. Секретариату приходилось искать его в лаборатории. Он приносил с собой завтрак и съедал его, одновременно следя за аппаратурой ЯМР-установки и борясь с постоянно возникавшей проблемой соотношения уровней сигнала шумов, а также наблюдая за изгибающимися линиями резонансных кривых.
— Доктор Бернстайн?
— А? — Гордон задремал перед экраном осциллографа. Он быстро бросил взгляд на резонансные линии, но их ничто не искажало. Хорошо, значит, ничего не упущено. Только после этого он взглянул на стоявшего перед ним худощавого человека.
— Я из Ассошиэйтед Пресс. Готовлю большую статью по результатам, полученным Рамсеем и Хассингером. Знаете, их доклад вызвал серьезную озабоченность общественности. Я подумал, что вы могли бы посмотреть на тот вклад, который внесли сотрудники другого факультета, и…
— Почему вы обратились ко мне?
— Я не мог не заметить, что во время доклада и ответов на вопросы профессор Рамсей все время поглядывал на вас. Вот я и подумал, не могли ли вы оказаться “другим источником”, о котором говорил Рамсей?
— Когда он это сказал?
— Вчера, когда я брал у него интервью.
— Ерунда.
— В чем дело, профессор? Мне кажется, вы чем-то озабочены.
— Нет, ничего. Мне нечего вам сказать.
— Вы в этом уверены, профессор?
— Я уже сказал, что мне не о чем с вами говорить. Пожалуйста, уходите.
Корреспондент открыл было рот, но Гордон показал большим пальцем на дверь:
— Уходите, я сказал, уходите!
Гордон работал каждый день, постепенно собирая предложения из обрывков. Сигналы приходили без всякой последовательности. Техническая информация повторялась многократно, возможно, для того чтобы ее обязательно правильно поняли, несмотря на ошибки передачи и приема. “Но почему? — думал он. — Эта информация подтверждает мои предположения. Но ведь должно быть разъяснение к этому тексту”. Должно быть какое-то рациональное объяснение всему этому. Однажды вечером ему приснилось, что дядя Герб наблюдает за тем, как он, Гордон, играет в шахматы на Вашингтон-сквер. Он смотрел, как Гордон передвигал по клеткам фигуры, хмурился и повторял с упреком:
— Избави Боже от рационального объяснения.
В понедельник, 5 ноября. Гордон приехал на работу поздно, задержавшись из-за бессмысленного спора с Пенни по поводу каких-то незначительных домашних дел. По дороге он включил радио. Среди главных новостей сообщалось, что Мария Гепперт-Майер из Университета Ла-Ойи получила Нобелевскую премию по физике. Гордона так ошарашила эта новость, что он только-только успел прийти в себя, чтобы повернуть на аллею, ведущую к университету. Сзади раздался громкий гудок “линкольна”, а его водитель — тот самый человек в шляпе, который ездил днем с включенными фарами, — наградил его сердитым взглядом. Майер получила премию за создание модели оболочки ядра. Вместе с ней разделили награду Юджин Вигнер из Принстона, а также Йоханнес Йенсен из Германии, который параллельно разработал эту модель.
В этот день после обеда в университете состоялась пресс-конференция. Мария Майер вела себя очень скромно и застенчиво отвечала на обрушившийся на нее град вопросов. Гордон тоже пришел на пресс-конференцию. Вопросы в основном задавали глупые, но этого следовало ожидать. Добрая женщина, которая остановила его однажды, чтобы поинтересоваться результатами работы, в то время как факультет его игнорировал, теперь стала обладательницей Нобелевской премии. У Гордона это никак не укладывалось в голове. Неожиданно у него возникло ощущение, что все начинает сходиться в этом месте и в это время. Исследование, выполненное здесь, имеет важное значение. Еще Кэрроуэн с их загадкой квазаров; порядок расположения частиц Гелл-Манна; видение Дайсона, Маркузе и Мария Майер; а также новость о том, что сюда направляется Джонас Салк, чтобы построить новый институт. Ла-Ойя стала связующим узлом.
И очень хорошо, что он оказался здесь.
Глава 30
Сила сигнала вдруг резко возросла. В послании содержались целые параграфы по теории Вилера-Фейнмана. Гордон позвонил Клаудии Зиннес, чтобы узнать, получила ли группа в Колумбийском университете те же самые результаты.
— Нет, по крайней мере в течение последних пяти дней, — сообщила она. — Во-первых, сломалось оборудование, во-вторых, заболел гриппом тот аспирант, который этим занимался. Я думаю, он переутомился.
— Вы хотите сказать, что ничего не получили?
— В эти дни — ничего.
— А вы сами не могли бы этим заняться?
— Я займусь завтра. У меня очень много других дел.
— Да, конечно. Я бы хотел только получить подтверждение, и все.
— Но у вас уже сейчас есть такое подтверждение, Гордон. Я имею в виду сам эффект.
— Важен не только сам эффект. Клаудиа, еще раз просмотрите полученные ранее сигналы. Подумайте о том, что они могут означать.
— Гордон, я не уверена, что мы знаем достаточно, чтобы…
— Хорошо, я согласен. Большинство полученных мною данных — фрагменты, обрывки предложений. Но в них чувствуется какая-то логика.
— Сначала данные, Гордон. Потом мы, может быть, создадим какую-то теорию, — сказала она безапелляционным тоном преподавателя, который он помнил еще со времен аспирантуры.
— Правильно. — Он по собственному опыту знал, что там, где дело касалось экспериментальной физики, с ней лучше не спорить. Она имела достаточно жесткие взгляды в науке.
— Я обещаю начать завтра.
— Хорошо, но сигнал к утру может исчезнуть.
— Не будьте настырным, Гордон. Завтра мы снова приступим.
Оно пришло три часа спустя, после полудня, шестого ноября: имена, даты, распространение цветения. В обрывистых фразах чувствовалось напряжение. Какие-то предложения оказались неразборчивыми, буквы кое-где пропущены. Однако один большой абзац рассказывал о том, как эксперимент начался и кто им занимался. Эти предложения были длиннее, стиль имели почти повествовательный, как будто кто-то сообщал все, что пришло ему в голову.
ТАК КАК МАРКХЕМ УМЕР А ЧЕРТОВ ТУПИЦА РЕНФРЮ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЮ ТЯГОМОТИНУ У НАШЕГО МАЛЕНЬКОГО ПЛАНА НЕТ БУДУЩЕГО И ПРОШЛОГО Я ПОЛАГАЮ СЛОВА НЕ ПОМОГУТ НО ВЕЩЕСТВЕННЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА МОГЛИ БЫ СРАБОТАТЬ ЕСЛИ…
Далее последовали неразборчивые шумы. Длинный абзац исчез и больше не возвращался. Затем снова возникла жесткая биологическая информация. В ней пропадали слова. Шумы поднимались, как разбушевавшиеся морские волны. В стаккато последних предложении прослеживалось отчаяние.
Когда Гордон вошел в кухню, Пенни увидела, что выражение его лица изменилось. Она вопросительно подняла брови.
— Сегодня я получил. — Он и сам поразился той легкости и простоте, с какими произнес эти слова.
— Получил что?
— Ответ, Господи!
— Ой ой!
Гордон протянул ей ксерокопию лабораторной тетради.
— Значит, действительно все оказалось так, как ты думал?
— Очевидно. — В его голосе звучала спокойная уверенность. Он не чувствовал острой необходимости рассказывать что-либо о результатах. В душе не возникало никакого волнения, которое, как он предполагал, обязательно в таких случаях. Он получил факты, и они говорили сами за себя.
— Мой Бог, Гордон!
— Да, тут уж действительно помянешь Господа. В комнате воцарилось молчание. Она отложила листок в сторону и принялась потрошить цыпленка.
— Теперь им придется повысить тебя в должности.
— Я уверен, что так и будет. — В его голосе прозвучало удовлетворение.
— И может быть, — она бросила на него взгляд исподлобья, — ты снова станешь таким, что с тобой можно будет жить.
Фраза началась за здравие, а вот закончилась… Гордона передернуло.
— Ты, конечно, не могла сказать как-нибудь по-другому.
— Всему есть предел. Гордон.
— Угу.
— Я еще пока не являюсь твоей маленькой законной женушкой.
— Да, ты мне это очень ясно показала недавно.
Она фыркнула и так сжала губы, что они побледнели. Потом вытерла руки бумажным полотенцем и включила радио. Передавали музыку Чубби Чеккера. Гордон подошел и выключил приемник. Пенни посмотрела на него, но ничего не сказала. Гордон аккуратно сложил ксерокопию и положил в карман.
— Я, пожалуй, пойду почитаю, — сказал он.
— Сделай одолжение, — вымолвила Пенни.
Седьмого ноября после полудня шумы начали возрастать. Большую часть времени они забивали сигнал. Гордон уловил несколько разрозненных слов. Четко прошли только астрономические координаты. Теперь их можно было понять. Где-то там, в будущем, координаты указывают на то место, где они должны быть в пространстве. Солнечный апекс представляет собой усреднение от движения Солнца. Через тридцать пять лет Земля будет находиться в зоне этого усредненного перемещения. Гордон даже почувствовал некоторое облегчение, наблюдая за прыгающими кривыми шумов. Теперь все кусочки собрались вместе. Зиннес сможет подтвердить хотя бы часть из них. Вопрос состоял в том, как подать эту информацию, как составить доклад с такой степенью научной достоверности, чтобы его не смогли с ходу отмести. Взять да и без всяких околичностей изложить все в “Физикал ревью”? Стандартный подход. Статью в этом журнале опубликуют не раньше, чем через девять месяцев. Можно, конечно, поместить сообщение в “Физикал ревью леттерс”, но информацию придется изложить коротко. Как уложить в нее все детали эксперимента да еще послания? Гордон грустно улыбнулся. Вот вам, пожалуйста. Он получил грандиозные результаты, а теперь мучается, как их преподнести. Да, как преподнести это открытие?
Пенни положила на стол вилки и ножи. Гордон принес тарелки. Сквозь полосатые шторы пробивался мягкий свет, подчеркивая грациозную, походку Пенни. На лице у нее застыла обида.
Какое-то время они ели молча, потом Пенни неуверенно начала:
— Я сегодня думала о твоем эксперименте.
— Да?
— Я ничего в этом не понимаю. Представлять себе время таким образом…
— Я тоже не нахожу в этом смысла, однако это факт.
— А факты командуют парадом.
— Конечно. Но у меня такое ощущение, что мы смотрим на это неправильно. Время-пространство не должно проявлять себя так, как думают наши физики.
Она кивнула, на ее лице еще сохранялось недовольное выражение.
— Томас Вулф. “Время, темное время, тайное время, вечно текущее, как река”. Я помню этот отрывок из “Паутины и скалы”.
— Никогда не читал.
— Я думала сегодня о тебе и искала поэму Добсона. — Пенни покопалась в своих книгах, вытащила листок и протянула его Гордону.
Вы сказали, что время проходит? О нет! Мы проходим, увы. А оно остается.
Гордон рассмеялся:
— Да, что-то такое в этом роде, — и с энтузиазмом набросился на пирог.
— Ты полагаешь, что Лакин и ему подобные усомнятся в твоих результатах?
Какое-то время Гордон молча жевал, а потом сказал:
— Если хорошенько подумать, они именно так и поступят. Во всяком случае, я на это надеюсь. Каждый научный результат должен подвергаться критическим замечаниям. Все они без исключения подлежат проверке и переосмыслению.
— Нет, я имела в виду…
— Ты хотела спросить, не попытаются ли вообще зарубить мою работу? Я надеюсь, что попытаются, — улыбнулся Гордон. — Если они полезут дальше, чем позволяет принятая научная этика, это будет означать, что они покатятся и дальше.
— Я надеюсь, что до этого дело не дойдет.
— Почему?
— Потому… — ее голос прервался, — потому что это сильно скажется на тебе, а я не могу больше видеть тебя таким.
— Ну, милая…
— Я не могу. Целое лето ты натянут как струна. И когда я пытаюсь что-то сделать, то не могу до тебя достучаться. Я стала огрызаться на тебя и…
— Милая…
— Мне очень тяжело.
— Господи, я понимаю. Меня просто захватило все это и понесло.
— И меня тоже, — выговорила Пенни тихо.
— Знаешь, когда я начинаю обдумывать какую-то проблему, то вещи и люди будто путаются под ногами.
— В этом есть и моя вина. Я требовала от наших отношений слишком многого и не получила того, что хотелось.
— Мы начали цепляться друг к другу.
— Да, — вздохнула Пенни.
— Я.., я думаю, что теперь проблемы физики для меня не будут выглядеть столь мрачно.
— Вот.., на это я только и надеюсь. Я хотела сказать, что в последние несколько дней все шло иначе. Лучше, Мне кажется, как и год назад, серьезно. Ты не так напряжен. Я перестала тебя пилить. У нас, по-моему, наладились отношения — в первый раз за столько времени.
— Я тоже так думаю, — сказал он робко. Они ели молча. Но тишина больше не давила. Освещенная последними лучами заходящего солнца. Пенни взболтнула белое вино в бокале и посмотрела в потолок, думая о чем-то сугубо личном. Гордон чувствовал, что в этот момент оба они молят судьбу.
Пенни снова улыбнулась, ее глаза затуманились. Она выпила еще немного вина и воткнула вилку в гамбургер.
Держа его на весу, она с улыбкой рассматривала котлету, поворачивая так и эдак, а потом произнесла:
— А твой больше, чем этот. Гордон с серьезным видом кивнул.
— Может быть. У этого какая длина? Порядка тридцати сантиметров? Я его переплюну.
— В делах такого рода предпочтительней система измерений в дюймах. Это более традиционно.
— Так оно и есть.
— Вовсе не потому, что я пуристка, понимаешь ли.
— Я так не думаю.
Он проснулся оттого, что рука затекла от неловкой позы. Гордон осторожно сдвинул голову Пенни со своего плеча и продолжал лежать неподвижно, чувствуя легкое покалывание в руке. За окном царила наполненная осенними ароматами ночь. Он медленно приподнялся, и Пенни, не просыпаясь, что-то бормоча, прильнула к нему. В полумраке спальни он внимательно разглядывал округлые позвонки ее изогнувшейся спины — маленькие холмики под загорелой кожей. Гордон думал о времени, которое течет и замыкается на себя в отличие от реки. Потом его глаза остановились на ослепительном изгибе бедер, гладкая поверхность которых переходила в зрелую полноту ляжек, а загар сменялся снежной белизной. Продолжая дремать, Пенни сообщила, что Лоуренс называл свой пенис колонной из крови, и эта фраза казалась ей гротескной. Но, с другой стороны, в этом что-то, по ее мнению, было. “Все охотятся за маленьким мучеником”, — сказала она и заснула. Гордон разделял ее тревогу по поводу возникшей в их отношениях напряженности. Теперь она понемногу рассасывалась. Он чувствовал, что всегда ее любил, но между ними было столько всего…
Вдалеке послышался вой сирены. Что-то заставило его осторожно высвободиться из объятий Пенни и по холодному полу подойти к окну. Он увидел людей, которые шли по бульвару Ла-Ойя, освещенные неоновым светом реклам. Мимо промчался на мотоцикле полисмен. Муниципальная полиция носила сапоги и военную форму, яйцеобразные шлемы и защитные очки; их лица не выражали ничего, кроме белого и черного, прямо как в футуристических пьесах. В Нью-Йорке поношенная униформа мирного голубого цвета выглядела куда человечнее.
Сирена звучала совсем близко. Полицейская машина, сверкая фарами, промчалась мимо. Красные отблески мигалки отражались в окнах соседних домов и в витринах магазинов. Машина, словно сгусток энергии, завывая и оповещая округу о смутах и беспорядках, умчалась дальше. Доплеровский эффект звука сирены подстегнул прохожих, заставляя их двигаться энергичнее. Головы поворачивались в поисках преступников или пожаров, которые ассоциировались с этой пулеобразной машиной. Гордон думал о посланиях и том почти незамаскированном отчаянии, которое сквозило в них. Сирена… Сигнал тревоги пришел в отрывках, импульсах, светом, отраженным от случайных волн, видениями издалека. На него следовало отвечать. Это требовалось для науки, но не только для нее.
— Вы заняты? — спросил Купер.
— Нет, заходите. — Гордон отодвинул в сторону кучу контрольных работ, которые до этого проверял. Затем откинулся на спинку кресла, положил ноги на пачку бумаг и, закинув руки за голову, с улыбкой повернулся к Куперу:
— Чем могу служить?
— Видите ли, у меня через три недели повторный экзамен. Что я должен сказать о прерываниях? Я имею в виду, что в прошлый раз Лакин и остальные обрушились на меня как куча дерьма.
— Правильно. На вашем месте я бы вообще постарался обойти этот вопрос.
— Но я не могу! Они ж меня просто в порошок сотрут.
— О них я сам позабочусь.
— Да? А как именно?
— К этому времени я представлю свою небольшую работу.
— Ну, я не знаю… Скинуть Лакина с моего загривка — задача нетривиальная. Вы же видели, как он…
— А почему вы сказали “нетривиальная”? Почему не “тяжелая” или “трудная”?
— Ну, вы знаете стиль разговора у физиков…
— Ага, “физический разговор”. У нас много жаргонных словечек вроде этого. Я вот думаю, а не используются ли они иногда для запутывания смысла вместо его прояснения?
— Пожалуй. — Купер бросил на Гордона странный взгляд.
— Не нужно так тревожиться, — шутливо сказал Гордон. — Спи спокойно, дорогой друг. Я спасу твой зад.
— Ну, хорошо, — неуверенно проговорил Купер. — Если вы так считаете… — и он медленно направился к двери.
— Увидимся на ристалище, — сказал вслед Гордон.
Он составил почти четверть чернового варианта своей статьи для журнала “Сайенс”, когда кто-то постучал в дверь. Гордон решил послать статью в “Сайенс” потому, что это большой и престижный журнал, а кроме того, материал там довольно быстро попадал в печать. Они публиковали большие статьи, и он рассчитывал, что его сообщение поместят целиком, не разбивая на отдельные выпуски. Он приведет в этой статье все свидетельства и в таком количестве, что с ними нельзя будет не считаться. Гордон уже переговорил с Клаудией Зиннес. Она опубликует свое письмо в том же номере, подтверждая таким образом часть его наблюдений.
— Привет. Можно войти? — Это были близнецы, аспиранты-первокурсники.
— Послушайте, я сейчас очень занят…
— А это ваше рабочее время.
— Да? Ну ладно. Что там у вас?
— Вы неправильно оценили некоторые из решенных нами задач, — объявил один из них.
Такое заявление без обиняков несколько обескуражило Гордона. Он привык к большей кротости студентов.
— Неужели? — иронично отозвался он.
— Да. Вот посмотрите. — Один из них начал быстро писать на классной доске, висевшей в кабинете, частично покрывая записи Гордона, подготовленные для статьи. Он пытался следить за аргументами близнецов.
— Эй, поосторожнее с моими записями. Аспирант хмуро взглянул на Гордона, потом демократично согласился и стал писать вокруг. Гордон сфокусировал свое внимание на Бесселевых функциях и граничных условиях на электрическом поле. Ему потребовалось пять минут, чтобы показать студентам, в чем состояла их ошибка, причем он так и не понял, с кем из близнецов разговаривает. Они походили друг на друга как две капли воды. Едва один из них заканчивал, в атаку шел второй, возражая. Гордон устал от них. Через десять минут, когда они начали допрашивать его об исследованиях и о том, сколько получает ассистент, ему удалось их выпроводить, сославшись на головную боль.
Едва за ними закрылась дверь, как раздался новый голос:
— Подождите секунду! Доктор Бернстайн! Гордон неохотно снова открыл дверь. Репортер из ЮПИ переступил порог комнаты.
— Я знаю, вы не хотите, чтобы вас беспокоили, профессор…
— Совершенно верно. Тогда почему же вы меня беспокоите?
— Потому что профессор Рамсей только что мне все рассказал. Вот почему.
— Что он вам рассказал?
— О вас, о цепочечных молекулах и о том, откуда вы все это получили. А также что вы хотите держать это в секрете. Я все узнал. — Он широко улыбнулся.
— Почему Рамсей вам это рассказал?
— Кое о чем я сам догадался. В его статье не все выглядело гладко. Он, знаете ли, не умеет врать, ваш Рамсей.
— Я тоже так думаю.
— Он вообще не хотел ничего мне говорить. Но я припомнил одну вещь, к которой вы когда-то имели отношение.
— Сол Шриффер, — сказал Гордон и почувствовал, как на него неожиданно навалилась усталость.
— Да, это связано именно с ним. Я просто сложил два плюс два. Потом отправился к Рамсею за подробностями по его статье и в середине разговора вытащил это дело.
— И он все выболтал.
— Ну, теперь вы все знаете.
Гордон устало плюхнулся в кресло. Он сидел, сгорбившись, и смотрел на человека из Юнайтед Пресс Интернэшнл.
— Ну? — спросил корреспондент. — Вы собираетесь мне что-нибудь рассказать? — Он достал блокнот.
— Я не люблю, когда меня пытают.
— Извините, если я вас обидел, профессор. Я вас не пытаю. Просто я разнюхал немного и…
— Ладно, ладно. Я только стараюсь соблюдать осторожность в данном вопросе.
— Ну, это все равно когда-нибудь вышло бы наружу, знаете ли. Материал Рамсея — Хассингера пока еще не привлек к себе значительного внимания, насколько мне известно. Однако то, о чем они пишут, весьма важно. Люди должны об этом знать. Ваш вклад будет очень ценным.
Гордон невесело рассмеялся:
— Будет ценным… — сказал он и рассмеялся опять. Корреспондент нахмурился:
— Так вы мне расскажете или нет?
Гордон почувствовал, как все тело наливается усталостью.
— Пожалуй, расскажу, — вздохнул он.
Глава 31
Глава 32
Петерсон завел машину в кирпичный гараж и вытащил чемоданы. Отдуваясь, он поставил их у дорожки, ведущей к фермерскому домику. Двери гаража со щелчком закрылись.
Со стороны Северного моря дул пронизывающий ветер, беспрепятственно проносясь над плоской равниной Восточной Англии. Петерсон поднял воротник меховой куртки.
В доме никаких признаков жизни. Возможно, никто не услышал мягкого урчания подъехавшей машины. Он решил обойти домик вокруг, посмотреть что к чему, а заодно размять ноги. В голове гудело. Нужно подышать свежим воздухом. Он переночевал в отеле в Кембридже, а утром его снова охватило это щемящее чувство. Он проспал почти до обеда, потом спустился в ресторан, чтобы поесть. В отеле никого не было. То же самое и на улицах. В домах поблизости не дымили трубы, не горел свет. Петерсон не стал выяснять, в чем тут дело. Он проехал по пустынным улицам и оказался на дороге, пересекавшей болотистый ландшафт Кембриджшира.
Петерсон потер руки — не столько для того, чтобы согреться, а в знак удовлетворения. Когда приступ болезни первый раз настиг его вне Лондона, он не думал, что сможет уехать так далеко. Дороги между Лондоном и Кембриджем оказались просто забиты машинами, а севернее Кембриджа были почему-то пусты.. Он видел перевернутые грузовики и горящие амбары к северу от могилы святого Эдмунда. Около Стоунмаркета какая-то банда, вооруженная топорами и мотыгами, пыталась напасть на него. Он протаранил толпу. Мощная машина разбрасывала тела, как щепки.
— Информация по биологии. Более подробно о тахионах.
— Это хорошо? Я хотела спросить, тебе-то какая от этого польза?
— Я думаю все сопоставить, когда получу достаточно информации. Мне нужно получить одно ясное заявление, чтобы подтвердить мои догадки. И тогда все станет на свои места.
— О чем ты догадываешься? Гордон молча покачал головой.
— Ну давай. Мне-то ты можешь сказать?
— Нет, не могу. Я никому ничего не скажу, пока не перестану сомневаться. Все это очень большое дело должно быть моим. Я не хочу, чтобы хоть слово стало известно, прежде чем я смогу все точно узнать.
— Господи, Гордон! Это ведь я, Пенни! Ты меня помнишь?
— Слушай, я все равно ничего не скажу.
— Черт подери, ты совсем помешался?
— Если тебе не нравится, можешь оставить меня в покое.
— Да, возможно, я так и сделаю.
Лакин старался не говорить с Гордоном ни о чем, кроме лабораторных занятий. Купер тоже отсиживался в своем крохотном студенческом закутке и редко обращался к Гордону даже в тех случаях, когда на чем-нибудь застревал. Гордон сам старался как можно реже ходить в деканат физического факультета на третьем этаже. Секретариату приходилось искать его в лаборатории. Он приносил с собой завтрак и съедал его, одновременно следя за аппаратурой ЯМР-установки и борясь с постоянно возникавшей проблемой соотношения уровней сигнала шумов, а также наблюдая за изгибающимися линиями резонансных кривых.
— Доктор Бернстайн?
— А? — Гордон задремал перед экраном осциллографа. Он быстро бросил взгляд на резонансные линии, но их ничто не искажало. Хорошо, значит, ничего не упущено. Только после этого он взглянул на стоявшего перед ним худощавого человека.
— Я из Ассошиэйтед Пресс. Готовлю большую статью по результатам, полученным Рамсеем и Хассингером. Знаете, их доклад вызвал серьезную озабоченность общественности. Я подумал, что вы могли бы посмотреть на тот вклад, который внесли сотрудники другого факультета, и…
— Почему вы обратились ко мне?
— Я не мог не заметить, что во время доклада и ответов на вопросы профессор Рамсей все время поглядывал на вас. Вот я и подумал, не могли ли вы оказаться “другим источником”, о котором говорил Рамсей?
— Когда он это сказал?
— Вчера, когда я брал у него интервью.
— Ерунда.
— В чем дело, профессор? Мне кажется, вы чем-то озабочены.
— Нет, ничего. Мне нечего вам сказать.
— Вы в этом уверены, профессор?
— Я уже сказал, что мне не о чем с вами говорить. Пожалуйста, уходите.
Корреспондент открыл было рот, но Гордон показал большим пальцем на дверь:
— Уходите, я сказал, уходите!
Гордон работал каждый день, постепенно собирая предложения из обрывков. Сигналы приходили без всякой последовательности. Техническая информация повторялась многократно, возможно, для того чтобы ее обязательно правильно поняли, несмотря на ошибки передачи и приема. “Но почему? — думал он. — Эта информация подтверждает мои предположения. Но ведь должно быть разъяснение к этому тексту”. Должно быть какое-то рациональное объяснение всему этому. Однажды вечером ему приснилось, что дядя Герб наблюдает за тем, как он, Гордон, играет в шахматы на Вашингтон-сквер. Он смотрел, как Гордон передвигал по клеткам фигуры, хмурился и повторял с упреком:
— Избави Боже от рационального объяснения.
В понедельник, 5 ноября. Гордон приехал на работу поздно, задержавшись из-за бессмысленного спора с Пенни по поводу каких-то незначительных домашних дел. По дороге он включил радио. Среди главных новостей сообщалось, что Мария Гепперт-Майер из Университета Ла-Ойи получила Нобелевскую премию по физике. Гордона так ошарашила эта новость, что он только-только успел прийти в себя, чтобы повернуть на аллею, ведущую к университету. Сзади раздался громкий гудок “линкольна”, а его водитель — тот самый человек в шляпе, который ездил днем с включенными фарами, — наградил его сердитым взглядом. Майер получила премию за создание модели оболочки ядра. Вместе с ней разделили награду Юджин Вигнер из Принстона, а также Йоханнес Йенсен из Германии, который параллельно разработал эту модель.
В этот день после обеда в университете состоялась пресс-конференция. Мария Майер вела себя очень скромно и застенчиво отвечала на обрушившийся на нее град вопросов. Гордон тоже пришел на пресс-конференцию. Вопросы в основном задавали глупые, но этого следовало ожидать. Добрая женщина, которая остановила его однажды, чтобы поинтересоваться результатами работы, в то время как факультет его игнорировал, теперь стала обладательницей Нобелевской премии. У Гордона это никак не укладывалось в голове. Неожиданно у него возникло ощущение, что все начинает сходиться в этом месте и в это время. Исследование, выполненное здесь, имеет важное значение. Еще Кэрроуэн с их загадкой квазаров; порядок расположения частиц Гелл-Манна; видение Дайсона, Маркузе и Мария Майер; а также новость о том, что сюда направляется Джонас Салк, чтобы построить новый институт. Ла-Ойя стала связующим узлом.
И очень хорошо, что он оказался здесь.
Глава 30
6 ноября 1963 года
Сила сигнала вдруг резко возросла. В послании содержались целые параграфы по теории Вилера-Фейнмана. Гордон позвонил Клаудии Зиннес, чтобы узнать, получила ли группа в Колумбийском университете те же самые результаты.
— Нет, по крайней мере в течение последних пяти дней, — сообщила она. — Во-первых, сломалось оборудование, во-вторых, заболел гриппом тот аспирант, который этим занимался. Я думаю, он переутомился.
— Вы хотите сказать, что ничего не получили?
— В эти дни — ничего.
— А вы сами не могли бы этим заняться?
— Я займусь завтра. У меня очень много других дел.
— Да, конечно. Я бы хотел только получить подтверждение, и все.
— Но у вас уже сейчас есть такое подтверждение, Гордон. Я имею в виду сам эффект.
— Важен не только сам эффект. Клаудиа, еще раз просмотрите полученные ранее сигналы. Подумайте о том, что они могут означать.
— Гордон, я не уверена, что мы знаем достаточно, чтобы…
— Хорошо, я согласен. Большинство полученных мною данных — фрагменты, обрывки предложений. Но в них чувствуется какая-то логика.
— Сначала данные, Гордон. Потом мы, может быть, создадим какую-то теорию, — сказала она безапелляционным тоном преподавателя, который он помнил еще со времен аспирантуры.
— Правильно. — Он по собственному опыту знал, что там, где дело касалось экспериментальной физики, с ней лучше не спорить. Она имела достаточно жесткие взгляды в науке.
— Я обещаю начать завтра.
— Хорошо, но сигнал к утру может исчезнуть.
— Не будьте настырным, Гордон. Завтра мы снова приступим.
Оно пришло три часа спустя, после полудня, шестого ноября: имена, даты, распространение цветения. В обрывистых фразах чувствовалось напряжение. Какие-то предложения оказались неразборчивыми, буквы кое-где пропущены. Однако один большой абзац рассказывал о том, как эксперимент начался и кто им занимался. Эти предложения были длиннее, стиль имели почти повествовательный, как будто кто-то сообщал все, что пришло ему в голову.
ТАК КАК МАРКХЕМ УМЕР А ЧЕРТОВ ТУПИЦА РЕНФРЮ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЮ ТЯГОМОТИНУ У НАШЕГО МАЛЕНЬКОГО ПЛАНА НЕТ БУДУЩЕГО И ПРОШЛОГО Я ПОЛАГАЮ СЛОВА НЕ ПОМОГУТ НО ВЕЩЕСТВЕННЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА МОГЛИ БЫ СРАБОТАТЬ ЕСЛИ…
Далее последовали неразборчивые шумы. Длинный абзац исчез и больше не возвращался. Затем снова возникла жесткая биологическая информация. В ней пропадали слова. Шумы поднимались, как разбушевавшиеся морские волны. В стаккато последних предложении прослеживалось отчаяние.
Когда Гордон вошел в кухню, Пенни увидела, что выражение его лица изменилось. Она вопросительно подняла брови.
— Сегодня я получил. — Он и сам поразился той легкости и простоте, с какими произнес эти слова.
— Получил что?
— Ответ, Господи!
— Ой ой!
Гордон протянул ей ксерокопию лабораторной тетради.
— Значит, действительно все оказалось так, как ты думал?
— Очевидно. — В его голосе звучала спокойная уверенность. Он не чувствовал острой необходимости рассказывать что-либо о результатах. В душе не возникало никакого волнения, которое, как он предполагал, обязательно в таких случаях. Он получил факты, и они говорили сами за себя.
— Мой Бог, Гордон!
— Да, тут уж действительно помянешь Господа. В комнате воцарилось молчание. Она отложила листок в сторону и принялась потрошить цыпленка.
— Теперь им придется повысить тебя в должности.
— Я уверен, что так и будет. — В его голосе прозвучало удовлетворение.
— И может быть, — она бросила на него взгляд исподлобья, — ты снова станешь таким, что с тобой можно будет жить.
Фраза началась за здравие, а вот закончилась… Гордона передернуло.
— Ты, конечно, не могла сказать как-нибудь по-другому.
— Всему есть предел. Гордон.
— Угу.
— Я еще пока не являюсь твоей маленькой законной женушкой.
— Да, ты мне это очень ясно показала недавно.
Она фыркнула и так сжала губы, что они побледнели. Потом вытерла руки бумажным полотенцем и включила радио. Передавали музыку Чубби Чеккера. Гордон подошел и выключил приемник. Пенни посмотрела на него, но ничего не сказала. Гордон аккуратно сложил ксерокопию и положил в карман.
— Я, пожалуй, пойду почитаю, — сказал он.
— Сделай одолжение, — вымолвила Пенни.
Седьмого ноября после полудня шумы начали возрастать. Большую часть времени они забивали сигнал. Гордон уловил несколько разрозненных слов. Четко прошли только астрономические координаты. Теперь их можно было понять. Где-то там, в будущем, координаты указывают на то место, где они должны быть в пространстве. Солнечный апекс представляет собой усреднение от движения Солнца. Через тридцать пять лет Земля будет находиться в зоне этого усредненного перемещения. Гордон даже почувствовал некоторое облегчение, наблюдая за прыгающими кривыми шумов. Теперь все кусочки собрались вместе. Зиннес сможет подтвердить хотя бы часть из них. Вопрос состоял в том, как подать эту информацию, как составить доклад с такой степенью научной достоверности, чтобы его не смогли с ходу отмести. Взять да и без всяких околичностей изложить все в “Физикал ревью”? Стандартный подход. Статью в этом журнале опубликуют не раньше, чем через девять месяцев. Можно, конечно, поместить сообщение в “Физикал ревью леттерс”, но информацию придется изложить коротко. Как уложить в нее все детали эксперимента да еще послания? Гордон грустно улыбнулся. Вот вам, пожалуйста. Он получил грандиозные результаты, а теперь мучается, как их преподнести. Да, как преподнести это открытие?
Пенни положила на стол вилки и ножи. Гордон принес тарелки. Сквозь полосатые шторы пробивался мягкий свет, подчеркивая грациозную, походку Пенни. На лице у нее застыла обида.
Какое-то время они ели молча, потом Пенни неуверенно начала:
— Я сегодня думала о твоем эксперименте.
— Да?
— Я ничего в этом не понимаю. Представлять себе время таким образом…
— Я тоже не нахожу в этом смысла, однако это факт.
— А факты командуют парадом.
— Конечно. Но у меня такое ощущение, что мы смотрим на это неправильно. Время-пространство не должно проявлять себя так, как думают наши физики.
Она кивнула, на ее лице еще сохранялось недовольное выражение.
— Томас Вулф. “Время, темное время, тайное время, вечно текущее, как река”. Я помню этот отрывок из “Паутины и скалы”.
— Никогда не читал.
— Я думала сегодня о тебе и искала поэму Добсона. — Пенни покопалась в своих книгах, вытащила листок и протянула его Гордону.
Вы сказали, что время проходит? О нет! Мы проходим, увы. А оно остается.
Гордон рассмеялся:
— Да, что-то такое в этом роде, — и с энтузиазмом набросился на пирог.
— Ты полагаешь, что Лакин и ему подобные усомнятся в твоих результатах?
Какое-то время Гордон молча жевал, а потом сказал:
— Если хорошенько подумать, они именно так и поступят. Во всяком случае, я на это надеюсь. Каждый научный результат должен подвергаться критическим замечаниям. Все они без исключения подлежат проверке и переосмыслению.
— Нет, я имела в виду…
— Ты хотела спросить, не попытаются ли вообще зарубить мою работу? Я надеюсь, что попытаются, — улыбнулся Гордон. — Если они полезут дальше, чем позволяет принятая научная этика, это будет означать, что они покатятся и дальше.
— Я надеюсь, что до этого дело не дойдет.
— Почему?
— Потому… — ее голос прервался, — потому что это сильно скажется на тебе, а я не могу больше видеть тебя таким.
— Ну, милая…
— Я не могу. Целое лето ты натянут как струна. И когда я пытаюсь что-то сделать, то не могу до тебя достучаться. Я стала огрызаться на тебя и…
— Милая…
— Мне очень тяжело.
— Господи, я понимаю. Меня просто захватило все это и понесло.
— И меня тоже, — выговорила Пенни тихо.
— Знаешь, когда я начинаю обдумывать какую-то проблему, то вещи и люди будто путаются под ногами.
— В этом есть и моя вина. Я требовала от наших отношений слишком многого и не получила того, что хотелось.
— Мы начали цепляться друг к другу.
— Да, — вздохнула Пенни.
— Я.., я думаю, что теперь проблемы физики для меня не будут выглядеть столь мрачно.
— Вот.., на это я только и надеюсь. Я хотела сказать, что в последние несколько дней все шло иначе. Лучше, Мне кажется, как и год назад, серьезно. Ты не так напряжен. Я перестала тебя пилить. У нас, по-моему, наладились отношения — в первый раз за столько времени.
— Я тоже так думаю, — сказал он робко. Они ели молча. Но тишина больше не давила. Освещенная последними лучами заходящего солнца. Пенни взболтнула белое вино в бокале и посмотрела в потолок, думая о чем-то сугубо личном. Гордон чувствовал, что в этот момент оба они молят судьбу.
Пенни снова улыбнулась, ее глаза затуманились. Она выпила еще немного вина и воткнула вилку в гамбургер.
Держа его на весу, она с улыбкой рассматривала котлету, поворачивая так и эдак, а потом произнесла:
— А твой больше, чем этот. Гордон с серьезным видом кивнул.
— Может быть. У этого какая длина? Порядка тридцати сантиметров? Я его переплюну.
— В делах такого рода предпочтительней система измерений в дюймах. Это более традиционно.
— Так оно и есть.
— Вовсе не потому, что я пуристка, понимаешь ли.
— Я так не думаю.
Он проснулся оттого, что рука затекла от неловкой позы. Гордон осторожно сдвинул голову Пенни со своего плеча и продолжал лежать неподвижно, чувствуя легкое покалывание в руке. За окном царила наполненная осенними ароматами ночь. Он медленно приподнялся, и Пенни, не просыпаясь, что-то бормоча, прильнула к нему. В полумраке спальни он внимательно разглядывал округлые позвонки ее изогнувшейся спины — маленькие холмики под загорелой кожей. Гордон думал о времени, которое течет и замыкается на себя в отличие от реки. Потом его глаза остановились на ослепительном изгибе бедер, гладкая поверхность которых переходила в зрелую полноту ляжек, а загар сменялся снежной белизной. Продолжая дремать, Пенни сообщила, что Лоуренс называл свой пенис колонной из крови, и эта фраза казалась ей гротескной. Но, с другой стороны, в этом что-то, по ее мнению, было. “Все охотятся за маленьким мучеником”, — сказала она и заснула. Гордон разделял ее тревогу по поводу возникшей в их отношениях напряженности. Теперь она понемногу рассасывалась. Он чувствовал, что всегда ее любил, но между ними было столько всего…
Вдалеке послышался вой сирены. Что-то заставило его осторожно высвободиться из объятий Пенни и по холодному полу подойти к окну. Он увидел людей, которые шли по бульвару Ла-Ойя, освещенные неоновым светом реклам. Мимо промчался на мотоцикле полисмен. Муниципальная полиция носила сапоги и военную форму, яйцеобразные шлемы и защитные очки; их лица не выражали ничего, кроме белого и черного, прямо как в футуристических пьесах. В Нью-Йорке поношенная униформа мирного голубого цвета выглядела куда человечнее.
Сирена звучала совсем близко. Полицейская машина, сверкая фарами, промчалась мимо. Красные отблески мигалки отражались в окнах соседних домов и в витринах магазинов. Машина, словно сгусток энергии, завывая и оповещая округу о смутах и беспорядках, умчалась дальше. Доплеровский эффект звука сирены подстегнул прохожих, заставляя их двигаться энергичнее. Головы поворачивались в поисках преступников или пожаров, которые ассоциировались с этой пулеобразной машиной. Гордон думал о посланиях и том почти незамаскированном отчаянии, которое сквозило в них. Сирена… Сигнал тревоги пришел в отрывках, импульсах, светом, отраженным от случайных волн, видениями издалека. На него следовало отвечать. Это требовалось для науки, но не только для нее.
— Вы заняты? — спросил Купер.
— Нет, заходите. — Гордон отодвинул в сторону кучу контрольных работ, которые до этого проверял. Затем откинулся на спинку кресла, положил ноги на пачку бумаг и, закинув руки за голову, с улыбкой повернулся к Куперу:
— Чем могу служить?
— Видите ли, у меня через три недели повторный экзамен. Что я должен сказать о прерываниях? Я имею в виду, что в прошлый раз Лакин и остальные обрушились на меня как куча дерьма.
— Правильно. На вашем месте я бы вообще постарался обойти этот вопрос.
— Но я не могу! Они ж меня просто в порошок сотрут.
— О них я сам позабочусь.
— Да? А как именно?
— К этому времени я представлю свою небольшую работу.
— Ну, я не знаю… Скинуть Лакина с моего загривка — задача нетривиальная. Вы же видели, как он…
— А почему вы сказали “нетривиальная”? Почему не “тяжелая” или “трудная”?
— Ну, вы знаете стиль разговора у физиков…
— Ага, “физический разговор”. У нас много жаргонных словечек вроде этого. Я вот думаю, а не используются ли они иногда для запутывания смысла вместо его прояснения?
— Пожалуй. — Купер бросил на Гордона странный взгляд.
— Не нужно так тревожиться, — шутливо сказал Гордон. — Спи спокойно, дорогой друг. Я спасу твой зад.
— Ну, хорошо, — неуверенно проговорил Купер. — Если вы так считаете… — и он медленно направился к двери.
— Увидимся на ристалище, — сказал вслед Гордон.
Он составил почти четверть чернового варианта своей статьи для журнала “Сайенс”, когда кто-то постучал в дверь. Гордон решил послать статью в “Сайенс” потому, что это большой и престижный журнал, а кроме того, материал там довольно быстро попадал в печать. Они публиковали большие статьи, и он рассчитывал, что его сообщение поместят целиком, не разбивая на отдельные выпуски. Он приведет в этой статье все свидетельства и в таком количестве, что с ними нельзя будет не считаться. Гордон уже переговорил с Клаудией Зиннес. Она опубликует свое письмо в том же номере, подтверждая таким образом часть его наблюдений.
— Привет. Можно войти? — Это были близнецы, аспиранты-первокурсники.
— Послушайте, я сейчас очень занят…
— А это ваше рабочее время.
— Да? Ну ладно. Что там у вас?
— Вы неправильно оценили некоторые из решенных нами задач, — объявил один из них.
Такое заявление без обиняков несколько обескуражило Гордона. Он привык к большей кротости студентов.
— Неужели? — иронично отозвался он.
— Да. Вот посмотрите. — Один из них начал быстро писать на классной доске, висевшей в кабинете, частично покрывая записи Гордона, подготовленные для статьи. Он пытался следить за аргументами близнецов.
— Эй, поосторожнее с моими записями. Аспирант хмуро взглянул на Гордона, потом демократично согласился и стал писать вокруг. Гордон сфокусировал свое внимание на Бесселевых функциях и граничных условиях на электрическом поле. Ему потребовалось пять минут, чтобы показать студентам, в чем состояла их ошибка, причем он так и не понял, с кем из близнецов разговаривает. Они походили друг на друга как две капли воды. Едва один из них заканчивал, в атаку шел второй, возражая. Гордон устал от них. Через десять минут, когда они начали допрашивать его об исследованиях и о том, сколько получает ассистент, ему удалось их выпроводить, сославшись на головную боль.
Едва за ними закрылась дверь, как раздался новый голос:
— Подождите секунду! Доктор Бернстайн! Гордон неохотно снова открыл дверь. Репортер из ЮПИ переступил порог комнаты.
— Я знаю, вы не хотите, чтобы вас беспокоили, профессор…
— Совершенно верно. Тогда почему же вы меня беспокоите?
— Потому что профессор Рамсей только что мне все рассказал. Вот почему.
— Что он вам рассказал?
— О вас, о цепочечных молекулах и о том, откуда вы все это получили. А также что вы хотите держать это в секрете. Я все узнал. — Он широко улыбнулся.
— Почему Рамсей вам это рассказал?
— Кое о чем я сам догадался. В его статье не все выглядело гладко. Он, знаете ли, не умеет врать, ваш Рамсей.
— Я тоже так думаю.
— Он вообще не хотел ничего мне говорить. Но я припомнил одну вещь, к которой вы когда-то имели отношение.
— Сол Шриффер, — сказал Гордон и почувствовал, как на него неожиданно навалилась усталость.
— Да, это связано именно с ним. Я просто сложил два плюс два. Потом отправился к Рамсею за подробностями по его статье и в середине разговора вытащил это дело.
— И он все выболтал.
— Ну, теперь вы все знаете.
Гордон устало плюхнулся в кресло. Он сидел, сгорбившись, и смотрел на человека из Юнайтед Пресс Интернэшнл.
— Ну? — спросил корреспондент. — Вы собираетесь мне что-нибудь рассказать? — Он достал блокнот.
— Я не люблю, когда меня пытают.
— Извините, если я вас обидел, профессор. Я вас не пытаю. Просто я разнюхал немного и…
— Ладно, ладно. Я только стараюсь соблюдать осторожность в данном вопросе.
— Ну, это все равно когда-нибудь вышло бы наружу, знаете ли. Материал Рамсея — Хассингера пока еще не привлек к себе значительного внимания, насколько мне известно. Однако то, о чем они пишут, весьма важно. Люди должны об этом знать. Ваш вклад будет очень ценным.
Гордон невесело рассмеялся:
— Будет ценным… — сказал он и рассмеялся опять. Корреспондент нахмурился:
— Так вы мне расскажете или нет?
Гордон почувствовал, как все тело наливается усталостью.
— Пожалуй, расскажу, — вздохнул он.
Глава 31
Гордон даже не предполагал, что свет может быть таким ярким. С обеих сторон маленькой платформы, на которой он стоял, установили по батарее мощных светильников, чтобы исключить тени на лице выступающего. Рыло телевизионной камеры, как одноглазый циклоп, уставилось на него. В аудитории находились несколько химиков и почти весь физический факультет. Оформитель работал до полуночи, подготавливая схемы. Гордон обнаружил, что персонал факультета в таких случаях — большая поддержка. Он понял, что их враждебность — плод его воображения. Коллеги приветствовали его в холле, внимательно прислушивались к рассказу о полученных данных, заходили в лабораторию.
Он поискал глазами Пенни. Ага, вон она, в последнем ряду, в розовом платье. Она слабо улыбнулась, когда он помахал ей рукой. Представители прессы, рассаживаясь, тихонько переговаривались. Все телевизионщики были на местах, а женщина с микрофоном давала последние указания. Гордон окинул взглядом аудиторию. Невероятно, но сейчас людей гораздо больше, чем на конференции по случаю вручения Нобелевской премии Марии Майер, хотя в данном случае всех оповестили за день или два. Корреспондент из ЮПИ получил эксклюзивное интервью, его подхватили другие агентства, после чего университет и организовал это шоу.
Гордон влажными пальцами перебирал свои записи. ; Вообще-то все это ни к чему. “Господи, наука на подмостках, наука, пробивающая свою часть в вечерних новостях, наука как предмет ширпотреба”. Однако ажиотаж большой. В конечном счете должна остаться только статья в “Сайенс”, где его результаты должны сойтись с их испытаниями, где не должно быть никакого смещения на весах истины за или против него.
— Доктор Бернстайн, мы готовы. Он в последний раз вытер лоб.
— Хорошо, можете начинать.
Загорелся зеленый огонек. Гордон посмотрел в камеру и постарался улыбнуться.
Он поискал глазами Пенни. Ага, вон она, в последнем ряду, в розовом платье. Она слабо улыбнулась, когда он помахал ей рукой. Представители прессы, рассаживаясь, тихонько переговаривались. Все телевизионщики были на местах, а женщина с микрофоном давала последние указания. Гордон окинул взглядом аудиторию. Невероятно, но сейчас людей гораздо больше, чем на конференции по случаю вручения Нобелевской премии Марии Майер, хотя в данном случае всех оповестили за день или два. Корреспондент из ЮПИ получил эксклюзивное интервью, его подхватили другие агентства, после чего университет и организовал это шоу.
Гордон влажными пальцами перебирал свои записи. ; Вообще-то все это ни к чему. “Господи, наука на подмостках, наука, пробивающая свою часть в вечерних новостях, наука как предмет ширпотреба”. Однако ажиотаж большой. В конечном счете должна остаться только статья в “Сайенс”, где его результаты должны сойтись с их испытаниями, где не должно быть никакого смещения на весах истины за или против него.
— Доктор Бернстайн, мы готовы. Он в последний раз вытер лоб.
— Хорошо, можете начинать.
Загорелся зеленый огонек. Гордон посмотрел в камеру и постарался улыбнуться.
Глава 32
1998 год
Петерсон завел машину в кирпичный гараж и вытащил чемоданы. Отдуваясь, он поставил их у дорожки, ведущей к фермерскому домику. Двери гаража со щелчком закрылись.
Со стороны Северного моря дул пронизывающий ветер, беспрепятственно проносясь над плоской равниной Восточной Англии. Петерсон поднял воротник меховой куртки.
В доме никаких признаков жизни. Возможно, никто не услышал мягкого урчания подъехавшей машины. Он решил обойти домик вокруг, посмотреть что к чему, а заодно размять ноги. В голове гудело. Нужно подышать свежим воздухом. Он переночевал в отеле в Кембридже, а утром его снова охватило это щемящее чувство. Он проспал почти до обеда, потом спустился в ресторан, чтобы поесть. В отеле никого не было. То же самое и на улицах. В домах поблизости не дымили трубы, не горел свет. Петерсон не стал выяснять, в чем тут дело. Он проехал по пустынным улицам и оказался на дороге, пересекавшей болотистый ландшафт Кембриджшира.
Петерсон потер руки — не столько для того, чтобы согреться, а в знак удовлетворения. Когда приступ болезни первый раз настиг его вне Лондона, он не думал, что сможет уехать так далеко. Дороги между Лондоном и Кембриджем оказались просто забиты машинами, а севернее Кембриджа были почему-то пусты.. Он видел перевернутые грузовики и горящие амбары к северу от могилы святого Эдмунда. Около Стоунмаркета какая-то банда, вооруженная топорами и мотыгами, пыталась напасть на него. Он протаранил толпу. Мощная машина разбрасывала тела, как щепки.