Этот простой вопрос, выскочивший посреди высоких размышлений о природе искусства, как чертик из табакерки, заставил Фролова болезненно скривить губы. Похоже, на подсознательном уровне он мучил его не меньше, а то и больше всех прочих.
   Вообще с женщинами Фролову не везло. При том, что он был вполне красив по любым женским меркам – высок, худощав, без каких-либо лицевых или физических изъянов. У него были густые темные волосы, приятный низкий голос и тонкие музыкальные пальцы, хотя он не владел никаким музыкальным инструментом. Единственное, что слегка портило эту безупречную картину, был его нервный, слегка бегающий взгляд, выдававший в нем рафинированного интеллигента. Взгляд этот, чуть испуганный, чуть заискивающий, вступал в явное противоречие с дышащей уверенностью фигурой. Фролов вообще не мог долго смотреть в глаза собеседнику, что принималось последним как скрытность, нежелание быть откровенным, а то и явное пренебрежение. Казалось, будто Фролов что-то недоговаривает. В разговоре с коллегами или начальством эта манера с грехом пополам принималась, особенно теми, кто его хорошо знал, но женщины, пытаясь поймать глаза Фролова, начинали думать, что он либо что-то скрывает, либо просто себе на уме. Оттого и комплименты в его устах выглядели или натужными, или дежурными, или двусмысленными, словно он говорит их через силу, потому что на самом деле думает совсем иначе. Впрочем, узнав его поближе, к его бегающему взгляду привыкали, но поначалу это производило неприятное впечатление. Кроме всего прочего, Фролов был стеснителен. До того стеснителен, что все его женщины были не завоеваны им, а как будто подхвачены в нужное время в нужном месте. Или Фролов был ими подхвачен. Это как посмотреть. То есть если женщины и проявляли интерес к нему, то только потому, что у них в данный момент что-то на личном фронте не ладилось. Одна только-только развелась, другая только-только собралась развестись, третья (кстати, пионервожатая в «Артеке») нашла во Фролове утешение после расставания со своим любовником, мускулистым физкультурником, четвертая похоронила мужа и жаждала забыться в новом романе. Можно сказать, что это было главным, если не единственным везением Фролова в отношениях с противоположным полом. Он часто думал, а были бы у него вообще женщины, если бы не эта трогательная забота неба о его мужской состоятельности. Даже Варя, которая самолично набросилась на Фролова в коридоре киностудии, не была исключением. Мужа она давно не любила, а незадолго до кинематографического банкета рассталась с любовником, подающим надежды шахматистом, который отказался вращаться по заданной орбите и делить Варю с другими мужчинами. Хотя точнее было бы сказать, что он отказался делить шахматы с Варей, ибо именно они стояли для него на первом месте. А Варя, не терпевшая неповиновения и конкуренции, не стала вступать в неравный бой с деревянными фигурками. Этот прокол, а точнее опустевшее место в околопланетном пространстве, Варя тут же заполнила подвернувшимся Фроловым. И только самая первая женщина Фролова, студентка Московского текстильного института Юля Карпухина, мало того что ни с кем не расставалась, а и вообще была невинной. Правда, и тут имелся намек на будущее «везение» Фролова – у Юли незадолго до их знакомства умер отец. И если учение Фрейда верно, поскольку всесильно, то и здесь не обошлось без руки неба и все той же компенсации. Этот студенческий роман, впрочем, длился недолго. Но не потому, что остыли чувства, а потому, что в любовных утехах юная пара не имела никакого опыта, и постель довольно быстро превратилась для обоих в форменную пытку. Юный Фролов, не знакомый с женской физиологией, стеснялся, краснел и отчаянно пытался понять, как происходит любовный процесс. То он никак не мог попасть, куда надо – ему все время казалось, что то, куда надо попасть, должно быть выше, то от волнения и скованности терял возбуждение. Юля, которая была в этих делах еще более неопытна, стеснялась помочь Фролову. В итоге, подавленные собственным стеснением, они подолгу терлись телами, словно пытались этим неловким, но страстным трением высечь необходимую искру любви. Доводили себя до иступленного состояния, пока, наконец, просто не уставали. Во многом вследствие этой сексуальной неопытности роман как-то сам сошел на нет. А уже начиная со второй женщины у Фролова пошло «везение». Во Фролове находили утешение вдовы, разведенки и брошенки. Не надо только думать, что их было много, – Фролов ценил женское внимание и был максимально верен в отношениях, стараясь тянуть их как можно дольше. Не надо также думать, что любая вдова, обратившая на Фролова свой траурный взгляд, имела шансы закрутить с ним роман, – Фролов был все-таки разборчив. И если женщина ему не нравилась, он не шел с ней на близость. Зато если чувствовал чей-то интерес, мог со стопроцентной уверенностью начать знакомство с вопроса: «И с кем же вы только что расстались или поссорились?» Но сей вопрос он, конечно, никогда не задавал по причине его бестактности.
   О природе красоты и влюбленности он вообще думал часто. Ему казалось, что есть какой-то механизм, принцип работы которого можно уловить, а, значит, и подчинить своей воле. Особенно его занимал вопрос любви у некрасивых людей. Завидев молодую, но очень некрасивую пару, он думал, что вот идут два молодых вопиюще некрасивых человека. Они смотрят друг на друга с любовью, чуть ли не с обожанием. Но неужели это действительно любовь? Неужели этот некрасивый мужчина сможет устоять перед чарами какой-нибудь красавицы, предпочтя ей свою некрасивую подругу? Или он не видит, что его подруга некрасива? Допустим, что видит (есть же все-таки какие-то объективные понятия женской красоты). Но что тогда? Хотел бы он иметь более красивую подругу или он подсознательно умеряет свои аппетиты, понимая, что с его внешностью у него нет шансов обольстить красавицу? То есть он рос, взрослел и, глядя в зеркало, постепенно понимал, что звезд с неба хватать не стоит? А если так, то это сознательный или подсознательный процесс? Если подсознательный, значит, он не страдает от ограниченности выбора? Если же нет, то он должен страдать. Я, например, страдаю, думал Фролов, потому что понимаю, что теоретически могу обладать красивой женщиной, однако в то же время осознаю, что во многом это вопрос везения. Возможно, если бы я подсознательно умерил свои требования, мне было бы легче. Но ведь есть некрасивые низкорослые мужчины, которые напрочь лишены этого комплекса и добиваются расположения первых красавиц. Почему же они не воспитали в себе эти ограничения? Значит ли это, что они научились управлять этим процессом? Или достаточно поверить в собственную красоту? Но мужчине это проще сделать, чем женщине. Внешность у мужчины не стоит на первом плане. Но ведь мы знаем примеры некрасивых женщин, которых без объяснимых причин боготворили наиумнейшие и наикрасивейшие мужчины. В таком случае можно представить, что некрасивая пара состоит из уверенного в своей неотразимости мужчины и женщины, которая обладает чарами красавицы. Выходит, впрочем, несусветная путаница.
   Задумавшийся Фролов не сразу заметил, что сидящий за рулем Никитин ему что-то говорит. Причем говорит явно давно.
   – А? – рассеянно переспросил он оператора, надеясь, что тот не обидится на невнимательность спутника.
   – Я говорю, все, приплыли, – емко резюмировал свой монолог Никитин.
   – Куда? – испуганно завертел головой Фролов.
   – В лес, – мрачно ответил Никитин и прибавил длинную матерную тираду, в которой с соответствующими прилагательными фигурировали лес, деревья, птицы, а также образцово-показательный колхоз, киностудия и даже Кондрат Михайлович Топор. Последний умудрился заслужить аж несколько матерных эпитетов, которые оператор мастерски вплел между именем, отчеством и фамилией руководителя.
   Осмотревшись, Фролов только сейчас понял, что они и вправду заблудились. И заблудились серьезно. Вокруг шумели вековые дубы, а дорога, и без того узкая, сузилась до ширины тропинки и стала петлять меж деревьев.
   – Давай назад, – приказал он оператору, но тот покачал головой.
   – Не выйдет. Здесь не развернуться, а задним ходом нам не пробраться – мы только что с горки съехали.
   – А на карте что?
   – На карте уже давно колхоз должен быть.
   – А что ж его нет? – раздраженно спросил Фролов.
   – А то ты, Александр Георгиевич, не знаешь, как карты составляются, – хмыкнул Никитин.
   – А как они составляются?
   Фролову было неприятно демонстрировать свое невежество, но он и вправду не знал.
   Никитин рассмеялся.
   – Ты, Александр Георгиевич, как с луны упал. Все ж карты перевраны.
   – Зачем? – изумился Фролов.
   – Ну как? Затем, чтоб вражеская армия нашими картами воспользоваться не смогла.
   – Какая еще армия?! – запутался Фролов.
   – Не знаю, – пожал плечами Никитин. – Английская или еще какая. Кто там на нас нападать собирается…
   Фролов смущенно замолчал. До этого момента он был уверен, что карты составляются для того, чтобы помочь человеку найти то, что он ищет, но то, что они составляются для того, чтобы помешать ему найти то, что он ищет, явилось для Фролова новостью.
   – А есть карты, которые не врут? – спросил он неуверенно.
   – Не врут только военные карты, да где ж их достать? Да и хер в них что поймешь… Стрелки, значки, все засекречено.
   – И что же делать?
   – А хер его знает, – флегматично ответил Никитин. – Выпить бы.
   В его устах это гипотетическое пожелание прозвучало как вполне реальная угроза, и Фролов нервно завертел головой – на месте ли киноаппарат и не припрятал ли Никитин где-нибудь бутылку. Но бутылки нигде не было, да и камера, слава богу, находилась на месте. В этот момент оператор закричал, тыча пальцем куда-то через лобовое стекло:
   – Маковка, маковка!
   – Какая еще маковка?!
   – Да церква!
   – И что?
   – Значит, деревня.
   Фролов вгляделся и действительно увидел мелькающий за листвой купол церкви с крестом.
   «Ерунда какая-то, – подумал он. – Церковь в образцово-показательном колхозе…»
   Никитин прибавил скорости, но через пару минут уперся в непролазный бурелом, за которым мерцала не менее непролазная топь. Где-то слева виднелась притоптанная трава – видимо, обходная тропинка.
   – Здесь не проехать, – сказал Никитин, выключая мотор. – Дальше надо пешком.
   – А сумки?
   – На себе потащим.
   – А машина?
   – А что тут с ней станется? Медведи разве что покататься возьмут.
   Ответ был явно ироничный, но Фролов, памятуя о пропитой в тайге кинокамере, напрягся – кто его, Никитина, знает? Может, у него подход особый к медведям имеется – возьмет и пропьет им автомобиль. Но возражать не стал. Машину бросили и дальше двинулись пешком.

Глава 7

   То, что передовым колхозом «Ленинский» здесь не пахнет, Фролов понял, едва они с Никитиным, как два навьюченных осла, вошли в деревню. Их встретили пыльная дорога, грозящая при первом же дожде превратиться в хлюпающее болото, густые заросли крапивы и чертополоха вдоль кривых сточных канав, а также несколько покосившихся домов, окруженных дощатыми заборами всех форм и красок. Главным же было тотальное отсутствие каких-либо признаков советской власти.
   – На передовую деревню не тянет, – сухо прокомментировал увиденное Никитин, морщась под тяжестью своей ноши. Жаркое июньское солнце припекало, и на его морщинистом лбу выступили крупные виноградины пота.
   Фролов хотел что-то сказать в ответ, но в горле пересохло, да и что тут можно было еще сказать? И так ясно, что не тянет.
   Никитин остановился.
   – Все, бля, перекур.
   Он вытер мокрый лоб и опустил на землю рюкзак с киноаппаратом и сумку с дополнительным оборудованием и запасными бобинами.
   – Надо бы спросить, где мы, – тяжело дыша, сказал Фролов и тоже скинул свою сумку. В ней были личные вещи и запасы еды на всякий случай.
   – У кого? – хмыкнул Никитин, доставая папиросы. – У него?
   И он кивнул головой в сторону огромного хряка, лежавшего в луже возле колодца и с интересом наблюдавшего за приезжими. Заметив, что на него, наконец, обратили внимание, тот довольно хрюкнул и мотнул головой.
   – Ни людей, ни блядей, – резюмировал Никитин, затягиваясь папиросой и озираясь.
   Добавить что-то к этой лаконичной сентенции было трудно, хотя из обеих перечисленных категорий последние волновали Фролова сейчас меньше всего.
   Через минуту на дороге показался явно подвыпивший мужик. Он двигался какими-то немыслимыми зигзагами, переставляя ноги, словно это были протезы, а он учился на них ходить. Из-за этого определить вектор движения было крайне сложно. Мужик как бы шел по направлению к киношникам, но в то же время петлял, словно отчаянно пытался избежать неминуемой встречи.
   «Этого только не хватало», – чертыхнулся про себя Фролов.
   Никитин словно прочитал его мысли.
   – О! – обрадовался он нетрезвой походке мужика. – А здесь, оказывается, есть жизнь.
   Он коротко свистнул прохожему, и тот замер, уставившись на гостей. Замер и хряк, видимо, решив, что свист обращался к нему.
   – Слышь, товарищ! – крикнул Никитин. – Как деревня называется?
   Мужик с шумным хрюканьем втянул носом и харкнул. Хряк в луже издал аналогичный звук, разве что плевать не стал. Казалось, между ними произошел короткий бессловесный диалог.
   – Это уже можно снимать, – шепнул Никитин Фролову с каким-то неуместным восторгом.
   – Если мы это снимем, нам снимут головы, – хмуро сострил Фролов.
   Мужик тем временем, словно следуя навязанной ему кем-то траектории, подошел ближе.
   – А вы кто? – спросил он, прищурившись – то ли от солнца, то ли демонстрируя свою подозрительность. Затем стал качаться и переступать ногами, как будто топтал невидимых жуков. Видимо, его вестибулярный аппарат работал с перебоями.
   Фролов, как глава делегации, вышел слегка вперед.
   – Мы ехали в колхоз «Ленинский» кино снимать. И, видимо, немного заблудились.
   – Ишь ты, – протянул мужик и покосился на стоявшие на земле сумки. – А это че?
   – Это, чтобы кино снимать, – ответил Никитин максимально доходчиво.
   – Дела, – задумчиво покачал головой мужик, затем словно очнулся. – А кино – это как?
   Никитин наклонился к уху Фролова и, не шевеля губами, пробормотал:
   – Технический прогресс сюда, судя по всему, еще не дошел. Могут и поколотить. Или съесть. Как аборигены Кука.
   – За что? – не поворачивая головы, краем рта негромко спросил Фролов.
   – Решат, что мы диверсанты или еще кто. Известны прецеденты.
   В этом вопросе Никитину вполне можно было доверять – у него был солидный опыт киноэкспедиций и общения с простым народом.
   Мужик тем временем потерял интерес к технической стороне дела и неожиданно ответил на вопрос, заданный несколькими минутами раньше.
   – Про колхоз ничего не могу сказать. А деревня Невидово называется.
   – А как отсюда выбраться? – спросил Фролов.
   – Не знаю, – пожал плечами мужик и задумался. Затем добавил с некоторой грустью: —Наверное, никак.
   Хряк в луже приподнялся и мотнул головой, словно подтверждая эту печальную истину – мол, мы бы и сами рады, но никак. Казалось, еще немного и он печально разведет копытцами, как руками.
   – Слушай, дядя, – потерял терпение Никитин. – Я все понимаю, но и ты пойми. Мы ж, блять, как Чук и Гек, второй час с этой хуйней шкандыбаемся, скоро хер надломится. Ты прямо скажи, переночевать тут можно где-нибудь или нет?
   Фролов нервно забегал глазами, испугавшись, не переборщил ли Никитин с матом, тем более что не понял, при чем тут Чук и Гек. Он помнил только, что Чук и Гек ездили в тайгу к отцу, но относилось ли никитинское сравнение к этому рассказу или к какому-то другому, он не знал. Опасения Фролова, однако, не оправдались – похоже, оператор гораздо лучше разбирался в психологии простого народа – мат из его уст совершенно не оскорбил мужика. Более того, в мутном взгляде последнего мелькнуло что-то вроде уважения. Но только на короткое время. Затем он как будто обессилел, перестал топтаться на месте, уронил на грудь голову и ни с того ни с сего застонал. К чему относился этот стон, понять было сложно, но было ощущение, что вопрос о ночевке и его самого давно мучает.
   Фролов с Никитиным вежливо переждали это мычание, надеясь, что за ним последует ответ. Но ответа не последовало.
   – Пошли, – сказал Никитин, двинув Фролова локтем. – А то так целый день простоим.
   – У Гаврилы можно, – неожиданно ответил мужик, продолжая глядеть себе под ноги. – Это там.
   И махнул рукой куда-то влево.
   Фролов с Никитиным отследили направление жеста и уперлись взглядом в зеленый дощатый забор.
   – Спасибо, – вежливо поблагодарил мужика Фролов и подмигнул Никитину – мол, бери сумку и пошли.
   Они взвалили на себя свой скарб и двинулись к забору. Мужик остался стоять, словно озадаченный собственным ответом. Затем поднял взгляд и, не обнаружив перед собой киношников, двинулся своей петляющей походкой дальше.
   Подойдя к забору, Фролов и Никитин приподнялись на цыпочки и заглянули во двор. Там стоял небольшой, но вполне ладный бревенчатый дом, к которому вела выложенная камнями дорожка. Во всем облике дома чувствовалась крепкая хозяйская рука. Окна были окаймлены резным деревом. Вдоль стен вился дикий плющ. Жаркое солнце бегало бликами по его стеблям, пытаясь нащупать брешь в этой зеленой броне, но плющ надежно хранил прохладу дома. На крыльце сидел загорелый мужчина в полосатых брюках и белой майке. Видимо, это и был Гаврила. Он смотрел куда-то вдаль и курил. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят, но точнее сказать было сложно – лицо почти наполовину скрывала густая борода, которая, как известно, только прибавляет возраст.
   – День добрый! – крикнул Фролов через забор. – Переночевать пустите?
   В ту же секунду раздался оглушительный разноголосый лай, и с внутренней стороны забора забарабанили собачьи лапы. Никитин матернулся и с перепугу едва не уронил свою ношу.
   – Валет! Тузик! – прикрикнул на собак Гаврила, и те, тявкнув напоследок, отбежали: Валет сразу, а Тузик неохотно и продолжая вертеть головой, словно проверяя, не ошибся ли хозяин в своем приказе, а то, если что, он готов продолжить свою сторожевую миссию.
   Последовала длинная задумчивая пауза, которую Фролов с Никитиным не знали, чем наполнить. Первым, как обычно, не выдержал Никитин.
   – Я тут смотрю, дед, у вас воздух больно густой.
   – С чего это? – откликнулся Гаврила, не поворачивая головы.
   – Вопросы до людей не сразу доходят.
   – Аа… шутник, значит. Шутник – это хорошо.
   – Так как насчет ночевки? – крикнул Фролов.
   Гаврила затянулся, неторопливо выпустил струю сизого дыма и так же неторопливо повернул голову.
   – А вы кто будете?
   – Мы с киностудии, – сказал Фролов и в качестве доказательства попытался взмахнуть своей сумкой. – Кино снимаем. Из Минска мы.
   На Гаврилу вся эта информация не произвела никакого впечатления.
   – Ежели сарай не спалите, то пущу, – сказал он, глядя куда-то вдаль, поверх гостей.
   – Не, не спалим, – заверил его Фролов, хотя и с некоторым разочарованием в голосе – он рассчитывал на что-то более комфортабельное, чем сарай.
   – А то у меня как-то студент останавливался, – загадочно произнес Гаврила и снова затянулся.
   – Сжег сарай? – сочувственно спросил Фролов.
   – Зачем? – удивился Гаврила. – Наоборот. Очень аккуратный был.
   Кажется, история про студента не имела продолжения.
   – Мы тоже аккуратные, – сказал после паузы Никитин.
   – А пить будете?
   Вопрос Гаврилы поставил Фролова в тупик, поскольку был задан в несколько туманной форме. Было не очень понятно, какого ответа ждет хозяин. Скажешь «да», окажется, что пьющих он на постой не пускает. Скажешь «нет», окажется, что Гавриле нужны собутыльники. После секундного раздумья Фролов решил сказать правду, хотя понимал, что рискует трудоспособностью оператора.
   – Да! – крикнул он громко, но все равно как-то неуверенно.
   – Тогда заходь, – мотнул головой Гаврила, и Фролов, радуясь, что угадал, облегченно вздохнул.
   – А собаки? – нервно спросил Никитин.
   – Они смирные.
   Оператор, вытянувшись насколько было возможно, перегнулся через забор и посмотрел на собак. Рыжий, пушистый и похожий на большого щенка Валет лежал действительно смирно, но короткошерстный серый Тузик тихо рычал, скаля зубы.
   – Че-то второй не похож на смирного, – сказал оператор.
   – Своих не трогает, – буркнул Гаврила.
   – А как он узнает, что мы свои? – спросил Никитин и покосился на свои новые брюки – ему явно не хотелось рисковать их целостностью.
   – Раз зашли, значит, свои, – ответил Гаврила.
   – Логично, – неожиданно согласился Никитин и подмигнул Фролову.
   Они прошли чуть дальше и ткнулись в калитку. Та, мелодично скрипнув петлями, впустила гостей. Собаки и вправду как будто сразу потеряли интерес к киношникам.
   – Хороший у вас дом, – сказал Фролов, когда они подошли к Гавриле, который, похоже, и не собирался как-то развивать разговор.
   Он только затянулся папиросой, после чего филигранно выдул три дымовых кольца, через которые пустил струю. Гости с интересом отсмотрели этот трюк. Затем Гаврила встал и ушел внутрь дома.
   – Странный какой-то, – шепнул Фролов Никитину.
   – Это еще не странный, – возразил оператор. – Вот мы под Рязанью снимали, так там мужик двух постояльцев топором зарубил. Вот он был странный.
   – Спасибо, – хмыкнул Фролов. – Ты знаешь, как успокоить.
   Тут вернулся Гаврила. В левой руке он держал три граненых стакана, сдвинутых мощной щепотью из мозолистых пальцев. В правой драгоценным уловом мерцала огромная бутыль. Внутри плескалась мутная жидкость.
   – По чуть-чуть, – заискивающе вставил Фролов.
   Гаврила, однако, разлил самогон так, что сразу стало ясно – никаких «чуть-чуть» он не признает.
   – За Родину, – сказал он, и все трое сдвинули стаканы.

Глава 8

   Утром Фролов проснулся от луча света, бившего ему прямо в лицо. Он инстинктивно отодвинул голову в тень и приоткрыл опухшие веки. Затем приподнялся, облизнул губы и, прищурившись, осмотрелся. Он лежал в сарае на соломе. Лежал один и в одежде. В воздухе стоял коктейль из деревенских запахов: травы, навоза, нагревшегося от солнца дерева и чего-то несвежего. Последнее, впрочем, Фролов сумел идентифицировать как принадлежащее исключительно ему – это была пропотевшая за два дня одежда. Голова, как ни странно, совершенно не болела, хотя вчерашнее он помнил смутно. Неразговорчивость Гаврилы как-то сама собой вела к увеличению порций и частоте их приема. Заполнял паузы в основном болтливый Никитин, которого Гаврила явно и сразу полюбил. Во Фролове он мгновенно определил чужеродного интеллигента. По крайней мере, пока говорил оператор, Гаврила неизменно добродушно ухмылялся, когда же слово брал Фролов и тоже пытался шутить, почему-то мрачнел и с немым укором смотрел на Никитина, словно говоря: «Ну, что же ты себе за друга завел? Как же это ты так оплошал? Э-эх…»
   Потом вернулась жена Гаврилы Ольга. Она вполне дружелюбно со всеми поздоровалась, а Гавриле сказала, что он – свин, потому что принимает гостей на пороге, да еще и без закуски. «Хлипкого-то, вон, как развезло», – покачала она головой, явно имея в виду Фролова. Затем вынесла тарелку с вареными яйцами, луком, помидорами и огурцами. Никитин сказал ей что-то смешное, после чего она долго, зажав ладонью рот, хихикала и ухмылялась. Кажется, и ей оператор пришелся больше по душе. Фролова она просто жалела. Как жалеют убогих.
   «Видимо, я был совсем плох», – подумал Фролов, щурясь от солнца, бившего сквозь щели между досками. И тут его как током ударило. Он вскочил и завертел головой в разные стороны. Во-первых, рядом не было Никитина. Во-вторых, сумок. Эти два факта мгновенно связались в единое целое.
   «Никитин вещи пропил!» – мелькнула страшная мысль, и внутри все похолодело. Однако разум принялся выставлять контраргументы. Даже если Никитин все пропил, то почему не лежит рядом? Кроме того, зачем пропивать аппаратуру, если у Гаврилы было столько самогона, что им можно было бы носорога свалить? Да и кому здесь нужна ручная кинокамера и бобины?
   Фролов на коленях подполз к щели и посмотрел на улицу. Двор был где-то внизу. Только сейчас Фролов понял, что находится в хлеву, причем под самой крышей. Внизу был загон для свиней, коров и кур. Правда, судя по тишине, вся живность отсутствовала – наверное, находилась во дворе или на выгоне. По крайней мере куры были точно во дворе. Меж ними ходила жена Гаврилы и сыпала пшено. Те, кудахча, били клювами об землю. В тени забора лежали две свиньи. На крыльцо, почесываясь, вышел Гаврила. В руках у него были две мясные кости. Одну он кинул Тузику, другую Валету. Тузик мгновенно набросился на свою кость, после чего принялся грызть ее с такой агрессией, словно вымещал на ней нехватку воров, незваных гостей и вообще всех тех, кого сторожевым собакам полагается кусать. Валет же принялся осторожно обнюхивать свой завтрак, периодически вскидывая печальный взгляд на хозяина – мол, и это все?
   – Ешь, интеллигенция долбаная, – проворчал Гаврила. – Вечно все сто раз обнюхает, обслюнявит, попробует, потом еще подумает… Смотри, как Тузик шамает. Гляди, уведет жратву-то из-под носа.