Бенигсен Всеволод. Чакра Фролова

   – А что за военные? – спросил Никитин. Как и Фролов, он подумал худшее – возможно, их ищут, чтобы арестовать.
   – Не знаю, – ответил Гаврила и, прищурившись, закурил. – Михась сказал, убивать вас будут за то, что вы радиву повесили.
   – Да я вообще к радио не имею отношения! – воскликнул Фролов и тут же прикусил язык – фраза прозвучала трусливо, как будто он не только оправдывался, но еще и валил вину на Никитина.
   – Я помогал, конечно, – сказал Никитин, спокойно проглотив фроловское малодушие. – Но не пойму, в чем преступление-то.
   – Наверное, радиву вешать нельзя, – развел руками Гаврила. – Может, закон такой вышел. Законов-то много сейчас. Не знаешь, какой где нарушишь… Еще Михась сказал, что вы – немцы.
   И, выпустив струю дыма, задумчиво добавил:
   – Но это вряд ли.
   – Это не просто «вряд ли»! – возмутился Фролов. – Это чепуха.
   – В общем, мой совет такой, – сказал Гаврила, – выждите ночь, а с утра езжайте. А то сейчас столкнетесь с ними, вас и порешат, как сусликов.
   Поразмыслив, Фролов с этим доводом согласился – еще не хватало, чтоб они догнали тех, кто их ищет.
   – А про войну ничего не говорили? – осторожно поинтересовался Никитин напоследок – они условились с Фроловым не поднимать панику раньше времени.
   – А война будет, – заверил Гаврила. – Это я давно говорил. Уж больно много эти узкоглазые на себя берут. А вообще надо у Михася спросить. Он с этими гавриками балакал.

Глава 16

   Едва стемнело, отряд Криницына поднялся и двинулся в сторону Невидова.
   – Идем околицей, – приказал капитан, – шум не поднимаем, в бой не ввязываемся. Только в том случае, если нас засекут.
   Но едва бойцы во главе с капитаном, пригнувшись к земле, короткими перебежками, вскарабкались на пригорок, как почти тут же столкнулись с гуляющим, как обычно, в слегка поддатом состоянии Климом.
   – Кто такой? – зашипел капитан, тыча пистолетом ему в грудь.
   – Я?! – испуганно выдохнул Клим, обдав Криницына густым облаком перегара.
   Вопрос явно застал его врасплох. Было видно, что он себе его никогда не задавал и потому ответить затруднялся. Тем более сейчас, когда в грудь ему упиралось дуло пистолета.
   – Ты, ты!
   – Я – Клим. А ты кто?
   – Хер в пальто. Ты – местный?
   – Ну.
   – Немцев в деревне много?
   – В какой?! – удивился Клим.
   – Да он пьяный, товарищ капитан, – сказал Захарченко.
   – Вижу, не слепой, – огрызнулся Криницын. – Патрули есть?
   – Нет, – на всякий случай четко ответил Клим, хотя понятия не имел, о чем идет речь.
   Криницын коротко мотнул головой в сторону Невидова, зовя за собой отряд. Бросив недоумевающего Клима, бойцы бесшумно скрылись в темноте.
   Клим проводил их взглядом, затем вздохнул и пошел дальше.
   Отряд тем временем почти пересек деревню, но никого больше не встретил.
   – Что-то немцев совсем не видать, – сказал капитан, озираясь.
   – Попрятались, значит, – сказал Захарченко, который потихоньку начал волноваться – не нагородил ли он чепухи.
   – Или уже ушли, – ответил капитан.
   На площади у большого колодца тихо бормотало радио. Бормотало действительно по-немецки – видимо, расстроенный неудачей Тимофей забыл его выключить.
   – Товарищ капитан, – зашипел Захарченко, кинув недобрый взгляд в сторону «тюльпана». – Разрешите взорвать.
   – Пальцем взрывать будешь?
   – Я гранату у рядового Прокофьева взял.
   – Все равно нет.
   – Разрешите хотя бы снять. Или провода перерезать.
   – Отставить самодеятельность, Захарченко! – цыкнул на него капитан. – Не надо привлекать внимание. Пиздит себе и пиздит. Хлеба не просит.
   Захарченко погрустнел, но затем увидел колодец и снова оживился.
   – Товарищ капитан!
   – Ну, что еще?
   – Разрешите колодец взорвать?
   – На кой хер?
   – Без воды немецкую технику оставим.
   – Людей ты без воды оставишь, а не технику. Немцы и из болота воды наберут, если что.
   Захарченко расстроился, но опять ненадолго.
   – Товарищ капитан, вон церква стоит. Разрешите взорвать?
   – Церковь-то тебе чем помешала? – спросил капитан, который уже начал слегка побаиваться диверсантских склонностей Захарченко.
   – Как символ.
   – Чего символ?
   – Ну, там, веры и прочее.
   – Слушай, Захарченко, а ты кем до войны работал-то?
   – Как кем? Взрывателем.
   – Никогда б не догадался, – пошутил капитан, но у Захарченко с юмором было туго, поэтому он только серьезно сдвинул брови.
   – Не вы первый, товарищ капитан. Взрыватель – профессия редкая, так просто не догадаешься.
   Пробегая мимо дома Гаврилы, Захарченко снова оживился:
   – Товарищ капитан, машина немецкая.
   Криницын посмотрел на черную «эмку» у забора.
   – Эх ты, село. Какая ж она немецкая? Это ж наша, советская.
   – Так ведь это тех, что радио вешали. Может, взорвем все-таки?
   – Боец Красной армии Захарченко, отставить свои довоенные привычки! – рявкнул вполголоса капитан. – Я сто раз уже говорил, что бой принимать не будем.
   – А если тихо? – умоляющим тоном шепнул Захарченко. – Без взрыва. Разрешите ликвидировать, а?
   – Ну, если только тихо, – сжалился, наконец, капитан. На самом деле он не очень понимал, что в такой глуши делает «эмка», но раз деревня оккупирована, то, значит, и машина уже во вражеских руках, так что хуже не будет. К тому же он уже начал опасаться за психику Захарченко – выброс энергии тому был явно необходим.
   – Тихо и быстро, – уточнил капитан.
   – Есть тихо и быстро!
   Захарченко тут же упал на землю, как будто его подкосил невидимый серп, и, по-пластунски загребая руками землю, пополз к машине. Достигнув цели, достал из сапога огромный нож и ловко проколол все четыре колеса «эмки». Автомобиль с тихим печальным свистом сел на «обода».
   – Далеко не уедете, – злорадно усмехнулся Захарченко, пряча нож обратно в голенище сапога. Наконец, его жажда деятельности была удовлетворена.
   Вскоре отряд вышел к болотам по другую сторону Невидова. Капитан отдал приказ устроить привал.
   – Передохнем, и в путь. С рассветом. А то в темноте, не ровен час, потонем все в болотах этих чертовых.

Глава 17

   Утром Фролов проснулся там же, где и днем ранее – в хлеву под крышей. Снова трещала голова, и во рту плавала какая-то кислота. Несмотря на все протесты (естественно, только со стороны Фролова), Гаврила таки налил им вчера своего пойла.
   «Прям дежавю», – подумал Фролов, щурясь от бившего через щели солнца. Что-то, однако, портило настроение. Кино… Варя… Никитин… Здоровье… Не то. Фролов напрягся, и тут же перед глазами встали странные военные в колхозе «Ленинский». Война! Точно. М-да… Война кому хошь настроение испортит… Нет, не война. Что-то более конкретное и мелочно-неприятное. А! Их за немцев приняли. Черт! Вот это очень нехорошо.
   Фролов привычным макаром подполз к краю настила, спрыгнул на землю и, ковыляя от заново ушибленной пятки, вышел во двор. Диалог с Гаврилой был до боли похож на вчерашний. Так же в разговор встряла Ольга. Так же отсутствовал Никитин. Так же Гаврила в итоге пнул ни в чем не повинного Тузика. Было, впрочем, и кое-что новое. Например, на сей раз Никитин ночевал не у Тимофея, а у Серафимы. Кроме того, в отличие от вчерашнего дня в воздухе стоял какой-то невнятный гул, и Фролов не сразу смог отделить его от гула, стоявшего в его собственной голове. Этот внешний гул походил на далекие раскаты грома, вот только небо было безоблачным. Фролов понял, что именно это отдаленное громыхание всю ночь не давало ему нормально спать. В похмельном сне он принял его за надвигающуюся грозу. Он хотел было спросить Гаврилу и Ольгу про войну, но по их безмятежным лицам понял, что спрашивать бессмысленно – они ничего не знали. Но самым печальным отличием от вчерашнего утра были спущенные шины на «эмки». Это Фролов обнаружил, едва вышел со двора.
   «Это что ж за сука нам колеса проколола?!» – мысленно застонал он и принялся бегать вокруг автомобиля, размахивая руками и хватаясь за голову, как будто от его беготни шины могли снова надуться.
   Поняв бесплодность своих жестикуляций, он побежал искать дом Серафимы. По дороге встретил Тимофея – тот возился около радиоточки.
   – О! – обрадовался Тимофей. – А я думал, куда вы делись. А я с утра с радио вожусь. Видать, на немецкую волну попал. Мощная зараза оказалась. Все мне прям перешибает.
   – Слушай, Тимофей, у нас все четыре колеса проткнула какая-то сволочь. Ты бы смог починить?
   Тимофей почесал темя.
   – Можно. Только время займет.
   – Сколько?
   – Надо смотреть. Если порезали, хреново, а если просто прокололи, можно попробовать залатать.
   – Тогда я тебя умоляю, займись машиной. Нам в Минск кровь из носу надо.
   – Надо так надо, – пожал плечами Тимофей и с грустью глянул на «тюльпан», из которого по-прежнему доносилась немецкая музыка. – Зараза, – добавил он после паузы.
   Оставив Тимофея, Фролов рванул дальше, но по мере приближения к дому Серафимы стал сбавлять темп, ибо приходилось смириться с простым фактом – покуда нет машины и торопиться некуда. Однако поскольку он все-таки уже находился на полпути, решил дойти до конца.
   Забежал во двор и постучал в дверь. Безрезультатно. Обошел дом со стороны и забарабанил пальцами в стекло. Через минуту окно распахнулось, и появилась сонная и крайне недовольная физиономия Никитина.
   – Че случилось? – просипел он.
   – Кроме того, что какая-то сволочь проколола нам шины и идет война, ничего особенного. Отдыхай дальше.
   – Кто проколол? – спросил Никитин, опустив тему войны как малоинтересную.
   – А я знаю?! Может, ты и проколол с пьяных глаз. Чтоб с Серафимой подольше побыть.
   Никитин растерялся – версия и вправду выходила складная, не поспоришь. Но Фролов пожалел оператора.
   – Ладно, извини, Федор. Это я переборщил. Главное, что мы застряли. Понимаешь? Немцы наступают, а мы застряли.
   – А это точно?
   – Что мы застряли или что немцы наступают?
   – Про немцев.
   – Да кто ж знает. Других-то версий нет.
   – Погоди, я щас.
   Никитин исчез и через некоторое время выскочил на крыльцо, застегивая на ходу брюки. В руках у него были ботинки с торчащими из них носками.
   – Ну, рассказывай, – сказал он, садясь на ступеньки.
   – А что тут расскажешь? Я и так рассказал больше, чем знаю. Тебе мало, что ли? Слышишь, как грохочет?
   – Да слышу, не глухой. Ночью самолеты летали. А Клим каких-то военных встретил. Они немцев искали.
   – Немцев, – хмыкнул Фролов. – Да это не немцев. Это нас. Забыл, что ли?
   Из двери высунулось сонное лицо Серафимы.
   – Что случилось, Федь?
   – Иди, иди, – замахал руками Никитин. – Видишь, я занят.
   – Занят он! – фыркнула в своей привычной манере Серафима. – Прям совещание у него! Военный совет! Собрание!
   – Да, собрание! – разозлился оператор и надавил рукой на дверь, тесня Серафиму обратно в дом.
   Фролов был уверен, что Серафима возмутится, поставит ногу или вообще пошлет Федора к черту, однако она покорно позволила Никитину вдавить себя внутрь и ничего не сказала.
   «Загадочные существа, женщины, – подумал Фролов. – Поди пойми их… Еще вчера она бы его за такое обращение на месте убила скалкой. А прошла одна ночь, она подарила ему себя и уже как будто не вольна распоряжаться собой. Как будто, отдавшись один раз, уже признала власть над собой. Словно ей стыдно или просто невозможно возразить мужчине после интимной близости. Словно она – жертва какого-то шантажа. И мужчина, зная об этой особенности женского поведения, сразу начинает слегка наглеть, если не сказать, хаметь».
   – Что-то не пойму, когда мы успели немцами-то стать, – нахмурился Никитин, разобравшись с Серафимой и принявшись за носки.
   – У тебя что, память отшибло?! Да все из-за радио этого. Михась наболтал, видать, с три короба. Что мы приехали радио немецкое ставить, ну и все такое. Ты ж слышал.
   – А Клим?
   – Что Клим?
   – А Клим что наболтал?
   – Этого я, извини, не знаю.
   – А Тимофей? Он же тоже радио ставил. И вообще это его радио.
   – Ну, Тимофей местный. С чего он будет, по их мнению, на немецком радио слушать? А тут мы, с машиной, рюкзаками, кино снимаем… Подозрительно. В общем, так. Я Тимофея к машине послал – может, залатает шины.
   – А если нет?
   – А если нет, то мы, Федор, пойдем в церковь.
   – Зачем это? – удивился Никитин.
   – Свечки ставить и молиться, чтоб живыми отсюда выбраться.
   – Я б рад, да только церковь-то внутри пустая – голые стены.
   – Молиться можно и в пустой. А ты, кстати, откуда знаешь?
   – А я там был вчера. Гаврила водил.
   – А я где был?
   – А ты спал.
   – Вечно я сплю, – удивился Фролов. – Жизнь проходит, а я сплю.
   В этот момент где-то раздалось странное нарастающее стрекотанье. Фролов с Никитиным испуганно вытянули шеи и увидели, как за забором медленно проехал черный мотоцикл с коляской. Следом прошли немецкие солдаты. Они брели неторопливо, словно экономя силы. Негромко о чем-то переговаривались, то и дело поправляя съехавшие набок пилотки и вытирая со лба пот.
   – Поздно молиться, – тихо сказал Никитин.
   – Наоборот, – ответил Фролов. – Самое время.

Глава 18

   Командир стрелкового взвода 162-й пехотной дивизии лейтенант Ларс Фляйшауэр второй час сидел над картой и никак не мог взять в толк: по идее, они должны были бы сейчас находиться в районе населенного пункта под трудновыговариваемым названием «Колхоз «Ленинский». Вместо этого, проблуждав целый день в глухом лесу, они вышли к каким-то болотам. Вернувшаяся разведка доложила, что пройти через болота можно, и более того – этим путем явно шли отступавшие бойцы Красной армии (о том свидетельствовали свежие следы крови и протоптанные военными сапогами тропинки), но самое интересное, что впереди располагалась какая-то деревня. Она-то все и путала, ибо не была указана ни на одной из карт, имевшихся у лейтенанта. А ведь карты были точными, гораздо точнее советских, поскольку составлялись с немецкой тщательностью задолго до войны. Составлялись заброшенными на территорию СССР диверсантами и шпионами. Причем, как ни странно, их-то как раз советская власть совершенно игнорировала, зато ловила и сажала невинных советских граждан, в том числе и за шпионаж в пользу Германии. Об этом, впрочем, Фляйшауэр не мог знать, но если б и узнал, то вряд ли бы удивился. Тем более что в данный момент его больше волновало, как объяснить командиру пехотной роты обер-лейтенанту Ленцу, где они находятся. Тот и слышать не хотел ни о каких приблизительных координатах, требуя предельной точности. А услышав о неизвестной деревне, приказал немедленно выяснить название населенного пункта, занять его и стоять там, пока обходившие деревню с обеих сторон части танковой дивизии генерала Хайнца и остальные части роты не сомкнутся и продвижение заблудившегося взвода не станет возможным без риска быть уничтоженным. И хотя Фляйшауэру ужасно хотелось спросить, на кой черт вообще нужно было посылать его солдат в этом направлении без подкрепления, он сдержался и, сухо буркнув: «Jawohl!», повесил трубку рации.
   Поскольку разведка никакого присутствия советских войск в деревне не обнаружила, лейтенант приказал немедленно выступать. В дополнение к приказу он напомнил своим солдатам, что никакого насилия над мирным населением не потерпит и будет беспощадно карать каждого, кто выйдет за рамки устава. Это предупреждение было не столько следствием какого-то особенно добродушного характера лейтенанта, сколько принципиальным следованием предписаниям свыше. Немцы должны были зайти в деревню не как завоеватели, а как освободители. Большевиков и евреев, естественно, расстрелять (это входило в предписания), но только их и никого больше. Женщин не трогать, местное население не обижать, не мародерствовать и вообще вести себя максимально корректно.
   В Невидово взвод в количестве пятидесяти человек под командованием лейтенанта Фляйшауэра вошел на рассвете. Вошел неторопливо. Да и куда торопиться-то? Лейтенанта немного удивило отсутствие большевистской символики, но, видимо, жители уже все сняли. Пропаганда уверяла, что в русских селах и городах немцев будут встречать хлебом-солью. В Невидове их, однако, не встретила ни одна живая душа. Если не считать хряка, никак не отреагировавшего на появление гостей. Не то чтобы Фляйшауэру очень хотелось попробовать странного славянского блюда, состоящего из хлеба и соли, но сам факт гостеприимства его бы порадовал. Впрочем, на площади посреди деревни работало немецкое полевое радио, что приятно удивило и лейтенанта, и солдат. Как знать, может, это и было невидовским вариантом «хлебосольства». Главный балагур минометчик Вестермайер тут же начал громко подпевать в тон звучащей песенке, пародируя женский вокал и строя разные уморительные рожи. Незатейливый юмор вызвал у уставших солдат улыбку, и даже лейтенант невольно усмехнулся. Он знал, что балагуры вроде Вестермайера незаменимы не только во время затишья, но и во время боевых действий – они, если надо, и приказ выполнят, и товарища телом прикроют. Это он понял еще в бытность своей службы в Африке, когда один такой балагур ценой собственной жизни сорвал внезапное наступление англичан.
   Оставив позади телеграфный столб с радиоточкой, взвод прошагал вниз по улице и замер, потому что дальше был пруд, за которым снова тянулись лес и болота.