Страница:
3-го сентября 1812 г.
<...> Я чрезвычайно одобряю сделанные вами распоряжения и нужным нахожу известить вас об операциях, которые я стану предпринимать, дабы вы могли сообразно с оными действовать. Намерение мое есть сделать завтра переход по Рязанской дороге; потом другим переходом выйду я на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу в Подольск. Сим движением я надеюсь привлечь на себя все внимание неприятеля, угрожая ему с тылу. Подольск есть такой пункт, где мне можно будет подкрепить себя и посылать партии по Можайской дороге. Я постараюсь остаться в Подольске три или четыре дня. Изложив вашему превосходительству будущие мои операции, я предоставляю вам действовать по вашему усмотрению с искусством, коему вы неоднократно являли опыты. Первым движением вашим, на которое должно быть обращено внимание ваше, будет занятие снова Клинской или Тверской дороги, оставя на Ярославской один из ваших казачьих полков под командой расторопного офицера, который ответствовать будет за все ложные тревоги, могущие дойти до великой княгини. Сей самый пост должен ежедневно доносить в Ярославль и стараться сохранять сообщение с казачьим постом, который я учрежду в Покрове на Владимирской дороге; сей пост сноситься будет с другим, учрежденным при Георгиевске, откуда учреждены будут мною еще другие до армии. Я предоставляю вашему превосходительству делать сообщения ваши Государю Императору, дабы успокоить его в ложных известиях, кои могут доходить до Петербурга.
P.S. Изюмский гусарский полк останется у вас{*70}.
Этот документ не входил в состав корпуса источников по 1812 году, несмотря на давний срок публикации, ибо он не может обслужить квазинациональный миф о неприязни "русского" Кутузова к "немцам", о том, что "человек" Александра I, каковым был Винценгероде, обязательно должен был быть Кутузову неприятен и вызывать его недоверие, именно в силу доверия к нему Императора. Письмо показывает степень доверия Кутузова генералу-иностранцу, которого Александр I назвал "орлом". Главнокомандующий сообщает ему концепцию своего, ставшего после знаменитым, стратегического маневра, по сути решившего судьбу кампании, хотя в этом и не было прямой необходимости. За сутки до поворота с Рязанского направления на южное и в штабе у Кутузова почти никто не знал о его намерениях. Это письмо свидетельствует и о том, что план выиграть кампанию маневром, "ногами" своих солдат, и схема его реализации уже были у Кутузова готовы ко времени оставления Москвы. Вряд ли столь продуманная и взвешенная форма сложного при своей видимой простоте маневра выработана Кутузовым в суматохе событий 1-го и 2-го сентября при оставлении Москвы. Кутузов прямо сообщает и основную цель маневра - занять позицию в тылу вошедшей в Москву Великой армии в случае ее движения на север. Эта позиция наилучшим образом защищала северную столицу России - Петербург. В этом заключается главная цель тарутинского маневра: угрожать с тыла Наполеону, если он, разорив Москву, пойдет на северную столицу. Все остальные проблемы, решенные маневром, вторичны, хотя их считают важнейшими, а названную самим Кутузовым главную цель даже не всегда упоминают. Да, Кутузов прикрыл южные губернии, ставшие источником снабжения для русской армии и не допустил их разграбления французами. Да, русская армия в результате маневра заняла фланговую позицию по отношению к коммуникационной линии Великой армии и не только угрожала ей, но и наносила по ней удары своими армейскими "партиями" (Денис Давыдов, Александр Фигнер и др. партизаны). Но главная цель была иная. Движение Наполеона на Петербург стало практически невозможно. Потому-то столь долго и бездейственно стоял в Москве Наполеон, что не мог отказаться от победного движения на Петербург, поскольку его вступление в Москву сверх его ожидания не решило судьбу войны. Надежда обойтись против Кутузова заслоном из войск Мюрата вблизи от Тарутина быстро померкла. Разведка боем, когда все тот же 4-й корпус частью своих дивизий пошел на север и отодвинул отряд Винценгероде (прикрытие фуражиров лишь побочная цель этого движения), о чем пишет Бенкендорф, можно рассматривать и как выступление авангарда всей французской армии, расчищающего путь следующим за ним контингентам. Но под Винковым Мюрат терпит поражение от Беннигсена и Ермолова. Тыл Великой армии более не обеспечен, ее движение на Петербург стало абсолютно невозможно. Остается единственное: идти на Калугу. И 4-й корпус Богарне перебрасывается с петербургского направления на калужское. Приходится Великой армии идти не за победоносным миром в Петербург, а в Калугу, за хлебом на зиму.
Отряд Винценгероде занимает в стратегии Кутузова под Москвой исключительное место. Только этот "летучий корпус" самостоятельно "ассистирует" главной армии, прикрывая направление на Петербург и наблюдая за другими направлениями от Владимирской дороги до Можайска. Он - главный партнер Кутузова в рискованной "игре" с попавшим в сети "Бонапартием".
Кутузов разрешает Винценгероде писать Императору без согласования с ним, с главнокомандующим, ибо уверен в том, что от него, Винценгероде, высшая власть России будет иметь правдивую информацию. Винценгероде становится посредником между Кутузовым и Александром I, и в силу доверия к нему обоих - Императора и Главнокомандующего всеми армиями - он способствует восстановлению тех нормальных отношений между ними, что отсутствовали со времен Аустерлица.
Письмо Винценгероде Императору написано на следующий день по получении кутузовского. Генерал-адъютант барон Винценгероде - Императору Александру
4-го сентября 1812 г. Тарасовка
<...>Сейчас я получил приложенное здесь письмо от главнокомандующего, который одобряет все мои распоряжения и предписывает между тем стараться достичь до Петербургской дороги, что я немедленно и исполню.
Итак, повеления Вашего Величества найдут меня на Тверской дороге. По прибытии же моем на сию дорогу, я каждый день доставлять буду к Вам рапорт о положении дел.
Корпус мой состоит из:
Казанского драгунского полка 250
Изюмского гусарского 324
Лейб-казачьего 200
6 казачьих полков, около 1 200
Всего же около 2 000 строевых и два конных орудия.{*71}
Всемилостивейший Государь! Теперь настало критическое время. Я отнюдь не думаю, чтобы неприятель много выиграл взятием Москвы, и я уверен, что последние распоряжения наших начальников, которые ведут армию к Туле и Калуге, весьма важны, беспокоить и препятствовать будут чрезвычайно неприятелю. Я с достоверностию повторяю Вашему Величеству, что неприятельская армия весьма далека от того, чтобы быть ей в хорошем положении.
Наполеон обещал им мир в Москве. Если они еще будут обмануты, то сие произведет весьма дурное над ними влияние.
Сейчас аванпосты мои уведомляют меня, что неприятель перед ними показался .
Винценгероде полностью поддерживает действия Кутузова перед лицом Императора, он убежден, что Наполеон, войдя в Москву, отдал свою армию во власть обстоятельств и стратегического дара Кутузова. Это делает честь его проницательности.
Вскоре в Петербург прибыл еще один иностранец, отдавший свою шпагу России, француз, полковник Александр Мишо де Боретур, также пользовавшийся доверием и Александра I, и Кутузова. Он доставил Императору рапорт главнокомандующего от 4-го сентября и в личной беседе с Александром I сообщил ему, по поручению Кутузова, о положении армии{*72}. Письмо Винценгероде, рапорт Кутузова и подтверждающая их дополнительная информация Мишо дали Александру I возможность тогда же, 8-го сентября, обратиться к нации: "Во всенародное известие по Высочайшему повелению{*73}.
С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалию сим возвещается, что неприятель Сентября 3 числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив да клянется всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Главнокомандующий по совету с присутствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель. Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что первопрестольный град Москва вмещает в себя врагов Отечества своего, но она вмещает их в себя пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, сделаться повелителем всего Российского царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит; но он обманется в надежде своей и не найдет в столице сей не только способов господствовать, ниже способов существовать <...>.
Собранные и отчасу больше скопляющиеся силы наши окрест Москвы не престанут преграждать ему все пути, и посылаемые от него для продовольствия отряды ежедневно истреблять, доколе не увидит он, что надежда его на поражение умов взятием Москвы была тщетная, и что по неволе должен он будет отворять себе путь из нее силою оружия.
Положение его есть следующее: он вошел в землю нашу с тремя стами тысяч человек, из которых главная часть состоит из разных наций людей, служащих и повинующихся ему не от усердия, не для защиты своих отечеств, но от, постыдного страха и робости. Половина сей разнородной армии его истреблена частию храбрыми нашими войсками, частию побегами, болезнями и голодной смертию. С остальными он пришел в Москву. Без сомнения смелое, или лучше сказать дерзкое стремление его в самую грудь России и даже в самую древнейшую Столицу удовлетворяет его честолюбию, и подает ему повод тщеславиться и величаться; но конец венчает дело. Не в ту сторону зашел он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войски и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплей крови станет защищать их. Всеобщее повсюду видимое усердие и ревность в охотном и добровольном против врага ополчении свидетельствует ясно, сколь крепко и непоколебимо Отечество наше, ограждаемое бодрым духом верных ее сынов. И так да не унывает никто, и в такое ли время унывать можно, когда все состояния Государственные дышут мужеством и твердостию? Когда неприятель с остатком отчасу более исчезающих войск своих, удаленный от земли своей, находится посреди многочисленного народа, окружен армиями нашими, из которых одна стоит против него, а другие три стараются пресекать ему возвратный путь и не допускать к нему никаких новых сил? Когда Гишпания не только свергла с себя иго его, но и угрожает ему впадением в его земли? Когда большая часть изнуренной и расхищенной от него Европы, служа по неволе ему, смотрит и ожидает с нетерпением минуты, в которую бы могла вырваться из под власти его тяжкой и нестерпимой? Когда собственная земля его не видит конца проливаемой ею для славолюбия своей и чужой крови? - При столь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который перенеся все неизбежные с войною разорения, наконец терпеливостию и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим Державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют? - Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром.
Боже Всемогущий! обрати милосердыя очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Российскую Церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. Сими да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его, и спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств".
Содержание этого обращения (его можно условно назвать "манифестом о сдаче Москвы", поскольку по сути своей он и был таковым) настолько говорит само за себя, что не нуждается в подробном комментарии. Оно снимает всевозможные измышления о непреодолимых противоречиях во взаимоотношениях Александра I и Кутузова в 1812 году и о негативной роли Императора, "неспособного" будто бы "понять" гениального, а, следовательно, "антимонархически" настроенного полководца. В действительности дистанция между ними была значительно меньше, и в этом сближении роль Винценгероде представляется столь же важной, сколь и служба его отряда для русской армии и России.
Необходимо заметить, что в историографии последнего времени создается совершенно неверный образ Винценгероде. Это характерный пример того, с какой безответственностью историческим личностям даются характеристики, "...барон Фердинанд Федорович фон Винценгероде ... был чрезвычайно колоритной личностью, своего рода кондотьером XIX века. Он питал лютую фамильную ненависть к Французской революции и ее "исчадию" - Наполеону". Такую характеристику дает известный историк Н. А. Троицкий.
Заметим, что категорически "не приняли" и "люто ненавидели" Французскую революцию и почитали Наполеона за "врага рода человеческого" не только Винценгероде, но длинный ряд выдающихся генералов и офицеров русской армии, выходцев из европейских государств и из самой Франции: Ланжерон и братья Сен-При, Ламберт и Мишо, Теттенборн и Прендель, Д'Олон и Клаузевиц, Пон-сет и Орурк, Паулуччи и Вольцоген - это только самые известные имена непримиримых "контрреволюционеров", честно служивших России. Они служили не из корысти, не были наемниками, и нет оснований называть их "кондотьерами". Винценгероде был, наверное, одной из самых ярких личностей среди "немцев" русской армии. Личные достоинства, значительное дарование военачальника и боевые заслуги вызывали уважение к нему и у Императора, и у Кутузова, и у Барклая. С полным основанием можно назвать его "рыцарем без страха и упрека"... И преданным без лести.
"...Москва, спаленная пожаром"
Под Москвой отряд Винценгероде остановился у Черепкове (Бенкендорф, а следом и Федор Глинка называют его Черенково). Эта деревня некогда была селом, откуда его владельцем был перенесен в соседнее селение приход. Знаменитое и ныне своим храмом, выдающимся памятником архитектуры XVII века, Троице-Лыково является преемником Черепкове. По старинному местному преданию, по воспоминаниям давно уже ушедших старожилов деревушки, здесь были похоронены вывезенные казаками и скончавшиеся от ран участники Звенигородского боя. Позднее выстроенная около 1879 года Всехсвятская часовня (возможно, это было уже не первое подобное сооружение) воспринималась обитателями Черепкова и окрестностей как воинский храм-памятник войны 1812 года. Часовня долгие годы стояла в запустении, пока не была снесена вместе с остатками деревни в 1984 году. Теперь их место занимает территория известного кардиологического центра, называемого в народе "чазовским". Сохранилось лишь несколько старых фотографий, на которых запечатлены руины часовни-памятника.
Под Москвой отряду Винценгероде была определена новая задача прикрытие северного фланга уходящей через Москву в сторону Рязани армии. Затем, как видно из письма Кутузова Винценгероде от 3-го сентября, прикрытие северных направлений и фактическая блокада оккупированной Москвы от Дмитрова до Волоколамска и даже до Можайска становятся основной задачей. Отряд охраняет пути к северной столице России. Среди свидетельств Бенкендорфа об этом времени обращает на себя внимание следующее. Великолепное в своем лаконизме описание зрелища московского пожара содержит важную деталь: оценку офицерами отряда последствий бедствия для Великой армии. Национальное бедствие, трагедия России не будет торжеством врага, поскольку пожар уничтожает те ресурсы города, что врагу столь необходимы. Наполеон и его армия на них рассчитывали, они, эти ресурсы, были для них самым главным в столице. Их утрата в пожаре невосполнима. Строгий военный взгляд на положение врага помогает воинам отряда пережить всеобщую, воспринимаемую каждым как личную, беду. Можно без тени сомнения перенести это на всю русскую армию, получившую после московского пожара уверенность в том, что этот пожар есть бедствие и для армии неприятелей, уверенность, которая стимулировала процесс восстановления того боевого духа, той воли к исполнению своего воинского долга, что были поколеблены при оставлении Москвы. И доверие к командованию, вера в мудрое смирение Кутузова были восстановлены московским пожаром среди тысяч солдат, не отвечавших на воинское приветствие убеленному сединой полководцу при исходе из Москвы. "Что Москва в руках французов - это, братцы, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов их на смерть завел туда". Источник этой хрестоматийной песни в солдатских впечатлениях от московского пожара.
В рассказе об этих трагических днях воспоминания Бенкендорфа требуют только одного уточнения. Переправа отряда через Москву-реку, которую Бенкендорф блестяще осуществил в отстутствие Винценгероде, происходила не у Хорошева, а ближе к Черепкову у села Троице-Лыково.
Переправа была произведена даже "качественнее" перехода через Разводню при Звенигороде. В виду всего корпуса Богарне произвести столь удачную атаку на его конный авангард мог только очень смелый и уверенный в своем отряде командир, Которого прекрасно понимают все подчиненные от старших офицеров до самого "низшего чина".
Время пребывания французов в Москве стало самым "партизанским" в истории отряда, и Бенкендорф весьма живописно рассказывает об этом времени, описывая свой лагерь около Волоколамска. Но важнейшим его свидетельством, может быть, самым главным из всех воспоминаний, является его описание Москвы в первые часы по уходе из нее Великой армии. Описание Кремля и Успенского собора, в который они с Сергеем Волконским вошли первыми, имеют силу первого свидетельства. Все сведения, сообщаемые Бенкендорфом о состоянии собора, находят подтверждения в иных, позднейших свидетельствах. Но ни у кого более нет столь сильного описания того страшного зрелища, что представилось взорам двух императорских флигель-адъютантов. Никто, кроме Бенкендорфа, не передает с такой силой в столь немногих словах боль и печаль, порождаемые этой картиной безумного кощунственного разрушения.
Бенкендорф немного пишет в мемуарах о своей деятельности в освобожденной Москве. Именно освобожденной, ибо отряд входил в Москву с боем - между Петровским замком и Тверской заставой произошла кавалерийская схватка, в которой верх одержали казаки Иловайского. "На плечах" противника они вошли в Москву, за ними следовала "бригада Бенкендорфа" - лейб-казаки и изюмские гусары, за ними тверское конное ополчение и остальной отряд. Отступление французов превратилось в бегство, казаки преследовали бегущего через центральную часть города противника, захватывали пленных, громили застрявшие в московских улочках "хвосты" уходящих обозов. Бенкендорф, которому старший в чине Иловайский 4-й передоверил командование (полковник, но Его Величества флигель-адъютант, и к "верхам" близок), вынужденно вступил в должность временного коменданта Москвы. Его энергия столь велика, деятельность столь кипуча, сколь велико и то множество проблем, которые должно было решать незамедлительно. Бенкендорф был на высоте того положения, которое он занял в силу экстраординарных обстоятельств.
Вот свидетельство князя А. А. Шаховского, известного драматурга, в 1812 году начальника пешего казачьего полка Тверского ополчения, вошедшего в состав отряда Винценгероде (был расположен между Клином и Тверью), затем начальника походной канцелярии отряда в Москве. "Возвратясь из Кремля в квартиру генерала Иловайского, я уже в ней нашел графа Бенкендорфа, успевшего осмотреть весь квартал Воспитательного дома, привесть в устройство госпиталь, найти пищу голодающим детям и не только нашим, но и неприятельским раненым, брошенным в беспорядке, без присмотра и помощи на произвол судьбы, заставить тотчас убрать тела их товарищей, валявшиеся по коридорам и лестницам, отрядить своих офицеров, с явившимися в мундирах московскими полицейскими, для осмотра и вспоможения в других больницах, для запечатания и расставления часовых по домам, сохраненным стоявшими в них французскими чиновниками, и учреждения караулов на заставах из полков, расположенных по бывшим некогда городским валам"{*74}.
Воспоминания Бенкендорфа о кошмаре, творившемся в первый день освобождения Москвы, дополняет текст его письма к графу М. С. Воронцову. Необыкновенная картина состояния Москвы в эти дни, описанная Бенкендорфом в доверительном письме старому другу, потрясает своей безжалостной правдой. Флигель-адъютант полковник А. X. Бенкендорф - генерал-майору графу М. С. Воронцову
Москва 14 октября 1812.
<...> Мы вступили в Москву вечером 11-го числа. Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром.
Войдя в город с гусарами и лейб-казаками, я счел долгом немедленно принять на себя начальство над полицейскими частями несчастной столицы: люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома. Наконец все утихло, и огонь потушен. Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений. Город, разделенный мною на три части, вверен трем штаб-офицерам. Дворники выполняют обязанности будочников; крестьян, мною задержанных, я заставил вывозить трупы и павших лошадей. Вход в Кремль для всех закрыт, чтобы народ не видел бесчинств, учиненных в церквах. Огромность города, малое число состоящих в моем-распоряжении людей, винные погреба и запасы соли, отданные на разграбление крестьянам, - все это делает весьма затруднительными обязанности полицеймейстера. Я с нетерпением ожидаю прибытия какого-нибудь начальства и войск и того времени, когда я смогу оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце.
Все русские, состоявшие на службе у французов, взяты мною под стражу, у всех них отобраны документы. Наши раненые, оставленные здесь в разных домах, собраны в одно место и обеспечены продовольствием. Около трех тысяч раненых французов взбунтовались; они разоружены и накормлены; дети в Воспитательном доме также больше не умирают с голоду. <...> (Перевод Е. Э. Ляминой).
Это письмо поразительно простотой и силой в передаче трагической реальности. Не успел уйти враг, а свое воронье уже слетелось на мертвечину. Бенкендорф - свидельством тому многие строки его мемуаров - не равняет народ и тот полуразбойный люд, что собрался в Москву грабить недограбленное. И хотя часто народ, жертвенно отстаивающий свои национальные ценности, и лихая толпа - суть две "физиономии", два проявления одного и того же "национального характера", но склонный к анализу и обобщениям, Бенкендорф "дифференцированно" подходит к каждому конкретному проявлению народных воли, нрава, характера, не уклоняется ни в лесть народу, ни в его порицание.
Мемуары Бенкендорфа не содержат лжи и клеветы ни на народ, ни на видных людей. Нелицеприятие и честность автора подтверждаются воспоминаниями других свидетелей. Эти свидетельства бледнее бенкендорфовских, настолько, насколько их авторы менее талантливы и личностно, и литературно.
Князь С. Г. Волконский: "...если какие-либо и были сделаны распоряжения о преследовании неприятеля (при вступлении отряда в Москву. - П.Г.), то они были сделаны по настоянию и указанию полковника Бенкендорфа. Но если Иловайский 4-й не заботился о распоряжениях по военной части и о внутренних первых мерах устройства Москвы и поруганной святыни, то об этом сейчас озаботился Бенкендорф и, чтоб скрыть все неистовство учиненных в соборе Кремлевском пакостей, он, Бенкендорф, совместно со мною наложил печати на все входы вовнутрь, чтобы скрыть от глаз православных эти поругания до приведения в должное устройство по распоряжению митрополита и духовной части.
Но зато Иван Дмитриевич Иловайский с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые обозы у французов, которые без исключения препровождались к нему на личный осмотр. Он тогда имел свое пребывание на Тверской в теперешнем доме Белосельского. Все вносилось в личное его обозрение, и как церковная утварь и образа в ризах были главною добычею, увозимой французами, то на них более обращал внимание Иловайский и делил все на два отдела: что побогаче в один, что победнее в другой. Эта сортировка Бенкендорфу и мне показалась странным действием, и Александр Христофорович спросил его: "Зачем этот дележ? ведь все это следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей Московских и следующие обратно в оные". Но на это Иловайский отвечал: - Нельзя, батюшка, я дал обет, если Бог сподобит меня к занятию Москвы от рук вражьих, все, что побогаче, все ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храмы Божьи на Дон, а данный обет надо свято исполнить, чтоб не разгневать Бога. - Попало ли все это в церкви на Дон или в кладовые Иловайского, - мне неизвестно, но верно то, что ни убеждения Бенкендорфа, ни мои увещания не отклонили Иловайского от принятого им распорядительного решения"{*75}.
И еще одно свидетельство в том же духе. "По очищении церквей Божиих от хлама, я запечатал их моей печатью (начальника канцелярии временного коменданта города Москвы. - П.Г.) до возвращения духовенства и, вышед из Кремля, был удивлен уже не небесным, а земным промыслом, - наваленных в кремлевском рву и валявшихся по улицам человеческих тел не стало. Подмосковные крестьяне, конечно самые досужие и сметливые, но за то самые развратные и корыстолюбивые во всей России, уверясь в выходе неприятеля из Москвы и полагаясь на суматоху нашего вступления, приехали на возах, чтобы захватить недограбленное, но гр. Бенкендорф расчел иначе и приказал взвалить на их воза тела и падаль и вывезти за город на удобные для похорон или истребления места, чем избавил Москву от заразы, жителей ее от крестьянского грабежа, а крестьян от греха. Но если подмосковная промышленность встретила неудачу в дурном намерении, то успела в добром. Я нашел на площади против дома главнокомандующего целую ярмарку. Она была уставлена телегами с мукой, овсом, сеном, печеным хлебом, папушниками, сайками, калачами, самоварами со сбитнем, даже с разной обувью, и ясно показывала, что около Москвы не было пропитания только неприятелям, и к народной чести надобно заметить, что цена на съестные припасы ни мало не возвысилась против прежней, а изобилие беспрерывно умножалось по мере наполнения опустелой Москвы"{*76}.
<...> Я чрезвычайно одобряю сделанные вами распоряжения и нужным нахожу известить вас об операциях, которые я стану предпринимать, дабы вы могли сообразно с оными действовать. Намерение мое есть сделать завтра переход по Рязанской дороге; потом другим переходом выйду я на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу в Подольск. Сим движением я надеюсь привлечь на себя все внимание неприятеля, угрожая ему с тылу. Подольск есть такой пункт, где мне можно будет подкрепить себя и посылать партии по Можайской дороге. Я постараюсь остаться в Подольске три или четыре дня. Изложив вашему превосходительству будущие мои операции, я предоставляю вам действовать по вашему усмотрению с искусством, коему вы неоднократно являли опыты. Первым движением вашим, на которое должно быть обращено внимание ваше, будет занятие снова Клинской или Тверской дороги, оставя на Ярославской один из ваших казачьих полков под командой расторопного офицера, который ответствовать будет за все ложные тревоги, могущие дойти до великой княгини. Сей самый пост должен ежедневно доносить в Ярославль и стараться сохранять сообщение с казачьим постом, который я учрежду в Покрове на Владимирской дороге; сей пост сноситься будет с другим, учрежденным при Георгиевске, откуда учреждены будут мною еще другие до армии. Я предоставляю вашему превосходительству делать сообщения ваши Государю Императору, дабы успокоить его в ложных известиях, кои могут доходить до Петербурга.
P.S. Изюмский гусарский полк останется у вас{*70}.
Этот документ не входил в состав корпуса источников по 1812 году, несмотря на давний срок публикации, ибо он не может обслужить квазинациональный миф о неприязни "русского" Кутузова к "немцам", о том, что "человек" Александра I, каковым был Винценгероде, обязательно должен был быть Кутузову неприятен и вызывать его недоверие, именно в силу доверия к нему Императора. Письмо показывает степень доверия Кутузова генералу-иностранцу, которого Александр I назвал "орлом". Главнокомандующий сообщает ему концепцию своего, ставшего после знаменитым, стратегического маневра, по сути решившего судьбу кампании, хотя в этом и не было прямой необходимости. За сутки до поворота с Рязанского направления на южное и в штабе у Кутузова почти никто не знал о его намерениях. Это письмо свидетельствует и о том, что план выиграть кампанию маневром, "ногами" своих солдат, и схема его реализации уже были у Кутузова готовы ко времени оставления Москвы. Вряд ли столь продуманная и взвешенная форма сложного при своей видимой простоте маневра выработана Кутузовым в суматохе событий 1-го и 2-го сентября при оставлении Москвы. Кутузов прямо сообщает и основную цель маневра - занять позицию в тылу вошедшей в Москву Великой армии в случае ее движения на север. Эта позиция наилучшим образом защищала северную столицу России - Петербург. В этом заключается главная цель тарутинского маневра: угрожать с тыла Наполеону, если он, разорив Москву, пойдет на северную столицу. Все остальные проблемы, решенные маневром, вторичны, хотя их считают важнейшими, а названную самим Кутузовым главную цель даже не всегда упоминают. Да, Кутузов прикрыл южные губернии, ставшие источником снабжения для русской армии и не допустил их разграбления французами. Да, русская армия в результате маневра заняла фланговую позицию по отношению к коммуникационной линии Великой армии и не только угрожала ей, но и наносила по ней удары своими армейскими "партиями" (Денис Давыдов, Александр Фигнер и др. партизаны). Но главная цель была иная. Движение Наполеона на Петербург стало практически невозможно. Потому-то столь долго и бездейственно стоял в Москве Наполеон, что не мог отказаться от победного движения на Петербург, поскольку его вступление в Москву сверх его ожидания не решило судьбу войны. Надежда обойтись против Кутузова заслоном из войск Мюрата вблизи от Тарутина быстро померкла. Разведка боем, когда все тот же 4-й корпус частью своих дивизий пошел на север и отодвинул отряд Винценгероде (прикрытие фуражиров лишь побочная цель этого движения), о чем пишет Бенкендорф, можно рассматривать и как выступление авангарда всей французской армии, расчищающего путь следующим за ним контингентам. Но под Винковым Мюрат терпит поражение от Беннигсена и Ермолова. Тыл Великой армии более не обеспечен, ее движение на Петербург стало абсолютно невозможно. Остается единственное: идти на Калугу. И 4-й корпус Богарне перебрасывается с петербургского направления на калужское. Приходится Великой армии идти не за победоносным миром в Петербург, а в Калугу, за хлебом на зиму.
Отряд Винценгероде занимает в стратегии Кутузова под Москвой исключительное место. Только этот "летучий корпус" самостоятельно "ассистирует" главной армии, прикрывая направление на Петербург и наблюдая за другими направлениями от Владимирской дороги до Можайска. Он - главный партнер Кутузова в рискованной "игре" с попавшим в сети "Бонапартием".
Кутузов разрешает Винценгероде писать Императору без согласования с ним, с главнокомандующим, ибо уверен в том, что от него, Винценгероде, высшая власть России будет иметь правдивую информацию. Винценгероде становится посредником между Кутузовым и Александром I, и в силу доверия к нему обоих - Императора и Главнокомандующего всеми армиями - он способствует восстановлению тех нормальных отношений между ними, что отсутствовали со времен Аустерлица.
Письмо Винценгероде Императору написано на следующий день по получении кутузовского. Генерал-адъютант барон Винценгероде - Императору Александру
4-го сентября 1812 г. Тарасовка
<...>Сейчас я получил приложенное здесь письмо от главнокомандующего, который одобряет все мои распоряжения и предписывает между тем стараться достичь до Петербургской дороги, что я немедленно и исполню.
Итак, повеления Вашего Величества найдут меня на Тверской дороге. По прибытии же моем на сию дорогу, я каждый день доставлять буду к Вам рапорт о положении дел.
Корпус мой состоит из:
Казанского драгунского полка 250
Изюмского гусарского 324
Лейб-казачьего 200
6 казачьих полков, около 1 200
Всего же около 2 000 строевых и два конных орудия.{*71}
Всемилостивейший Государь! Теперь настало критическое время. Я отнюдь не думаю, чтобы неприятель много выиграл взятием Москвы, и я уверен, что последние распоряжения наших начальников, которые ведут армию к Туле и Калуге, весьма важны, беспокоить и препятствовать будут чрезвычайно неприятелю. Я с достоверностию повторяю Вашему Величеству, что неприятельская армия весьма далека от того, чтобы быть ей в хорошем положении.
Наполеон обещал им мир в Москве. Если они еще будут обмануты, то сие произведет весьма дурное над ними влияние.
Сейчас аванпосты мои уведомляют меня, что неприятель перед ними показался .
Винценгероде полностью поддерживает действия Кутузова перед лицом Императора, он убежден, что Наполеон, войдя в Москву, отдал свою армию во власть обстоятельств и стратегического дара Кутузова. Это делает честь его проницательности.
Вскоре в Петербург прибыл еще один иностранец, отдавший свою шпагу России, француз, полковник Александр Мишо де Боретур, также пользовавшийся доверием и Александра I, и Кутузова. Он доставил Императору рапорт главнокомандующего от 4-го сентября и в личной беседе с Александром I сообщил ему, по поручению Кутузова, о положении армии{*72}. Письмо Винценгероде, рапорт Кутузова и подтверждающая их дополнительная информация Мишо дали Александру I возможность тогда же, 8-го сентября, обратиться к нации: "Во всенародное известие по Высочайшему повелению{*73}.
С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалию сим возвещается, что неприятель Сентября 3 числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив да клянется всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Главнокомандующий по совету с присутствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель. Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что первопрестольный град Москва вмещает в себя врагов Отечества своего, но она вмещает их в себя пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, сделаться повелителем всего Российского царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит; но он обманется в надежде своей и не найдет в столице сей не только способов господствовать, ниже способов существовать <...>.
Собранные и отчасу больше скопляющиеся силы наши окрест Москвы не престанут преграждать ему все пути, и посылаемые от него для продовольствия отряды ежедневно истреблять, доколе не увидит он, что надежда его на поражение умов взятием Москвы была тщетная, и что по неволе должен он будет отворять себе путь из нее силою оружия.
Положение его есть следующее: он вошел в землю нашу с тремя стами тысяч человек, из которых главная часть состоит из разных наций людей, служащих и повинующихся ему не от усердия, не для защиты своих отечеств, но от, постыдного страха и робости. Половина сей разнородной армии его истреблена частию храбрыми нашими войсками, частию побегами, болезнями и голодной смертию. С остальными он пришел в Москву. Без сомнения смелое, или лучше сказать дерзкое стремление его в самую грудь России и даже в самую древнейшую Столицу удовлетворяет его честолюбию, и подает ему повод тщеславиться и величаться; но конец венчает дело. Не в ту сторону зашел он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войски и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплей крови станет защищать их. Всеобщее повсюду видимое усердие и ревность в охотном и добровольном против врага ополчении свидетельствует ясно, сколь крепко и непоколебимо Отечество наше, ограждаемое бодрым духом верных ее сынов. И так да не унывает никто, и в такое ли время унывать можно, когда все состояния Государственные дышут мужеством и твердостию? Когда неприятель с остатком отчасу более исчезающих войск своих, удаленный от земли своей, находится посреди многочисленного народа, окружен армиями нашими, из которых одна стоит против него, а другие три стараются пресекать ему возвратный путь и не допускать к нему никаких новых сил? Когда Гишпания не только свергла с себя иго его, но и угрожает ему впадением в его земли? Когда большая часть изнуренной и расхищенной от него Европы, служа по неволе ему, смотрит и ожидает с нетерпением минуты, в которую бы могла вырваться из под власти его тяжкой и нестерпимой? Когда собственная земля его не видит конца проливаемой ею для славолюбия своей и чужой крови? - При столь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который перенеся все неизбежные с войною разорения, наконец терпеливостию и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим Державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют? - Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром.
Боже Всемогущий! обрати милосердыя очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Российскую Церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. Сими да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его, и спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств".
Содержание этого обращения (его можно условно назвать "манифестом о сдаче Москвы", поскольку по сути своей он и был таковым) настолько говорит само за себя, что не нуждается в подробном комментарии. Оно снимает всевозможные измышления о непреодолимых противоречиях во взаимоотношениях Александра I и Кутузова в 1812 году и о негативной роли Императора, "неспособного" будто бы "понять" гениального, а, следовательно, "антимонархически" настроенного полководца. В действительности дистанция между ними была значительно меньше, и в этом сближении роль Винценгероде представляется столь же важной, сколь и служба его отряда для русской армии и России.
Необходимо заметить, что в историографии последнего времени создается совершенно неверный образ Винценгероде. Это характерный пример того, с какой безответственностью историческим личностям даются характеристики, "...барон Фердинанд Федорович фон Винценгероде ... был чрезвычайно колоритной личностью, своего рода кондотьером XIX века. Он питал лютую фамильную ненависть к Французской революции и ее "исчадию" - Наполеону". Такую характеристику дает известный историк Н. А. Троицкий.
Заметим, что категорически "не приняли" и "люто ненавидели" Французскую революцию и почитали Наполеона за "врага рода человеческого" не только Винценгероде, но длинный ряд выдающихся генералов и офицеров русской армии, выходцев из европейских государств и из самой Франции: Ланжерон и братья Сен-При, Ламберт и Мишо, Теттенборн и Прендель, Д'Олон и Клаузевиц, Пон-сет и Орурк, Паулуччи и Вольцоген - это только самые известные имена непримиримых "контрреволюционеров", честно служивших России. Они служили не из корысти, не были наемниками, и нет оснований называть их "кондотьерами". Винценгероде был, наверное, одной из самых ярких личностей среди "немцев" русской армии. Личные достоинства, значительное дарование военачальника и боевые заслуги вызывали уважение к нему и у Императора, и у Кутузова, и у Барклая. С полным основанием можно назвать его "рыцарем без страха и упрека"... И преданным без лести.
"...Москва, спаленная пожаром"
Под Москвой отряд Винценгероде остановился у Черепкове (Бенкендорф, а следом и Федор Глинка называют его Черенково). Эта деревня некогда была селом, откуда его владельцем был перенесен в соседнее селение приход. Знаменитое и ныне своим храмом, выдающимся памятником архитектуры XVII века, Троице-Лыково является преемником Черепкове. По старинному местному преданию, по воспоминаниям давно уже ушедших старожилов деревушки, здесь были похоронены вывезенные казаками и скончавшиеся от ран участники Звенигородского боя. Позднее выстроенная около 1879 года Всехсвятская часовня (возможно, это было уже не первое подобное сооружение) воспринималась обитателями Черепкова и окрестностей как воинский храм-памятник войны 1812 года. Часовня долгие годы стояла в запустении, пока не была снесена вместе с остатками деревни в 1984 году. Теперь их место занимает территория известного кардиологического центра, называемого в народе "чазовским". Сохранилось лишь несколько старых фотографий, на которых запечатлены руины часовни-памятника.
Под Москвой отряду Винценгероде была определена новая задача прикрытие северного фланга уходящей через Москву в сторону Рязани армии. Затем, как видно из письма Кутузова Винценгероде от 3-го сентября, прикрытие северных направлений и фактическая блокада оккупированной Москвы от Дмитрова до Волоколамска и даже до Можайска становятся основной задачей. Отряд охраняет пути к северной столице России. Среди свидетельств Бенкендорфа об этом времени обращает на себя внимание следующее. Великолепное в своем лаконизме описание зрелища московского пожара содержит важную деталь: оценку офицерами отряда последствий бедствия для Великой армии. Национальное бедствие, трагедия России не будет торжеством врага, поскольку пожар уничтожает те ресурсы города, что врагу столь необходимы. Наполеон и его армия на них рассчитывали, они, эти ресурсы, были для них самым главным в столице. Их утрата в пожаре невосполнима. Строгий военный взгляд на положение врага помогает воинам отряда пережить всеобщую, воспринимаемую каждым как личную, беду. Можно без тени сомнения перенести это на всю русскую армию, получившую после московского пожара уверенность в том, что этот пожар есть бедствие и для армии неприятелей, уверенность, которая стимулировала процесс восстановления того боевого духа, той воли к исполнению своего воинского долга, что были поколеблены при оставлении Москвы. И доверие к командованию, вера в мудрое смирение Кутузова были восстановлены московским пожаром среди тысяч солдат, не отвечавших на воинское приветствие убеленному сединой полководцу при исходе из Москвы. "Что Москва в руках французов - это, братцы, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов их на смерть завел туда". Источник этой хрестоматийной песни в солдатских впечатлениях от московского пожара.
В рассказе об этих трагических днях воспоминания Бенкендорфа требуют только одного уточнения. Переправа отряда через Москву-реку, которую Бенкендорф блестяще осуществил в отстутствие Винценгероде, происходила не у Хорошева, а ближе к Черепкову у села Троице-Лыково.
Переправа была произведена даже "качественнее" перехода через Разводню при Звенигороде. В виду всего корпуса Богарне произвести столь удачную атаку на его конный авангард мог только очень смелый и уверенный в своем отряде командир, Которого прекрасно понимают все подчиненные от старших офицеров до самого "низшего чина".
Время пребывания французов в Москве стало самым "партизанским" в истории отряда, и Бенкендорф весьма живописно рассказывает об этом времени, описывая свой лагерь около Волоколамска. Но важнейшим его свидетельством, может быть, самым главным из всех воспоминаний, является его описание Москвы в первые часы по уходе из нее Великой армии. Описание Кремля и Успенского собора, в который они с Сергеем Волконским вошли первыми, имеют силу первого свидетельства. Все сведения, сообщаемые Бенкендорфом о состоянии собора, находят подтверждения в иных, позднейших свидетельствах. Но ни у кого более нет столь сильного описания того страшного зрелища, что представилось взорам двух императорских флигель-адъютантов. Никто, кроме Бенкендорфа, не передает с такой силой в столь немногих словах боль и печаль, порождаемые этой картиной безумного кощунственного разрушения.
Бенкендорф немного пишет в мемуарах о своей деятельности в освобожденной Москве. Именно освобожденной, ибо отряд входил в Москву с боем - между Петровским замком и Тверской заставой произошла кавалерийская схватка, в которой верх одержали казаки Иловайского. "На плечах" противника они вошли в Москву, за ними следовала "бригада Бенкендорфа" - лейб-казаки и изюмские гусары, за ними тверское конное ополчение и остальной отряд. Отступление французов превратилось в бегство, казаки преследовали бегущего через центральную часть города противника, захватывали пленных, громили застрявшие в московских улочках "хвосты" уходящих обозов. Бенкендорф, которому старший в чине Иловайский 4-й передоверил командование (полковник, но Его Величества флигель-адъютант, и к "верхам" близок), вынужденно вступил в должность временного коменданта Москвы. Его энергия столь велика, деятельность столь кипуча, сколь велико и то множество проблем, которые должно было решать незамедлительно. Бенкендорф был на высоте того положения, которое он занял в силу экстраординарных обстоятельств.
Вот свидетельство князя А. А. Шаховского, известного драматурга, в 1812 году начальника пешего казачьего полка Тверского ополчения, вошедшего в состав отряда Винценгероде (был расположен между Клином и Тверью), затем начальника походной канцелярии отряда в Москве. "Возвратясь из Кремля в квартиру генерала Иловайского, я уже в ней нашел графа Бенкендорфа, успевшего осмотреть весь квартал Воспитательного дома, привесть в устройство госпиталь, найти пищу голодающим детям и не только нашим, но и неприятельским раненым, брошенным в беспорядке, без присмотра и помощи на произвол судьбы, заставить тотчас убрать тела их товарищей, валявшиеся по коридорам и лестницам, отрядить своих офицеров, с явившимися в мундирах московскими полицейскими, для осмотра и вспоможения в других больницах, для запечатания и расставления часовых по домам, сохраненным стоявшими в них французскими чиновниками, и учреждения караулов на заставах из полков, расположенных по бывшим некогда городским валам"{*74}.
Воспоминания Бенкендорфа о кошмаре, творившемся в первый день освобождения Москвы, дополняет текст его письма к графу М. С. Воронцову. Необыкновенная картина состояния Москвы в эти дни, описанная Бенкендорфом в доверительном письме старому другу, потрясает своей безжалостной правдой. Флигель-адъютант полковник А. X. Бенкендорф - генерал-майору графу М. С. Воронцову
Москва 14 октября 1812.
<...> Мы вступили в Москву вечером 11-го числа. Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром.
Войдя в город с гусарами и лейб-казаками, я счел долгом немедленно принять на себя начальство над полицейскими частями несчастной столицы: люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома. Наконец все утихло, и огонь потушен. Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений. Город, разделенный мною на три части, вверен трем штаб-офицерам. Дворники выполняют обязанности будочников; крестьян, мною задержанных, я заставил вывозить трупы и павших лошадей. Вход в Кремль для всех закрыт, чтобы народ не видел бесчинств, учиненных в церквах. Огромность города, малое число состоящих в моем-распоряжении людей, винные погреба и запасы соли, отданные на разграбление крестьянам, - все это делает весьма затруднительными обязанности полицеймейстера. Я с нетерпением ожидаю прибытия какого-нибудь начальства и войск и того времени, когда я смогу оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце.
Все русские, состоявшие на службе у французов, взяты мною под стражу, у всех них отобраны документы. Наши раненые, оставленные здесь в разных домах, собраны в одно место и обеспечены продовольствием. Около трех тысяч раненых французов взбунтовались; они разоружены и накормлены; дети в Воспитательном доме также больше не умирают с голоду. <...> (Перевод Е. Э. Ляминой).
Это письмо поразительно простотой и силой в передаче трагической реальности. Не успел уйти враг, а свое воронье уже слетелось на мертвечину. Бенкендорф - свидельством тому многие строки его мемуаров - не равняет народ и тот полуразбойный люд, что собрался в Москву грабить недограбленное. И хотя часто народ, жертвенно отстаивающий свои национальные ценности, и лихая толпа - суть две "физиономии", два проявления одного и того же "национального характера", но склонный к анализу и обобщениям, Бенкендорф "дифференцированно" подходит к каждому конкретному проявлению народных воли, нрава, характера, не уклоняется ни в лесть народу, ни в его порицание.
Мемуары Бенкендорфа не содержат лжи и клеветы ни на народ, ни на видных людей. Нелицеприятие и честность автора подтверждаются воспоминаниями других свидетелей. Эти свидетельства бледнее бенкендорфовских, настолько, насколько их авторы менее талантливы и личностно, и литературно.
Князь С. Г. Волконский: "...если какие-либо и были сделаны распоряжения о преследовании неприятеля (при вступлении отряда в Москву. - П.Г.), то они были сделаны по настоянию и указанию полковника Бенкендорфа. Но если Иловайский 4-й не заботился о распоряжениях по военной части и о внутренних первых мерах устройства Москвы и поруганной святыни, то об этом сейчас озаботился Бенкендорф и, чтоб скрыть все неистовство учиненных в соборе Кремлевском пакостей, он, Бенкендорф, совместно со мною наложил печати на все входы вовнутрь, чтобы скрыть от глаз православных эти поругания до приведения в должное устройство по распоряжению митрополита и духовной части.
Но зато Иван Дмитриевич Иловайский с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые обозы у французов, которые без исключения препровождались к нему на личный осмотр. Он тогда имел свое пребывание на Тверской в теперешнем доме Белосельского. Все вносилось в личное его обозрение, и как церковная утварь и образа в ризах были главною добычею, увозимой французами, то на них более обращал внимание Иловайский и делил все на два отдела: что побогаче в один, что победнее в другой. Эта сортировка Бенкендорфу и мне показалась странным действием, и Александр Христофорович спросил его: "Зачем этот дележ? ведь все это следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей Московских и следующие обратно в оные". Но на это Иловайский отвечал: - Нельзя, батюшка, я дал обет, если Бог сподобит меня к занятию Москвы от рук вражьих, все, что побогаче, все ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храмы Божьи на Дон, а данный обет надо свято исполнить, чтоб не разгневать Бога. - Попало ли все это в церкви на Дон или в кладовые Иловайского, - мне неизвестно, но верно то, что ни убеждения Бенкендорфа, ни мои увещания не отклонили Иловайского от принятого им распорядительного решения"{*75}.
И еще одно свидетельство в том же духе. "По очищении церквей Божиих от хлама, я запечатал их моей печатью (начальника канцелярии временного коменданта города Москвы. - П.Г.) до возвращения духовенства и, вышед из Кремля, был удивлен уже не небесным, а земным промыслом, - наваленных в кремлевском рву и валявшихся по улицам человеческих тел не стало. Подмосковные крестьяне, конечно самые досужие и сметливые, но за то самые развратные и корыстолюбивые во всей России, уверясь в выходе неприятеля из Москвы и полагаясь на суматоху нашего вступления, приехали на возах, чтобы захватить недограбленное, но гр. Бенкендорф расчел иначе и приказал взвалить на их воза тела и падаль и вывезти за город на удобные для похорон или истребления места, чем избавил Москву от заразы, жителей ее от крестьянского грабежа, а крестьян от греха. Но если подмосковная промышленность встретила неудачу в дурном намерении, то успела в добром. Я нашел на площади против дома главнокомандующего целую ярмарку. Она была уставлена телегами с мукой, овсом, сеном, печеным хлебом, папушниками, сайками, калачами, самоварами со сбитнем, даже с разной обувью, и ясно показывала, что около Москвы не было пропитания только неприятелям, и к народной чести надобно заметить, что цена на съестные припасы ни мало не возвысилась против прежней, а изобилие беспрерывно умножалось по мере наполнения опустелой Москвы"{*76}.