Бэнкс Йен. Взгляд с наветренной стороны (Культура - 7)

   - Да ладно, Циллер. Весьма спорно, чтобы какое-нибудь разумное существо доходило в своих ощущениях до такого.
   - Неужели? А ты?
   Кэйб осторожно прикрыл мягкие занавеси на окне.
   - Мы намного старше людей, но, скорее всего, и мы когда-то... - Он посмотрел на челгрианца, свернувшегося на тахте тугой пружиной, готовой развернуться в любую минуту. - Вся чувственная жизнь неутомима. До определенного, разумеется, предела.
   Циллер подумал немного, и покачал головой. Кэйб так и не понял, означал ли этот жест, что он сказал нечто недостойное ответа, или только то, что челгрианец не смог найти адекватного ответа.
   - Дело в том, что, тщательно построив свой парадиз на принципе исключения всех возможных конфликтов между собой и всех естественных угроз... - Он умолк и печально посмотрел на то, как солнечный зайчик играет на полированной ножке тахты. - Словом, на исключении всех природных угроз, они вдруг обнаружили, что их жизнь настолько пуста, что они вынуждены создавать фальшивые версии тех страхов и угроз, которые целые поколения их предков так долго старались победить.
   - Мне кажется это немного похожим на критику некой личности за то, что она одновременно пользуется душем и зонтиком, - возразил Кэйб. - Важен выбор. - Он еще плотнее задернул гардины. - Эти люди контролируют свои страхи и угрозы. Они могут выбирать их, повторять или избегать. А это не то же самое, что жить на вулкане, когда от одного извержения может погибнуть не один человек, а весь город. В общем, это приложимо ко всем обществам, которые вышли из эпохи варварства. И никакой загадки здесь нет.
   - Но Цивилизация очень упорствует в своем утопизме, - напомнил Циллер, и, как показалось Кэйбу, весьма горько. - Они носятся со своими опасностями, как ребенок с игрушкой, которую требует лишь для того, чтобы завтра же выкинуть.
   Циллер снова раскурил трубку, встал и в облаке дыма перешел на толстый ворсистый ковер перед кушеткой Кэйба.
   - Необходимость страдания приводит к тому, что оно появляется в виде столь странного спорта. Но это естественно. Даже страх может приносить отдых, - продолжал свою мысль Кэйб.
   Циллер внимательно посмотрел в глаза хомомдану:
   - А отчаяние?
   - Отчаяние? - Кэйб пожал плечами. - Только не в больших дозах. Отчаяние, когда что-то не выходит, когда проигрываешь в игре. Первоначальное отчаяние только увеличивает сладость от последующей победы.
   - Это не отчаяние, - тихо возразил Циллер. - Это временное - обида, проходящее раздражение, может быть, разочарование. Я имел в виду вещи не столь тривиальные. Я имел в виду такое отчаяние, которое грызет душу, парализует разум, приводит к мыслям о самоубийстве.
   - Нет, - вскочил Кэйб. - Нет. Они должны надеяться, что такое они миновали.
   - Да, миновали, оставив другим.
   - Мы говорим о том, что постигло твой народ? - спросил Кэйб. - Что ж, некоторые из них действительно испытывают по этому поводу сожаление, близкое к отчаянию.
   - Но это в большей степени наше собственное дело, - Циллер выдохнул последний дым, выбил трубку и стал прочищать ее маленьким серебряным инструментом. - Мы непременно выиграли бы эту войну, если бы не вмешательство Цивилизации.
   - Не обязательно.
   - Не согласен. Но не жалею. По крайней мере, после войны мы смогли заняться борьбой с нашими собственными идиотами. Вы бы страдали от последствий войны, если бы не смогли извлечь полезных уроков из наших страданий. А мы еще стали укорять Цивилизацию. Трудно придумать худшее, чем наш внешний разгром, но порой мне кажется, что и надо было дойти до конца.
   Кэйб не отвечал и смотрел, как из трубки Циллера вновь вьется голубоватый дымок.
   Когда-то Циллер был Одаренным Махраем Циллером Восьмым Уэскрипским, рожденным в семье высокопоставленных чиновников и дипломатов; подавал колоссальные надежды в музыке с самого рождения, написал свою первую симфонию для оркестра в том возрасте, когда простых челгрианских детей еще учат не есть собственную обувь.
   Внезапный уход из колледжа стоил ему потери двух уровней каст, и это весьма скандализовало его родителей.
   Но это были еще цветочки. Очень скоро он довел их до болезни. Тогда, когда стал радикальным Отрицателем каст, стал заниматься политикой как сторонник равенства и всячески использовал свой престиж для борьбы с прогнившей, как он утверждал, кастовой системой. Постепенно общественное и политическое мнение стало поддаваться, начались разговоры о том, что давно обещанная Великая Перемена должна, наконец, состояться.
   Но до этого на самом деле было слишком далеко, а Циллер за свои попытки приблизить эти времена поплатился тем, что стал членом самой последней, не считая криминальных, касты, то есть Невидимым.
   Второе покушение ему едва не удалось, но он оказался в госпитале, где провел почти при смерти три месяца. Эти месяцы бездействия дали пищу его уму, и скоро он ясно осознал, что, несмотря на начавшийся в обществе процесс, возможность коренных изменений потеряна еще, по крайней мере, на поколение вперед.
   Музыкальный дар Циллера за годы этой политической активности весьма очень пострадал; по крайней мере, в количественном отношении. Но он продолжал утверждать, что общественная жизнь важнее всякой иной, и его слушали, даже несмотря на его нынешний статус Невидимого.
   Его престиж и популярность все росли; на него лились реки наград, призов и почестей; газеты называли его величайшим из всех живущих ныне челгрианцев, ходили даже слухи о том, что его сделают церемониальным президентом.
   И, пользуясь своим положением и всеми благами, он вдруг решился на транслирующейся по всей сфере Чела великой церемонии в Шелизе, столице Челгрианского государства, во всеуслышание объявить, что взгляды его отнюдь не изменились, что он был, есть и будет либералом и поборником равенства, что он горд своей работой с низшими кастами, что презирает консерватизм еще больше, чем в юности, что по-прежнему ненавидит государство, общество и людей, потакающих кастовой системе, что он не хочет принимать от них никаких наград и почестей и вернет все обратно и что собирается оставить челгрианское государство немедленно и навсегда, поскольку, в отличие от его друзей-либералов, которых он любит, и уважает и которыми восхищается, не имеет больше моральных сил продолжать жить в этой порочной, позорной, ненавистной стране.
   Речь его была встречена гробовым молчанием.
   Он оставил сцену, сопровождаемый шипеньем и шиканьем, и провел ночь в посольстве Цивилизации, окруженном толпой, требовавшей его крови. На следующий день судно Цивилизации увезло его с родины. Он несколько лет путешествовал по всем ее провинциям, пока, наконец, не остановился на Орбите Мэйсак.
   Циллер не оставил Орбиту даже и после того, как на Челе президентом был выбран сторонник равенства, спустя семь лет после его отъезда. Начались реформы, Невидимым и другим кастам были полностью предоставлены все права, но даже после этого, несмотря на все требования, запросы и приглашения, Циллер не вернулся на родину и никак не объяснил свой отказ.
   Люди оправдывали его поступок тем, что на самом деле касты все еще сохранялись. Компромисс заключался, скорее, в том, что титулы и кастовые названия представителей высших каст перешли как наименования должностей новой номенклатуры, а новый земельный закон объявил земли всех членов семьи собственностью главы клана. Зато люди всех уровней и сословий могли теперь свободно жениться, касты могли смешиваться, стал возможен переход из одной касты в другую по браку, дети теперь могли наследовать любую из двух каст родителей; был отменен закон о наказании людей, пытавшихся пробиться в более высшую касту, - и в целом, теоретически конечно, каждый мог теперь стать тем, кем он хотел, хотя закон по-прежнему требовал, чтобы каждый назывался именем той касты, в которой родился.
   Это была колоссальная юридическая и социальная перемена, старая система действительно дала трещину, но касты все же оставались - а это Циллера никак не устраивало. Затем правящая коалиция на Челе выбрала этого Кастрата (личность из касты кастратов) президентом, представив его как эффективный, хотя и странный символ перемен. Его режим сумел пережить даже заговор гвардейских офицеров и, казалось, только усилился в своей преобразовательной деятельности, но Циллер, чья популярность стала еще более широкой, все-таки не возвращался. Казалось, что он ждет дальнейшего хода событий.
   Потом случилось нечто ужасное - Кастовая война, разразившаяся через девять лет после его изгнания; она была, по его мнению, исключительно делом рук Цивилизации. Но и после ее окончания он все равно не вернулся.
   - Мой народ однажды воевал с Цивилизацией, - вдруг признался Кэйб.
   - В отличие от нас. Мы воевали между собой. И какой урок вы вынесли из этого опыта? - бросил Циллер, разглядывая своего собеседника проницательным взглядом.
   - Да, мы вынесли урок. Мы потеряли многое и многих; отважных людей и благородные корабли; мы не достигли собственных первоначальных целей войны, но доказали всем, что поддерживаем общий цивилизующий курс, мы внесли свою лепту в достойное существование мира. И с тех пор наши общества сотрудничают и являются союзниками.
   - Но ведь вас не разгромили начисто?
   - Этого сделать никто и не пытался. Ни они, ни мы. Это была не та война. А такую войну, о которой говорите вы, теперь уже вообще никто не ведет. Для нас эта война была, скорее, вооруженным диспутом и всегда аргументировалась теми военными действиями, которые наш враг вел в это время с Айдайранами.
   - Ах да, знаменитая битва Новых Близнецов,- насмешливо хмыкнул Циллер.
   Кэйб был поражен этим тоном:
   - Так ваша симфония уже закончила эту тему?
   - Давно.
   - И вы по-прежнему довольны ею?
   - Да. Очень. Музыка на удивление. И все же энтузиазм все еще не оставил меня. Возможно, я был неправ, настолько увлекшись этим "мементо мори"* ["Memento mori (лат.)" - Помни о смерти!] - Циллер одернул жилет и махнул рукой. - О, не обращайте внимания. Я всегда становлюсь немного несправедлив, когда только что закончу вещь такого объема. И скажу больше, я даже начинаю нервничать, когда подумаю, что мне придется стоять и дирижировать перед таким огромным скоплением публики, которое обещал Хаб. К тому же я не совсем уверен в тех спецэффектах, которыми он намерен сопровождать исполнение, - Циллер коротко фыркнул. - Оказывается я пурист гораздо в большей степени, чем предполагалось.
   - Но я уверен, что все будет прекрасно. Когда Хаб намерен объявить концерт?
   - Теперь уже очень скоро. Отчасти поэтому я и здесь. Если бы я остался дома, меня бы задергали.
   Кэйб кивнул:
   - Я рад помочь вам. И сгораю от нетерпения услышать хотя бы отрывок.
   - Благодарю. Но помочь ничем не могу. И тебе не советую наслаждаться ужасами, как это любит Хаб.
   - Ну я не стал бы называть это так. Старые солдаты не наслаждаются ужасами. Они бывают подавленными, взволнованными, разочарованными, но никак не наслаждающимися ужасами. Это занятие гражданских.
   - Но разве Хаб не гражданский? - потянул носом Циллер. - Разве он может быть подавлен или разочарован? Неужели он скрыл от меня это?
   - Как мне известно, Хаб Орбиты, конечно, не может быть ни подавлен, ни разочарован, - ответил Кэйб. - Тем не менее он как-то принимал участие в войне на борту судна Общей Системы в битве Новых Близнецов в конце боевых действий и сильно пострадал от действий Айдайранского флота.
   - Ну, не очень сильно.
   - Достаточно.
   - Ладно, давайте сойдемся на том, что от отчаяния он точно не страдает, - примирительно ответил Циллер и начал выколачивать трубку.
   - Дрон И. X. Терсоно здесь.
   - Замечательно.
   - И вовремя.
   - Пригласите.
   Дрон появился через балконное окно, солнце сияло на его розовой фарфоровой коже и синих светящихся камнях.
   - Я увидел, что окно открыто и решил воспользоваться этим.
   - Рады вас видеть.
   Дрон осторожно опустился на стул.
   - Ах, мой дорогой Циллер, как я рад вас видеть. Так вы говорили обо мне?
   - Нет.
   - Вы прекрасно сделали, что навестили нас, Терсоно, - вмешался Кэйб. Но я думаю, что вашему визиту мы обязаны, в первую очередь, неким важным известиям.
   - Да. Я узнал личность эмиссара, посланного к нам с Чела. Его полное имя таково, цитирую: Призванный в Армию из Данных майор Тибайло Квилан Четвертый 47-мой осени Айтайревайна, Скорбящий.
   - Святый боже! - прошептал Кэйб, глядя на Циллера. - У вас такие длинные имена...
   - Да. Утомительное дело, не правда ли? - Циллер не поднимал глаз от трубки и хмурился. - Так, значит, ваш эмиссар - военный, дворянин и священник. Один из тех мальчиков из благородных семей, что находят интересным послужить или сделать вид, что служат, а потом удариться в веру - или сделать вид, что ударился. И он, конечно, вдовец?
   - Вы его знаете? - удивился Кэйб.
   - Разумеется, знаю. И давно. Мы когда-то учились вместе в школе. Даже, предполагаю, были друзьями, хотя и не особенно близкими. Потом потерялись. И с тех пор я ничего о нем не слышал. - Циллер совсем засмотрелся на трубку, словно раздумывал, не раскурить ли ее снова. И все-таки спрятал ее обратно в жилет. - Но даже если бы мы и не были знакомы, имя, в котором столь много пустозвонства, расскажет вам все, что хотелось бы знать. - Он злобно фыркнул: - Полное имя в Цивилизации служит адресом - наши работают как исторические хроники. И, конечно, говорят о том, сколько раз следует поклониться, один или два. Нашему майору Квилану придется, пожалуй, дважды.
   - У меня имеется его полная биография. И если вам интересно... предложил Терсоно.
   - Нет, избавьте, - промолвил Циллер и демонстративно стал разглядывать картины, развешанные по стенам. На них были изображены давно умершие, но воинственно выглядящие хомомданы верхом на каких-то огромных существах, с развевающимися флагами и мечами.
   - Я посмотрю ее попозже, если позволите, - попросил Кэйб.
   - Конечно.
   - Так значит, до его прибытия осталось двадцать три или двадцать четыре дня?
   - Около того.
   - Я надеюсь, его ждет приятное путешествие, - заметил Циллер странным, каким-то детским голосом. Вытянув руки, он погладил их поочередно от запястий к плечам, и постепенно из-под густой шерсти показались когти сверкающие черные когти размером с человеческий мизинец, отливающие в солнечном свете, словно обсидиановые лезвия.
   Дрон Цивилизации и посол Хомомдана обменялись удивленными взглядами. Кэйб невольно опустил голову.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   СОПРОТИВЛЕНИЕ СОЗДАЕТ ХАРАКТЕР
   Квилан долго раздумывал над названием их судна. Это походило на некую весьма изысканную шутку - отправить их в последний перегон на борту корабля, бывшего когда-то боевым гангстером класса Союза быстрого нападения, а теперь выведенного из военного ведомства и превращенного в простой скоростной сторожевой катер с названием "Сопротивление создает характер". Безусловно, это могло быть только шуткой. Но с такими шутками Квилан еще не сталкивался.
   Челгрианские суда, как правило, носили романтические, полные поэзии названия, суда же Цивилизации, напротив - всегда отдавали иронией, насмешкой, были запутанными или откровенно абсурдными. Возможно, это происходило из-за слишком большого количества судов, возможно, просто отражало тот факт, что все их корабли были частными, и хозяева сами выбирали им имена.
   Первое, что сделал Квилан, вступив на борт этого нового судна со сверкающим полом и сине-зелеными растениями, - это глубоко вздохнул.
   - Пахнет, как... - начал он.
   - Дома, - ответил голос в его голове.
   - Да, - выдохнул Квилан, испытывая при этом странную слабость и некую приятную грусть. - Он неожиданно вспомнил детство.
   - Осторожней, сынок.
   - Приветствуем вас на борту, майор Квилан, - раздался откуда-то уверенный голос. - По внутреннему пространству судна распространен запах, который должен вам напомнить атмосферу озера Айтир на Челе в весенний период. Вы не возражаете?
   - Да. Да, я согласен, - кивнул Квилан.
   - Прекрасно. Ваши апартаменты прямо впереди. Прошу вас, чувствуйте себя как дома.
   Он представлял себе каюту, столь же убогую, как и на "Цене досады", но оказался приятно удивлен: внутренние помещения его нового жилища могли удовлетворить любой самый изысканный вкус и могли вместить не одного, а полдюжины придирчивых обитателей.
   Команды на судне не оказалось, равно как и всяких аватаров и дронов. Вся связь осуществлялась непосредственно через возникавший в воздухе голос, а все действия совершались посредством внутренних манипуляционных полей, так что одежда, например, просто летала вокруг сама собой, также сама собой чистилась и укладывалась.
   - Живешь, как в сказочном домике, вашу мать, - выругался Хайлер.
   - Однако работа мастерская.
   - И к тому же все это означает, что за тобой постоянно подглядывают, подслушивают, короче - шпионят.
   - Но это можно расценить и как своеобразную форму гостеприимства.
   - Или высокомерия. Эти вещи порой слишком легко перепутать.
   "Сопротивление создает характер". Все-таки такой девиз казался слишком бесчувственным, слишком напоминал о войне. Что они хотели этим сказать ему, а через него и всему Челу? То, что их не волнуют проблемы челгрианцев, несмотря на все их протесты? Или то, что хотя и волнуют, но не позволяют забыть о несомненной пользе всего с ними происшедшего прежде всего для них же самих?
   Скорее всего, конечно, это простое совпадение. Порой Цивилизация проявляет удивительную беспечность, являющуюся обратной стороной осторожности и настойчивости общества, когда среди размеренной и правильной жизни вдруг хочется совершить что-нибудь из ряда вон выходящее, фривольное и безответственное. А может, они вовсе и не беспокоятся о том, чтобы выглядеть хорошими?
   Может быть, они просто устали от своей выдержки, бесконечной изобретательности, рационализма и хотят создать хотя бы крошечную неразбериху, хотя бы ненадолго, хотя бы для того, чтобы показать свою способность к этому?
   Впрочем, возможно, подобные мысли выдают лишь его собственную наследственную склонность к животной злобе? Челгрианцы всегда гордились, что ведут свое происхождение от хищников. Конечно, это несколько сомнительное достоинство, тем более что в чем-то оно даже противоречит другой их гордости, ведь, кроме гордости своими дальними предками-хищниками, они в то же время гордились и тем, что их раса сложилась и окрепла сама, без влияния каких-либо сильных защитников и предшественников.
   И, может быть, так думает лишь существо со столь древней легализацией кровожадных инстинктов, как он? Или же люди, у которых, конечно, нет в прошлом столь ярко выраженного хищничества, как у челгрианцев, но которые, тем не менее, вели себя столь же кровожадно по отношению и к другим расам, и к себе подобным, они тоже думают так же, как он? Только так не думают их машины? Может быть, именно поэтому они отдали такую роль машинам в своей Цивилизации? Они не верят себе и отгораживаются от себя же самих колоссальной мощью и энергией своей науки и технологии.
   Но при всем внешнем благополучии многие люди продолжают беспокоиться и, - как подозревал Квилан, - от этого не чувствует себя уверенной и вся их Цивилизация.
   Большая часть цивилизаций, стремившихся создать искусственный разум, создала его и пользовалась им в большей или меньшей степени. И при этом совершенно явным стало то, что, создав существо, которое есть или в любой момент может стать значительно сильнее тебя самого, не в твоих интересах допустить, чтобы это случилось.
   Искусственный разум, особенно поначалу, имел тенденцию отражать поведение самих представителей Цивилизации, и даже когда он начал свою эволюцию - с помощью, а иногда и без оной со стороны его создателей, сперва в ней отчетливо различался интеллектуальный характер и мораль, присущие человечеству. Но постепенно эти качества стали исчезать и с каждым новым поколением искусственных разумов замешаться другими, воспринятыми неизвестно откуда или просто смутированными в процессе развития. Тогда Вовлеченные, включая и Цивилизацию, решили создать сознание вне морали, так называемую металогику. И созданный ими с такими тенденциями разум получил название совершенного Искусственного разума.
   Однако создание таких машин наряду с существовавшими ранее не решило проблемы. Наоборот, ситуация усложнилась; особенно тогда, когда новым машинам дали возможность делать то, что они хотят. Они, конечно, не бросались убивать всех налево и направо, но и не создали замкнутого вожделенного государства машинного солипсизма.
   Первое, что они сделали при появившейся возможности, они сублимировались каким-то образом и, объединив материал всего универсума, отстранились от него. Так возникло правило, превратившееся скоро в закон: совершенный Искусственный разум всегда сублимирован.
   Большая часть цивилизаций обдумала эти сложности и или признала их естественными, или пропустила мимо ушей и решила, что нечего тратить время и ресурсы, создавая, по сути, бесполезные вещи. Только Цивилизация восприняла этот феномен буквально как личное оскорбление, если только можно рассматривать всю Цивилизацию как личность.
   Таким образом, момент двойственности, некий элемент моральной раздвоенности так или иначе присутствовал в Разуме Цивилизации...
   Все эти мысли не расстроили Квилана, что, конечно, было странно. Некая его часть, некая спрятанная тайная часть его души даже нашла эту идею если не приятной, то, по крайней мере, удовлетворительной, даже полезной.
   Его не оставляло растущее предчувствие, что в предпринятой им миссии есть еще много неразгаданного, что миссия эта крайне важна и что он должен исполнить ее идеально.
   Он предчувствовал, что скоро узнает о своей миссии гораздо больше, больше вспомнит, потому что уже сейчас, вспоминал все больше и больше с каждым часом.
   - Как мы сегодня, Квил?
   У его постели присел полковник Ярра Димирай, потерявший свою среднюю конечность и руку в воздушном бою в один из последних дней войны. Их выращивали заново. По госпиталю ходили всевозможные шутки о потерянных и вновь растущих руках и ногах.
   Полковник Димирай предпочитал держать свои восстанавливающиеся конечности прикрытыми, что Квилан находил наиболее достойным. Полковник, кажется, считал своей обязанностью ежедневно беседовать со всеми обитателями госпиталя. Сейчас наступила очередь Квилана, который подумал, что полковник сегодня выглядит очень бодрым и активным; должно быть, ему обещана скорая выписка.
   - Я в порядке, Ярра.
   - Ну-ну. Как укрепляется твое новое "я"?
   - Вполне прилично. У меня явный прогресс.
   Они находились в военном госпитале в Лапендейле, на Челе. Квилан был все еще прикован к постели, которая могла вертеться, подниматься, возить его при желании через весь госпиталь и даже вывозить в садик. Передвижение таких постелей создавало хаос, но персонал всячески вдохновлял пациентов на подобные вылазки. Однако Квилан упорно не желал этим воспользоваться. Он лежал, где лежал, рядом с высоким окном, которое, как говорили, выходило в сад и из которого можно было увидеть берег далекого лесного озера.
   Но он не смотрел в окно. Он ничего не читал, не считая букв на экране при проверке зрения. Он не смотрел ни на что, кроме входящего и выходящего персонала, раненых и посетителей. Иногда, когда дверь оставалась закрытой, он только слушал шаги в коридоре. Но чаще всего он просто смотрел в стену, в белую стену на другом конце палаты.
   - Это хорошо, - одобрил полковник. - А что они говорят? Скоро ты встанешь?
   - Говорят, еще дней через пять.
   У него были значительные повреждения. Еще один день там, под гусеницами, на равнине Фелен на Аорме, - и он бы погиб. Переправленный из Гольша на транспортный корабль Невидимых, он был почти безнадежен, хотя местные врачи делали все, что было в их силах. Но он уже несколько раз переживал клиническую смерть.
   Военное ведомство лоялистов и семья оплатили его выкуп. Нейтральный медицинский шаттл какого-то Ордена Милосердия переправил его, еле живого, на госпитальный корабль Навигации. Тело ниже пояса пришлось отрезать напрочь; некроз съел почти всю среднюю конечность и значительно повредил внутренние органы. Потом пришлось ампутировать и среднюю конечность, полностью подключив его к поддерживавшему жизнь аппарату до тех пор, пока часть за частью не вырастет новое тело - сначала скелет, потом органы, мускулы, сухожилия, кожа и шерсть.
   Процесс почти подходил к концу, хотя и двигался гораздо медленнее, чем Квилан ожидал. Теперь с трудом верилось, что он несколько раз почти умер, и грызла досада, что сделать этого ему так и не удалось.
   Возможно, он не умер только потому, что там, изуродованный траками гигантской машины на страшной равнине, он все время представлял себе Уороси, ее удивление при будущей неожиданной встрече, выражение ее лица. Возможно. Он не мог утверждать это с точностью, поскольку все, что он помнил о том времени, заключалось в отрывочных и мгновенных ощущениях: боль, запах, вспышки света, неожиданные позывы к рвоте, обрывки бессмысленных фраз. О чем же он думал в бреду, в горячке, если предположить, что все-таки думал? Теперь он не помнил этого, но ему казалось, будто и тогда в мозгу у него плавали лишь грезы об Уороси.