Иезуит наклонился к Аннабель:
— Я понимаю Брайама Юнга, и то, что он так упорно отказывается пустить солдат Союза в Соленое Озеро. Это не армия, это банда.
— Они много страдали, — сказала молодая женщина. — Посмотрите, кавалерия у них в лучшем состоянии.
То был, действительно, знаменитый 2-й драгунский полк, призванный из Канзаса для покорения мормонов, где он должен был оказывать содействие защитникам рабовладельчества. Около лошадей прыгало несколько диких караибских борзых, которых использовали при охоте за неграми и которые перешли от испанцев по наследству к американским демократам.
— Не посоветовал бы я Кориолану затеять с ними игру, — сказал отец д’Экзиль. — Посмотрите-ка на клыки вот этого пса!
Но Аннабель смотрела совсем в другом направлении. Он это заметил.
— Вы знаете этого лейтенанта? — спросил он.
— Нет, — ответила она.
Офицер, о котором они говорили, был высокий молодой человек лет двадцати пяти, под ним была кобыла в приличном состоянии. Он украдкой посматривал на Аннабель Ли. Почувствовав на себе взгляд прекрасных спокойных глаз молодой женщины, он покраснел.
В ту же минуту произошел забавный инцидент. Не одни офицеры смотрели на Аннабель. Два проезжавших мимо драгуна слишком по-военному выразили удовольствие, испытываемое ими при виде красавицы. Лейтенант резко прикрикнул на них и поднял хлыст. Те с проклятиями ускакали.
— Все более и более понимаю Брайама Юнга, — сказал отец д’Экзиль.
Улыбаясь, следила Аннабель глазами за своим защитником. Он удалялся, не смея повернуть головы.
Проходил последний взвод 2-го драгунского полка. Этот взвод был не из Канзаса, а из Небраски, где в течение двух лет его использовали для борьбы с индейцами.
— А! — сказал иезуит. — Здесь другие методы пропаганды. Посмотрите-ка: вместо собак, охотников за неграми, тут Евангелие! Евангелие и ром!
В самом деле: вслед за последними всадниками тащились шесть маленьких повозок, в каждой из которых было по два бочонка. Между тележками трусили на мулах пять клерджименов. Трое из них были в черных очках, а у двоих были белые зонтики.
Аннабель совсем не видела их. Глаза ее, обращенные к городу, снова приняли неопределенное выражение.
— Эти господа не очень-то довольны, видя меня здесь, — смеясь, сказал иезуит.
Парад кончился. Теперь перед ними проходили обоз и пестрая толпа, сопровождающая обыкновенно армию в походе.
— Едем, — неожиданно сказал иезуит.
Аннабель не отвечала.
— Что же вы, не слышите? — нетерпеливо спросил он.
Из этой толпы авантюристов, которую ни один начальник не мог бы удержать в порядке, слышались грубые восклицания. Иезуит, не оскорблявшийся пресвитерианскими грубостями, относившимися лично к нему, не мог переносить, когда шуточки толпы отпускались по адресу его красивой спутницы.
— Едем же! — резко сказал он.
Они сели на коней и через четверть часа, сделав крюк, въезжали в сад виллы. Был полдень. Солнце издалека сжигало соленую равнину, и под их шагами, как петарды, трещали слишком спелые зерна каролинии.
Стол был накрыт у веранды, под деревьями. Аннабель ушла в свою комнату. Она вернулась, одетая вся в белую кисею, с обнаженными руками и черным бантом на шее.
Патер прочел молитву. Они уселись.
— Ничего нового не случилось во время моего отсутствия? — спросила молодая женщина у Кориолана, неподвижно стоявшего в фланелевой ливрее за ее стулом.
Негр, не говоря ни слова, подал ей желтый конверт.
— Вот как! — сказала Аннабель. — Правительственная печать. Это, верно, относительно моего багажа. Вы разрешаете, мой отец?
Она разорвала конверт и прочла письмо. Выражение удивления и неудовольствия промелькнуло на ее лице.
— Что там такое?
Иезуит не спускал с нее глаз.
— Ничего серьезного? — спросил он.
— Ничего, — отвечала она.
Она уронила письмо на стол. По знаку, сделанному ею, он взял его.
Это был листок бумаги с бланком губернатора территории Ута.
«На заседании комиссии по расквартированию войск, — было там сказано, — которая должна взять на себя заботы о распределении на квартирах офицеров федеральной армии, постановлено, что пока вышепоименованная армия будет находиться в ближайших окрестностях города, миссис Ли обязана дать у себя квартиру одному офицеру, причем снабжение его провиантом не обязательно».
Отец д’Экзиль взглянул на молодую женщину. Она нетерпеливо барабанила пальцами по столу.
— Это естественно, — сказал он. — Нам нужно было ждать этого.
— Ждать этого! — воскликнула Аннабель. — Камминг отлично знает, что я рассчитываю завтра вечером уехать из Салт-Лэйка. Он лично обещал мне устроить так, чтобы я сумела воспользоваться армейскими повозками, порожняком возвращающимися в Омагу и на Миссури. Я думаю, что я могла при этих условиях надеяться, что он не отберет левой рукой облегчения, сделанные им для меня правою.
Иезуит покачал головой.
— Губернатор Камминг слишком занят эти дни, — пояснил он.
— Письмо послано от его имени, — сказала Аннабель.
— Несомненно, — патер снова взял письмо в руки. — Но не он подписал его. А знаете ли вы точно, кто подписал письмо?
— Кто?
— Взгляните. «За губернатора секретарь комиссии по расквартированию — Ригдон Пратт».
— Ригдон Пратт? — переспросила Аннабель.
— Да.
— И что же?
— Недавно, — сказал отец д’Экзиль, — у меня не было желания принять участие в разговоре. Когда судья Сидней сказал, что он сомневается в благодарности к вам со стороны дочери Ригдона. Всегда неприятно сознаться, что ты согласен с негодяем, даже если знаешь, что негодяй этот совершенно прав. И я молчал. Но сейчас я могу сказать вам это: Сидней был прав. Здесь — и он указал на письма — подвох со стороны Сары Пратт.
— Почему? Каким образом?
— Каким образом? Сара отлично знает, что завтра вы уезжаете. И она старается отблагодарить вас за вашу доброту, испортив два дня, которые вам еще осталось пробыть здесь. Должен сказать, что ее способ действий довольно невинен. Я думал, она хитрее, эта малышка.
— Я все-таки очень расстроена, — вздохнула Аннабель.
— Расстроены? Почему?
— Вся мебель уложена. Не захотите же вы, чтобы я уступила этому офицеру свою комнату? А он скоро явится.
— Было бы правильнее отвести ему мою комнату, — спокойно сказал иезуит. — И это вам, несомненно, нужно сегодня сделать. Вместе с тем не забывайте, что сегодня вечером вы обедаете у губернатора, и что он, генерал Джонстон, полковник Александр и капитан Ван-Влит только и думают, как бы услужить вам. Стоит вам сказать слово, и приказ, навязывающий вам жильца-офицера, будет аннулирован с извинениями. А пока, по-моему, не следует обнаруживать свое дурное настроение. И потом бедный офицер этот, вероятно, устал. Не надо взваливать на него ответственность за проказы этой маленькой язвы Сары Пратт.
Кориолан подал кофе. У садовой решетки позвонили.
— Это он, — сказала Аннабель. — Какая досада!
Негр вернулся, держа листок желтой бумаги. Отец Филипп взял его.
— Это он. Лейтенант Джеймс Рэтледж, 2-го драгунского полка.
— Проси его сюда, —приказала Аннабель негру.
Послышались шаги на песке аллеи, и, сопровождаемые Кориоланом, показались два человека. Один из них был солдат, который нес погребец. Другой был белокурый офицер, так сильно покрасневший сегодня утром на параде под взглядом Аннабель Ли.
— А! — воскликнула, узнав его, молодая женщина.
И улыбнулась.
Глава вторая
— Я понимаю Брайама Юнга, и то, что он так упорно отказывается пустить солдат Союза в Соленое Озеро. Это не армия, это банда.
— Они много страдали, — сказала молодая женщина. — Посмотрите, кавалерия у них в лучшем состоянии.
То был, действительно, знаменитый 2-й драгунский полк, призванный из Канзаса для покорения мормонов, где он должен был оказывать содействие защитникам рабовладельчества. Около лошадей прыгало несколько диких караибских борзых, которых использовали при охоте за неграми и которые перешли от испанцев по наследству к американским демократам.
— Не посоветовал бы я Кориолану затеять с ними игру, — сказал отец д’Экзиль. — Посмотрите-ка на клыки вот этого пса!
Но Аннабель смотрела совсем в другом направлении. Он это заметил.
— Вы знаете этого лейтенанта? — спросил он.
— Нет, — ответила она.
Офицер, о котором они говорили, был высокий молодой человек лет двадцати пяти, под ним была кобыла в приличном состоянии. Он украдкой посматривал на Аннабель Ли. Почувствовав на себе взгляд прекрасных спокойных глаз молодой женщины, он покраснел.
В ту же минуту произошел забавный инцидент. Не одни офицеры смотрели на Аннабель. Два проезжавших мимо драгуна слишком по-военному выразили удовольствие, испытываемое ими при виде красавицы. Лейтенант резко прикрикнул на них и поднял хлыст. Те с проклятиями ускакали.
— Все более и более понимаю Брайама Юнга, — сказал отец д’Экзиль.
Улыбаясь, следила Аннабель глазами за своим защитником. Он удалялся, не смея повернуть головы.
Проходил последний взвод 2-го драгунского полка. Этот взвод был не из Канзаса, а из Небраски, где в течение двух лет его использовали для борьбы с индейцами.
— А! — сказал иезуит. — Здесь другие методы пропаганды. Посмотрите-ка: вместо собак, охотников за неграми, тут Евангелие! Евангелие и ром!
В самом деле: вслед за последними всадниками тащились шесть маленьких повозок, в каждой из которых было по два бочонка. Между тележками трусили на мулах пять клерджименов. Трое из них были в черных очках, а у двоих были белые зонтики.
Аннабель совсем не видела их. Глаза ее, обращенные к городу, снова приняли неопределенное выражение.
— Эти господа не очень-то довольны, видя меня здесь, — смеясь, сказал иезуит.
Парад кончился. Теперь перед ними проходили обоз и пестрая толпа, сопровождающая обыкновенно армию в походе.
— Едем, — неожиданно сказал иезуит.
Аннабель не отвечала.
— Что же вы, не слышите? — нетерпеливо спросил он.
Из этой толпы авантюристов, которую ни один начальник не мог бы удержать в порядке, слышались грубые восклицания. Иезуит, не оскорблявшийся пресвитерианскими грубостями, относившимися лично к нему, не мог переносить, когда шуточки толпы отпускались по адресу его красивой спутницы.
— Едем же! — резко сказал он.
Они сели на коней и через четверть часа, сделав крюк, въезжали в сад виллы. Был полдень. Солнце издалека сжигало соленую равнину, и под их шагами, как петарды, трещали слишком спелые зерна каролинии.
Стол был накрыт у веранды, под деревьями. Аннабель ушла в свою комнату. Она вернулась, одетая вся в белую кисею, с обнаженными руками и черным бантом на шее.
Патер прочел молитву. Они уселись.
— Ничего нового не случилось во время моего отсутствия? — спросила молодая женщина у Кориолана, неподвижно стоявшего в фланелевой ливрее за ее стулом.
Негр, не говоря ни слова, подал ей желтый конверт.
— Вот как! — сказала Аннабель. — Правительственная печать. Это, верно, относительно моего багажа. Вы разрешаете, мой отец?
Она разорвала конверт и прочла письмо. Выражение удивления и неудовольствия промелькнуло на ее лице.
— Что там такое?
Иезуит не спускал с нее глаз.
— Ничего серьезного? — спросил он.
— Ничего, — отвечала она.
Она уронила письмо на стол. По знаку, сделанному ею, он взял его.
Это был листок бумаги с бланком губернатора территории Ута.
«На заседании комиссии по расквартированию войск, — было там сказано, — которая должна взять на себя заботы о распределении на квартирах офицеров федеральной армии, постановлено, что пока вышепоименованная армия будет находиться в ближайших окрестностях города, миссис Ли обязана дать у себя квартиру одному офицеру, причем снабжение его провиантом не обязательно».
Отец д’Экзиль взглянул на молодую женщину. Она нетерпеливо барабанила пальцами по столу.
— Это естественно, — сказал он. — Нам нужно было ждать этого.
— Ждать этого! — воскликнула Аннабель. — Камминг отлично знает, что я рассчитываю завтра вечером уехать из Салт-Лэйка. Он лично обещал мне устроить так, чтобы я сумела воспользоваться армейскими повозками, порожняком возвращающимися в Омагу и на Миссури. Я думаю, что я могла при этих условиях надеяться, что он не отберет левой рукой облегчения, сделанные им для меня правою.
Иезуит покачал головой.
— Губернатор Камминг слишком занят эти дни, — пояснил он.
— Письмо послано от его имени, — сказала Аннабель.
— Несомненно, — патер снова взял письмо в руки. — Но не он подписал его. А знаете ли вы точно, кто подписал письмо?
— Кто?
— Взгляните. «За губернатора секретарь комиссии по расквартированию — Ригдон Пратт».
— Ригдон Пратт? — переспросила Аннабель.
— Да.
— И что же?
— Недавно, — сказал отец д’Экзиль, — у меня не было желания принять участие в разговоре. Когда судья Сидней сказал, что он сомневается в благодарности к вам со стороны дочери Ригдона. Всегда неприятно сознаться, что ты согласен с негодяем, даже если знаешь, что негодяй этот совершенно прав. И я молчал. Но сейчас я могу сказать вам это: Сидней был прав. Здесь — и он указал на письма — подвох со стороны Сары Пратт.
— Почему? Каким образом?
— Каким образом? Сара отлично знает, что завтра вы уезжаете. И она старается отблагодарить вас за вашу доброту, испортив два дня, которые вам еще осталось пробыть здесь. Должен сказать, что ее способ действий довольно невинен. Я думал, она хитрее, эта малышка.
— Я все-таки очень расстроена, — вздохнула Аннабель.
— Расстроены? Почему?
— Вся мебель уложена. Не захотите же вы, чтобы я уступила этому офицеру свою комнату? А он скоро явится.
— Было бы правильнее отвести ему мою комнату, — спокойно сказал иезуит. — И это вам, несомненно, нужно сегодня сделать. Вместе с тем не забывайте, что сегодня вечером вы обедаете у губернатора, и что он, генерал Джонстон, полковник Александр и капитан Ван-Влит только и думают, как бы услужить вам. Стоит вам сказать слово, и приказ, навязывающий вам жильца-офицера, будет аннулирован с извинениями. А пока, по-моему, не следует обнаруживать свое дурное настроение. И потом бедный офицер этот, вероятно, устал. Не надо взваливать на него ответственность за проказы этой маленькой язвы Сары Пратт.
Кориолан подал кофе. У садовой решетки позвонили.
— Это он, — сказала Аннабель. — Какая досада!
Негр вернулся, держа листок желтой бумаги. Отец Филипп взял его.
— Это он. Лейтенант Джеймс Рэтледж, 2-го драгунского полка.
— Проси его сюда, —приказала Аннабель негру.
Послышались шаги на песке аллеи, и, сопровождаемые Кориоланом, показались два человека. Один из них был солдат, который нес погребец. Другой был белокурый офицер, так сильно покрасневший сегодня утром на параде под взглядом Аннабель Ли.
— А! — воскликнула, узнав его, молодая женщина.
И улыбнулась.
Глава вторая
Роза так усердствовала над меню обеда, что, начавшись в восемь часов, обед в половине десятого не был еще окончен: сотрапезники не принялись еще за сладкое, суфле из ананасов, которое Кориолан подал на стол. Глаза негра побелели от восхищения и от алчности.
В то же время он поставил на стол две бутылки, которые с осторожностью раскупорил отец д’Экзиль.
Тогда лейтенант Рэтледж, отодвинув немного свое кресло, спросил:
— Не принадлежите ли вы к миссионерам Пикпуса из Парижа?
— Я действительно принадлежу к конгрегации Пикпус, — ответил иезуит. — Как могли вы догадаться об этом?
— Моя бабушка со стороны матери была родом из Сан-Луи и католичка, — сказал лейтенант. — Я — методист, — поспешил он прибавить.
Патер сделал вежливый жест, который можно было перевести так: «сожалею об этом», или: «все мнения достойны уважения».
— В детстве, — продолжал Джеймс Рэтледж, — я часто проводил каникулы у бабушки и там-то я узнал, что иезуиты в Сан-Луи принадлежат по большей части к конгрегации Пикпус. Я даже встречал у бабушки одного из ваших коллег, господина Лестрада.
— Отец Лестрад, действительно, в последнее время был в Лос-Анджелесе. Он должен был переехать оттуда в Чили. Еще стакан Изабеллы, позволите?
— Хорошее вино, — пробормотал офицер, неловко осушив свой стакан.
— На мой вкус, оно слишком пенится и слишком сладкое, — сказал иезуит. — Миссис Ли влюблена в него. Я предпочитаю Катаба, более сухое вино. Вообразите, оно делается из рейнских лоз, пересаженных на берега Огайо. Чудный виноград собирают на холмах Огдена, несколько похуже в Сидар-Сити. Это вино из Огдена. Попробуйте его.
— Вы, как видно, великолепно знаете страну, — сказал молодой человек, глаза которого начали блестеть.
Иезуит улыбнулся.
— 24 июля 1847 года Брайам Юнг прибыл с первыми беглыми мормонами в Соленое Озеро. Я приехал сюда четырьмя годами раньше. В 1843 году я уехал из Сан-Луи, чтобы распространять христианство среди индейцев на пространстве между Скалистыми горами и рекой Гумбольдт. Здесь я встретил полковника Фремона, которому федеративное правительство поручило изыскания для железной дороги между Атлантическим и Великим океанами. Я предоставил в его распоряжение мои скромные познания по измерению высот. Вам, может быть, известно, что в настоящее время существует три проекта для этой железнодорожной линии: дорога Фремона под 42 градусом широты; дорога по 39 градусом, это дорога... Но что это я рассказываю вам!
— Говорите, пожалуйста!
— К чему! Довольно вам знать, что я служил гидом и переводчиком федеральным офицерам, которые должны были производить эти изыскания; мало есть мест от форта Галах до озера Карсона и Лас-Вегаса, где я мог бы заблудиться. Еще немного Катабы? Нет? Вы решительно предпочитаете Изабеллу?.. Пожалуйста!
— Чем больше я думаю, — произнес Рэтледж, — тем больше мне кажется, что я встречал уже где-то ваше имя.
— Возможно, — отвечал патер, — хотя я стараюсь как можно незаметнее и скромнее заниматься своим делом. Но не всегда это удается. Я, откровенно говоря, очень был не рад приезду мормонов сюда. Но страхи мои оказались неосновательны, потому что вот уже восемь лет, как мне удается оставаться в стороне в их конфликтах с чиновниками федерального правительства. С индейцами — увы — мне менее везло.
— Они преследовали вас?
— По моей собственной вине. У меня было назначение проповедовать Евангелие трем народцам: на севере шошоне и на юге племени ута и павёнтес. У меня были неприятности с Ута. Их вождь, Уакара, четыре года тому назад заочно приговорил меня к смерти. Его преемник, Арапин, подтвердил приговор. Меня двадцать раз извещали об этом. Я попросил своих начальников, чтобы они разъяснили мне линию моего поведения. Ответ их был с точки зрения здравого смысла такой, какой я сам мог себе дать: «Задача ваша далеко еще не окончена у павёнтесов и у шошоне. Кончайте ее. Потом будет видно, вернуться ли вам к индейцам ута». Вот почему, сказав приблизительно все, что мне нужно было сказать павёнтесам, я через две недели уеду из Соленого Озера, с тем чтобы отправиться к шошоне. Пока на берега озера Севье наложен для меня запрет.
— Озеро Севье, — сказал Рэтледж. — Теперь я припоминаю, где я встретил ваше имя. Это было по поводу дела Геннисона.
Глаза иезуита приняли печальное выражение.
— К сожалению, это правда, — сказал он. — Это было со всех точек зрения печальное дело. Я уже сказал вам, что был сотрудником Фремона по изысканиям дороги по 42 градусу. В 1849 году я отдал себя в распоряжение капитана Стансбюри, которому была поручена топография долины большого Соленого озера. Когда капитан Геннисон, которому было поручено изучение дороги по 39 градусу, прибыл в 1853 году в Салт-Лэйк, он немедленно осведомился обо мне. Тогда я был в прекрасных отношениях с индейцами ута, по территории которых проходила эта дорога. Ошибка моя состояла в том, что я верил, будто мне удастся своим влиянием на индейцев принести пользу Геннисону и его маленькому отряду. Был октябрь. Река Севье катила мутные серые воды между бледными ивами, под плакучими ветвями которых бегали с жалобным писком невидимые дрозды и мартыны-рыболовы. Временами слышался внезапный всплеск нырнувшей выдры. Караван медленно продвигался. Никогда, никогда не чувствовал я себя таким обескураженным! К вечеру между и вокруг повозок зажгли огни. Потом залаяли собаки. Подъехали три индейских всадника. Они приехали за мною, чтобы я пришел напутствовать их умирающего вождя.
Несмотря на дурные предчувствия, я поехал с ними. Вы понимаете, что я не мог поступить иначе. Я так и до сих пор не знаю, хотели ли меня спасти индейцы, или они только повиновались воле своего вождя. Когда после трех часов ночной езды мы прибыли на место, вождь их был мертв; труп даже окоченел. Я хотел немедленно уехать и присоединиться к каравану. Но шел проливной дождь, мрак был, хоть глаз выколи. Я остался.
На следующий день рано утром я уехал. То, что я увидел, вернувшись в лагерь, было в десять раз ужаснее описания американских газет. Когда корреспонденты спрашивали меня, я сознательно ослаблял картину. К чему подробное описание таких ужасов? Опрокинутые телеги догорали в это мрачное, дождливое утро. Валялось девять трупов. Я узнал среди них Крейцфельда, ботаника, и Геннисона, хотя омерзительные шакалы наполовину обгрызли им лица. У Геннисона была отрублена и унесена рука и тело пронзено двадцатью стрелами... Индейцы исчезли.
— Негодяи! — вскричал Рэтледж, сжимая кулаки.
Иезуит с упреком взглянул на него.
— Негодяи! Да, и я говорил сначала, как вы. Когда, два часа спустя, я встретил группу индейцев, то выплеснул им в лицо мой гнев, мое негодование, мое горе, в особенности мое горе, потому что надо понимать, что переносит в подобный момент душа миссионера. Я им сказал, что еду сейчас к американским властям, чтобы донести на них, что последствия будут ужасны... И они были ужасны! Они покачали головами и, ничего не ответив, оставили меня...
— И... что же вы тогда сделали?
— Что я сделал? Вы сами знаете. Я подал рапорт. Рапорт этот не помешал, впрочем, судье Дреммонду два года спустя обвинить в убийстве Геннисона мормонов и направить в Уту экспедицию, которая теперь только закончилась вступлением федеральной армии в город Соленого Озера. Я не мог отвести этого отказа в правосудии. Так что теперь, если бы можно было вернуть прошлое...
— Если бы можно было вернуть прошлое...
— Я молчал бы.
Глаза лейтенанта загорелись мрачным фанатичным огнем.
— Никогда не следует скрывать истины, — пробормотал он хриплым голосом.
— Истины? — переспросил патер.
Он мягко посмотрел на лейтенанта.
— Истины? — повторил он.
— Да, истины, — упрямо подтвердил лейтенант.
— Еще немного этого превосходного Катаба, — предложил патер.
И насильно наполнил его стакан.
— Мне сорок шесть лет, — начал он после небольшого молчания, и, ставший внезапно значительным, тембр его голоса придал его словам особенное выражение авторитета и силы. — Мне сорок шесть лет. И так как я много, очень много ездил, так как я научился видеть вещи не сами по себе, но в отношении к окружающим их вещам, то мне, может быть, позволено иметь об истине понятие, несколько отличное от того, что может себе составить профессор, для которого внешний мир ограничен четырьмя стенами, в которых он преподает.
— То, что справедливо, то справедливо. То, что несправедливо, то несправедливо, — сказал Рэтледж.
— Рад этому верить, — ответил иезуит. — Послушайте, однако. Я видел, повторяю вам, искромсанные тела Геннисона и его товарищей, и это было ужасное, варварское зрелище. Но после того как вашингтонское правительство, в виде репрессии, издало относительно территории Ута жестокий эдикт, которым запрещался ввоз туда всякого рода жизненных припасов, вот что мне пришлось увидеть: маленьких краснокожих детей, сотнями умиравших от голода и холода у пустых материнских грудей, воинов, убивавших друг друга из-за кусочка бизоньего мяса; все население, некогда свободное и цветущее, как стадо, согнанное в ограду, наказанное через десятого, приведенное к нулю... Это тоже было жестокое и несправедливое зрелище. Эта гнусность, однако, вытекала из понимания истины вашим покорнейшим слугою, так же неизбежно, как вытекает река из своего источника. Поверьте мне, есть из-за чего умерить наше восторженное отношение к принципам, и это должно побудить нас меньше заниматься их абсолютной ценностью, а больше их применением на практике.
— Эти вопросы выше моей компетенции, — сухо ответил лейтенант, — и вам нетрудно спорить об этом со мною. Я могу вам повторить только то, чему я научился у наших священников, и я представляю себе, что если бы вместо того, чтобы иметь дело со мною, вы очутились бы в обществе одного из них...
— Для меня было бы величайшим удовольствием помериться с одним из этих господ, — улыбаясь, сказал отец д’Экзиль. — Мне казалось, что сегодня утром я заметил трех или четырех священников позади войск. Что же, они едут для конкуренции с нами?
— Нет, — сухо произнес Рэтледж. — Это армейские священники, и они следуют за армией.
Обед был окончен. Иезуит взглянул на часы.
— Одиннадцать часов, — сказал он. — Хозяйка наша скоро уже вернется. Прием у губернатора близится, вероятно, к концу.
— Генерал Джонстон любит долго сидеть за столом, — сказал офицер. — И потом будут речи.
— Все равно, — ответил отец д’Экзиль. — Она не будет засиживаться.
Уже некоторое время видно было, что какой-то вопрос сжигает губы молодого человека. Он формулировал его с тем пренебрежением к переходам, которое характеризует англоамериканцев.
— Вы, конечно, дядя миссис Ли?
— Нет.
— Может быть, ее двоюродный брат?
— Нет.
— А! — произнес Рэтледж.
Наступило молчание, в котором чувствовалось осуждение.
— Я никем не прихожусь миссис Ли, — сказал иезуит. — Меня привязывает к ней только дружба: дружба, а также благодарность, потому что, правда, с тех пор как она здесь, вот уже скоро год, я совершенно спокойно в каждое свое пребывание в Салт-Лэйке пользуюсь ее щедрым гостеприимством, вот, как видите. Время это кончается. Оно уже кончилось.
— Она очень красива, — пробормотал молодой человек.
Замечание это осталось без ответа.
— Очень хороша! — осмелился он повторить.
Иезуит встал.
— Не хотите ли выйти на террасу, — предложил он слегка изменившимся голосом. — Ночь тоже очень хороша. Прямо преступление так мало пользоваться ею!
Они вышли. Под верандой стоял стол с прохладительными напитками, рядом два ивовых кресла. Они уселись. Красные точки их сигар блестели в темно-синей ночи. На небе Млечный Путь распростер свой светлый, белый шарф.
Слышны были только их очень тихие голоса. Голос офицера звучал почти робко; изменившийся голос иезуита был взволнован и важен... Завтра, в тот же час, Аннабель Ли навсегда уедет из города Соленого Озера. Эта мысль служила фоном, перед которым плясали остальные мысли отца д’Экзиля.
Видно было, что он почти любил этого приезжего за то, что он заставлял своего собеседника говорить о молодой женщине.
Лейтенант Рэтледж. Можете представить себе мое изумление, когда я увидел ее, опирающуюся о балюстраду беседки, такую молодую, изящную, красивую. Ведь меньше всего мы могли рассчитывать здесь на такое явление.
Отец д’Экзиль. Взгляните на светящийся прямоугольник, образуемый выходящей на террасу дверью столовой. Видите там маленькую черную птичку, которая то влетает, то вылетает? Это красный каменный стриж.
Лейтенант. Ну и что же?
Отец. Красный каменный стриж. Если бы теперь был день, вы различили бы его голубую спинку и хорошенькие красные перышки на брюшке. Он появился здесь год назад. Почти в одно время с нею...
Лейтенант. В одно время с нею...
Отец. В одно время с нею. Эти маленькие птички прилетают из южных штатов. Как-то в апреле я видел их тысячи у водопада Огайо. Термометр показывал 28 градусов мороза. Много из них, почти все погибли. Крылья у них замерзли... Сюда они прилетают в июне. Потом, в сентябре, покидают эту сторону. Вместе с ветрами они улетают во Флориду. А этот остался.
Лейтенант. И она приехала!
Отец. Он остался. Две недели его было не видно. Думали, что он улетел с другими. Потом однажды в октябре мы вдруг слышим, кто-то постукивает в закрытые окна веранды. Это был он. Ему открыли окно, и он влетел. Он принялся клевать на окнах мух, которые оставались живыми, так как внутри жилья было тепло. Посмотрите, как он влетает, как вылетает, как он весел! Что скажет он послезавтра утром, когда узнает, что ее уже нет!
Лейтенант. А разве так необходимо, чтобы она завтра вечером уехала?
Отец. Это необходимо.
Лейтенант. Зачем приехала она в Салт-Лэйк?
Отец. Вы просите меня, чтобы я сейчас же рассказал вам всю ее историю?
Лейтенант. А разве это нескромность?
Отец. Да, это было бы нескромностью, если бы она не уезжала завтра вечером.
Лейтенант. Я слушаю вас.
Отец. Легко сказать. А я даже не знаю, с чего начать.
Лейтенант. Но... начните с начала.
Отец. Вы — ребенок! Вы даже не понимаете искусства развертывания событий. Смею спросить, из какого штата вы родом?
Лейтенант. Я из Иллинойса, из Чикаго.
Отец. Из Чикаго. Вы, можно сказать, настоящий американец.
Лейтенант. Да, это можно сказать без всякого преувеличения.
Отец. Не было ли у вас в детстве няньки-ирландки?
Лейтенант. Да, у меня была ирландка. Но почему вы спрашиваете об этом?
Отец. Я знаю, что богатые американцы в северных штатах часто держат прислугою ирландок.
Лейтенант. Повторяю вам, что моя няня была ирландка. Но миссис Рэтледж — моя мать — не позволяла ей разговаривать ни со мною, ни с моей маленькой сестрою Маргарет. Это из-за произношения, понимаете ли. Нам, американцам, и так трудно научиться чисто говорить по-английски. А если первой воспитательницей нашей станет ирландка, то тут уже помочь ничем нельзя.
Отец. Я понимаю вашу матушку. А как звали вашу няню?
Лейтенант. Мне кажется, Джен. Надо вам сказать, что она недолго оставалась у нас. Раз у нас пропала атласная лента с маленьким серебряным крестиком. Миссис Рэтледж прогнала Джен. Затем нашли и крест и ленту. Их спрятала моя сестрица, Маргарита. Она боялась, что ее высекут и поэтому не смела сознаться. Ребенок, вы понимаете...
Отец. Понимаю. Я как-то читал одну историю в таком роде. Как раз в книге вашего единоверца. Ну а Джен?
Лейтенант. Не знаю, право, что с нею было дальше. Я даже не знаю, звалась ли она Джен. Не могу с уверенностью сказать. Впрочем, почему вы интересуетесь так этой девушкой?
Отец. Потому что миссис Ли, которой, по-видимому, вы очень интересуетесь, тоже ирландка.
Лейтенант. А... а!
Отец. Вам неприятно, что ваша прекрасная хозяйка родом из той же страны, откуда была ваша бывшая няня? Вам было бы приятнее, если бы она была американка, не правда ли?
Лейтенант. Я этого не скрываю.
Отец. И это все, что вы помните о Джен?
Лейтенант. Все. В Соединенные Штаты она прибыла из-за голода, поразившего Ирландию, кажется, в 1842 году.
Отец. Именно в 1842 году.
Лейтенант. Мне было тогда двенадцать лет. Я вспоминаю еще, что она была плохо одета, так что было даже неприлично для буржуазного дома. Миссис Рэтледж была удивлена, почти раздражена этим, потому что Джен получала порядочное содержание, пять долларов в месяц, не считая подарков ко дню рождения членов семьи.
Отец. Это, действительно, очень порядочное содержание.
Лейтенант. Не правда ли? Особенно, если вспомнить, что Чикаго был в то время совсем маленький городок... тысяч восемь жителей... Позднее мы узнали, куда девала Джен свои деньги.
Отец. А куда она девала их?
Лейтенант. Она отдавала их на нужды революционных ассоциаций своей родины. Чему вы улыбаетесь?
Отец. Я улыбаюсь при мысли, что деньги Джен должны были проходить через руки полковника Ли, мужа нашей хозяйки.
Лейтенант. Он был банкиром?
Отец. Нет. Бедняки редко прибегают к этим дорогим посредникам.
Лейтенант. Зачем он приехал в Америку?
Отец. Вероятно, потому же, почему и Джен. Прежде всего, чтобы не умереть, а затем, чтобы найти средства для продолжения борьбы.
Лейтенант. Чтобы не умереть?
Отец. Около 1840 года два ирландских офицера служили в английской армии. Одного из них звали полковник Ли, другого — полковник О’Бриен.
Лейтенант. Это тот самый О’Бриен, который..?
В то же время он поставил на стол две бутылки, которые с осторожностью раскупорил отец д’Экзиль.
Тогда лейтенант Рэтледж, отодвинув немного свое кресло, спросил:
— Не принадлежите ли вы к миссионерам Пикпуса из Парижа?
— Я действительно принадлежу к конгрегации Пикпус, — ответил иезуит. — Как могли вы догадаться об этом?
— Моя бабушка со стороны матери была родом из Сан-Луи и католичка, — сказал лейтенант. — Я — методист, — поспешил он прибавить.
Патер сделал вежливый жест, который можно было перевести так: «сожалею об этом», или: «все мнения достойны уважения».
— В детстве, — продолжал Джеймс Рэтледж, — я часто проводил каникулы у бабушки и там-то я узнал, что иезуиты в Сан-Луи принадлежат по большей части к конгрегации Пикпус. Я даже встречал у бабушки одного из ваших коллег, господина Лестрада.
— Отец Лестрад, действительно, в последнее время был в Лос-Анджелесе. Он должен был переехать оттуда в Чили. Еще стакан Изабеллы, позволите?
— Хорошее вино, — пробормотал офицер, неловко осушив свой стакан.
— На мой вкус, оно слишком пенится и слишком сладкое, — сказал иезуит. — Миссис Ли влюблена в него. Я предпочитаю Катаба, более сухое вино. Вообразите, оно делается из рейнских лоз, пересаженных на берега Огайо. Чудный виноград собирают на холмах Огдена, несколько похуже в Сидар-Сити. Это вино из Огдена. Попробуйте его.
— Вы, как видно, великолепно знаете страну, — сказал молодой человек, глаза которого начали блестеть.
Иезуит улыбнулся.
— 24 июля 1847 года Брайам Юнг прибыл с первыми беглыми мормонами в Соленое Озеро. Я приехал сюда четырьмя годами раньше. В 1843 году я уехал из Сан-Луи, чтобы распространять христианство среди индейцев на пространстве между Скалистыми горами и рекой Гумбольдт. Здесь я встретил полковника Фремона, которому федеративное правительство поручило изыскания для железной дороги между Атлантическим и Великим океанами. Я предоставил в его распоряжение мои скромные познания по измерению высот. Вам, может быть, известно, что в настоящее время существует три проекта для этой железнодорожной линии: дорога Фремона под 42 градусом широты; дорога по 39 градусом, это дорога... Но что это я рассказываю вам!
— Говорите, пожалуйста!
— К чему! Довольно вам знать, что я служил гидом и переводчиком федеральным офицерам, которые должны были производить эти изыскания; мало есть мест от форта Галах до озера Карсона и Лас-Вегаса, где я мог бы заблудиться. Еще немного Катабы? Нет? Вы решительно предпочитаете Изабеллу?.. Пожалуйста!
— Чем больше я думаю, — произнес Рэтледж, — тем больше мне кажется, что я встречал уже где-то ваше имя.
— Возможно, — отвечал патер, — хотя я стараюсь как можно незаметнее и скромнее заниматься своим делом. Но не всегда это удается. Я, откровенно говоря, очень был не рад приезду мормонов сюда. Но страхи мои оказались неосновательны, потому что вот уже восемь лет, как мне удается оставаться в стороне в их конфликтах с чиновниками федерального правительства. С индейцами — увы — мне менее везло.
— Они преследовали вас?
— По моей собственной вине. У меня было назначение проповедовать Евангелие трем народцам: на севере шошоне и на юге племени ута и павёнтес. У меня были неприятности с Ута. Их вождь, Уакара, четыре года тому назад заочно приговорил меня к смерти. Его преемник, Арапин, подтвердил приговор. Меня двадцать раз извещали об этом. Я попросил своих начальников, чтобы они разъяснили мне линию моего поведения. Ответ их был с точки зрения здравого смысла такой, какой я сам мог себе дать: «Задача ваша далеко еще не окончена у павёнтесов и у шошоне. Кончайте ее. Потом будет видно, вернуться ли вам к индейцам ута». Вот почему, сказав приблизительно все, что мне нужно было сказать павёнтесам, я через две недели уеду из Соленого Озера, с тем чтобы отправиться к шошоне. Пока на берега озера Севье наложен для меня запрет.
— Озеро Севье, — сказал Рэтледж. — Теперь я припоминаю, где я встретил ваше имя. Это было по поводу дела Геннисона.
Глаза иезуита приняли печальное выражение.
— К сожалению, это правда, — сказал он. — Это было со всех точек зрения печальное дело. Я уже сказал вам, что был сотрудником Фремона по изысканиям дороги по 42 градусу. В 1849 году я отдал себя в распоряжение капитана Стансбюри, которому была поручена топография долины большого Соленого озера. Когда капитан Геннисон, которому было поручено изучение дороги по 39 градусу, прибыл в 1853 году в Салт-Лэйк, он немедленно осведомился обо мне. Тогда я был в прекрасных отношениях с индейцами ута, по территории которых проходила эта дорога. Ошибка моя состояла в том, что я верил, будто мне удастся своим влиянием на индейцев принести пользу Геннисону и его маленькому отряду. Был октябрь. Река Севье катила мутные серые воды между бледными ивами, под плакучими ветвями которых бегали с жалобным писком невидимые дрозды и мартыны-рыболовы. Временами слышался внезапный всплеск нырнувшей выдры. Караван медленно продвигался. Никогда, никогда не чувствовал я себя таким обескураженным! К вечеру между и вокруг повозок зажгли огни. Потом залаяли собаки. Подъехали три индейских всадника. Они приехали за мною, чтобы я пришел напутствовать их умирающего вождя.
Несмотря на дурные предчувствия, я поехал с ними. Вы понимаете, что я не мог поступить иначе. Я так и до сих пор не знаю, хотели ли меня спасти индейцы, или они только повиновались воле своего вождя. Когда после трех часов ночной езды мы прибыли на место, вождь их был мертв; труп даже окоченел. Я хотел немедленно уехать и присоединиться к каравану. Но шел проливной дождь, мрак был, хоть глаз выколи. Я остался.
На следующий день рано утром я уехал. То, что я увидел, вернувшись в лагерь, было в десять раз ужаснее описания американских газет. Когда корреспонденты спрашивали меня, я сознательно ослаблял картину. К чему подробное описание таких ужасов? Опрокинутые телеги догорали в это мрачное, дождливое утро. Валялось девять трупов. Я узнал среди них Крейцфельда, ботаника, и Геннисона, хотя омерзительные шакалы наполовину обгрызли им лица. У Геннисона была отрублена и унесена рука и тело пронзено двадцатью стрелами... Индейцы исчезли.
— Негодяи! — вскричал Рэтледж, сжимая кулаки.
Иезуит с упреком взглянул на него.
— Негодяи! Да, и я говорил сначала, как вы. Когда, два часа спустя, я встретил группу индейцев, то выплеснул им в лицо мой гнев, мое негодование, мое горе, в особенности мое горе, потому что надо понимать, что переносит в подобный момент душа миссионера. Я им сказал, что еду сейчас к американским властям, чтобы донести на них, что последствия будут ужасны... И они были ужасны! Они покачали головами и, ничего не ответив, оставили меня...
— И... что же вы тогда сделали?
— Что я сделал? Вы сами знаете. Я подал рапорт. Рапорт этот не помешал, впрочем, судье Дреммонду два года спустя обвинить в убийстве Геннисона мормонов и направить в Уту экспедицию, которая теперь только закончилась вступлением федеральной армии в город Соленого Озера. Я не мог отвести этого отказа в правосудии. Так что теперь, если бы можно было вернуть прошлое...
— Если бы можно было вернуть прошлое...
— Я молчал бы.
Глаза лейтенанта загорелись мрачным фанатичным огнем.
— Никогда не следует скрывать истины, — пробормотал он хриплым голосом.
— Истины? — переспросил патер.
Он мягко посмотрел на лейтенанта.
— Истины? — повторил он.
— Да, истины, — упрямо подтвердил лейтенант.
— Еще немного этого превосходного Катаба, — предложил патер.
И насильно наполнил его стакан.
— Мне сорок шесть лет, — начал он после небольшого молчания, и, ставший внезапно значительным, тембр его голоса придал его словам особенное выражение авторитета и силы. — Мне сорок шесть лет. И так как я много, очень много ездил, так как я научился видеть вещи не сами по себе, но в отношении к окружающим их вещам, то мне, может быть, позволено иметь об истине понятие, несколько отличное от того, что может себе составить профессор, для которого внешний мир ограничен четырьмя стенами, в которых он преподает.
— То, что справедливо, то справедливо. То, что несправедливо, то несправедливо, — сказал Рэтледж.
— Рад этому верить, — ответил иезуит. — Послушайте, однако. Я видел, повторяю вам, искромсанные тела Геннисона и его товарищей, и это было ужасное, варварское зрелище. Но после того как вашингтонское правительство, в виде репрессии, издало относительно территории Ута жестокий эдикт, которым запрещался ввоз туда всякого рода жизненных припасов, вот что мне пришлось увидеть: маленьких краснокожих детей, сотнями умиравших от голода и холода у пустых материнских грудей, воинов, убивавших друг друга из-за кусочка бизоньего мяса; все население, некогда свободное и цветущее, как стадо, согнанное в ограду, наказанное через десятого, приведенное к нулю... Это тоже было жестокое и несправедливое зрелище. Эта гнусность, однако, вытекала из понимания истины вашим покорнейшим слугою, так же неизбежно, как вытекает река из своего источника. Поверьте мне, есть из-за чего умерить наше восторженное отношение к принципам, и это должно побудить нас меньше заниматься их абсолютной ценностью, а больше их применением на практике.
— Эти вопросы выше моей компетенции, — сухо ответил лейтенант, — и вам нетрудно спорить об этом со мною. Я могу вам повторить только то, чему я научился у наших священников, и я представляю себе, что если бы вместо того, чтобы иметь дело со мною, вы очутились бы в обществе одного из них...
— Для меня было бы величайшим удовольствием помериться с одним из этих господ, — улыбаясь, сказал отец д’Экзиль. — Мне казалось, что сегодня утром я заметил трех или четырех священников позади войск. Что же, они едут для конкуренции с нами?
— Нет, — сухо произнес Рэтледж. — Это армейские священники, и они следуют за армией.
Обед был окончен. Иезуит взглянул на часы.
— Одиннадцать часов, — сказал он. — Хозяйка наша скоро уже вернется. Прием у губернатора близится, вероятно, к концу.
— Генерал Джонстон любит долго сидеть за столом, — сказал офицер. — И потом будут речи.
— Все равно, — ответил отец д’Экзиль. — Она не будет засиживаться.
Уже некоторое время видно было, что какой-то вопрос сжигает губы молодого человека. Он формулировал его с тем пренебрежением к переходам, которое характеризует англоамериканцев.
— Вы, конечно, дядя миссис Ли?
— Нет.
— Может быть, ее двоюродный брат?
— Нет.
— А! — произнес Рэтледж.
Наступило молчание, в котором чувствовалось осуждение.
— Я никем не прихожусь миссис Ли, — сказал иезуит. — Меня привязывает к ней только дружба: дружба, а также благодарность, потому что, правда, с тех пор как она здесь, вот уже скоро год, я совершенно спокойно в каждое свое пребывание в Салт-Лэйке пользуюсь ее щедрым гостеприимством, вот, как видите. Время это кончается. Оно уже кончилось.
— Она очень красива, — пробормотал молодой человек.
Замечание это осталось без ответа.
— Очень хороша! — осмелился он повторить.
Иезуит встал.
— Не хотите ли выйти на террасу, — предложил он слегка изменившимся голосом. — Ночь тоже очень хороша. Прямо преступление так мало пользоваться ею!
Они вышли. Под верандой стоял стол с прохладительными напитками, рядом два ивовых кресла. Они уселись. Красные точки их сигар блестели в темно-синей ночи. На небе Млечный Путь распростер свой светлый, белый шарф.
Слышны были только их очень тихие голоса. Голос офицера звучал почти робко; изменившийся голос иезуита был взволнован и важен... Завтра, в тот же час, Аннабель Ли навсегда уедет из города Соленого Озера. Эта мысль служила фоном, перед которым плясали остальные мысли отца д’Экзиля.
Видно было, что он почти любил этого приезжего за то, что он заставлял своего собеседника говорить о молодой женщине.
Лейтенант Рэтледж. Можете представить себе мое изумление, когда я увидел ее, опирающуюся о балюстраду беседки, такую молодую, изящную, красивую. Ведь меньше всего мы могли рассчитывать здесь на такое явление.
Отец д’Экзиль. Взгляните на светящийся прямоугольник, образуемый выходящей на террасу дверью столовой. Видите там маленькую черную птичку, которая то влетает, то вылетает? Это красный каменный стриж.
Лейтенант. Ну и что же?
Отец. Красный каменный стриж. Если бы теперь был день, вы различили бы его голубую спинку и хорошенькие красные перышки на брюшке. Он появился здесь год назад. Почти в одно время с нею...
Лейтенант. В одно время с нею...
Отец. В одно время с нею. Эти маленькие птички прилетают из южных штатов. Как-то в апреле я видел их тысячи у водопада Огайо. Термометр показывал 28 градусов мороза. Много из них, почти все погибли. Крылья у них замерзли... Сюда они прилетают в июне. Потом, в сентябре, покидают эту сторону. Вместе с ветрами они улетают во Флориду. А этот остался.
Лейтенант. И она приехала!
Отец. Он остался. Две недели его было не видно. Думали, что он улетел с другими. Потом однажды в октябре мы вдруг слышим, кто-то постукивает в закрытые окна веранды. Это был он. Ему открыли окно, и он влетел. Он принялся клевать на окнах мух, которые оставались живыми, так как внутри жилья было тепло. Посмотрите, как он влетает, как вылетает, как он весел! Что скажет он послезавтра утром, когда узнает, что ее уже нет!
Лейтенант. А разве так необходимо, чтобы она завтра вечером уехала?
Отец. Это необходимо.
Лейтенант. Зачем приехала она в Салт-Лэйк?
Отец. Вы просите меня, чтобы я сейчас же рассказал вам всю ее историю?
Лейтенант. А разве это нескромность?
Отец. Да, это было бы нескромностью, если бы она не уезжала завтра вечером.
Лейтенант. Я слушаю вас.
Отец. Легко сказать. А я даже не знаю, с чего начать.
Лейтенант. Но... начните с начала.
Отец. Вы — ребенок! Вы даже не понимаете искусства развертывания событий. Смею спросить, из какого штата вы родом?
Лейтенант. Я из Иллинойса, из Чикаго.
Отец. Из Чикаго. Вы, можно сказать, настоящий американец.
Лейтенант. Да, это можно сказать без всякого преувеличения.
Отец. Не было ли у вас в детстве няньки-ирландки?
Лейтенант. Да, у меня была ирландка. Но почему вы спрашиваете об этом?
Отец. Я знаю, что богатые американцы в северных штатах часто держат прислугою ирландок.
Лейтенант. Повторяю вам, что моя няня была ирландка. Но миссис Рэтледж — моя мать — не позволяла ей разговаривать ни со мною, ни с моей маленькой сестрою Маргарет. Это из-за произношения, понимаете ли. Нам, американцам, и так трудно научиться чисто говорить по-английски. А если первой воспитательницей нашей станет ирландка, то тут уже помочь ничем нельзя.
Отец. Я понимаю вашу матушку. А как звали вашу няню?
Лейтенант. Мне кажется, Джен. Надо вам сказать, что она недолго оставалась у нас. Раз у нас пропала атласная лента с маленьким серебряным крестиком. Миссис Рэтледж прогнала Джен. Затем нашли и крест и ленту. Их спрятала моя сестрица, Маргарита. Она боялась, что ее высекут и поэтому не смела сознаться. Ребенок, вы понимаете...
Отец. Понимаю. Я как-то читал одну историю в таком роде. Как раз в книге вашего единоверца. Ну а Джен?
Лейтенант. Не знаю, право, что с нею было дальше. Я даже не знаю, звалась ли она Джен. Не могу с уверенностью сказать. Впрочем, почему вы интересуетесь так этой девушкой?
Отец. Потому что миссис Ли, которой, по-видимому, вы очень интересуетесь, тоже ирландка.
Лейтенант. А... а!
Отец. Вам неприятно, что ваша прекрасная хозяйка родом из той же страны, откуда была ваша бывшая няня? Вам было бы приятнее, если бы она была американка, не правда ли?
Лейтенант. Я этого не скрываю.
Отец. И это все, что вы помните о Джен?
Лейтенант. Все. В Соединенные Штаты она прибыла из-за голода, поразившего Ирландию, кажется, в 1842 году.
Отец. Именно в 1842 году.
Лейтенант. Мне было тогда двенадцать лет. Я вспоминаю еще, что она была плохо одета, так что было даже неприлично для буржуазного дома. Миссис Рэтледж была удивлена, почти раздражена этим, потому что Джен получала порядочное содержание, пять долларов в месяц, не считая подарков ко дню рождения членов семьи.
Отец. Это, действительно, очень порядочное содержание.
Лейтенант. Не правда ли? Особенно, если вспомнить, что Чикаго был в то время совсем маленький городок... тысяч восемь жителей... Позднее мы узнали, куда девала Джен свои деньги.
Отец. А куда она девала их?
Лейтенант. Она отдавала их на нужды революционных ассоциаций своей родины. Чему вы улыбаетесь?
Отец. Я улыбаюсь при мысли, что деньги Джен должны были проходить через руки полковника Ли, мужа нашей хозяйки.
Лейтенант. Он был банкиром?
Отец. Нет. Бедняки редко прибегают к этим дорогим посредникам.
Лейтенант. Зачем он приехал в Америку?
Отец. Вероятно, потому же, почему и Джен. Прежде всего, чтобы не умереть, а затем, чтобы найти средства для продолжения борьбы.
Лейтенант. Чтобы не умереть?
Отец. Около 1840 года два ирландских офицера служили в английской армии. Одного из них звали полковник Ли, другого — полковник О’Бриен.
Лейтенант. Это тот самый О’Бриен, который..?