Пьер Бенуа
Соленое озеро
Глава первая
Утром 26 июня 1858 года солнце показалось поздно, только немного раньше семи часов. Горячие испарения скрыли его рождение. Когда оно появилось на небе, сияющее и золотое, отец д’Экзиль только что окончил литургию.
Он степенно уложил в бедный миссионерский чемоданчик из серого холста священные сосуды и ризы. Затем отнес этот чемодан в угол веранды, загроможденный ящиками, и оперся о балюстраду.
Высоко в небе, с запада на восток, пролетали птицы. Он узнавал их: это были каравайки, черные лебеди и нырки.
Некоторое время простоял он неподвижно, потом взглянул на часы.
— Кориолан, — обратился он к негру-лакею, игравшему в мяч у стены веранды, — пойди скажи своей госпоже, что уже пора.
Негр скоро вернулся.
— Госпожа не готова, — сказал он, сюсюкая. — Но она ждет господина аббата.
Иезуит пожал плечами, поднялся по лестнице и, постучав, вошел в комнату Аннабель Ли.
То была большая комната, переходившая в открытую террасу над верандой первого этажа. Исчезла очаровательная, еще неделю назад украшавшая ее мебель. Сейчас в комнате было пять-шесть огромных чемоданов и тот меланхолический беспорядок, который всегда предшествует отъезду. Остались только огромная, низкая кровать с свисавшими на паркет обшитыми кружевами простынями и ванна, у которой хлопотала сейчас цветная камеристка.
Когда отец Филипп вошел в комнату, камеристка запищала, как испуганный попугай. Аннабель, невидимая за высокой ширмой начала столетия, на которых изображали замки, мосты, коричневые и голубые пейзажи, улыбнулась. Сквозь молочного цвета воду смутно просвечивали формы прекрасного тела, погруженного в ванну. Белокурые волосы свисали до пола. Одна рука Аннабель опиралась о край ванны.
— Я опоздала, — сказала молодая женщина.
Отец д’Экзиль и бровью не повел.
— Нельзя сказать, чтобы вы очень торопились, — сухо ответил он, стоял в дверях, в которых, как в раме, обрисовывалась его высокая фигура.
— Только на четверть часа!
— Все часы в доме уложены, — заметил иезуит. — Поэтому я не заведу с вами спора на эту тему. Но все-таки вот вам мои часы: четверть восьмого. А я вчера десять раз повторил вам, что американская армия в восемь часов вступит в город Соленого озера. Теперь, так как вы передумали и не желаете присутствовать на этом параде, то я, со своей стороны...
— Я буду готова, — кротко уверяла Аннабель Ли.
— Во-вторых, — сказал иезуит, — сегодня день Святого Максенция, день ангела вашего мужа. Вчера вечером, если я не ошибаюсь, вы обещали почтить его память, приобщившись сегодня утром Святых Тайн. Мне кажется, я даже исповедовал вас с этой целью вчера... Нечего и говорить, что я ждал вас не более десяти минут и начал обедню.
— Вы отлично сделали, — сказала она. — Я проснулась очень утомленною. Но сейчас мне гораздо лучше. И если бы вы хотели...
Иезуит сделал вид, что он хочет удалиться.
— Нет, не стоит. Пройдите на террасу, и мы поболтаем, пока Роза будет одевать меня. Это продлится минут десять. Вы ведь знаете, я долго не копаюсь.
Отец Филипп повиновался. Пройдя через комнату, он очутился на террасе с живыми стенами из жимолости и бородавника. Сквозь листву, колеблемую северным ветерком, солнце сеяло по паркету тысячи маленьких движущихся золотых монет.
Иезуит подошел к просвету в виде дуги, находившемуся в зеленой стене. У его ног простирался сад, полный акаций, фруктовых деревьев и хлопчатника, белые хлопья которого носились тут и там в разнеживающей атмосфере. В конце сада зелень скрывала быстрый булькающий голубой ручеек. Направо, выше столпившихся амфитеатром дубов и тополей, подымались окрашенные в бледно-розовый цвет снеговые вершины Близнецов, самые высокие точки гор Уосеч. Слева не видно было Соленого озера, окутанного парами из его же источников горячей воды.
Дорога в Огден тянулась, мрачная, к северу, между пустынными пространствами, словно обожженными под соляной их одеждой.
— Хорошая погода, — послышался сзади мягкий голос Аннабель Ли.
— Великолепная. Если она продержится так в течение месяца, то наше путешествие в Сан-Луи будет сплошным удовольствием.
— Сплошным удовольствием! — сказала она, покачивая головою.
— А вы будете грустить? — спросил иезуит с некоторой резкостью.
— Я никогда не чувствовала себя несчастной в Салт-Лэйке.
— Вы плохо помните, что было, когда вы прибыли сюда. Могу вас уверить, что тогда у вас не было того, что называют гордым видом.
— Я никого не знала, и потом у меня были опасения, которые вы рассеяли. И, правду сказать, я не надеялась найти здесь такого друга, каким оказались вы.
— Так что сейчас...
— Так что сейчас я почти сожалею об отъезде.
— Я не сожалею о вашем отъезде, — сказал он. — Я тоже не останусь здесь долго. И признаюсь, что предпочитаю не оставлять вас после своего отъезда здесь.
— Благодарю вас, — сказала она своим мягким монотонным голосом. — Но мне, которая покидает вас, вы не можете запретить сожалеть об этом.
Он машинально обернулся. Молодая женщина была еще только наполовину одета. Она смотрела на него с нежной и грустной улыбкой.
— Простите, — пробормотал он.
— Это мне следует просить у вас прощения за то, что я опоздала, — сказала она.
Оба они замолчали. Слышалась только болтовня негритянки.
— Я готова, — сказала, наконец, Аннабель.
Медленно спустились они по лестнице.
В саду ржала лошадь.
Навстречу им шел Кориолан.
— Госпожа, — сказал он, — там дожидается солдат от господина губернатора.
— Введи его сюда.
Губернатор Камминг напоминал миссис Ли, что она приглашена на банкет, который в этот вечер давали почетным лицам территории Ута в честь генерала Джонстона, командира оккупационной армии. Пользуясь случаем, он извещал, что вступление армии в город Соленого Озера состоится не раньше десяти часов через западные ворота.
— Поблагодарите от меня господина губернатора, — сказала Аннабель. — Кориолан! — обратилась она к негру, указывая на солдата, — отведи его в кухню и дай ему стакан рому.
Затем она повернулась к иезуиту:
— Вы видите: всегда ошибается тот, кто торопится.
— Вы всегда правы, — пробурчал он.
Она наклонила голову.
— А пока пойдемте и позавтракаем спокойно, — предложила она.
И, так как он возразил почти угрюмым жестом, прибавила:
— Пойдемте, будьте добры. Ведь мы, может быть, в последний раз завтракаем вместе... а уж в предпоследний-то наверно.
В столовой оставались только буфет из полированного ореха, стулья и стол, на котором стояли круглая чашка со сливками, кофейница и фаянсовые чашки со сливами и абрикосами. Аннабель несколько раз требовала различные предметы, и каждый раз Роза отвечала ей одно и то же:
— Уложено, госпожа.
— Ах! — вздохнула она устало. — Уже пустыня в этом доме.
Затем обратилась к иезуиту:
— Мне стыдно, отец мой, что я оставляю вас таким образом!
— В первых числах июля я уезжаю из Салт-Лэйка, — возразил он. — Вы воображаете, может быть, что меня ждут в пустынях Идахо, в палатках индейцев, серебряная посуда и перины?
— А вы, — сказала она, — воображаете, может быть, что вы смягчите мое сожаление подобными фразами?
Молча докончили они завтрак.
— Который час? — спросила Аннабель Ли.
— Половина девятого.
— Лошади готовы?
— Их оседлали еще раньше восьми.
— В таком случае, если хотите, поедемте и сделаем тур вокруг Соленого озера. На это стоит, я думаю, полюбоваться.
Вилла Аннабель находилась на расстоянии пятисот метров от города, севернее ограды, воздвигнутой Брайамом Юнгом вокруг Нового Иерусалима. Город Соленого Озера был безлюден. Уже месяц как все мормоны покинули его, так как им грозило нашествие федеральной армии. Патер и молодая женщина ехали по пустынным улицам, по большим улицам, окаймленным ручейками и затененным ивами. Окна и двери домов были закрыты, а большинство даже заколочены досками. Выставочные окна магазинов тоже закрыты; на вывесках изображен был символ — око Иеговы под фригийским колпаком.
Никто не попадался навстречу. Это молчание города, вчера еще кишевшего деятельностью и жизнью, так подавляло, что они боялись сообщить друг другу свои мысли.
— Ах! — сказал наконец отец д’Экзиль со вздохом облегчения.
Навстречу им подвигались всадники — индейцы. На маленьких, поразительно худых лошадках, их было четверо. Они были наряжены по-праздничному: на черные блестящие волосы одеты были диадемы из новых перьев, лица испещрены желтым и пурпуром. Они поклонились иезуиту, который спросил:
— Сокопиц здесь?
— Сокопиц здесь, — важно ответил тот, у кого были самые красивые перья. — Тридцать дней тому назад покинул он берега Гумбольдта и приехал сюда, чтобы предложить свои услуги американскому генералу и предоставить в его распоряжение воинов племени шошоне против мормонов.
— Скажи ему, что я буду счастлив, если увижусь с ним перед его отъездом на Восток. Ты знаешь мое имя?
Индеец утвердительно кивнул. Он и его товарищи проехали дальше.
Иезуит посмотрел им вслед, затем, покачав с состраданием головою, сказал молодой женщине:
— Не знаю, что выйдет из конфликта, который существует в настоящее время между американцами и мормонами. Но я совершенно убежден, что примирение состоится за счет этих бедняг и что они заплатят за разбитые горшки.
— Индейцы оценили вашу голову, — сказала Аннабель, — а вы не перестаете их защищать.
— Индейцы ута оценили мою голову, — улыбаясь, сказал иезуит, — а эти были шошону. Впрочем, я и не скрываю: ута или шошону — они пользуются полной моей симпатией.
— Тсс! — сказала Аннабель, — вот идет кто-то, кто получает жалованье за то, чтобы не разделять вашего мнения на этот счет. Здравствуйте, доктор Харт, как ваше здоровье? Лучше немного?
Доктор Харт, управляющий по индейским делам на территории Ута, шел пешком. Он склонился до земли, затем выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы поцеловать руку, протянутую ему прекрасной амазонкой.
Это был худой старичок в платье василькового цвета, в золотых очках; большие брелки тряслись на его белом жилете.
— Ну как, дорогая моя, находите вы Салт-Лэйк сегодня утром? Разве это не самый очаровательный из городов?
— Он не очень-то расцвечен флагами, — с гримасой ответила она.
— Я думаю! В этом именно и кроется очарование. Разве это не счастье дышать воздухом, не загрязненным больше дыханием ни одной из этих одержимых бесом собак?
— Зато я только что встретил несколько человек из ваших опекаемых, — сказал иезуит.
— Знаю, знаю, — сказал Харт, чихнув. — Славные ребята, явившиеся сюда с наилучшими намерениями. Ах, если бы только от меня зависело! Вам ведь известны мои идеи. В Уте два вопроса: вопрос индейский и вопрос мормонский. Я натравливаю на мормонов индейцев, которым больше ничего и не надо; потом, когда все будет кончено, я вмешиваюсь от имени вашингтонского правительства, с оливковой ветвью мира в руках. Никаких расходов. Никакого риска. Образцовая операция... Ха-ха-ха!
И он повторил:
— Образцовая операция!
— Жаль, что губернатор Камминг как будто не разделяет вашего взгляда на это дело, — сказал иезуит.
— Губернатор Камминг! Губернатор Камминг! У него одно только мнение, у губернатора Камминга, и мнение это противоположно мнению генерала Джонстона. Так всегда было, даже в Америке, в стране, где все-таки меньше всего разницы между гражданским и военным элементами. Генерал Джонстон против Брайама Юнга; значит, губернатор Камминг — за него. Нехитрая механика... Ха-ха-ха! Но смотрите-ка, вот достопочтенный Сидней.
— Ваш слуга, господин верховный судья, ваш покорнейший слуга, особенно, если у вас под ключом найдется стаканчик портвейна.
Верховный судья территории Ута и заведующий индейскими делами обменялись веселыми шлепками по спине. Достопочтенный Сидней был толстый коренастый человек, без отдыха куривший огромную фарфоровую трубку и соединявший со званием высшего юридического чиновника в Уте прибыльный пост хозяина и управляющего отелем «Юнион», лучшего и популярнейшего в городе Соленого Озера.
Сидней церемонно поклонился Аннабель и пожал руку патеру.
— Вы, господин судья, от губернатора? — спросил отец д’Экзиль. — Есть что-нибудь новенькое?
— Ничего, господин аббат, ничего, чего бы вы уже не знали. Брайам Юнг все еще в Прово с Кимбеллом, Уэллсом, двенадцатью апостолами, старшинами и всей своей жреческой кликой, — чего там! Но между посланными федерального правительства и этими одержимыми — черт бы их подрал! — достигнуто полное соглашение.
— И все на тех же основаниях?
— Все на тех же основаниях. Через полчаса армия вступает в Салт-Лэйк-Сити. Она дефилирует по городу, с музыкой. Неважный триумф звездного флага. Войска уходят через южные ворота и располагаются лагерем по ту сторону Иордана. Солдатам строжайше воспрещается входить в город. Военные будут допускаться только по служебной записке. На этих условиях мормоны соглашаются не устраивать пожара и вернуться в город. Можно сказать, что это хороший скандал для президента Бьюкенена и для демократов.
И верховный судья плюнул.
В эту минуту им пересекла дорогу группа молчаливых и высокомерных индейцев.
— Ах, если бы меня послушались, — сказал доктор Харт. — Несколько карабинов в руки этим молодцам и рому, рому! Вы знаете мои идеи!..
— Рому! Сейчас видно, что не вы за него платите, Харт, — заметил судья Сидней. — Пошлина на ром почти запретительная.
— Ха-ха-ха! Этот ром мы получили бы беспошлинно, — сказал Харт.
Они проходили мимо какого-то дома; в конце двойной изгороди из цветущих акаций, видна была открытая дверь. Аннабель обратилась к верховному судье:
— Вы сказали, господин Сидней, что двенадцать епископов находятся в Прово вместе с Брайамом Юнгом. А вот дом Ригдона Пратта. Мне кажется, в нем живут.
— Действительно, — сказал судья-целовальник. — Пратт с семьей остался. Согласно уговору между губернатором и Брайамом, ему поручено условиться с поставщиками для войск.
Молодая женщина переехала через деревянный мостик, перекинутый через ручей. Она углубилась в аллею из мимоз. Зубчатые листья касались ее висков.
— Сара! — позвала она.
И еще два раза повторила:
— Сара! Сара!
Никто не отвечал.
— Сары Пратт нет там? — спросила Аннабель, возвращаясь к своим спутникам.
— Она там, я уверен, — сказал доктор Харт. — Когда я минут десять назад проходил мимо, она стояла на пороге и умывала одного из своих братишек, семнадцатого или восемнадцатого отпрыска этого святого человека, Ригдона Пратта.
— Я хотела проститься с нею, — сказала Аннабель.
— Вы всегда, гм! очень любили эту девчонку, — ухмыльнулся судья Сидней.
— Я и не скрываю, — сказала Аннабель.
— А она вовсе не платила вам взаимностью, гм!
— Что вы хотите сказать?
— Правду, моя красавица. Сара там. Сара слышит вас. Кликните ее еще раз. Эта язва не отзовется, черт ее возьми!
— Но почему же Саре быть неблагодарной?
— Вот именно! Вы сами изволили сказать! Сара Пратт износила слишком много ваших красивых платьев, мой прелестный друг. А женщина редко прощает другой женщине такие одолжения.
— У вас злой язык, судья Сидней, — сказала Аннабель. — Не правда ли, отец мой?
Отец д’Экзиль ничего не ответил.
Они продолжали свой путь и остановились на площади Юнион, перед гостиницей судьи.
— А где же стакан портвейна? — потребовал доктор.
— Войдите, войдите, — пригласил судья. — Вы остановитесь на минутку, не правда ли? — обратился он к двум всадникам.
— Нет, — сказала Аннабель. — Мы едем авангардом впереди войск.
— Очень жаль, моя прелесть. Надеюсь, мы еще увидимся перед вашим отъездом? Когда вы покидаете Соленое Озеро?
— Завтра вечером.
— Завтра, или послезавтра, или еще позже. Во всяком случае помните, что в прошлом, как и в будущем, судья Сидней самый преданный ваш слуга.
И, вытянув вперед руки, он низко поклонился.
— Очень вам обязана, — с некоторой сухостью отвечала молодая женщина. — Во всяком случае напоминаю вам, что сегодня вечером мы оба приглашены на банкет в честь генерала Джонстона, и там вам позволено будет в последний раз поухаживать за мною.
Доктор Харт уже сам налил себе портвейн. Аннабель пустила свою лошадь рысью. Отец Филипп догнал ее.
— Отвратительный человечишка! — сказал он.
— Не говорите о нем слишком дурно, — пробормотала она. — Он был мне очень полезен...
— Знаю, знаю... Если бы ваша библиотека не была уже уложена, — продолжал он, когда лошади их перешагнули за ограду города, — я доставил бы себе истинное удовольствие и перечитал бы те страницы, которые добряк Токвилль посвящает честности демократических судей. Сколько вам стоил этот господин? Не менее тысячи долларов?
— Не знаю, — улыбаясь, сказала Аннабель. — Вы знаете, что мои счета ведутся назло здравому смыслу. Но, повторяю вам, он оказал мне реальные услуги.
Они выехали за ограду. На расстоянии нескольких сот шагов стояло на западной дороге, направо, что-то вроде маленькой караульни, на два метра возвышавшейся над шоссе. Сзади дощатый дом, кабачок, куда собирались молодые мормоны поплясать и поиграть в кегли. Кабачок был пуст; уже месяц как владелец его с другими «святыми последнего дня» укрылся в Прово.
Аннабель соскочила на землю. Иезуит привязал лошадей под навес и вернулся к ней с грубой табуреткой в руках.
— Садитесь, — предложил он, поставив табуретку у забора.
По другую сторону дороги сидели на траве пять-шесть молодых людей; они ели колбасу и пили пиво.
— Это приказчики от «Ливингстона и Кинкида», — сказал иезуит.
— Который час? — спросила Аннабель.
— Уже больше девяти.
— Они опоздали.
— Американские солдаты никогда не торопятся.
— Подождем, — решила она, облокачиваясь на забор.
Отец д’Экзиль сел немного позади на источенную червями скамью. Направо простиралась белая, замечательно содержимая дорога под шелестящими ивами. Сквозь большие круглые отверстия в зеленом своде деревьев виднелось то тут, то там голубое небо, по которому, как по стеклу зрительной трубы, мелькали поминутно длинные цепи перелетных птиц. Когда ветер менял направление, с большей высоты доносились их крики. Большие бархатистые бабочки летали взад и вперед, опускаясь внезапно то черным, то синим пятном на желтые цветы каперсовых растений. Жуки сгибали шероховатые ветки мяты. Невдалеке напевал невидимый родник, и коричневые лягушки весело спешили к нему.
Аннабель, с неопределенным выражением в глазах, мечтала. Отец Филипп видел ее в профиль, обрамленную в серый ореол огромной фетровой шляпы с плоскими полями. Длинные полы ее жакетки для верховой езды, цвета железа, отделанной большими серебряными пуговицами, лежали на земле. На ней было жабо и манжеты из тончайшего английского кружева, а кисть руки, на которую она опирала голову, охватывал браслет из опалов в виде цепочки.
Веки ее были наполовину опущены; маленькие красные полуоткрытые губы, казалось, всасывали утренний воздух.
Вдруг она вздрогнула, глаза ее раскрылись.
— Вот они!
Послышался резкий звук труб. Сидевшие напротив приказчики торгового дома «Ливингстон и Кинкид» моментально очутились на ногах, готовые приветствовать своих сограждан.
Еще ничего не было видно, так как дорога с правой стороны делала крутой поворот. Звуки труб стали еще более резкими. Они отражались эхом от голубоватого гранита гор Уосеч. Затем показались два всадника; потом — все остальные.
Они ехали медленно, невеселые и настороже. Солдаты принципиально не любят входить в город, в котором им запрещено грабить. На лицах их ясно выражалось это неудовольствие. Торжественный въезд был этим вконец испорчен.
Первые два всадника были капитан и знаменосец. За ними следовали трубачи 2-го драгунского полка. Полк этот ужасно пострадал. Он был в Канзасе, когда получен был приказ присоединиться к армии Джонстона. Сотни лье пришлось им пройти по скалистым, покрытым снегом пустыням, где, если хоть на минуту отвернешься от своего седла и сбруи, ничего уже не найдешь, кроме двух-трех шакалов, слишком отяжелевших от этого неожиданного пиршества, чтобы удрать.
Страдания кавалерии постигаются по лошадям. Лошади трубачей 2-го драгунского полка были в отчаянном состоянии. Из трех две были без подков и все три увенчаны цветами. У них не было сил даже протестовать взбрыкиванием против ужасного потока фальшивых нот, который изливали на них всадники.
— Последний военный парад, на котором я присутствовал, — сказал отец Филипп, — несомненно лучше удался. Это было восемнадцать лет тому назад, за месяц до моего отъезда из Франции, в Париже, на эспланаде Инвалидов, при возвращении праха Наполеона.
— Вы слишком требовательны, — ответила Аннабель. — Но вот и главный штаб.
Непосредственно вслед за трубачами приближалась группа офицеров. Впереди ехал всадник на довольно красивой белой кобыле.
Ему было лет пятьдесят, и у него была элегантная военная выправка. Капитан с толстым брюшком сопровождал его. Когда этот последний заметил Аннабель, у него вырвался жест радостного изумления, и он сказал несколько слов своему начальнику. Тот, улыбаясь, поднес затянутую в белую перчатку руку к своему, цвета горчицы, фетровому головному убору и поклонился.
Между тем толстенький капитан пустил лошадь рысью и подъехал к подошве бельведера, с которого Аннабель и отец д’Экзиль смотрели на парад.
— Миссис Ли! — восклицал он. — Миссис Ли! Как я счастлив!
Если бы он был лучшим наездником, он от радости поднял бы обе руки к небу.
— Капитан Ван-Влит! — воскликнула Аннабель.
И, перегнувшись через балюстраду, она протянула ему руку; тот тщетно силился поцеловать ее.
— Командующий войсками, — проговорил он, отдуваясь, — который, по моей подсказке, только что поклонился вам — через меня свидетельствует вам свое почтение. Он хочет знать, получили ли вы его приглашение на банкет сегодня вечером? Он надеется, что у него будет наконец возможность выразить вам свою благодарность. Я ему много раз рассказывал, как я шесть месяцев тому назад был принят у вас во время моего пребывания в Салт-Лэйке и как вы облегчили мне мою задачу.
— Я получила приглашение генерала Джонстона, — сказала Аннабель, — и с удовольствием воспользуюсь им. Но знает ли генерал, знаете ли вы, что я намереваюсь завтра уехать из Салт-Лэйка? Я рассчитываю на его любезность и надеюсь что он предоставит в мое распоряжение необходимые для переезда фургоны.
— Он это знает, и приказ отдан. Он в восторге, мы все в восторге, что есть случай доказать вам нашу благодарность.
— До вечера, значит!
— До вечера! И помните, что вся армия в вашем распоряжении!
И он умчался галопом, чтобы занять свое место.
Теперь показался, с новым, слишком новым штандартом 5-й пехотный полк. Это был один из тех штандартов, все боевые заслуги которых состоят в том, чтобы в холодные ночи согревать ноги изнеженного знаменосца.
Вдруг продвижение войск задержалось. Голова колоны прибыла к окружающей город стене. Армия, до этого пункта двигавшаяся в некотором беспорядке, стала перестраиваться. Роты отделились одна от другой на правильные дистанции. Мягко отдавались приказы и еще мягче выполнялись. Видно было, что дисциплина сильно пострадала во время этой длинной зимовки. И, кроме того, влияло присутствие Аннабель Ли! Что делала здесь эта молодая женщина? Ее изысканность на пороге этого проклятого города изумила это сборище людей с детскими душами.
Мундиры были у всех поношенные, но чистые; особенно чисто было оружие: огромные карабины Минье и Кольт, револьверы, пропущенные в кушаки, патронташи из желтого холста, складные ножи, широкие и короткие штыки.
— Эх! — пробормотал отец д’Экзиль, — артиллерия, кажется, не совсем-то в порядке.
И это была правда. Мулы, тащившие орудия, были с разбитыми ногами, истощены. Из шестнадцати пушек, которые, по правилам, составляют две батареи, было налицо только одиннадцать. Другие валялись жерлом вверх на дне пропасти в скалистых горах или сломались, когда колотились об гранит, при переходе малоизученного брода ужасной Зеленой реки. Из одиннадцати оставшихся пушек была одна гаубица, левое колесо которой было заменено деревянным, вывинченным из телеги; шесть пушек с нарезными стволами, системы Паррот и Радмана, и четыре старые пушки Дальгрена, с гладкими каналами. Хотя за всю кампанию не было выпущено ни одного снаряда, тем не менее зарядные ящики были наполовину пусты. Их, вероятно, освободили от содержимого при проходе через горные ущелья, когда измученные лошади начинают брыкаться, рвать постромки, и приходится выбирать — что бросить: орудие или боевые припасы.
Все вместе создавало печальную картину о баллистическом могуществе Штатов.
— Вот полковник Александр, — сказала Аннабель.
И она улыбнулась командиру 10-го пехотного полка, который поклонился ей, не узнавая, так как слишком озабочен был своим полком, перенесшим наибольшие испытания и наиболее недисциплинированным во всей армии. Большинство ротных командиров спешилось. Они шли, смешавшись со своими людьми. Здесь уже не было мундиров. Солдаты были без ружей. Многие грызли зеленые ломти арбуза, и офицерам стоило больших трудов заставить солдат бросить эти ломти. О маршировке нечего было и говорить.
Он степенно уложил в бедный миссионерский чемоданчик из серого холста священные сосуды и ризы. Затем отнес этот чемодан в угол веранды, загроможденный ящиками, и оперся о балюстраду.
Высоко в небе, с запада на восток, пролетали птицы. Он узнавал их: это были каравайки, черные лебеди и нырки.
Некоторое время простоял он неподвижно, потом взглянул на часы.
— Кориолан, — обратился он к негру-лакею, игравшему в мяч у стены веранды, — пойди скажи своей госпоже, что уже пора.
Негр скоро вернулся.
— Госпожа не готова, — сказал он, сюсюкая. — Но она ждет господина аббата.
Иезуит пожал плечами, поднялся по лестнице и, постучав, вошел в комнату Аннабель Ли.
То была большая комната, переходившая в открытую террасу над верандой первого этажа. Исчезла очаровательная, еще неделю назад украшавшая ее мебель. Сейчас в комнате было пять-шесть огромных чемоданов и тот меланхолический беспорядок, который всегда предшествует отъезду. Остались только огромная, низкая кровать с свисавшими на паркет обшитыми кружевами простынями и ванна, у которой хлопотала сейчас цветная камеристка.
Когда отец Филипп вошел в комнату, камеристка запищала, как испуганный попугай. Аннабель, невидимая за высокой ширмой начала столетия, на которых изображали замки, мосты, коричневые и голубые пейзажи, улыбнулась. Сквозь молочного цвета воду смутно просвечивали формы прекрасного тела, погруженного в ванну. Белокурые волосы свисали до пола. Одна рука Аннабель опиралась о край ванны.
— Я опоздала, — сказала молодая женщина.
Отец д’Экзиль и бровью не повел.
— Нельзя сказать, чтобы вы очень торопились, — сухо ответил он, стоял в дверях, в которых, как в раме, обрисовывалась его высокая фигура.
— Только на четверть часа!
— Все часы в доме уложены, — заметил иезуит. — Поэтому я не заведу с вами спора на эту тему. Но все-таки вот вам мои часы: четверть восьмого. А я вчера десять раз повторил вам, что американская армия в восемь часов вступит в город Соленого озера. Теперь, так как вы передумали и не желаете присутствовать на этом параде, то я, со своей стороны...
— Я буду готова, — кротко уверяла Аннабель Ли.
— Во-вторых, — сказал иезуит, — сегодня день Святого Максенция, день ангела вашего мужа. Вчера вечером, если я не ошибаюсь, вы обещали почтить его память, приобщившись сегодня утром Святых Тайн. Мне кажется, я даже исповедовал вас с этой целью вчера... Нечего и говорить, что я ждал вас не более десяти минут и начал обедню.
— Вы отлично сделали, — сказала она. — Я проснулась очень утомленною. Но сейчас мне гораздо лучше. И если бы вы хотели...
Иезуит сделал вид, что он хочет удалиться.
— Нет, не стоит. Пройдите на террасу, и мы поболтаем, пока Роза будет одевать меня. Это продлится минут десять. Вы ведь знаете, я долго не копаюсь.
Отец Филипп повиновался. Пройдя через комнату, он очутился на террасе с живыми стенами из жимолости и бородавника. Сквозь листву, колеблемую северным ветерком, солнце сеяло по паркету тысячи маленьких движущихся золотых монет.
Иезуит подошел к просвету в виде дуги, находившемуся в зеленой стене. У его ног простирался сад, полный акаций, фруктовых деревьев и хлопчатника, белые хлопья которого носились тут и там в разнеживающей атмосфере. В конце сада зелень скрывала быстрый булькающий голубой ручеек. Направо, выше столпившихся амфитеатром дубов и тополей, подымались окрашенные в бледно-розовый цвет снеговые вершины Близнецов, самые высокие точки гор Уосеч. Слева не видно было Соленого озера, окутанного парами из его же источников горячей воды.
Дорога в Огден тянулась, мрачная, к северу, между пустынными пространствами, словно обожженными под соляной их одеждой.
— Хорошая погода, — послышался сзади мягкий голос Аннабель Ли.
— Великолепная. Если она продержится так в течение месяца, то наше путешествие в Сан-Луи будет сплошным удовольствием.
— Сплошным удовольствием! — сказала она, покачивая головою.
— А вы будете грустить? — спросил иезуит с некоторой резкостью.
— Я никогда не чувствовала себя несчастной в Салт-Лэйке.
— Вы плохо помните, что было, когда вы прибыли сюда. Могу вас уверить, что тогда у вас не было того, что называют гордым видом.
— Я никого не знала, и потом у меня были опасения, которые вы рассеяли. И, правду сказать, я не надеялась найти здесь такого друга, каким оказались вы.
— Так что сейчас...
— Так что сейчас я почти сожалею об отъезде.
— Я не сожалею о вашем отъезде, — сказал он. — Я тоже не останусь здесь долго. И признаюсь, что предпочитаю не оставлять вас после своего отъезда здесь.
— Благодарю вас, — сказала она своим мягким монотонным голосом. — Но мне, которая покидает вас, вы не можете запретить сожалеть об этом.
Он машинально обернулся. Молодая женщина была еще только наполовину одета. Она смотрела на него с нежной и грустной улыбкой.
— Простите, — пробормотал он.
— Это мне следует просить у вас прощения за то, что я опоздала, — сказала она.
Оба они замолчали. Слышалась только болтовня негритянки.
— Я готова, — сказала, наконец, Аннабель.
Медленно спустились они по лестнице.
В саду ржала лошадь.
Навстречу им шел Кориолан.
— Госпожа, — сказал он, — там дожидается солдат от господина губернатора.
— Введи его сюда.
Губернатор Камминг напоминал миссис Ли, что она приглашена на банкет, который в этот вечер давали почетным лицам территории Ута в честь генерала Джонстона, командира оккупационной армии. Пользуясь случаем, он извещал, что вступление армии в город Соленого Озера состоится не раньше десяти часов через западные ворота.
— Поблагодарите от меня господина губернатора, — сказала Аннабель. — Кориолан! — обратилась она к негру, указывая на солдата, — отведи его в кухню и дай ему стакан рому.
Затем она повернулась к иезуиту:
— Вы видите: всегда ошибается тот, кто торопится.
— Вы всегда правы, — пробурчал он.
Она наклонила голову.
— А пока пойдемте и позавтракаем спокойно, — предложила она.
И, так как он возразил почти угрюмым жестом, прибавила:
— Пойдемте, будьте добры. Ведь мы, может быть, в последний раз завтракаем вместе... а уж в предпоследний-то наверно.
В столовой оставались только буфет из полированного ореха, стулья и стол, на котором стояли круглая чашка со сливками, кофейница и фаянсовые чашки со сливами и абрикосами. Аннабель несколько раз требовала различные предметы, и каждый раз Роза отвечала ей одно и то же:
— Уложено, госпожа.
— Ах! — вздохнула она устало. — Уже пустыня в этом доме.
Затем обратилась к иезуиту:
— Мне стыдно, отец мой, что я оставляю вас таким образом!
— В первых числах июля я уезжаю из Салт-Лэйка, — возразил он. — Вы воображаете, может быть, что меня ждут в пустынях Идахо, в палатках индейцев, серебряная посуда и перины?
— А вы, — сказала она, — воображаете, может быть, что вы смягчите мое сожаление подобными фразами?
Молча докончили они завтрак.
— Который час? — спросила Аннабель Ли.
— Половина девятого.
— Лошади готовы?
— Их оседлали еще раньше восьми.
— В таком случае, если хотите, поедемте и сделаем тур вокруг Соленого озера. На это стоит, я думаю, полюбоваться.
Вилла Аннабель находилась на расстоянии пятисот метров от города, севернее ограды, воздвигнутой Брайамом Юнгом вокруг Нового Иерусалима. Город Соленого Озера был безлюден. Уже месяц как все мормоны покинули его, так как им грозило нашествие федеральной армии. Патер и молодая женщина ехали по пустынным улицам, по большим улицам, окаймленным ручейками и затененным ивами. Окна и двери домов были закрыты, а большинство даже заколочены досками. Выставочные окна магазинов тоже закрыты; на вывесках изображен был символ — око Иеговы под фригийским колпаком.
Никто не попадался навстречу. Это молчание города, вчера еще кишевшего деятельностью и жизнью, так подавляло, что они боялись сообщить друг другу свои мысли.
— Ах! — сказал наконец отец д’Экзиль со вздохом облегчения.
Навстречу им подвигались всадники — индейцы. На маленьких, поразительно худых лошадках, их было четверо. Они были наряжены по-праздничному: на черные блестящие волосы одеты были диадемы из новых перьев, лица испещрены желтым и пурпуром. Они поклонились иезуиту, который спросил:
— Сокопиц здесь?
— Сокопиц здесь, — важно ответил тот, у кого были самые красивые перья. — Тридцать дней тому назад покинул он берега Гумбольдта и приехал сюда, чтобы предложить свои услуги американскому генералу и предоставить в его распоряжение воинов племени шошоне против мормонов.
— Скажи ему, что я буду счастлив, если увижусь с ним перед его отъездом на Восток. Ты знаешь мое имя?
Индеец утвердительно кивнул. Он и его товарищи проехали дальше.
Иезуит посмотрел им вслед, затем, покачав с состраданием головою, сказал молодой женщине:
— Не знаю, что выйдет из конфликта, который существует в настоящее время между американцами и мормонами. Но я совершенно убежден, что примирение состоится за счет этих бедняг и что они заплатят за разбитые горшки.
— Индейцы оценили вашу голову, — сказала Аннабель, — а вы не перестаете их защищать.
— Индейцы ута оценили мою голову, — улыбаясь, сказал иезуит, — а эти были шошону. Впрочем, я и не скрываю: ута или шошону — они пользуются полной моей симпатией.
— Тсс! — сказала Аннабель, — вот идет кто-то, кто получает жалованье за то, чтобы не разделять вашего мнения на этот счет. Здравствуйте, доктор Харт, как ваше здоровье? Лучше немного?
Доктор Харт, управляющий по индейским делам на территории Ута, шел пешком. Он склонился до земли, затем выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы поцеловать руку, протянутую ему прекрасной амазонкой.
Это был худой старичок в платье василькового цвета, в золотых очках; большие брелки тряслись на его белом жилете.
— Ну как, дорогая моя, находите вы Салт-Лэйк сегодня утром? Разве это не самый очаровательный из городов?
— Он не очень-то расцвечен флагами, — с гримасой ответила она.
— Я думаю! В этом именно и кроется очарование. Разве это не счастье дышать воздухом, не загрязненным больше дыханием ни одной из этих одержимых бесом собак?
— Зато я только что встретил несколько человек из ваших опекаемых, — сказал иезуит.
— Знаю, знаю, — сказал Харт, чихнув. — Славные ребята, явившиеся сюда с наилучшими намерениями. Ах, если бы только от меня зависело! Вам ведь известны мои идеи. В Уте два вопроса: вопрос индейский и вопрос мормонский. Я натравливаю на мормонов индейцев, которым больше ничего и не надо; потом, когда все будет кончено, я вмешиваюсь от имени вашингтонского правительства, с оливковой ветвью мира в руках. Никаких расходов. Никакого риска. Образцовая операция... Ха-ха-ха!
И он повторил:
— Образцовая операция!
— Жаль, что губернатор Камминг как будто не разделяет вашего взгляда на это дело, — сказал иезуит.
— Губернатор Камминг! Губернатор Камминг! У него одно только мнение, у губернатора Камминга, и мнение это противоположно мнению генерала Джонстона. Так всегда было, даже в Америке, в стране, где все-таки меньше всего разницы между гражданским и военным элементами. Генерал Джонстон против Брайама Юнга; значит, губернатор Камминг — за него. Нехитрая механика... Ха-ха-ха! Но смотрите-ка, вот достопочтенный Сидней.
— Ваш слуга, господин верховный судья, ваш покорнейший слуга, особенно, если у вас под ключом найдется стаканчик портвейна.
Верховный судья территории Ута и заведующий индейскими делами обменялись веселыми шлепками по спине. Достопочтенный Сидней был толстый коренастый человек, без отдыха куривший огромную фарфоровую трубку и соединявший со званием высшего юридического чиновника в Уте прибыльный пост хозяина и управляющего отелем «Юнион», лучшего и популярнейшего в городе Соленого Озера.
Сидней церемонно поклонился Аннабель и пожал руку патеру.
— Вы, господин судья, от губернатора? — спросил отец д’Экзиль. — Есть что-нибудь новенькое?
— Ничего, господин аббат, ничего, чего бы вы уже не знали. Брайам Юнг все еще в Прово с Кимбеллом, Уэллсом, двенадцатью апостолами, старшинами и всей своей жреческой кликой, — чего там! Но между посланными федерального правительства и этими одержимыми — черт бы их подрал! — достигнуто полное соглашение.
— И все на тех же основаниях?
— Все на тех же основаниях. Через полчаса армия вступает в Салт-Лэйк-Сити. Она дефилирует по городу, с музыкой. Неважный триумф звездного флага. Войска уходят через южные ворота и располагаются лагерем по ту сторону Иордана. Солдатам строжайше воспрещается входить в город. Военные будут допускаться только по служебной записке. На этих условиях мормоны соглашаются не устраивать пожара и вернуться в город. Можно сказать, что это хороший скандал для президента Бьюкенена и для демократов.
И верховный судья плюнул.
В эту минуту им пересекла дорогу группа молчаливых и высокомерных индейцев.
— Ах, если бы меня послушались, — сказал доктор Харт. — Несколько карабинов в руки этим молодцам и рому, рому! Вы знаете мои идеи!..
— Рому! Сейчас видно, что не вы за него платите, Харт, — заметил судья Сидней. — Пошлина на ром почти запретительная.
— Ха-ха-ха! Этот ром мы получили бы беспошлинно, — сказал Харт.
Они проходили мимо какого-то дома; в конце двойной изгороди из цветущих акаций, видна была открытая дверь. Аннабель обратилась к верховному судье:
— Вы сказали, господин Сидней, что двенадцать епископов находятся в Прово вместе с Брайамом Юнгом. А вот дом Ригдона Пратта. Мне кажется, в нем живут.
— Действительно, — сказал судья-целовальник. — Пратт с семьей остался. Согласно уговору между губернатором и Брайамом, ему поручено условиться с поставщиками для войск.
Молодая женщина переехала через деревянный мостик, перекинутый через ручей. Она углубилась в аллею из мимоз. Зубчатые листья касались ее висков.
— Сара! — позвала она.
И еще два раза повторила:
— Сара! Сара!
Никто не отвечал.
— Сары Пратт нет там? — спросила Аннабель, возвращаясь к своим спутникам.
— Она там, я уверен, — сказал доктор Харт. — Когда я минут десять назад проходил мимо, она стояла на пороге и умывала одного из своих братишек, семнадцатого или восемнадцатого отпрыска этого святого человека, Ригдона Пратта.
— Я хотела проститься с нею, — сказала Аннабель.
— Вы всегда, гм! очень любили эту девчонку, — ухмыльнулся судья Сидней.
— Я и не скрываю, — сказала Аннабель.
— А она вовсе не платила вам взаимностью, гм!
— Что вы хотите сказать?
— Правду, моя красавица. Сара там. Сара слышит вас. Кликните ее еще раз. Эта язва не отзовется, черт ее возьми!
— Но почему же Саре быть неблагодарной?
— Вот именно! Вы сами изволили сказать! Сара Пратт износила слишком много ваших красивых платьев, мой прелестный друг. А женщина редко прощает другой женщине такие одолжения.
— У вас злой язык, судья Сидней, — сказала Аннабель. — Не правда ли, отец мой?
Отец д’Экзиль ничего не ответил.
Они продолжали свой путь и остановились на площади Юнион, перед гостиницей судьи.
— А где же стакан портвейна? — потребовал доктор.
— Войдите, войдите, — пригласил судья. — Вы остановитесь на минутку, не правда ли? — обратился он к двум всадникам.
— Нет, — сказала Аннабель. — Мы едем авангардом впереди войск.
— Очень жаль, моя прелесть. Надеюсь, мы еще увидимся перед вашим отъездом? Когда вы покидаете Соленое Озеро?
— Завтра вечером.
— Завтра, или послезавтра, или еще позже. Во всяком случае помните, что в прошлом, как и в будущем, судья Сидней самый преданный ваш слуга.
И, вытянув вперед руки, он низко поклонился.
— Очень вам обязана, — с некоторой сухостью отвечала молодая женщина. — Во всяком случае напоминаю вам, что сегодня вечером мы оба приглашены на банкет в честь генерала Джонстона, и там вам позволено будет в последний раз поухаживать за мною.
Доктор Харт уже сам налил себе портвейн. Аннабель пустила свою лошадь рысью. Отец Филипп догнал ее.
— Отвратительный человечишка! — сказал он.
— Не говорите о нем слишком дурно, — пробормотала она. — Он был мне очень полезен...
— Знаю, знаю... Если бы ваша библиотека не была уже уложена, — продолжал он, когда лошади их перешагнули за ограду города, — я доставил бы себе истинное удовольствие и перечитал бы те страницы, которые добряк Токвилль посвящает честности демократических судей. Сколько вам стоил этот господин? Не менее тысячи долларов?
— Не знаю, — улыбаясь, сказала Аннабель. — Вы знаете, что мои счета ведутся назло здравому смыслу. Но, повторяю вам, он оказал мне реальные услуги.
Они выехали за ограду. На расстоянии нескольких сот шагов стояло на западной дороге, направо, что-то вроде маленькой караульни, на два метра возвышавшейся над шоссе. Сзади дощатый дом, кабачок, куда собирались молодые мормоны поплясать и поиграть в кегли. Кабачок был пуст; уже месяц как владелец его с другими «святыми последнего дня» укрылся в Прово.
Аннабель соскочила на землю. Иезуит привязал лошадей под навес и вернулся к ней с грубой табуреткой в руках.
— Садитесь, — предложил он, поставив табуретку у забора.
По другую сторону дороги сидели на траве пять-шесть молодых людей; они ели колбасу и пили пиво.
— Это приказчики от «Ливингстона и Кинкида», — сказал иезуит.
— Который час? — спросила Аннабель.
— Уже больше девяти.
— Они опоздали.
— Американские солдаты никогда не торопятся.
— Подождем, — решила она, облокачиваясь на забор.
Отец д’Экзиль сел немного позади на источенную червями скамью. Направо простиралась белая, замечательно содержимая дорога под шелестящими ивами. Сквозь большие круглые отверстия в зеленом своде деревьев виднелось то тут, то там голубое небо, по которому, как по стеклу зрительной трубы, мелькали поминутно длинные цепи перелетных птиц. Когда ветер менял направление, с большей высоты доносились их крики. Большие бархатистые бабочки летали взад и вперед, опускаясь внезапно то черным, то синим пятном на желтые цветы каперсовых растений. Жуки сгибали шероховатые ветки мяты. Невдалеке напевал невидимый родник, и коричневые лягушки весело спешили к нему.
Аннабель, с неопределенным выражением в глазах, мечтала. Отец Филипп видел ее в профиль, обрамленную в серый ореол огромной фетровой шляпы с плоскими полями. Длинные полы ее жакетки для верховой езды, цвета железа, отделанной большими серебряными пуговицами, лежали на земле. На ней было жабо и манжеты из тончайшего английского кружева, а кисть руки, на которую она опирала голову, охватывал браслет из опалов в виде цепочки.
Веки ее были наполовину опущены; маленькие красные полуоткрытые губы, казалось, всасывали утренний воздух.
Вдруг она вздрогнула, глаза ее раскрылись.
— Вот они!
Послышался резкий звук труб. Сидевшие напротив приказчики торгового дома «Ливингстон и Кинкид» моментально очутились на ногах, готовые приветствовать своих сограждан.
Еще ничего не было видно, так как дорога с правой стороны делала крутой поворот. Звуки труб стали еще более резкими. Они отражались эхом от голубоватого гранита гор Уосеч. Затем показались два всадника; потом — все остальные.
Они ехали медленно, невеселые и настороже. Солдаты принципиально не любят входить в город, в котором им запрещено грабить. На лицах их ясно выражалось это неудовольствие. Торжественный въезд был этим вконец испорчен.
Первые два всадника были капитан и знаменосец. За ними следовали трубачи 2-го драгунского полка. Полк этот ужасно пострадал. Он был в Канзасе, когда получен был приказ присоединиться к армии Джонстона. Сотни лье пришлось им пройти по скалистым, покрытым снегом пустыням, где, если хоть на минуту отвернешься от своего седла и сбруи, ничего уже не найдешь, кроме двух-трех шакалов, слишком отяжелевших от этого неожиданного пиршества, чтобы удрать.
Страдания кавалерии постигаются по лошадям. Лошади трубачей 2-го драгунского полка были в отчаянном состоянии. Из трех две были без подков и все три увенчаны цветами. У них не было сил даже протестовать взбрыкиванием против ужасного потока фальшивых нот, который изливали на них всадники.
— Последний военный парад, на котором я присутствовал, — сказал отец Филипп, — несомненно лучше удался. Это было восемнадцать лет тому назад, за месяц до моего отъезда из Франции, в Париже, на эспланаде Инвалидов, при возвращении праха Наполеона.
— Вы слишком требовательны, — ответила Аннабель. — Но вот и главный штаб.
Непосредственно вслед за трубачами приближалась группа офицеров. Впереди ехал всадник на довольно красивой белой кобыле.
Ему было лет пятьдесят, и у него была элегантная военная выправка. Капитан с толстым брюшком сопровождал его. Когда этот последний заметил Аннабель, у него вырвался жест радостного изумления, и он сказал несколько слов своему начальнику. Тот, улыбаясь, поднес затянутую в белую перчатку руку к своему, цвета горчицы, фетровому головному убору и поклонился.
Между тем толстенький капитан пустил лошадь рысью и подъехал к подошве бельведера, с которого Аннабель и отец д’Экзиль смотрели на парад.
— Миссис Ли! — восклицал он. — Миссис Ли! Как я счастлив!
Если бы он был лучшим наездником, он от радости поднял бы обе руки к небу.
— Капитан Ван-Влит! — воскликнула Аннабель.
И, перегнувшись через балюстраду, она протянула ему руку; тот тщетно силился поцеловать ее.
— Командующий войсками, — проговорил он, отдуваясь, — который, по моей подсказке, только что поклонился вам — через меня свидетельствует вам свое почтение. Он хочет знать, получили ли вы его приглашение на банкет сегодня вечером? Он надеется, что у него будет наконец возможность выразить вам свою благодарность. Я ему много раз рассказывал, как я шесть месяцев тому назад был принят у вас во время моего пребывания в Салт-Лэйке и как вы облегчили мне мою задачу.
— Я получила приглашение генерала Джонстона, — сказала Аннабель, — и с удовольствием воспользуюсь им. Но знает ли генерал, знаете ли вы, что я намереваюсь завтра уехать из Салт-Лэйка? Я рассчитываю на его любезность и надеюсь что он предоставит в мое распоряжение необходимые для переезда фургоны.
— Он это знает, и приказ отдан. Он в восторге, мы все в восторге, что есть случай доказать вам нашу благодарность.
— До вечера, значит!
— До вечера! И помните, что вся армия в вашем распоряжении!
И он умчался галопом, чтобы занять свое место.
Теперь показался, с новым, слишком новым штандартом 5-й пехотный полк. Это был один из тех штандартов, все боевые заслуги которых состоят в том, чтобы в холодные ночи согревать ноги изнеженного знаменосца.
Вдруг продвижение войск задержалось. Голова колоны прибыла к окружающей город стене. Армия, до этого пункта двигавшаяся в некотором беспорядке, стала перестраиваться. Роты отделились одна от другой на правильные дистанции. Мягко отдавались приказы и еще мягче выполнялись. Видно было, что дисциплина сильно пострадала во время этой длинной зимовки. И, кроме того, влияло присутствие Аннабель Ли! Что делала здесь эта молодая женщина? Ее изысканность на пороге этого проклятого города изумила это сборище людей с детскими душами.
Мундиры были у всех поношенные, но чистые; особенно чисто было оружие: огромные карабины Минье и Кольт, револьверы, пропущенные в кушаки, патронташи из желтого холста, складные ножи, широкие и короткие штыки.
— Эх! — пробормотал отец д’Экзиль, — артиллерия, кажется, не совсем-то в порядке.
И это была правда. Мулы, тащившие орудия, были с разбитыми ногами, истощены. Из шестнадцати пушек, которые, по правилам, составляют две батареи, было налицо только одиннадцать. Другие валялись жерлом вверх на дне пропасти в скалистых горах или сломались, когда колотились об гранит, при переходе малоизученного брода ужасной Зеленой реки. Из одиннадцати оставшихся пушек была одна гаубица, левое колесо которой было заменено деревянным, вывинченным из телеги; шесть пушек с нарезными стволами, системы Паррот и Радмана, и четыре старые пушки Дальгрена, с гладкими каналами. Хотя за всю кампанию не было выпущено ни одного снаряда, тем не менее зарядные ящики были наполовину пусты. Их, вероятно, освободили от содержимого при проходе через горные ущелья, когда измученные лошади начинают брыкаться, рвать постромки, и приходится выбирать — что бросить: орудие или боевые припасы.
Все вместе создавало печальную картину о баллистическом могуществе Штатов.
— Вот полковник Александр, — сказала Аннабель.
И она улыбнулась командиру 10-го пехотного полка, который поклонился ей, не узнавая, так как слишком озабочен был своим полком, перенесшим наибольшие испытания и наиболее недисциплинированным во всей армии. Большинство ротных командиров спешилось. Они шли, смешавшись со своими людьми. Здесь уже не было мундиров. Солдаты были без ружей. Многие грызли зеленые ломти арбуза, и офицерам стоило больших трудов заставить солдат бросить эти ломти. О маршировке нечего было и говорить.