Они подписались, а брат Мердок приложил руку последним, расчеркнувшись совсем внизу.
— Вы можете удалиться, брат Джон, — обратился он Шарпу. — Вы нам более не нужны. Сестра моя, братья, не перейдем ли мы в следующий зал?
Они пошли за ним. Сзади них Мердок тщательно запер дверь.
Аннабель оглядела помещение, в котором находилась. То была большая оштукатуренная комната с грубым столом по середине. С потолка ее заливала своим масляным светом скверная лампа.
— Это для вас, сестра моя, — сказал старик Мердок, указывая на длинную тунику из белой кисеи, лежавшую на столе.
— Для меня? — спросила она.
— Для вас. Это символ будущего искупления вашего. Будьте добры, наденьте эту тунику.
— Охотно, — улыбаясь, ответила она.
Она попробовала, но сразу это ей не удалось. Тяжелые пуговицы из стекляруса ее жакета цеплялись за кисею.
Гуинетт и брат Фанёил неуклюже помогали ей.
— Подождите, — сказала она, — так будет проще.
И сняла жакет. Сквозь прозрачное кружево шемизетки виднелась нежная, бледная кожа ее плеч и шеи.
Старый Мердок испустил рычание. В дымном зале пробежал смутный трепет.
Гуинетт вскочил.
— Наденьте свое пальто! — нервно бросил он. — Сию минуту наденьте. — Она смутилась и повиновалась. Через пять минут им удалось наконец закутать ее в кисейный футляр.
— Позвольте мне, по крайней мере, снять шляпу. На что я похожа в таком виде!
Говоря это, она сняла свою большую черную фетровую шляпу. Ее маленькие золотистые завитушки заблестели. Тот же смутный трепет снова прошел по собранию.
— Наденьте шляпу, — нетерпеливо приказал Гуинетт.
Она снова повиновалась. Не без удивления смотрела она на брата Фанёила, повязывавшего ей вокруг талии маленький четырехугольный передник, на котором были вышиты фиговые листья. Затем старый Мердок, который исчез было, снова появился, сам одетый в длинное белое холщовое платье. Они все прошли в третью комнату, меньшую по размерам, но лучше освещенную, и в которой стояли довольно приличные кресла. К стене была приделана кафедра. На нее поднялся брат Мердок.
Он говорил около часа. Впоследствии Аннабель никак не могла вспомнить, что он говорил. Она взглянула на Гуинетта. Он сидел рядом с нею. Глаза его были закрыты. Волосы казались еще более мягкими и более синеватыми, чем обыкновенно, цвет лица более матовым, красота более совершенной... А это выражение серьезной ясности! Боже мой, неужели ты можешь осыпать такими дарами существо, не вполне этого достойное?
Оба свидетеля находились позади их. Брат Фанёил, страдая полипом, сопел с такой силой, что Аннабель несколько раз думала, уж не храпит ли он. Она не могла его видеть; но, повернув немного голову, заметила брата Джорама. Он с таким выражением смотрел на открытый затылок молодой женщины, что Аннабель задрожала от стыда.
Чтобы изгладить это омерзительное видение, она старалась слушать речь брата Мердока. Вдруг она уловила какой-то неприличный намек на Рим. «Ах, да! — подумала она, — это, значит, правда. Я уже больше не католичка. Больше не католичка!» Она почти вслух повторила эту фразу. Она испытывала при этом только удивление... Церковь Килдера!.. Капелла урсулинок в Сан-Луи!.. Не католичка больше... Затем вдруг ей вспомнился отец д’Экзиль, и у нее как раз хватило времени перевести взор на прекрасный профиль своего супруга, иначе ее охватил бы ужас.
Как раз в эту минуту Мердок кончил свою скучную речь, сошел с кафедры и направился к ним.
Он взял ее правую руку и вложил ее в левую руку Гуинетта.
— Клянетесь ли вы, — сказал он, обращаясь к пастору, — быть для нее всегда тем, чем Исаак был для Ревекки, чем Бооз был для Руфи, чем Иоаким был для Анны?
— Клянусь, — ответил преподобный.
— А вы, сестра моя, клянетесь ли всегда быть для него тем, чем Ревекка была для Исаака, чем Руфь была для Бооза, чем Анна была для Иокима?
— Клянусь.
— Клянетесь ли вы также, сестра моя, быть для него всегда тем, чем Сарра была для Авраама в отношении к Агари, чем были Рахиль и Лия для Якова в отношении к Бале и Зельфе?
— Клянусь, — с тем же доверием повторила она.
Брат Мердок выпрямился во весь свой высокий рост, причем тень его заплясала на стене.
— Итак, — с силой сказал он, — брат Джемини и сестра Анна, во имя Господа Иисуса Христа и данной мне священной духовной власти, объявляю вас законными мужем и женою, ныне и навеки: призываю на вас благословение Святого Воскресения с властью появиться в утро первого Воскресения одетыми в славу, бессмертие и вечную жизнь; призываю на вас благословения престолов, властей, начал, сильных мира сего, равно как благословения Авраама, Исаака и Якова, и я вам говорю: производите плоды и множьтесь, наполняйте землю, дабы вы могли найти в потомстве своем радости и наслаждения в день Господа Иисуса. Все эти благословения, как и все другие, вытекающие из нового и бессмертного договора, я распространяю на ваши головы при помощи вашей верности до конца, духовной властью во имя отца и сына и Святого Духа. Аминь.
Несколько мгновений стоял он, опустив голову и молясь. Затем сказал им:
— Ступайте, вы повенчаны.
Они вышли, прошли через оба зала. У ворот их ожидала привезшая их коляска. Дождя больше не было. На небе из-за мягких облаков выглядывали даже отдельные звездочки.
Оба супруга пожали руки брата Мердока и свидетелей, благодаря их.
— Верьте, — сказал Гуинетт, — мне очень тяжело, что из-за позднего часа нашего бракосочетания мы не можем пригласить вас к обеду.
— Ба! — своим грубым и тяжелым голосом ответил брат Мердок, — это не беда. В следующий раз пригласите нас.
Сидя уже в коляске, под спущенным верхом, Аннабель расхохоталась.
— Слышали, что сказал этот дурак? — с неудовольствием спросил Гуинетт, как только коляска тронулась.
— Да, — все еще смеясь, сказала она. — Человек этот ловко скрывает, что он шутник.
И она изо всех сил прижалась к пастору. На этот раз он не оттолкнул ее.
Совершенно равнодушные к дороге, избранной их кучером, позволяли они увозить себя.
Слышалось пение ручейков, такое сильное, что порою оно заглушало даже стук колес.
Гуинетт осторожно высвободился из ее объятий. Коляска остановилась.
— Мы приехали, дорогая.
Оба они стояли теперь на дороге у какого-то черного дома. Коляска уехала.
Аннабель овладела продолжительная дрожь. Она схватила пастора за руку.
— Приехали, — пробормотала она. — Приехали! Но я не узнаю сада. Где мы?
Он открыл портал. Она ощупью, в темноте, следовала за ним.
Он открыл дверь. Теперь они подымались по темной лестнице.
— Где мы? Где мы? — повторяла она.
Она почувствовала его губы около своего уха. Он ей шептал:
— Где мы, моя возлюбленная? В доме, более достойном служить убежищем для нашей любви, чем твоя пышная вилла.
Коридор. Еще дверь, которая отпирается и которую запирают. Лампа, которую зажигают. Глазам представилась большая пустая комната.
Пастор стоял посередине этой комнаты. Он снял свое пальто, смотрел на Аннабель и с любовью раскрывал перед ней свои объятия.
Она бросилась к нему, прижалась, вся дрожала.
— Возлюбленный мой, возлюбленный мой, где же мы?
Все улыбаясь и не отвечая, притянул он ее к себе. Он снял с нее верхнее платье и обувь, тщательно сложил их на стуле в головах огромной белой кровати, блестевшей на плитах этой таинственной комнаты.
— Где мы? — еще раз попробовала она спросить. — Ах, да не все ли равно! С тобою, любимый мой, с тобою.
Она отдалась. Он сильно сжал ее в объятиях. Она не думала больше ни о каких расспросах.
Глава седьмая
— Вы можете удалиться, брат Джон, — обратился он Шарпу. — Вы нам более не нужны. Сестра моя, братья, не перейдем ли мы в следующий зал?
Они пошли за ним. Сзади них Мердок тщательно запер дверь.
Аннабель оглядела помещение, в котором находилась. То была большая оштукатуренная комната с грубым столом по середине. С потолка ее заливала своим масляным светом скверная лампа.
— Это для вас, сестра моя, — сказал старик Мердок, указывая на длинную тунику из белой кисеи, лежавшую на столе.
— Для меня? — спросила она.
— Для вас. Это символ будущего искупления вашего. Будьте добры, наденьте эту тунику.
— Охотно, — улыбаясь, ответила она.
Она попробовала, но сразу это ей не удалось. Тяжелые пуговицы из стекляруса ее жакета цеплялись за кисею.
Гуинетт и брат Фанёил неуклюже помогали ей.
— Подождите, — сказала она, — так будет проще.
И сняла жакет. Сквозь прозрачное кружево шемизетки виднелась нежная, бледная кожа ее плеч и шеи.
Старый Мердок испустил рычание. В дымном зале пробежал смутный трепет.
Гуинетт вскочил.
— Наденьте свое пальто! — нервно бросил он. — Сию минуту наденьте. — Она смутилась и повиновалась. Через пять минут им удалось наконец закутать ее в кисейный футляр.
— Позвольте мне, по крайней мере, снять шляпу. На что я похожа в таком виде!
Говоря это, она сняла свою большую черную фетровую шляпу. Ее маленькие золотистые завитушки заблестели. Тот же смутный трепет снова прошел по собранию.
— Наденьте шляпу, — нетерпеливо приказал Гуинетт.
Она снова повиновалась. Не без удивления смотрела она на брата Фанёила, повязывавшего ей вокруг талии маленький четырехугольный передник, на котором были вышиты фиговые листья. Затем старый Мердок, который исчез было, снова появился, сам одетый в длинное белое холщовое платье. Они все прошли в третью комнату, меньшую по размерам, но лучше освещенную, и в которой стояли довольно приличные кресла. К стене была приделана кафедра. На нее поднялся брат Мердок.
Он говорил около часа. Впоследствии Аннабель никак не могла вспомнить, что он говорил. Она взглянула на Гуинетта. Он сидел рядом с нею. Глаза его были закрыты. Волосы казались еще более мягкими и более синеватыми, чем обыкновенно, цвет лица более матовым, красота более совершенной... А это выражение серьезной ясности! Боже мой, неужели ты можешь осыпать такими дарами существо, не вполне этого достойное?
Оба свидетеля находились позади их. Брат Фанёил, страдая полипом, сопел с такой силой, что Аннабель несколько раз думала, уж не храпит ли он. Она не могла его видеть; но, повернув немного голову, заметила брата Джорама. Он с таким выражением смотрел на открытый затылок молодой женщины, что Аннабель задрожала от стыда.
Чтобы изгладить это омерзительное видение, она старалась слушать речь брата Мердока. Вдруг она уловила какой-то неприличный намек на Рим. «Ах, да! — подумала она, — это, значит, правда. Я уже больше не католичка. Больше не католичка!» Она почти вслух повторила эту фразу. Она испытывала при этом только удивление... Церковь Килдера!.. Капелла урсулинок в Сан-Луи!.. Не католичка больше... Затем вдруг ей вспомнился отец д’Экзиль, и у нее как раз хватило времени перевести взор на прекрасный профиль своего супруга, иначе ее охватил бы ужас.
Как раз в эту минуту Мердок кончил свою скучную речь, сошел с кафедры и направился к ним.
Он взял ее правую руку и вложил ее в левую руку Гуинетта.
— Клянетесь ли вы, — сказал он, обращаясь к пастору, — быть для нее всегда тем, чем Исаак был для Ревекки, чем Бооз был для Руфи, чем Иоаким был для Анны?
— Клянусь, — ответил преподобный.
— А вы, сестра моя, клянетесь ли всегда быть для него тем, чем Ревекка была для Исаака, чем Руфь была для Бооза, чем Анна была для Иокима?
— Клянусь.
— Клянетесь ли вы также, сестра моя, быть для него всегда тем, чем Сарра была для Авраама в отношении к Агари, чем были Рахиль и Лия для Якова в отношении к Бале и Зельфе?
— Клянусь, — с тем же доверием повторила она.
Брат Мердок выпрямился во весь свой высокий рост, причем тень его заплясала на стене.
— Итак, — с силой сказал он, — брат Джемини и сестра Анна, во имя Господа Иисуса Христа и данной мне священной духовной власти, объявляю вас законными мужем и женою, ныне и навеки: призываю на вас благословение Святого Воскресения с властью появиться в утро первого Воскресения одетыми в славу, бессмертие и вечную жизнь; призываю на вас благословения престолов, властей, начал, сильных мира сего, равно как благословения Авраама, Исаака и Якова, и я вам говорю: производите плоды и множьтесь, наполняйте землю, дабы вы могли найти в потомстве своем радости и наслаждения в день Господа Иисуса. Все эти благословения, как и все другие, вытекающие из нового и бессмертного договора, я распространяю на ваши головы при помощи вашей верности до конца, духовной властью во имя отца и сына и Святого Духа. Аминь.
Несколько мгновений стоял он, опустив голову и молясь. Затем сказал им:
— Ступайте, вы повенчаны.
Они вышли, прошли через оба зала. У ворот их ожидала привезшая их коляска. Дождя больше не было. На небе из-за мягких облаков выглядывали даже отдельные звездочки.
Оба супруга пожали руки брата Мердока и свидетелей, благодаря их.
— Верьте, — сказал Гуинетт, — мне очень тяжело, что из-за позднего часа нашего бракосочетания мы не можем пригласить вас к обеду.
— Ба! — своим грубым и тяжелым голосом ответил брат Мердок, — это не беда. В следующий раз пригласите нас.
Сидя уже в коляске, под спущенным верхом, Аннабель расхохоталась.
— Слышали, что сказал этот дурак? — с неудовольствием спросил Гуинетт, как только коляска тронулась.
— Да, — все еще смеясь, сказала она. — Человек этот ловко скрывает, что он шутник.
И она изо всех сил прижалась к пастору. На этот раз он не оттолкнул ее.
Совершенно равнодушные к дороге, избранной их кучером, позволяли они увозить себя.
Слышалось пение ручейков, такое сильное, что порою оно заглушало даже стук колес.
Гуинетт осторожно высвободился из ее объятий. Коляска остановилась.
— Мы приехали, дорогая.
Оба они стояли теперь на дороге у какого-то черного дома. Коляска уехала.
Аннабель овладела продолжительная дрожь. Она схватила пастора за руку.
— Приехали, — пробормотала она. — Приехали! Но я не узнаю сада. Где мы?
Он открыл портал. Она ощупью, в темноте, следовала за ним.
Он открыл дверь. Теперь они подымались по темной лестнице.
— Где мы? Где мы? — повторяла она.
Она почувствовала его губы около своего уха. Он ей шептал:
— Где мы, моя возлюбленная? В доме, более достойном служить убежищем для нашей любви, чем твоя пышная вилла.
Коридор. Еще дверь, которая отпирается и которую запирают. Лампа, которую зажигают. Глазам представилась большая пустая комната.
Пастор стоял посередине этой комнаты. Он снял свое пальто, смотрел на Аннабель и с любовью раскрывал перед ней свои объятия.
Она бросилась к нему, прижалась, вся дрожала.
— Возлюбленный мой, возлюбленный мой, где же мы?
Все улыбаясь и не отвечая, притянул он ее к себе. Он снял с нее верхнее платье и обувь, тщательно сложил их на стуле в головах огромной белой кровати, блестевшей на плитах этой таинственной комнаты.
— Где мы? — еще раз попробовала она спросить. — Ах, да не все ли равно! С тобою, любимый мой, с тобою.
Она отдалась. Он сильно сжал ее в объятиях. Она не думала больше ни о каких расспросах.
Глава седьмая
Они заснули только на заре. Когда Аннабель проснулась, солнце уже высоко стояло и ударяло лучами в оконные стекла, по которым бежали друг за другом маленькие капельки голубого густого тумана. Она была одна.
Она не испугалась. Наоборот. Сначала даже почувствовала себя счастливой от этого. Натянув одеяло, потому что в комнате было холодно, она съежилась в своем теплом оцепенении.
Но скоро она почувствовала, что ей нельзя долго так оставаться. Ею овладело какое-то странное, неприятное чувство. Она стала доискиваться причины его и нашла — то был окружавший ее покой, абсолютное отсутствие шума. Все как-то странно-молчаливо было в этом доме.
Аннабель поднялась. В одной рубашке подошла к двери и открыла ее. Очень светлый, как и комната, коридор вел к лестнице. Она задрожала от охватившего ее порыва ледяного ветра. Она заперла дверь; затем, накинув на плечи большой плащ, в который куталась накануне, принялась более подробно изучать помещение, в котором находилась.
Она начала с окна, занавешенного жесткими белыми занавесками, по которым струилось бледное солнце. Попробовала раскрыть его, но напрасно: задвижка, хотя и новая, была заржавлена. Тогда Аннабель стерла рукой со стекла пар и всмотрелась.
То, что она увидела, было все очень обыкновенно. Комната находилась в первом этаже. Внизу был огород, обнесенный кирпичного стеною в 8 футов высоты. Над нею в ярком небе горы Уосеч вытягивали в виде зубьев пилы свои розовые вершины, на которых лежал выпавший за ночь снег. Утешительно сверкало солнце.
Зелень огорода была покрыта сероватым, отливавшим всеми цветами радуги льдом. В середине выделялся четырехугольный участок темной земли. Женщина, согнувшись, раскапывала его. Она вытаскивала из земли картофель, и бросала его в корзину. Аннабель показалось, будто она знает эту женщину. Она постучала в окно, сначала робко, потом громче. Но работница не повернулась. Она была далеко. Может быть, она и не слышала. Аннабель подумала, что ошиблась, и отошла от окна.
Стены комнаты были отштукатурены и голы. Ничто не украшало их, за исключением одного портрета, портрета Вениамина Франклина. В грубой раме выставлял он свое жирное хитрое лицо светского святого, свой черный жилет, квакерский галстук, все это ложное библейское добродушие, сделавшее из озера Мичиган близнеца Женевского озера. Ничего в ее молодой жизни не предрасполагало Аннабель к тому, чтобы понять, насколько изображение этого мрачного филантропа было нормально и уместно в этой западне. Тем не менее она отступила.
Одна из дверей плохо затворялась. Молодая женщина толкнула ее и очутилась в другой комнате, поменьше, в которой не было другого отверстия, кроме окна, выходившего в тот же огород. Эта комната имела претензию быть туалетною комнатою, то есть в ней был маленький стол, на котором стояли до смешного маленькие чашка и кувшин для воды, а внизу — железный жбан. В одном из ящиков стола — мыло и гребенка. Это было все.
Нет, там еще висело зеркало на стене, малюсенькое зеркало. Аннабель улыбнулась, вспомнив комнату у себя на вилле с двумя огромными зеркалами на ножках, где она, по желанию, могла видеть все самые скрытые подробности своего тела, и вдруг она вздрогнула при мысли, что больше, может быть, никогда не увидит это столь горячо любимое тело.
Желая прогнать этот нелепый страх, она стала думать о пасторе.
«Да что это, я с ума схожу, — пробормотала она. — Чего это я здесь пропадаю, когда он, наверное, внизу, и ждет меня, и даже, может быть, удивляется...»
Наскоро воспользовалась она гребенкой, холодной и жесткой водой и мылом, пахнувшим салом. Затем оделась с неизвестным ей раньше неприятным чувством вновь надеть платье, сброшенное накануне.
Она обулась. С того момента, как она встала, она ходила босиком по сосновому, впрочем, очень чистому полу.
Когда она была готова, то бросила взгляд в сад. Женщины, копавшей картофель, уже не было там.
Идя по коридору, Аннабель подошла к лестнице. Ее каблучки резко звучали по дереву ступенек, более звучному, чем паркет. Инстинктивно закончила она схождение с лестницы на цыпочках.
В большом, выходившем в сад, вестибюле было пусто. Прямо была дверь. Аннабель открыла ее. Эта дверь выходила на улицу, на пустынную улицу. Аннабель закрыла ее. Пройдя вестибюль наискосок, подошла ко второй двери. С бьющимся сердцем открыла ее.
Тогда она очутилась в первой, хоть приблизительно обставленной комнате в этом доме. То была большая кухня с очагом, в котором горел яркий огонь. Среди пламени стоял на двух необожженных кирпичах большой горшок из красной глины. Слышно было, как пело его содержимое. То была аппетитная, почти успокаивающая песенка. Аннабель села на скамеечку. Ей было холодно, она протянула руки и ноги к огню.
Бульканье котла стало явственнее. Крышка его начала приподыматься, пропуская клубы желтой пены. Клубы эти текли по бокам горшка, попадали на огонь; пламя трещало, угрожая погаснуть. Аннабель решилась действовать. С бесконечными предосторожностями вдела она кочергу в ушко тяжелого сосуда и отодвинула его немного в сторону. Ей доставило удовольствие, когда она услышала, что внутренняя буря несколько утихомирилась.
Но сажа с кочерги неприятно запачкала ей руки.
Тишина, царствовавшая вокруг, начинала тяготить ее.
Тишина эта была нарушена шумом отворяемой наружной двери. Теперь постучали в кухонную дверь.
— Войдите! — сказала Аннабель.
И она не могла удержаться, чтобы не подумать, как легко было проникнуть в этот дом. Вероятно, так же легко было и выйти из него.
— Миссис Гуинетт?
Аннабель поднялась навстречу вновь пришедшему. Это был разносчик писем. В Соленом Озере четыре человека исполняли эти функции, так как город был разделен на четыре сектора: северо-западный, северо-восточный, юго-восточный и юго-западный. Доныне Аннабель имела дело только с письмоносцем северо-западного сектора. У вошедшего на медной бляхе его перевязи стояли знаки Ю. В. Она его не знала.
Он вынул из своей сумки два письма.
— Миссис Гуинетт? — переспросил он.
Тогда только Аннабель вспомнила, что она и есть миссис Гуинетт. Она улыбнулась: «Уже письма!» — сказала она себе. И протянула руку, чтобы получить их.
Но письмоносец отступил на шаг.
— Я спрашиваю миссис Гуинетт в третий раз, — сказал он.
— Это я.
Письмоносец недоверчиво взглянул на нее.
— Миссис Гуинетт, супруга брата Джемини Гуинетта?
— Повторяю вам, что это я, — нетерпеливо сказала она.
Он еще раз взглянул на нее и опять положил письма в свою сумку.
— Я еще зайду.
И ушел.
«Вот недоверчивый человек», — подумала она.
Она посмеялась, но недолго. Смех вызывал какие-то беспокойные отзвуки в этой безмолвной кухне.
Прошло несколько минут. Опять раскрылась дверь.
— А! — вскричала, обрадовавшись, Аннабель.
В кухню вошла Сара Пратт.
Она была, по-своему обыкновению, вся в черном. Она принесла маленький медный жбан, полный молока, поставила его на стол и пожала протянутую Аннабель руку.
— Сара! Сара! Вот удача! Как я счастлива! — не переставая, повторяла молодая женщина.
— Я сама счастлива, видя вашу радость, — со спокойной улыбкой сказала Сара Пратт.
— Вы здесь, Сара! Дорогая моя Сара! Каким образом вы здесь?
Сара не тотчас ответила. Она была занята переливанием молока в кастрюлю.
— Вы, вероятно, желаете завтракать? — сказала она наконец.
— Правда, Сара, я голодна. Но в особенности я счастлива, так счастлива, что нашла вас.
Сара подошла к очагу и поставила свою кастрюлю на горящие уголья.
— Большой горшок не стоит там, где я поставила его, — заметила она.
— Я сняла его с огня, Сара.
— Вы плохо сделали. Овощи не сварятся.
— Я думала, что хорошо делаю. Мне казалось, что вода слишком сильно кипела. Я не знала.
— Надо было знать, — просто сказала Сара Пратт.
Она стояла перед очагом, опустив голову. Пламя освещало ее прекрасный бесстрастный восковой лоб.
На поверхности молока образовалась желтая пенка. Она вздулась, лопнула и дала вылиться белой пене.
— Возьмите чашу, вон там, на буфете, — приказала Сара.
Она наполнила принесенную Аннабель чашу, потом отрезала большой ломоть хлеба, намазала его маслом и протянула ей.
— Кушайте.
— А вы, Сара?
— Я уже позавтракала, — ответила она.
Аннабель не решалась задать еще вопрос. Наконец, решилась.
— Не нужно ли приготовить еще чашку?
— Вторую чашку? А для кого?
— Но... для пастора.
— Не надо, — сухо сказала Сара Пратт. — Он уже позавтракал тогда же, когда и я... Здесь рано встают, знаете ли, — прибавила она.
Аннабель, смущенная, стояла перед своей дымящейся чашкой.
— Кушайте, ведь вы голодны, — проговорила Сара, вздергивая плечами.
И, повязав сверх своей черной юбки синий передник, она принялась чистить картошку. Постучали.
— Войдите, — сказала Сара.
Это снова был разносчик писем.
— Миссис Гуинетт? — с порога спросил он.
Обе женщины одновременно поднялись со своих мест. У письмоносца были в руке прежние два письма.
— Давайте, — промолвила Сара.
И взяла их у него. Он поклонился и вышел, но предварительно бросил строгий взгляд на Аннабель.
— Вы позволите, не правда ли? — сказала Сара.
Она вскрыла печати и стала читать. Аннабель сильно побледнела.
— Эти письма... — пробормотала она.
— Ну, что же, — спросила, не прерывая чтения, Сара. — Я читаю их.
— Вы их читаете!..
— Я их читаю, потому что они мне адресованы.
— Они вам адресованы?!.. Но, Сара, ведь они адресованы миссис Гуинетт.
— Конечно, конечно, — сказала Сара. — Адрес неполный; там должно было значиться: миссис Гуинетт номер один. Но вы понимаете, что у меня еще не было времени известить моих корреспондентов о новом браке моего мужа.
— Вашего мужа?
— Нашего мужа, если вам это больше нравится, дорогая Анна.
— Нашего мужа! — повторила Аннабель.
Она стояла. Теперь подошла к Саре. Сара спокойно смотрела, как она приближалась к ней; не переставая чистить картофелину, которую держала в руках.
— Где он? — резко спросила Аннабель.
— Кто, он?
— Он, пастор!
— Если вы говорите о Джемини, — небрежно сказала Сара, — то перестаньте величать его титулом, которым его больше величать не надлежит. Надеюсь, впрочем, что он скоро получит другой, более важный, более соответствующий его дарованиям, которые, действительно, исключительны.
— Я вас спрашиваю, где он?
— Вы спрашиваете и не даете мне даже времени ответить вам. Сейчас он в скинии, вместе с Кимбеллом, Уэлзом и двенадцатью апостолами. Президент Брайам, увлеченный его качествами, о которых я сейчас говорила вам, а также его нашумевшим обращением, желает, чтобы его посвящение в теологические таинства было обставлено таким образом, чтобы как можно скорее возможно было дать ему высокое назначение. Если Брайам Юнг будет на этом настаивать, то наш Джемини раньше чем через месяц будет принят в орден Мельхиседека. Попасть в орден Мельхиседека в тридцать четыре года! Подумайте-ка об этом, сестра моя! Только Хайрем Смитт, родной брат пророка Брайама, Кимбелл и великий Ореон Пратт, мой дядя, удостоились в этом возрасте такой чести. Сознайтесь, дорогая Анна...
— Запрещаю вам называть меня так! — горячо вскричала Аннабель.
— Как вам угодно, — холодно сказала Сара. — В таком случае, я буду называть вас миссис Гуинетт номер второй, заметив вам, впрочем, что ваши теперешние разговоры плохо вяжутся с выражениями дружбы, которые вы сейчас вот расточали мне, раньше чем стали задавать все эти вопросы.
Аннабель разразилась долгим отрывистым хохотом.
— Эти вопросы, эти вопросы! Но, несчастное создание, неужели вы хоть одну минуту допускали, что я такая дура, что заранее не знала уже всего, слышите, всего того, что вы рассказали мне?
И она медленно вышла, бросив на свою собеседницу вызывающий взгляд.
В комнате, где инстинктивно спряталась Аннабель, убежав из кухни, было темно, день склонялся к вечеру. Сперва она, рыдая, бросилась на постель. Но эта неубранная постель с воспоминаниями, которые вызывала в ней каждая складка измятых простынь, тотчас же внушила ей ужас.
Во время ее отсутствия в комнату был внесен маленький чемоданчик. Он стоял там, одинокий, среди комнаты. Чемодан из виллы: на нем был еще приклеен ярлычок, написанный рукою отца д’Экзиля:
Миссис Ли, Сен-Луи, через Омагу.
Аннабель села на этот чемодан, оперлась локтями в колени, а подбородок положила на ладони. И так просидела целый день, не двигаясь и не пролив ни единой слезы. И мало-помалу прокрался сквозь затуманенные стекла серый пепел вечера.
Свет вращается вокруг нас, и сидишь один во враждебной комнате. Чего ждать от света и от жизни? Человек пресыщен и знает все. Он ничего не желает, кроме... может быть, смерти... Но это есть как раз та единственная вещь, которой еще боишься. Ах! солнце, милый, божественный лик, видеть тебя в последний раз... Если бы Аннабель была из тех, кто обладает удивительным мужеством, и могла лишить себя жизни, она, конечно, в такую минуту приняла бы это решение.
Ночь. Теперь уже полная ночь. Потом на полу обозначилась бледная лунная полоска. Лучше, чем днем, видны тысячи мелочей на паркете, атомы пыли, желобки, которые все пересчитываешь, бескрылого клещика, ползающего и исчезающего в черной части комнаты, с которым так охотно исчез бы, если бы мог решиться...
Маленькие часики Аннабель идут еще. Они идут только двадцать четыре часа, а хозяйка завела их вчера в шесть часов, перед церемонией, на которой председательствовал зловещий брат Мердок. А они показывают уже девять часов. Ах, заведем же их поскорее, а то они еле-еле тикают, и, того и гляди, они умолкнут.
Девять часов! Девять часов! Он не придет. К чему же все фразы, придуманные Аннабель, пока она сидела на чемодане, чтобы заклеймить этого негодяя. Половина одиннадцатого. Она разражается хохотом. Она поняла. Она вспомнила. Гуинетт честный мормонский супруг. Сегодня день Сары.
Святые Последнего Дня должны отдаваться по очереди каждой из своих жен, за исключением воскресенья, дня Господа, когда они, подобно ему, наслаждаются заслуженным отдыхом. А ночь с понедельника на вторник, самая интересная, самая плодотворная, по праву принадлежит супруге номер первый, вроде Сары Пратт, Сары Гуинетт. Аннабель Ли, нет, Анна Гуинетт считает по пальцам. В понедельник — Сара; во вторник — она; в среду — Сара; в четверг, вчера, день их свадьбы — она, Анна; сегодня, в пятницу — Сара; завтра, в субботу, она, Анна, будет иметь честь попасть в объятия их нелицеприятного супруга. Если только до этого времени у нее не найдется мужества... Одиннадцать часов. Большой плащ Аннабель все еще на стуле, куда вчера вечером его кинул Гуинетт. Молодая женщина закутывается в него. Луна обошла кругом дома. Теперь она с другой стороны освещает пустой коридор. Боже, как скрипят ступеньки этой лестницы!
Аннабель дошла до выходной двери. В темноте возится она с тяжелыми, замыкающими ее цепями. Она чувствует в себе необыкновенную нервную ловкость. Если лестница была шумлива, дверь эта, напротив, молчалива. Вот Аннабель уже на улице, одна в городе Соленого Озера.
Резкий, холодный воздух. Кучи черных домов. Мимо проходят тени с бледными фонарями под пелеринами. Одно место узнает наконец Аннабель; отель Союза. Зайдет ли она и попросит ли у судьи Сиднея стакан портвейна, который он предлагал ей менее трех месяцев тому назад, в день прибытия американских войск? Сколько с тех пор произошло событий! Нет, сегодня вечером Аннабель зайдет не в отель Союза.
Вот она перед другим тяжелым зданием. На печальном ветру треплется флаг. Под треугольным фонарем можно различить голубую материю, покрытую белыми звездами. Ах! это дворец губернатора Камминга. Часто останавливалась у этого подъезда коляска Аннабель, часто... но все-таки менее часто, чем коляска губернатора у уютной и счастливой виллы Аннабель Ли.
Зайдет ли она на этот раз? Да, она вошла.
В маленькой передней дремлет нечто вроде желтолицего швейцара. Чего хотят от него?
— Хочу видеть губернатора Камминга.
— Так поздно! Лучше было бы вам спать в своей постели.
— Ступайте все-таки. И назовите ему мое имя. Тогда увидим.
Недоверчивый, но осторожный человек пошел. Аннабель осталась одна. Вдруг она обратила внимание на свои башмаки. Ее изящные, темно-коричневые с золотистым отливом башмаки были совершенно вымазаны грязью, так же, как и ее платье. А губернатор Камминг так деликатно ухаживал за нею! И рассказать ему... Ах! лучше тысячу раз... Уже темная улица поглотила ее.
О ночь, зловещая ночь! Какой-то человек пристал к Аннабель. Сжав зубы, он нашептывает ей бесстыжие предложения. Нечего сердиться, что же делать! И потом у мормонских холостяков так мало развлечений в этом скромном городе. Она проходит мимо дома, в нижнем этаже которого сверкают освещенные окна. Аннабель прижалась угрюмым лицом к стеклу. Там сидели веселые люди. Они сидели за столом, установленным едою, и пели духовные песни.
Но зачем нищенствовать, когда у нее в кармане жакетки две, три, четыре золотых монеты? Аннабель сосчитывает их при свете желтого стекла. Можно же поесть в городе Соленого Озера, если иметь деньги, особенно в такую ночь, которая кажется праздничной.
Она не испугалась. Наоборот. Сначала даже почувствовала себя счастливой от этого. Натянув одеяло, потому что в комнате было холодно, она съежилась в своем теплом оцепенении.
Но скоро она почувствовала, что ей нельзя долго так оставаться. Ею овладело какое-то странное, неприятное чувство. Она стала доискиваться причины его и нашла — то был окружавший ее покой, абсолютное отсутствие шума. Все как-то странно-молчаливо было в этом доме.
Аннабель поднялась. В одной рубашке подошла к двери и открыла ее. Очень светлый, как и комната, коридор вел к лестнице. Она задрожала от охватившего ее порыва ледяного ветра. Она заперла дверь; затем, накинув на плечи большой плащ, в который куталась накануне, принялась более подробно изучать помещение, в котором находилась.
Она начала с окна, занавешенного жесткими белыми занавесками, по которым струилось бледное солнце. Попробовала раскрыть его, но напрасно: задвижка, хотя и новая, была заржавлена. Тогда Аннабель стерла рукой со стекла пар и всмотрелась.
То, что она увидела, было все очень обыкновенно. Комната находилась в первом этаже. Внизу был огород, обнесенный кирпичного стеною в 8 футов высоты. Над нею в ярком небе горы Уосеч вытягивали в виде зубьев пилы свои розовые вершины, на которых лежал выпавший за ночь снег. Утешительно сверкало солнце.
Зелень огорода была покрыта сероватым, отливавшим всеми цветами радуги льдом. В середине выделялся четырехугольный участок темной земли. Женщина, согнувшись, раскапывала его. Она вытаскивала из земли картофель, и бросала его в корзину. Аннабель показалось, будто она знает эту женщину. Она постучала в окно, сначала робко, потом громче. Но работница не повернулась. Она была далеко. Может быть, она и не слышала. Аннабель подумала, что ошиблась, и отошла от окна.
Стены комнаты были отштукатурены и голы. Ничто не украшало их, за исключением одного портрета, портрета Вениамина Франклина. В грубой раме выставлял он свое жирное хитрое лицо светского святого, свой черный жилет, квакерский галстук, все это ложное библейское добродушие, сделавшее из озера Мичиган близнеца Женевского озера. Ничего в ее молодой жизни не предрасполагало Аннабель к тому, чтобы понять, насколько изображение этого мрачного филантропа было нормально и уместно в этой западне. Тем не менее она отступила.
Одна из дверей плохо затворялась. Молодая женщина толкнула ее и очутилась в другой комнате, поменьше, в которой не было другого отверстия, кроме окна, выходившего в тот же огород. Эта комната имела претензию быть туалетною комнатою, то есть в ней был маленький стол, на котором стояли до смешного маленькие чашка и кувшин для воды, а внизу — железный жбан. В одном из ящиков стола — мыло и гребенка. Это было все.
Нет, там еще висело зеркало на стене, малюсенькое зеркало. Аннабель улыбнулась, вспомнив комнату у себя на вилле с двумя огромными зеркалами на ножках, где она, по желанию, могла видеть все самые скрытые подробности своего тела, и вдруг она вздрогнула при мысли, что больше, может быть, никогда не увидит это столь горячо любимое тело.
Желая прогнать этот нелепый страх, она стала думать о пасторе.
«Да что это, я с ума схожу, — пробормотала она. — Чего это я здесь пропадаю, когда он, наверное, внизу, и ждет меня, и даже, может быть, удивляется...»
Наскоро воспользовалась она гребенкой, холодной и жесткой водой и мылом, пахнувшим салом. Затем оделась с неизвестным ей раньше неприятным чувством вновь надеть платье, сброшенное накануне.
Она обулась. С того момента, как она встала, она ходила босиком по сосновому, впрочем, очень чистому полу.
Когда она была готова, то бросила взгляд в сад. Женщины, копавшей картофель, уже не было там.
Идя по коридору, Аннабель подошла к лестнице. Ее каблучки резко звучали по дереву ступенек, более звучному, чем паркет. Инстинктивно закончила она схождение с лестницы на цыпочках.
В большом, выходившем в сад, вестибюле было пусто. Прямо была дверь. Аннабель открыла ее. Эта дверь выходила на улицу, на пустынную улицу. Аннабель закрыла ее. Пройдя вестибюль наискосок, подошла ко второй двери. С бьющимся сердцем открыла ее.
Тогда она очутилась в первой, хоть приблизительно обставленной комнате в этом доме. То была большая кухня с очагом, в котором горел яркий огонь. Среди пламени стоял на двух необожженных кирпичах большой горшок из красной глины. Слышно было, как пело его содержимое. То была аппетитная, почти успокаивающая песенка. Аннабель села на скамеечку. Ей было холодно, она протянула руки и ноги к огню.
Бульканье котла стало явственнее. Крышка его начала приподыматься, пропуская клубы желтой пены. Клубы эти текли по бокам горшка, попадали на огонь; пламя трещало, угрожая погаснуть. Аннабель решилась действовать. С бесконечными предосторожностями вдела она кочергу в ушко тяжелого сосуда и отодвинула его немного в сторону. Ей доставило удовольствие, когда она услышала, что внутренняя буря несколько утихомирилась.
Но сажа с кочерги неприятно запачкала ей руки.
Тишина, царствовавшая вокруг, начинала тяготить ее.
Тишина эта была нарушена шумом отворяемой наружной двери. Теперь постучали в кухонную дверь.
— Войдите! — сказала Аннабель.
И она не могла удержаться, чтобы не подумать, как легко было проникнуть в этот дом. Вероятно, так же легко было и выйти из него.
— Миссис Гуинетт?
Аннабель поднялась навстречу вновь пришедшему. Это был разносчик писем. В Соленом Озере четыре человека исполняли эти функции, так как город был разделен на четыре сектора: северо-западный, северо-восточный, юго-восточный и юго-западный. Доныне Аннабель имела дело только с письмоносцем северо-западного сектора. У вошедшего на медной бляхе его перевязи стояли знаки Ю. В. Она его не знала.
Он вынул из своей сумки два письма.
— Миссис Гуинетт? — переспросил он.
Тогда только Аннабель вспомнила, что она и есть миссис Гуинетт. Она улыбнулась: «Уже письма!» — сказала она себе. И протянула руку, чтобы получить их.
Но письмоносец отступил на шаг.
— Я спрашиваю миссис Гуинетт в третий раз, — сказал он.
— Это я.
Письмоносец недоверчиво взглянул на нее.
— Миссис Гуинетт, супруга брата Джемини Гуинетта?
— Повторяю вам, что это я, — нетерпеливо сказала она.
Он еще раз взглянул на нее и опять положил письма в свою сумку.
— Я еще зайду.
И ушел.
«Вот недоверчивый человек», — подумала она.
Она посмеялась, но недолго. Смех вызывал какие-то беспокойные отзвуки в этой безмолвной кухне.
Прошло несколько минут. Опять раскрылась дверь.
— А! — вскричала, обрадовавшись, Аннабель.
В кухню вошла Сара Пратт.
Она была, по-своему обыкновению, вся в черном. Она принесла маленький медный жбан, полный молока, поставила его на стол и пожала протянутую Аннабель руку.
— Сара! Сара! Вот удача! Как я счастлива! — не переставая, повторяла молодая женщина.
— Я сама счастлива, видя вашу радость, — со спокойной улыбкой сказала Сара Пратт.
— Вы здесь, Сара! Дорогая моя Сара! Каким образом вы здесь?
Сара не тотчас ответила. Она была занята переливанием молока в кастрюлю.
— Вы, вероятно, желаете завтракать? — сказала она наконец.
— Правда, Сара, я голодна. Но в особенности я счастлива, так счастлива, что нашла вас.
Сара подошла к очагу и поставила свою кастрюлю на горящие уголья.
— Большой горшок не стоит там, где я поставила его, — заметила она.
— Я сняла его с огня, Сара.
— Вы плохо сделали. Овощи не сварятся.
— Я думала, что хорошо делаю. Мне казалось, что вода слишком сильно кипела. Я не знала.
— Надо было знать, — просто сказала Сара Пратт.
Она стояла перед очагом, опустив голову. Пламя освещало ее прекрасный бесстрастный восковой лоб.
На поверхности молока образовалась желтая пенка. Она вздулась, лопнула и дала вылиться белой пене.
— Возьмите чашу, вон там, на буфете, — приказала Сара.
Она наполнила принесенную Аннабель чашу, потом отрезала большой ломоть хлеба, намазала его маслом и протянула ей.
— Кушайте.
— А вы, Сара?
— Я уже позавтракала, — ответила она.
Аннабель не решалась задать еще вопрос. Наконец, решилась.
— Не нужно ли приготовить еще чашку?
— Вторую чашку? А для кого?
— Но... для пастора.
— Не надо, — сухо сказала Сара Пратт. — Он уже позавтракал тогда же, когда и я... Здесь рано встают, знаете ли, — прибавила она.
Аннабель, смущенная, стояла перед своей дымящейся чашкой.
— Кушайте, ведь вы голодны, — проговорила Сара, вздергивая плечами.
И, повязав сверх своей черной юбки синий передник, она принялась чистить картошку. Постучали.
— Войдите, — сказала Сара.
Это снова был разносчик писем.
— Миссис Гуинетт? — с порога спросил он.
Обе женщины одновременно поднялись со своих мест. У письмоносца были в руке прежние два письма.
— Давайте, — промолвила Сара.
И взяла их у него. Он поклонился и вышел, но предварительно бросил строгий взгляд на Аннабель.
— Вы позволите, не правда ли? — сказала Сара.
Она вскрыла печати и стала читать. Аннабель сильно побледнела.
— Эти письма... — пробормотала она.
— Ну, что же, — спросила, не прерывая чтения, Сара. — Я читаю их.
— Вы их читаете!..
— Я их читаю, потому что они мне адресованы.
— Они вам адресованы?!.. Но, Сара, ведь они адресованы миссис Гуинетт.
— Конечно, конечно, — сказала Сара. — Адрес неполный; там должно было значиться: миссис Гуинетт номер один. Но вы понимаете, что у меня еще не было времени известить моих корреспондентов о новом браке моего мужа.
— Вашего мужа?
— Нашего мужа, если вам это больше нравится, дорогая Анна.
— Нашего мужа! — повторила Аннабель.
Она стояла. Теперь подошла к Саре. Сара спокойно смотрела, как она приближалась к ней; не переставая чистить картофелину, которую держала в руках.
— Где он? — резко спросила Аннабель.
— Кто, он?
— Он, пастор!
— Если вы говорите о Джемини, — небрежно сказала Сара, — то перестаньте величать его титулом, которым его больше величать не надлежит. Надеюсь, впрочем, что он скоро получит другой, более важный, более соответствующий его дарованиям, которые, действительно, исключительны.
— Я вас спрашиваю, где он?
— Вы спрашиваете и не даете мне даже времени ответить вам. Сейчас он в скинии, вместе с Кимбеллом, Уэлзом и двенадцатью апостолами. Президент Брайам, увлеченный его качествами, о которых я сейчас говорила вам, а также его нашумевшим обращением, желает, чтобы его посвящение в теологические таинства было обставлено таким образом, чтобы как можно скорее возможно было дать ему высокое назначение. Если Брайам Юнг будет на этом настаивать, то наш Джемини раньше чем через месяц будет принят в орден Мельхиседека. Попасть в орден Мельхиседека в тридцать четыре года! Подумайте-ка об этом, сестра моя! Только Хайрем Смитт, родной брат пророка Брайама, Кимбелл и великий Ореон Пратт, мой дядя, удостоились в этом возрасте такой чести. Сознайтесь, дорогая Анна...
— Запрещаю вам называть меня так! — горячо вскричала Аннабель.
— Как вам угодно, — холодно сказала Сара. — В таком случае, я буду называть вас миссис Гуинетт номер второй, заметив вам, впрочем, что ваши теперешние разговоры плохо вяжутся с выражениями дружбы, которые вы сейчас вот расточали мне, раньше чем стали задавать все эти вопросы.
Аннабель разразилась долгим отрывистым хохотом.
— Эти вопросы, эти вопросы! Но, несчастное создание, неужели вы хоть одну минуту допускали, что я такая дура, что заранее не знала уже всего, слышите, всего того, что вы рассказали мне?
И она медленно вышла, бросив на свою собеседницу вызывающий взгляд.
В комнате, где инстинктивно спряталась Аннабель, убежав из кухни, было темно, день склонялся к вечеру. Сперва она, рыдая, бросилась на постель. Но эта неубранная постель с воспоминаниями, которые вызывала в ней каждая складка измятых простынь, тотчас же внушила ей ужас.
Во время ее отсутствия в комнату был внесен маленький чемоданчик. Он стоял там, одинокий, среди комнаты. Чемодан из виллы: на нем был еще приклеен ярлычок, написанный рукою отца д’Экзиля:
Миссис Ли, Сен-Луи, через Омагу.
Аннабель села на этот чемодан, оперлась локтями в колени, а подбородок положила на ладони. И так просидела целый день, не двигаясь и не пролив ни единой слезы. И мало-помалу прокрался сквозь затуманенные стекла серый пепел вечера.
Свет вращается вокруг нас, и сидишь один во враждебной комнате. Чего ждать от света и от жизни? Человек пресыщен и знает все. Он ничего не желает, кроме... может быть, смерти... Но это есть как раз та единственная вещь, которой еще боишься. Ах! солнце, милый, божественный лик, видеть тебя в последний раз... Если бы Аннабель была из тех, кто обладает удивительным мужеством, и могла лишить себя жизни, она, конечно, в такую минуту приняла бы это решение.
Ночь. Теперь уже полная ночь. Потом на полу обозначилась бледная лунная полоска. Лучше, чем днем, видны тысячи мелочей на паркете, атомы пыли, желобки, которые все пересчитываешь, бескрылого клещика, ползающего и исчезающего в черной части комнаты, с которым так охотно исчез бы, если бы мог решиться...
Маленькие часики Аннабель идут еще. Они идут только двадцать четыре часа, а хозяйка завела их вчера в шесть часов, перед церемонией, на которой председательствовал зловещий брат Мердок. А они показывают уже девять часов. Ах, заведем же их поскорее, а то они еле-еле тикают, и, того и гляди, они умолкнут.
Девять часов! Девять часов! Он не придет. К чему же все фразы, придуманные Аннабель, пока она сидела на чемодане, чтобы заклеймить этого негодяя. Половина одиннадцатого. Она разражается хохотом. Она поняла. Она вспомнила. Гуинетт честный мормонский супруг. Сегодня день Сары.
Святые Последнего Дня должны отдаваться по очереди каждой из своих жен, за исключением воскресенья, дня Господа, когда они, подобно ему, наслаждаются заслуженным отдыхом. А ночь с понедельника на вторник, самая интересная, самая плодотворная, по праву принадлежит супруге номер первый, вроде Сары Пратт, Сары Гуинетт. Аннабель Ли, нет, Анна Гуинетт считает по пальцам. В понедельник — Сара; во вторник — она; в среду — Сара; в четверг, вчера, день их свадьбы — она, Анна; сегодня, в пятницу — Сара; завтра, в субботу, она, Анна, будет иметь честь попасть в объятия их нелицеприятного супруга. Если только до этого времени у нее не найдется мужества... Одиннадцать часов. Большой плащ Аннабель все еще на стуле, куда вчера вечером его кинул Гуинетт. Молодая женщина закутывается в него. Луна обошла кругом дома. Теперь она с другой стороны освещает пустой коридор. Боже, как скрипят ступеньки этой лестницы!
Аннабель дошла до выходной двери. В темноте возится она с тяжелыми, замыкающими ее цепями. Она чувствует в себе необыкновенную нервную ловкость. Если лестница была шумлива, дверь эта, напротив, молчалива. Вот Аннабель уже на улице, одна в городе Соленого Озера.
Резкий, холодный воздух. Кучи черных домов. Мимо проходят тени с бледными фонарями под пелеринами. Одно место узнает наконец Аннабель; отель Союза. Зайдет ли она и попросит ли у судьи Сиднея стакан портвейна, который он предлагал ей менее трех месяцев тому назад, в день прибытия американских войск? Сколько с тех пор произошло событий! Нет, сегодня вечером Аннабель зайдет не в отель Союза.
Вот она перед другим тяжелым зданием. На печальном ветру треплется флаг. Под треугольным фонарем можно различить голубую материю, покрытую белыми звездами. Ах! это дворец губернатора Камминга. Часто останавливалась у этого подъезда коляска Аннабель, часто... но все-таки менее часто, чем коляска губернатора у уютной и счастливой виллы Аннабель Ли.
Зайдет ли она на этот раз? Да, она вошла.
В маленькой передней дремлет нечто вроде желтолицего швейцара. Чего хотят от него?
— Хочу видеть губернатора Камминга.
— Так поздно! Лучше было бы вам спать в своей постели.
— Ступайте все-таки. И назовите ему мое имя. Тогда увидим.
Недоверчивый, но осторожный человек пошел. Аннабель осталась одна. Вдруг она обратила внимание на свои башмаки. Ее изящные, темно-коричневые с золотистым отливом башмаки были совершенно вымазаны грязью, так же, как и ее платье. А губернатор Камминг так деликатно ухаживал за нею! И рассказать ему... Ах! лучше тысячу раз... Уже темная улица поглотила ее.
О ночь, зловещая ночь! Какой-то человек пристал к Аннабель. Сжав зубы, он нашептывает ей бесстыжие предложения. Нечего сердиться, что же делать! И потом у мормонских холостяков так мало развлечений в этом скромном городе. Она проходит мимо дома, в нижнем этаже которого сверкают освещенные окна. Аннабель прижалась угрюмым лицом к стеклу. Там сидели веселые люди. Они сидели за столом, установленным едою, и пели духовные песни.
Там есть патриарх, его жены и маленькие белокурые детки с розовыми личиками. Ах! можно быть счастливыми и в земле мормонов. Аннабель с утра ничего не ела. Если она войдет, может быть, ей дадут гусиную лапку.
Приходите христианские и языческие секты,
Папа, протестанты и священники,
Поклонники Бога или дагона,
Придите на благородный банкет свободы.
Но зачем нищенствовать, когда у нее в кармане жакетки две, три, четыре золотых монеты? Аннабель сосчитывает их при свете желтого стекла. Можно же поесть в городе Соленого Озера, если иметь деньги, особенно в такую ночь, которая кажется праздничной.