Страница:
Почему выбрана была такая? Чтобы захватить высшие и даже придворные круги…. Князьев и графьев было много. Вели они себя изумительно: на Конгрессах некоторых из них я видела. Были и военные – высокого ранга.
Движение это было огромно. Везде были «свои люди». Такие об-ва, как Вольно-Экономическое, Техническое, были захвачены целиком. В земствах то же самое.
До сих пор тайна огромна. К Февральской революции ложами была покрыта вся Россия. Здесь, за рубежом, есть много членов этой организации. Но – все молчат! И будут молчать.
После смерти С.Н. (Прокоповича) я получила несколько телеграмм – кратких: Fraternellement avec vous («по-братски с Вами», или «братски с Вами» ставилось масонами перед подписью – Я. Б.).
Много разговоров о «заговоре Гучкова». Этот заговор был. Но он резко осуждался членами масонства. Гучков вообще подвергался неоднократно угрозе исключения, и после дела Конради, в котором он вел себя совершенно непонятно, и вызывал скверные подозрения (очевидно – своими симпатиями к белым генералам – КБ.), с ним вообще старались в интимные отношения не вступать. Под конец своей жизни он близко сошелся с германским штабом, и когда приезжал к нам в Прагу, совсем больной, и просил оказать fraternellement услугу у чешского правительства, мы услуги не оказывали. Он знал, что мы знаем о его поездках в Германию и очень запутанно об этом рассказывал. Но один раз произошел инцидент: его принял Бенеш. И он Бенешу точно рассказал о планах Гитлера – нападение на Чехию, на Россию и т.д. … Потом – слово в слово осуществилось то, что рассказывал Гучков Бенешу и нам…
10 ноября 1955 г. Женева».
Она умерла девяноста лет, до последнего дня все еще беспокоясь, что кто-то что-то сделает «не так, как надо», уже не имея сил встать с постели и не понимая, почему она так устает, даже когда не выходит из дому. Но до конца она все повторяла, что с французским масонством у русского ничего общего не было, и что ритуалы все давно были отменены.
А.И. КОНОВАЛОВ
А.Ф. КЕРЕНСКИЙ
Движение это было огромно. Везде были «свои люди». Такие об-ва, как Вольно-Экономическое, Техническое, были захвачены целиком. В земствах то же самое.
До сих пор тайна огромна. К Февральской революции ложами была покрыта вся Россия. Здесь, за рубежом, есть много членов этой организации. Но – все молчат! И будут молчать.
После смерти С.Н. (Прокоповича) я получила несколько телеграмм – кратких: Fraternellement avec vous («по-братски с Вами», или «братски с Вами» ставилось масонами перед подписью – Я. Б.).
Много разговоров о «заговоре Гучкова». Этот заговор был. Но он резко осуждался членами масонства. Гучков вообще подвергался неоднократно угрозе исключения, и после дела Конради, в котором он вел себя совершенно непонятно, и вызывал скверные подозрения (очевидно – своими симпатиями к белым генералам – КБ.), с ним вообще старались в интимные отношения не вступать. Под конец своей жизни он близко сошелся с германским штабом, и когда приезжал к нам в Прагу, совсем больной, и просил оказать fraternellement услугу у чешского правительства, мы услуги не оказывали. Он знал, что мы знаем о его поездках в Германию и очень запутанно об этом рассказывал. Но один раз произошел инцидент: его принял Бенеш. И он Бенешу точно рассказал о планах Гитлера – нападение на Чехию, на Россию и т.д. … Потом – слово в слово осуществилось то, что рассказывал Гучков Бенешу и нам…
10 ноября 1955 г. Женева».
Она умерла девяноста лет, до последнего дня все еще беспокоясь, что кто-то что-то сделает «не так, как надо», уже не имея сил встать с постели и не понимая, почему она так устает, даже когда не выходит из дому. Но до конца она все повторяла, что с французским масонством у русского ничего общего не было, и что ритуалы все давно были отменены.
А.И. КОНОВАЛОВ
(1875-1948)
С Александром Ивановичем Коноваловым у меня с самого начала нашего знакомства возникли дружеские отношения[103]. О них я писала в моей автобиографии («Курсив мой», с. 361-363). Я позволяла себе задавать ему вопросы о прошлом, что очень редко делала с А.Ф. Керенским, и позже делала с Маклаковым, который часто даже поощрял их. Было это от одиночества? Или от сознания, что он идет к концу своей жизни? Во время немецкой оккупации Парижа я часто виделась с Маклаковым, и об этом рассказ будет ниже. Но с Коноваловым о прошлом говорить было интересно только мне, а он совсем, как мне кажется, не любил возвращаться памятью к 1917 году.
Он был тем «миллионером-промышленником», который строил своим рабочим больницы, и был первым человеком во Временном правительстве, в марте 1917 г., кто заговорил о немедленной разработке закона о стачках и забастовках. Ген. Спиридович (начальник царской охраны и один из косвенных убийц Столыпина) в своих воспоминаниях называет его «членом масонской пятерки», а советский историк Дякин говорит о нем, как о находившемся «на левом фланге прогрессистов».
Жизнь его в эмиграции была очень тяжелой. Отчасти это происходило от полного неумения жить в новой эпохе. Он был, несмотря на его прошлое «левого прогрессиста», полностью человеком прошлого века. В первом составе Временного правительства он с самого начала хотел «коалиции с Исполкомом Петроградского Совета», и уведомил Исполком в первые же дни, что будет образовано министерство труда, которое возглавит представитель Совета. Кн. Львов – в близком будущем пятый член пятерки – и Керенский тоже искали среди членов Исполкома подходящих людей, чтобы составить коалицию. Уже 1-го марта была создана Контактная комиссия Временного правительства с Советом, куда из этого последнего вошли Церетели, Чхеидзе и другие. У Коновалова же на даче под Москвой собирались в декабре 1916 и в январе 1917 гг. «левые прогрессисты», а некоторые, по причине конспирации, у него жили (Старцев. «Русская буржуазия…»). К тому же выводу примыкают и два других сов. историка: «20 ноября 1915 г. было совещание на его, Коновалова, квартире, где Керенский, народный социалист, уже выступал в теснейшей связи с кадетами и прогрессистами. Как в 1915, так и в 1916 гг. собрания были конспиративными. Бывали и социалисты». (Граве. «К истории…»; Черменский. «Четвертая Дума…»).
А.И., как многие люди его поколения (т.е. рожденные в 1860-1880), не только старели рано, но и подчеркивали это старение каким-то одервенением, не только физическим, но и умственным: он выглядел в 60 лет на 70 и, кажется, получал удовольствие от своей собственной неподвижности, от того, что на чью-нибудь шутку смеялся не сразу, а минуты через три после того, как она была сказана, и на вопрос отвечал всегда после долгой паузы.
У меня сохранилось несколько писем от него, и я приведу здесь одно из самых любопытных. 14 июня 1940 г. немцами был взят Париж, и помещение редакции «Последних новостей», где он был председателем правления, было разгромлено[104]. А.И. с женой, Анной Фердинандовной, были на юго-западе Франции, но не в «свободной зоне», куда добежать не успели. Как очень многие, они бежали в последнюю минуту, и когда немцы, овладев юго-западом Франции, были остановлены перемирием, он оказался в оккупированной зоне.
Он написал мне 20 июля, я получила его письмо не по почте, а с оказией. В этом письме отразился его «каменный оптимизм», мрачный, отзывавшийся отчаянием и растерянностью, оптимизм, которому он, вероятно, научился в эмиграции: денежные трудности, болезни, увечье при автомобильном несчастном случае, больница, семейные трудности, газетные трудности и разбитое в черепки прошлое. «А все-таки живем», говорил он иногда, медленно, без мимики и без улыбки. В письме его были иллюзии, которые мне тогда показались совершенно эфемерными. Письмо печатается по новому правописанию, оно написано по старому.
А.И. уехал в США, где прожил до конца войны, а затем вернулся во Францию. Он много и тяжело болел. В США ему материально помогали Бахметев и друзья. Это было ему морально тяжело, но выхода не было. Никаких «пенсий» или «страховок» у него не имелось. Незадолго перед его смертью, когда состояние его было признано безнадежным, образовался «комитет», который согласился помогать ему: из двух-трех десятков когда-то богатых людей (братьев «Северной Звезды» и «Свободной России»), к концу войны оставалось не более четырех (средним возрастом 70-75 лет). Эти люди – один в Нью-Йорке, один в Лондоне и двое в Париже – ежемесячно вносили в «комитет» небольшую сумму денег, которая пересылалась А И. и Анне Фердинандовне. Он очень страдал от своей бедности, но отказаться от денег не мог. В переписке русских масонов (Гувер) есть следы этого тяжелого, если не трагического, конца: в делах, среди потерь и забот конца 1940-х гг., – разбитого Лондона, нищего Парижа, рвущегося из кризисов Нью-Йорка, все четыре «благодетеля» иногда забывали посылать свои чеки или оказывались за пределами почты, телеграфа и телефона. Тогда начиналась паника. В 1948 г. в тяжелых страданиях А.И. умер на руках у жены. Он был когда-то одним из богатейших людей России, советский историк Старцев называет его «капиталистом-реформатором».
Он был тем «миллионером-промышленником», который строил своим рабочим больницы, и был первым человеком во Временном правительстве, в марте 1917 г., кто заговорил о немедленной разработке закона о стачках и забастовках. Ген. Спиридович (начальник царской охраны и один из косвенных убийц Столыпина) в своих воспоминаниях называет его «членом масонской пятерки», а советский историк Дякин говорит о нем, как о находившемся «на левом фланге прогрессистов».
Жизнь его в эмиграции была очень тяжелой. Отчасти это происходило от полного неумения жить в новой эпохе. Он был, несмотря на его прошлое «левого прогрессиста», полностью человеком прошлого века. В первом составе Временного правительства он с самого начала хотел «коалиции с Исполкомом Петроградского Совета», и уведомил Исполком в первые же дни, что будет образовано министерство труда, которое возглавит представитель Совета. Кн. Львов – в близком будущем пятый член пятерки – и Керенский тоже искали среди членов Исполкома подходящих людей, чтобы составить коалицию. Уже 1-го марта была создана Контактная комиссия Временного правительства с Советом, куда из этого последнего вошли Церетели, Чхеидзе и другие. У Коновалова же на даче под Москвой собирались в декабре 1916 и в январе 1917 гг. «левые прогрессисты», а некоторые, по причине конспирации, у него жили (Старцев. «Русская буржуазия…»). К тому же выводу примыкают и два других сов. историка: «20 ноября 1915 г. было совещание на его, Коновалова, квартире, где Керенский, народный социалист, уже выступал в теснейшей связи с кадетами и прогрессистами. Как в 1915, так и в 1916 гг. собрания были конспиративными. Бывали и социалисты». (Граве. «К истории…»; Черменский. «Четвертая Дума…»).
А.И., как многие люди его поколения (т.е. рожденные в 1860-1880), не только старели рано, но и подчеркивали это старение каким-то одервенением, не только физическим, но и умственным: он выглядел в 60 лет на 70 и, кажется, получал удовольствие от своей собственной неподвижности, от того, что на чью-нибудь шутку смеялся не сразу, а минуты через три после того, как она была сказана, и на вопрос отвечал всегда после долгой паузы.
У меня сохранилось несколько писем от него, и я приведу здесь одно из самых любопытных. 14 июня 1940 г. немцами был взят Париж, и помещение редакции «Последних новостей», где он был председателем правления, было разгромлено[104]. А.И. с женой, Анной Фердинандовной, были на юго-западе Франции, но не в «свободной зоне», куда добежать не успели. Как очень многие, они бежали в последнюю минуту, и когда немцы, овладев юго-западом Франции, были остановлены перемирием, он оказался в оккупированной зоне.
Он написал мне 20 июля, я получила его письмо не по почте, а с оказией. В этом письме отразился его «каменный оптимизм», мрачный, отзывавшийся отчаянием и растерянностью, оптимизм, которому он, вероятно, научился в эмиграции: денежные трудности, болезни, увечье при автомобильном несчастном случае, больница, семейные трудности, газетные трудности и разбитое в черепки прошлое. «А все-таки живем», говорил он иногда, медленно, без мимики и без улыбки. В письме его были иллюзии, которые мне тогда показались совершенно эфемерными. Письмо печатается по новому правописанию, оно написано по старому.
20 июля 1940.
Дорогая Нина Николаевна!
Рад был читать Ваши строки. Спасибо, что вспомнили обо мне. Радуюсь, что Вы оба здоровы и что мудро приняли решение оставаться на месте и лично оберегать Ваше угодье.
Что писать и с чего начинать?
Несколько слов про себя лично. Мы все – я, жена и (неразборчиво) здоровы. Это, как Вы видите, уже нечто. Про муки, мытарства путешествия и странствования не пишу. Их перетерпели сотни тысяч, а даже может быть и миллионы людей, отголоски страданий которых до Вас, конечно, доходят. В сравнении со многими, многими отделались еще хорошо – упорство, сила воли, находчивость и привычка организованно действовать оказали свое действие и воздействие. Придет время, все же увидимся, надеюсь – все расскажу.
Отвечаю прежде всего на поставленные мне Ваши вопросы. М.А Алданов (с которым я не переписывался) проживал некоторое время в По. Недавно он уехал из По в направлении Лазурного берега, заехав по дороге в Монпелье, где проживают Волков и Могилевский. Адреса его не знаю. Если черкнете Н.П. Вакару (58 улица Эмиль Гарэ. По. Нижние Пиринеи) вероятно, последний, ко времени получения Вашего письма, адрес М.А уже будет знать.
Об АФ. К(еренском) я справлялся у многих. Мне сообщают, что около 14-15 июня его видели около испанской границы, нервно метавшегося в разные стороны в заботах как-либо и куда-либо выбраться[105]. Супруга будто бы была в очень растрепанных чувствах и рыдала. Уехал ли он? и если уехал, то куда? – друзья его не знают. Я лично склонен думать, что в последний момент ему удалось скорее уехать в Англию, чем в Америку, как некоторые о том предполагают. Если ему удалось уехать в Америку, то об этом я буду знать, т. к. запросил об этом Б.А Бахметева, моего друга в Нью-Йорке.
В Биарицце людей «нашей породы» нет никого. Я установил (неразб.) связь с Виши, По и Монпелье – расположенные в зоне неоккупированной, тогда как сам в Биарицце нахожусь «под башмаком»: крепчайшая письменная связь создалась с Н.П. Вакаром, действуя сообща мы связались с П.Н. Милюковым, Волковым и Демидовым, и многими другими. Хотя не все привычны и любят организованные действия и есть изъяны (не говоря уже о почтовых невзгодах), все же связь «главнейших» налаживается; таким образом удастся познавать мысли каждого, особенно в вопросах, которые должны стать на очередь в отношении возможности или невозможности возобновления газеты «П(оследние) Н(овости)»[106]. Но все же эти письменные сношения не достигают цели, как мне бы хотелось. В последние дни я поднял вопрос о том, что настало время куда-то главарям съехаться и обсудить животрепещущий вопрос за общим столом. Где удастся съехаться, и когда – ничего пока еще сказать не могу. Задача не так-то легка – по соображениям передвижения и прикрепления «иностранцев» в местах, где они осели. Все это надо преодолеть. А свидеться – необходимо. Понимание всего происшедшего, выводы на будущее, равно и перспективы – у всех различествуют. Я вместе с Вакаром и Алдановым, принадлежу к числу тех, которые очень мрачно смотрят на вопрос о возможности возобновления издания газеты в условиях мало-мальски приемлемых и достойных, полагая, что со временем даже компромисс найти трудно. П.Н. М(илюков) ищет этого компромисса, но пока не вижу, что он его найдет – каждый день и час только еще более разочаровывают, и в путанице представлений на будущее ничего хорошего предрешить совершенно невозможно. Мои предложения, к которым сначала присоединились Вакар и Алданов, весьма радикальны. Мои шоры с самого начала событий были направлены на Соединенные Штаты Америки. Только там может раздаться свободное русское слово. Конечно, я не утопист, считаю себя реальным политиком. Вижу невероятные препоны и трудности возможного осуществления подобной задачи, и потому не предлагаю какого-либо плана о перенесении издания в Америку в данный момент или ближайшее будущее. Я предлагаю искать компромисса по изданию газеты во Франции и сделать все возможное в этом направлении.
Тем временем однако направить в Америку миссию из 2-х лиц, задача коих была бы исследовать в Нью-Йорке вопрос о нахождении средств потребных, и всяких возможностей перенести издание в Нью-Йорк. Быть может, эта мысль абсолютно неосуществима, а может быть и «за», при известных условиях. Мудрить и гадать об этом, сидя в Париже, Виши, или Монпелье – невозможно. Толковые люди «посланцы» должны всесторонне изучить этот вопрос на месте, в самой Америке.
Не буду более развивать эту тему и подробно касаться мотивов, которые приводят меня к необходимости ее обстоятельно взвесить, обдумать и обследовать. Суть моего мышления Вам ясна. Я ищу выхода из положения создавшегося постепенно, объять которое надо широко и с большим размахом.
Убежден, все компромиссы поведут лишь газету к медленной и бесславной кончине. Многое в моих доводах и восприятиях можно оспаривать, как это некоторые, конечно, и делают. Вопрос большой и невероятно запутанный. Если увидите кого-либо из сотрудников «П(оследних) Н(овостей)», передайте о моих мыслях и предположениях, в частности, побеседуйте с Н.В. Калишевичем[107]. Но действуйте с осторожностью и с надлежащим выбором. Мои соображения и интуиция далеко, далеко не всем окажутся по вкусу.
Отвечайте мне по адресу, указанному выше. Если я уеду отсюда, то письмо мне будет переслано. Или же пишите на адрес Вакара, ему лично или мне – мы с ним обмениваемся всеми получаемыми письмами.
Целую Вашу руку. Дай Бог Вам здоровья. Сердечный привет Н. М(акееву) с просьбой не унывать.
Искренне Ваш А. Коновалов.
А.И. уехал в США, где прожил до конца войны, а затем вернулся во Францию. Он много и тяжело болел. В США ему материально помогали Бахметев и друзья. Это было ему морально тяжело, но выхода не было. Никаких «пенсий» или «страховок» у него не имелось. Незадолго перед его смертью, когда состояние его было признано безнадежным, образовался «комитет», который согласился помогать ему: из двух-трех десятков когда-то богатых людей (братьев «Северной Звезды» и «Свободной России»), к концу войны оставалось не более четырех (средним возрастом 70-75 лет). Эти люди – один в Нью-Йорке, один в Лондоне и двое в Париже – ежемесячно вносили в «комитет» небольшую сумму денег, которая пересылалась А И. и Анне Фердинандовне. Он очень страдал от своей бедности, но отказаться от денег не мог. В переписке русских масонов (Гувер) есть следы этого тяжелого, если не трагического, конца: в делах, среди потерь и забот конца 1940-х гг., – разбитого Лондона, нищего Парижа, рвущегося из кризисов Нью-Йорка, все четыре «благодетеля» иногда забывали посылать свои чеки или оказывались за пределами почты, телеграфа и телефона. Тогда начиналась паника. В 1948 г. в тяжелых страданиях А.И. умер на руках у жены. Он был когда-то одним из богатейших людей России, советский историк Старцев называет его «капиталистом-реформатором».
А.Ф. КЕРЕНСКИЙ
(1881-1970)
Когда В.А Маклаков спрашивал: «В чем мы ошиблись?» – Керенский всегда отвечал: «Мы никогда не ошибались». Зная его лично около сорока лет, я не всегда была уверена, что он действительно так считает. Он часто старался, иногда примитивно, а иногда и обдуманно, сбивать своих противников, и надо признать, что в большинстве случаев это удавалось ему. Но два случая в его поведении мне кажутся необъяснимыми. Они произошли уже в поздних годах, в США, когда он писал о своем прошлом. Я не могу их разгадать, и они смущают меня. Оба случая связаны с его последней книгой «Russia and History's Turning Point» (1966), где он вспоминает свой «русский» период.
Первый касается цитаты, приведенной Керенским из книги воспоминаний французского агента Ф. Гренара, друга английского агента Роберта Б. Локкарта, «La Revolution russe»: Гренар оставался в России до последней минуты – т.е. до начала октября 1918 г., когда его, со всеми союзными дипломатами, какие еще оставались в Москве, выслали через Торнео в Европу.
Вот эта цитата:
Названный здесь Локкарт (см. Н.Б., «Железная женщина»), отсидевший в тюрьме, позже был обменен большевиками на сов. представителя в Лондоне, М.М. Литвинова. Он хорошо знал Керенского и сыграл решающую роль в его судьбе, дав ему летом 1918 г. сербский паспорт для переезда в Архангельск, а оттуда в Англию, и тем самым спасши его от ареста и казни.
Вторая загадка, которая менее значительна, чем первая, тоже не имеет объяснения.
Передо мной лежит донесение агентуры Департамента полиции (царского министерства внутренних дел) о «присяжном поверенном А.Ф. Керенском». В нем 58 страниц, и в нем говорится о слежке филеров, которую производили по приказу директора департамента в 1915 г. К нему приложены два секретных циркуляра, один от 16 января 1915 г. по 9-му делопроизводству за № 165377, и второй, от 30 мая 1915 г. по 6-му делопроизводству за № 169823. По причинам, остающимся непонятными, Керенский в вышеупомянутой книге дает только один номер, и то не лично своего дела, но дела тайного общества розенкрейцеров, где главой был, как известно, вел. кн. Александр Михайлович. Номер этот 171902.
В своей последней книге Керенский говорит о своем масонстве, но не много. Он вовсе не связал его с ни «тройкой» (или триумвиратом) – Керенский, Терещенко, Некрасов, ни, как тогда говорили, с «пятеркой» – Керенский, Терещенко, Некрасов, Коновалов и Федоров (которого скоро сменил кн. Львов), а также обошел молчанием причины, по которым между январем и августом 1917 г. в Россию приезжали члены французской радикально-социалистической партии, которая во Франции в это время быстрым шагом шла к власти[108]. Эти люди приезжали к нему напомнить о клятве, данной им при принятии его в члены тайного общества, в 1912 г., в случае войны никогда не бросать союзников и братьев по Великому Востоку, тем самым не давая ему абсолютно никакой возможности не только стать соучастником тех, кто желал сепаратного мира, но и обещать его.
Иностранным дипломатам было известно о его масонстве, как, конечно, и царской агентуре. Уже упомянутый Локкарт знал, что Керенский с 1912 г. состоит в «Малой Медведице». Он писал в своих воспоминаниях:
Бывший секретарь царского посольства в Лондоне, К.Д. Набоков, несмотря на то, что оба они были масонами (разных Послушаний), относился к Керенскому крайне отрицательно:
Локкарт возражал ему:
Но Набоков настаивает на своем:
Любопытно сопоставить с этими двумя мнениями – третье: в первом «Письме из далека» Ленин из Швейцарии писал в марте 1917 года:
Однако не все министры ни в первой, ни во второй, ни, тем более, в третьей коалиции, были в полном согласии с председателем Совета министров (и Верховным Главнокомандующим). Были случаи протеста. В № 4 «Архива русской революции» находим такой рассказ А. Демьянова о сцене между Керенским и Терещенко:
«Когда Терещенко захотел уйти из министров в отставку (после второго коалиционного правительства), то Керенский прерывающимся от волнения голосом, в котором слышались ноты рыданий, упрекнул Терещенко в том, что тот его покидает, тогда как обещал не расставаться с ним до последнего момента».
Такие сцены, возможно, повторялись несколько раз, т. к. при каждой смене министров для Керенского было очень важно, кто масон и кто не масон: не-масонов он удержать не мог, масонам он напоминал о клятве.
Но не-масонов было немного: в первом составе Временного правительства не-масоном был один Милюков, во втором (первая коалиция) их было не более двух, в третьем – столько же, и в последнем – Верховский, который скоро «бежал». Так обстоит дело по архивным документам на сегодняшний день. К этому надо прибавить, что когда в первом составе (март – апрель) Керенский возглавлял министерство юстиции, он назначил себе следующих помощников: Сомов, Скарятин, Исаев, Муравьев, Демьянов, Тесленко, Зарудный, Переверзев, Чубинский.
Кроме первых трех, все остальные поименованы в Биографическом словаре.
Четыре статьи Аронсона в газете «Новое русское слово» о масонах в русской политике серьезно взволновали Керенского. Кускова умерла в 1958 г., но у Керенского появились другие корреспонденты и советники. Он опять стал задавать все тот же вопрос: что делать? Написать все, как было, или ничего не писать, или написать и напечатать, или написать и зарыть? К этому времени оставалось все меньше и меньше людей его поколения, и даже те, которые были живы, теряли память, а то и всякое соображение о том, о чем их спрашивают. Четыре человека отозвались на его письма. Это были Я.Л. Рубинштейн[110], юрист, который работал в Лиге Наций до войны и теперь начал серьезно болеть; старый масон, член Исполкома Петроградского Совета В. Станкевич; старый петербургский друг Керенского Я.Г. Фрумкин, человек мудрый и спокойный, народный социалист, друг и Станкевича, и Рубинштейна по Берлину еще с 1920-х гг.; и, наконец, – самый младший из них, М.М. Тер-Погосян, бывший эсер, служивший управляющим в одном из парижских кинотеатров, которого друзья звали Тером, и который, как будет видно из его писем к Керенскому, никак не мог перейти с ним на «ты».
Письма Керенского к названным лицам, вероятно, сохранились в их архивах, но я решила обойтись без них. Их письма к нему достаточно красноречиво говорят о тех сомнениях, которые, видимо, мучили их корреспондента.
Одиннадцать писем четырех лиц печатаются хронологически, старое правописание переведено на новое. Они все слегка сокращены, пунктуация их исправлена.
Первый касается цитаты, приведенной Керенским из книги воспоминаний французского агента Ф. Гренара, друга английского агента Роберта Б. Локкарта, «La Revolution russe»: Гренар оставался в России до последней минуты – т.е. до начала октября 1918 г., когда его, со всеми союзными дипломатами, какие еще оставались в Москве, выслали через Торнео в Европу.
Вот эта цитата:
«Союзники России были ослеплены своим желанием держать Россию в состоянии войны, не заботясь о том, сколько это будет ей стоить. Они были неспособны судить, что было возможно, что было невозможно в это время. Они только помогали Ленину в его игре с целью изолировать главу правительства от народа все больше и больше. Они не могли понять, что насильно удерживая Россию в войне, они тем самым обязаны принять и последствия этого: внутреннее недовольство в стране, отсутствие стабильности в этот переходный период. Настаивая без передышки на своих требованиях, почти приказаниях, обращенных к Керенскому, о том, чтобы страна вернулась на нормальный путь, они не принимали во внимание обстоятельства, в которых ему приходилось работать, и фактически только еще усиливали тот хаос, с которым ему приходилось бороться. Брюс Локкарт, работавший во время войны в Английском консульстве в Москве, был такого же мнения о политической роли союзников, которую они играли в России в то время».Этого абзаца в книге Гренара «La Revolution russe» нет, и имени Локкарта – тоже нет. Откуда Керенский взял этот абзац, из чьей книги – неизвестно. В книге Керенского она напечатана на стр. 385-386. Перевод мой.
Названный здесь Локкарт (см. Н.Б., «Железная женщина»), отсидевший в тюрьме, позже был обменен большевиками на сов. представителя в Лондоне, М.М. Литвинова. Он хорошо знал Керенского и сыграл решающую роль в его судьбе, дав ему летом 1918 г. сербский паспорт для переезда в Архангельск, а оттуда в Англию, и тем самым спасши его от ареста и казни.
Вторая загадка, которая менее значительна, чем первая, тоже не имеет объяснения.
Передо мной лежит донесение агентуры Департамента полиции (царского министерства внутренних дел) о «присяжном поверенном А.Ф. Керенском». В нем 58 страниц, и в нем говорится о слежке филеров, которую производили по приказу директора департамента в 1915 г. К нему приложены два секретных циркуляра, один от 16 января 1915 г. по 9-му делопроизводству за № 165377, и второй, от 30 мая 1915 г. по 6-му делопроизводству за № 169823. По причинам, остающимся непонятными, Керенский в вышеупомянутой книге дает только один номер, и то не лично своего дела, но дела тайного общества розенкрейцеров, где главой был, как известно, вел. кн. Александр Михайлович. Номер этот 171902.
В своей последней книге Керенский говорит о своем масонстве, но не много. Он вовсе не связал его с ни «тройкой» (или триумвиратом) – Керенский, Терещенко, Некрасов, ни, как тогда говорили, с «пятеркой» – Керенский, Терещенко, Некрасов, Коновалов и Федоров (которого скоро сменил кн. Львов), а также обошел молчанием причины, по которым между январем и августом 1917 г. в Россию приезжали члены французской радикально-социалистической партии, которая во Франции в это время быстрым шагом шла к власти[108]. Эти люди приезжали к нему напомнить о клятве, данной им при принятии его в члены тайного общества, в 1912 г., в случае войны никогда не бросать союзников и братьев по Великому Востоку, тем самым не давая ему абсолютно никакой возможности не только стать соучастником тех, кто желал сепаратного мира, но и обещать его.
Иностранным дипломатам было известно о его масонстве, как, конечно, и царской агентуре. Уже упомянутый Локкарт знал, что Керенский с 1912 г. состоит в «Малой Медведице». Он писал в своих воспоминаниях:
«Он выжил бы только при одном условии: если бы французское и британское правительства летом – осенью 1917 г. дали ему возможность заключить сепаратный мир…
Чтобы скрыть свою связь с масонами и сдержать клятву, данную Великому Востоку, Керенский говорил после 1918 г. в Лондоне, что он потому хотел продолжать войну, что якобы царский режим хотел сепаратного мира. Мельгунов считает, что царский режим этого никогда не хотел, но выдумка Керенского очень удобно помогла ему скрыть действительную причину желания продолжать войну во что бы то ни стало: связь с масонами Франции и Англии и масонская клятва».
(«Two Revolutions». 1967, с. 88, 113).
Бывший секретарь царского посольства в Лондоне, К.Д. Набоков, несмотря на то, что оба они были масонами (разных Послушаний), относился к Керенскому крайне отрицательно:
«Еще в 1918 г., когда он приехал в Англию, он говорил, что у него мандат «Союза Возрождения России», и что Франция и Англия обещали ему поддержку».
(К.Д. Набоков. «Испытания дипломата», с. 226).
Локкарт возражал ему:
«В 1917 г., когда лейбористы приезжали в Россию, Керенский говорил О’Грэди, что у него, Керенского, есть документ, из которого ясно видно, что царь хотел заключить сепаратный мир 2/15 марта 1917 г. Керенский бережет этот документ, чтобы судить царя и реакционеров»
(«Two Revolutions»).
Но Набоков настаивает на своем:
«Керенский и Терещенко продолжали до конца лгать англичанам и французам»
(«Испытания дипломата», с. 152).
Любопытно сопоставить с этими двумя мнениями – третье: в первом «Письме из далека» Ленин из Швейцарии писал в марте 1917 года:
«…Войну ведет и германская и англо-французская буржуазия из-за грабежа чужих стран, из-за удушения малых народов, из-за финансового господства над миром, из-за раздела и передела колоний, из-за спасения гибнущего капиталистического строя путем одурачения и разъединения рабочих разных стран.
Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать «сепаратным» соглашениям и сепаратному миру Николая Второго (и будем надеяться и добиваться этого – последнего) с Вильгельмом II, непосредственно организовывали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова[109].
(Собр. соч., М., 1970, т. 31, с. 12-21).
Однако не все министры ни в первой, ни во второй, ни, тем более, в третьей коалиции, были в полном согласии с председателем Совета министров (и Верховным Главнокомандующим). Были случаи протеста. В № 4 «Архива русской революции» находим такой рассказ А. Демьянова о сцене между Керенским и Терещенко:
«Когда Терещенко захотел уйти из министров в отставку (после второго коалиционного правительства), то Керенский прерывающимся от волнения голосом, в котором слышались ноты рыданий, упрекнул Терещенко в том, что тот его покидает, тогда как обещал не расставаться с ним до последнего момента».
Такие сцены, возможно, повторялись несколько раз, т. к. при каждой смене министров для Керенского было очень важно, кто масон и кто не масон: не-масонов он удержать не мог, масонам он напоминал о клятве.
Но не-масонов было немного: в первом составе Временного правительства не-масоном был один Милюков, во втором (первая коалиция) их было не более двух, в третьем – столько же, и в последнем – Верховский, который скоро «бежал». Так обстоит дело по архивным документам на сегодняшний день. К этому надо прибавить, что когда в первом составе (март – апрель) Керенский возглавлял министерство юстиции, он назначил себе следующих помощников: Сомов, Скарятин, Исаев, Муравьев, Демьянов, Тесленко, Зарудный, Переверзев, Чубинский.
Кроме первых трех, все остальные поименованы в Биографическом словаре.
Четыре статьи Аронсона в газете «Новое русское слово» о масонах в русской политике серьезно взволновали Керенского. Кускова умерла в 1958 г., но у Керенского появились другие корреспонденты и советники. Он опять стал задавать все тот же вопрос: что делать? Написать все, как было, или ничего не писать, или написать и напечатать, или написать и зарыть? К этому времени оставалось все меньше и меньше людей его поколения, и даже те, которые были живы, теряли память, а то и всякое соображение о том, о чем их спрашивают. Четыре человека отозвались на его письма. Это были Я.Л. Рубинштейн[110], юрист, который работал в Лиге Наций до войны и теперь начал серьезно болеть; старый масон, член Исполкома Петроградского Совета В. Станкевич; старый петербургский друг Керенского Я.Г. Фрумкин, человек мудрый и спокойный, народный социалист, друг и Станкевича, и Рубинштейна по Берлину еще с 1920-х гг.; и, наконец, – самый младший из них, М.М. Тер-Погосян, бывший эсер, служивший управляющим в одном из парижских кинотеатров, которого друзья звали Тером, и который, как будет видно из его писем к Керенскому, никак не мог перейти с ним на «ты».
Письма Керенского к названным лицам, вероятно, сохранились в их архивах, но я решила обойтись без них. Их письма к нему достаточно красноречиво говорят о тех сомнениях, которые, видимо, мучили их корреспондента.
Одиннадцать писем четырех лиц печатаются хронологически, старое правописание переведено на новое. Они все слегка сокращены, пунктуация их исправлена.
ПИСЬМА МАСОНОВ К КЕРЕНСКОМУ
1
Фрумкин – Керенскому. Нью-Йорк, 20 октября 1959.…Статей Аронсона я не имел никакого намерения Вам послать – я не сомневался в том, что Вам факт их появления будет неприятен, и решительно не видел для себя причины причинять Вам неприятности… Но раз Вы не только о них узнали, а большую часть их прочли, посылаю Вам при сем все четыре (их было только 4, а не 5). Удивляет меня Ваш вопрос: откуда он все это взял? Ведь он сообщает о всех источниках, на которых базируется. В этом отношении он, может быть, даже пошел дальше, чем надо. Он не назвал ни одного человека масоном, кто раньше не был в печати таковым назван, хотя он знал ряд лиц, в принадлежности которых к масонству он, да и никто, не сомневался[111]. Этот метод он применил и к тому списку «не масонов», которых он распределил по разным партиям. Это все лица, о непринадлежности которых к масонству появилось утверждение в печати, притом этого не сказав, и не упомянув и о том, что он решил в этом контексте назвать только покойников. В результате этого, огромное количество лиц оказалось подозрительным по масонству, и притом – без всяких оснований. Вообще говоря, считаю эти статьи мало удачными, т. к. более или менее осведомленным – со мною в том числе – они ничего нового не дали, а лица неосведомленные по его статьям не поймут, в чем дело. Итак, не принимайте этого слишком близко к сердцу.