Страница:
2
Тер-Погосян – Керенскому. Конец октября 1959.Конечно, кн. Львов не принадлежал к ф(ранк)-м(асонст)-ву[112], и вообще все это было бы ему абсолютно чуждо. В.В. (Вырубов)[113] на мой вопрос о его личной принадлежности, сказал, что «был лишь принят, но участия в работах не принимал», и это было будто бы в самом конце. Мне кажется, что он вообще не принадлежал… Здесь мои статьи, не перепечатанные – жалею очень, что ты не прислал мне статей. Я.Л. (Рубинштейн) думает, что, конечно отвечать «им» ни в коем случае не следует, но для будущего материал нужно собрать.
3
Станкевич –Керенскому. Вашингтон, 6 ноября 1959.…Книга не упоминается у Аронсона[114]. Кто автор книги? Мне кажется, что удалось найти то, что Вы ищете, а именно: Евграф Сидоренко. «Итальянские угольщики XIX в.» СПБ, 1913. Вы ее можете выписать через библиотеку, или я закажу микрофильм….
4
Тер-Погосян – Керенскому. 1 ноября 1959.…Имел продолжительную беседу с Як. Л. (Рубинштейном) – он тебе подробно написал. По поводу моральной и формальной невозможности ответить А(ронсону)[115] сейчас – я согласен с Я(ковом) Л(ьвовичем), но вместе с тем я полагаю, что эта «страница истории» революции не должна ни в коем случае оставаться «закрытой». Посему ты должен (единственное лицо) подробно изложить и в закрытом конверте оставить в Hoover Library, для опубликования, скажем, через 20-25 лет. Я пришел к этому заключению после очень скрупулезного рассуждения. Возможный ответ сейчас А(ронсону) или Н(иколаевскому)[116] поневоле пошел бы по линии фельетонной сенсации, данной А-ом. Между тем эта страница общественного движения может принять свои подлинные размеры лишь в климате исторической объективности, лишенной полемической или личной страстности. В особенности имея в виду такие страницы (неразборч.) как с К(усковой…)… и др.
5
Рубинштейн – Керенскому. Париж, 15 ноября 1959.Дорогой Александр Федорович,
Спасибо за письмо от 26 октября и за фельетоны. Я ждал их с интересом, но они оказались совершенно низкой пробы. Газетное вранье. Потуги состряпать сенсационное блюдо из потерявших вкус объедков.
Сейчас интерес к мистерии не так уж велик. Его можно разбудить и раздуть. В некоторой мере это сделано, вероятно, фельетонами, которые Вы прислали. Надо думать, что с несколько большим успехом это сделал бы инспиратор фельетонов, если бы он опубликовал собранный им материал. Но в этом случае интерес быстро рассеется. Тому три причины: дальность времени, несоответствие возможной роли мистерии с действительным размером событий и недостоверность материалов разоблачителей.
В настоящее время следопытам аутентичного подтверждения факта не хватает. Им приходится оперировать слухами, домыслами, личными доверительными беседами. Того, что когда-то называлось «царицей доказательств», собственного признания «обвиняемого», у них нет. Болтовня покойного «управляющего делами» в счет не идет. Его имя никому ничего не говорит[117].
Положение в корне изменилось бы, если бы Вы привели в исполнение Ваше намерение. Любителям сенсационных разоблачений будет дан прочный базис для дальнейшего мифотворчества. Учтите то обстоятельство, что с момента опубликования Вашего ответа, разъяснений и уточнений, опубликованное Вами перестанет быть Вашим достоянием. Вы утратите право распоряжаться его дальнейшей судьбой.
Сейчас ничего предосудительного Вам и Вашим друзьям не приписывается. Что дурного в том, что у политического деятеля, жизнь и работа которого протекала у всех на глазах, были не только враги, но и друзья, с которыми он был связан интимно, которым безоговорочно доверял. Положение будет иное, если Вы дадите отправную базу для любителей сенсационного вранья.
План М.М. (Тер-Погосяна) об опубликовании через 30 лет – компромисс, которого я не одобряю. На худой конец, это все же лучше задуманного Вами.
6
Рубинштейн – Керенскому. Париж, 21 декабря 1959.…Благодарю Вас за письмо от 30 ноября… В преддверии Нового года не хочу с Вами спорить. К тому же повторяться не стоит. Мы с Тером внимательно прочли Ваше письмо. По существу на наши аргументы оно не отвечает…
Ссылка на покойного В.А. М(аклакова) не убедительна. Ведь он был в ином созвездии, и к тому же в свое время купно с другими был притушен[118].
Наконец, ни Тер, ни я, не думали, что кто-либо будет назван. Мы лишь утверждаем, что «признание факта» даст возможность любителям сенсаций заняться «пришиванием уклонов» усопшим, верившим, что по этой линии их тревожить не станут.
7
Тер-Погосян – Керенскому. 22 декабря 1959.…Ни Палеолог, ни Альбер Тома не были масонами[119]. Тома относился с симпатией к масонам, судя по тому, что он несколько раз выступал в Grande Loge в Tenue Blanche[120]. Вас(илия) Васильевича Вырубова) сейчас в Париже нет; по приезде спрошу о Мих. А-че[121]. Мне представляется, что ты с одной стороны преувеличиваешь значение «фельетона», а с другой стороны непонятно считаешься с реакцией – православной церковью: «наложено пятно», и т.д. На тебя, на Февраль вешали всех собак, ни один человек, ни одно историческое событие не было столь подло, гнусно оболгано, как ты и Февраль… Что могут означать последние фельетоны, сравнительно со всей грязью, которой нас покрывали и справа и слева! Повторяю, нужно чтобы твое свидетельство было запечатлено и оставлено, как исторический документ. Настоящая история Февраля еще не написана, и упомянутое сообщение войдет в эту историю лишь небольшой частью.
Здесь реакция была почти ничтожна. Вольский мне сказал при встрече: «Обратили ли Вы внимание на фельетон Аронсона?» И больше ничего. Суварин[122] спрашивал Т.А Осоргину, знает ли она кого-либо, который мог бы дать сведения. Она указала на меня, но он ко мне не обращался…
8
Фрумкин – Керенскому. Париж, 16 ноября 1960[123].…Вы спрашиваете меня об иностранных масонах. Вам известно, что в Россию в 1917 г. приезжали иностранные масоны. Я всегда избегал касаться в разговорах с Вами и в письмах к Вам этой темы, зная, что Вы к ней аллергичны. Несколько был удивлен тем, что Вы сами ее коснулись в письме ко мне, в связи со статьей Аронсона. Поразительно и, я бы сказал, импозантно, в какой мере в России масонство сумело сохранить конспирацию. Не знали о роли масонства очень многие, вне масонства. Не знал например И.В. Гессен, и очевидно П.Н. Милюков, не догадавшийся, каким образом во Временное правительство попал Терещенко. Но это было давно, а теперь уже многое известно. Известно даже и то, что Вы настояли на том, чтобы Ек. Дм. (Кускова) все, что она знала, оставила под замком на 50 – кажется – лет после ее смерти. Имеется и ответ Чхеидзе ЦК меньшевиков с объяснениями, почему он примкнул к масонству. Не секрет больше, что масонами были не только Вы, но и Некрасов, Коновалов и мн. др. Роль Браудо в разоблачении Азефа установлена в книге, посвященной его памяти, появившейся много лет тому назад, многое опубликовал Мельгунов, многое рассказали не столь, как Вы, скрытные. Впрочем, один видный масон говорил мне, что он вправе ответить на вопрос о том, был ли такой-то масоном, если речь идет о покойнике. А покойный Давыдов – масон высокой степени – мне сказал, что русские масоны были не масонами, а заговорщиками, вся деятельность которых противоречила тому, что и как должны были поступать… При этих условиях я не понимаю, как Вы можете игнорировать то, что многое известно и делать вид, что все это фантазия, и что Вы вообще не знаете, о чем идет речь. Вряд ли это целесообразно. Замалчивание приводит лишь к тому, что масонам приписывают многое, в чем они неповинны.
Примите, дорогой Александр Федорович, мои извинения за то, что говоря о Ваших воспоминаниях, коснулся масонов. Вы можете мне ничего не ответить на то, что я пишу по этому вопросу – я знаю много больше того, о чем пишу. Я примирюсь с тем, что, как я писал, «УВЫ», обо всем этом писать и говорить, даже в тесном кругу, не станете. Я считаюсь с Вашей аллергией, но мне казалось правильным сказать Вам, что многие – и я в том числе – многим о масонстве – и Вашем в нем участии – осведомлены и поэтому мало целесообразно, как мне кажется, с этим не считаться. Тема эта – важная, без нее многого нельзя понять в том, что произошло в 1917 г., и многое еще до сих пор.
9
Тер-Погосян – Керенскому. 22 декабря 1962[124].…Я показал Ваше письмо Я.Л. (Рубинштейну) и мы с ним дважды виделись и обсудили положение. Мы согласны с Вами, оно теперь представляется иным, чем три года тому назад.
Теперь покров прорван. Существование Организации[125] удостоверено Ек. Дм. (Кусковой), которую никто не заподозрит во лжи. Фактические данные имеются в руках лиц, правдивость которых не вызывает сомнений. Если некоторые из этих лиц пока молчат, то молчанию этому наступит конец, и если не при жизни, то в посмертных записках они поведают то, что им было известно. Все они знают мало. В сущности, и материала много меньше, чем того хотелось бы любителям сенсационных разоблачений. В Февральской революции Организация не играла руководящей роли. Если она облегчала сотрудничество некоторых членов Врем(енного) прав(ительства) и, в частности, Вам служила подсобным орудием в Вашей работе, то не она поставила Вас на то место, которое Вы заняли в 17 году, и не она определяла Ваши действия. Между тем: на узкой базе разглашенного заслуживающими доверия лицами, пользуясь именно тем, что эта база бедна и узка, безответственные писаки в угоду охочей до сенсаций публики будут сочинять всяческие небылицы. Доброе имя О. от этого пострадает. Тем, кто добросовестно будет стараться выяснить эту главу истории обществ(енных) движений, разобраться во всем этом вранье будет нелегко.
В этом вся суть дела.
Что касается личного выпада Г. А(ронсона) на стр. 120 его книжки, то он не заслуживает внимания, и просто не умен.
По нашему мнению – а Вы просите нас откровенно Вам его высказать, задача Ваша заключается единственно в том, чтобы Ваше свидетельское показание в будущем защитило доброе имя О. и поведало о ней правду.
Мы убеждены, что опубликование Вами в настоящее время подробной Записки этому не послужит, а лишь даст повод нагреть руки разным борзописцам, а иным лишний раз охаять ненавистные им наши убеждения. Вас будут упрекать в утайке существенных данных, Вам будут ставить самые нелепые вопросы, Ваши слова будут извращать и из написанного Вами будут делать самые нелепые выводы. В результате Ваша правда будет погребена под кучей мусора. Мы думаем поэтому, что в настоящее время Вам следовало бы ограничиться самым кратким заявлением, предупредив, что ни в какую полемику Вы вступать не станете и что к сказанному Вы ничего не прибавите. Что более детальное изображение истинного лица О. Вы дадите в особой Записке, которую доверяете на хранение…[126]. Университету с тем, чтобы через 25 лет после Вашей смерти записка стала доступна лицам, изучающим историю Росс(ийских) Общ(ественных) Движений. В настоящее время, ввиду того, что в печати появились сообщения об О., и что некоторые из них исходят от Е.Д. К(усковой), Вы сочли необходимым в интересах истины заявить примерно:
Что среди различных конспиративных объединений предреволюционного времени существовала О., о которой говорит Е.Д. К.
Что О. эта не была политической партией, не имела определенной социально-политической программы.
Что ее задачей было установить личные отношения дружбы и доверия между людьми, одинаково чаявшими превращения России в свободное, правовое государство.
Что от своих членов О. не требовала подчинения, что она не давала им политических приказов и миссий.
Что ее члены сохраняли полную свободу действий, и могли поэтому оставаться лояльными членами различных политических партий.
Что О. к захвату власти не стремилась и такое стремление было бы чуждо ее духу и строению.
Что будучи преемственно связана духовно с одноименными О. прежних времен, она была совершенно независима от каких бы то ни было иностранных организаций.
Что по своему строению и духу О. активной роли, как таковая, в Февральской революции играть не могла, никаких директив своим членам, некоторые из которых оказались членами Вр. прав., она не давала.
Что О. была крайне малочисленна.
К этому полезно было бы прибавить, что оглашать имена известных Вам членов О. Вы не считаете ни возможным, ни нужным, но что во всяком случае список лиц, прямо или косвенно названных членами О., страдает неточностями.
Что касается Записки, доверяемой хранению…. университету, то по нашему мнению она должна была бы подробнее развить 9 пунктов Вашего Заявления. На истории О., на судьбе ее последнего состава, нам казалось бы, не следовало останавливаться.
Вот кажется все. Я.Л. (Рубинштейн) и я шлем Вам братские новогодние пожелания.
Пост-скриптум. (На отдельном листке.) Я бы считал особенно важным (как и Як. Л.– в значительной степени) дать исчерпывающий материал в большой записке, предназначенной для хранения в У-те. Тебе (!) сердечный привет от В. В-ча, А.Л.К., (инициалы неразбор.).
10
Тер-Погосян – Керенскому. Январь 1963.Очень рад, что наши точки зрения совпали, да иначе и не могло быть. Завтра я буду у Як. Л-ча, подробно переговорим.
11
Тер-Погосян – Керенскому. 10 декабря 1963.….2 декабря Яков Львович умер – умер в полном сознании, я был у него накануне, уходят последние свидетели Февральских дней и вместе с тем нашей жизни.
Суварин начал печатать в «Contrat Social» страницы из книги Аронсона о русском масонстве. В прошлом году он мне сообщил, что прежде чем дать напечатать, он хотел бы иметь мое мнение, собирался прислать рукопись. Рукописи он не прислал, а теперь прислал письмо в коем полуоправдываясь – «важная страница истории» – пишет, что статья будет напечатана. Книгу Аронсона я читал – мое мнение ты знаешь. Ушел Яков Львович. Мне представляется, что тебе надлежит для истории дать подлинную картину для опубликования впоследствии. Насколько я помню, у тебя все материалы (ты мне говорил) в «сыром виде». Я думаю, что нам нужно было бы встретиться, и ты мог бы мне продиктовать все, что твоя память сохранила. Вопреки Я. Л-чу, я считаю роль м-ва, в особенности до самой революции 1917 г., весьма значительной.
В.А. МАКЛАКОВ
(1869-1957)
Василия Алексеевича Маклакова я впервые встретила в гостиной Винаверов[127], в 1926 году. Слегка картавя, он читал свои воспоминания о Льве Толстом. Они «подружились», когда ему было 30 лет, а Толстому – 70. Они гуляли в Хамовниках. Возраста Маклакова никто тогда не знал. Он скрывал его, и, как я писала в своей автобиографии (с. 367), он, в небольшой книжке, которую я не раз держала в руках, «Список депутатов Государственной Думы», на том месте, где в столбике был указан его год рождения, продырявил бумагу. В его архиве я нашла, среди его переписки с 17-ю масонами и 7-ю не-масонами, план автобиографии, которую он, видимо, собирался написать. На нем были даты. Год рождения был указан 1870, а затем он был перечеркнут, и тем же почерком, но другими чернилами, две последние цифры были переделаны на 69.
Он никогда не был женат, но был часто окружен красивыми женщинами, преимущественно, не слишком молодыми.
Он был защитником Бейлиса, членом Думы, одним из пособников Юсупова и вел. кн. Дмитрия Павловича в убийстве Распутина – он достал им яд, который на Распутина не подействовал[128]. Он был послом Временного правительства в Париже, куда приехал 25 октября/7 ноября 1917 г. и верительных грамот президенту Пуанкаре представить уже не мог. Тем не менее, он до 1924 г. оставался жить в помещении посольства. В России он был «против монарха», не «против монархии», как он однажды публично выразился, так что в день отказа вел. кн. Михаила Александровича, брата царя, от российского престола, Маклаков воскликнул во весь голос: «Все пропало!».
До этого, в январе, у него были отношения с ген. М.В. Алексеевым, который участвовал в гучковских планах свержения царя. Еще летом 1916 г. Маклаков и Алексеев беседовали о положении в России. Об этом – и о левизне Алексеева имеется его собственноручная запись в его архиве (18 ящиков). Почерк Маклакова был исключительно неразборчив: он вел дневник с лета 1917 г. до весны 1924. К сожалению этот дневник, – драгоценнейший документ, несомненно уникальный, – не может быть прочтен: очень многие страницы написаны на папиросной бумаге, на обеих сторонах, и так, что не ясно даже иногда, на каком языке он писал – на русском или французском[129].
Не все шло у него успешно с его подопечными, когда позже, в 1920-х и 1930-х гг., он занимал во Франции место генерального представителя русских беженцев при Лиге Наций. Бывали трудности с преступными элементами (не часто), но главным образом – с его «сотрудниками», на политической почве: в Сербии аналогичное место «генерального представителя» занимал некто Василий Николаевич Штрандтман, когда-то масон его ложи, а в эмиграции – ультраправый, завязший в Белграде в Монархическом Совете и синодальной юрисдикции деятель; помощником этого мракобеса оказался тот самый Ксюнин, о котором я говорила в связи с концом Гучкова. В Чехии же в это время сидел в качестве русского представителя эмиграции член Земгора, человек с испорченной репутацией, не только в связи с денежными хищениями из отпускаемых ему чешским правительством сумм для нужд русских эмигрантов (обучения детей и лечения стариков), но и в связи с тем, что этот «брат» (которого незадолго перед тем пришлось «усыпить») повадился ходить в советское посольство в Праге в гости, и отказывался давать отчет в полученных суммах.
Теперь известно, что Маклаков был одним из тех масонов, которые после Октябрьской революции собирались в Петербурге в доме графини С.В. Паниной, только уже не в гостиных, а в погребе. Он был товарищем сыновей Льва Толстого по гимназии. Его переписка с Александрой Львовной до конца его жизни очень тепла и дружественна. Он называл ее Сашей, она его – Василием Алексеевичем. В Думе он был оратором, видимо – равным Родичеву.
Французы не очень знали, что с ним делать: сов. правительство они не признавали (до 1924 г.), сов. дипломатам, а вначале даже торговым представителям, въезд во Францию не разрешали. Между тем, он не мог представлять во Франции несуществующее Временное правительство. Он приглашался на официальные приемы, молча сидел на Мирной (Версальской) конференции и вел обширную переписку. В 1919 г. краткие надежды свои он возложил на возвращение России «в концерт великих держав», веря в Уфимскую директорию, где все держалось более или менее на двух (правых) эсерах – Авксентьеве и Роговском, – о последнем Мельгунов писал (значительно позже), как о человеке сомнительной репутации, который, приехав к Колчаку, был им арестован.
Переписку он вел с Бахметевым в Вашингтоне, М.А, Стаховичем в Мадриде, Д. Сазоновым в Лондоне, Гирсом в Риме. Гирс до 1922 г. был председателем Совета русских послов за границей. Переписка шла с приезжающими в Европу, после эвакуации из Крыма, с Врангелем, и с теми, которых выслали в 1922 г., а также со старыми знакомыми: Шульгиным, Григ. Трубецким, проф. Кизеветтером, И.И. Тхоржевским, М. Винавером, В. Оболенским, Н. Чебышевым. С этим последним, как и со Стаховичем, его связывала старая дружба, они были на «ты» и даже одно время жили вместе в Париже. Но сенатор Н.Н. Чебышев начисто отказался вернуться в ложу – он решил «уснуть» навсегда.
Маклаков усиленно поддерживал старания Кандаурова, служившего в посольстве, возродить масонство в эмиграции. Но позже близкого участия в ложах не принимал. Несмотря на это, оно привело его к аресту в годы германской оккупации Парижа.
В его переписке есть отклики русских эмигрантских дел первого периода: полного отчаяния, в которое впал Стахович, эгоизма Гирса, злости Сазонова, левизны Бахметева и деморализации кое-кого из менее видных царских дипломатов, чья тактика теперь была полностью заимствована у цыган: украсть сто рублей и убежать.
В 1924 г. Маклаков переехал из посольства на собственную квартиру, где прожил до конца своей жизни, на улице Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас. Там он поселился с сестрой, Марией Алексеевной, никогда не бывшей замужем и обожавшей брата, и старой прислугой-француженкой. Однажды, году в 1935, я встретила там, на его именинах, «сливки эмиграции», включая семейство Шаляпина: Марию Валентиновну, его дочь от первого брака Стеллу, двух дочерей Федора Ивановича, и его самого. Но до войны и падения Парижа я бывала у Маклакова очень редко.
Как я подробно писала в «Новом журнале» (кн. 63, с. 157), Тургеневская библиотека в Париже, над созданием которой потрудились И.С. Тургенев и все семейство Виардо, была вывезена немцами в неизвестном направлении в 1940 году. В этот день я зашла туда случайно и сразу сообразив, что происходит, бросилась к Маклакову, чтобы просить его что-нибудь, если это возможно, сделать, чтобы остановить это расхищение. Я провела у него несколько часов, пока он звонил по телефону разным людям, и наконец нашел проф. Одинца (позже уехавшего в Советский Союз), который согласился пойти в советское посольство на улицу Гренелль и просить советского посла зашиты перед германскими властями, с которыми в то время Россия была в дружеских отношениях. Мотивировка была придумана Одинцом: спасите библиотеку, потому что в этой библиотеке в свое время много работал Ленин. Из этого ничего не вышло. Одинец вернулся, и выслушав его рассказ, я ушла. Маклаков просил меня иногда навещать его. И я обещала.
Он никогда не был женат, но был часто окружен красивыми женщинами, преимущественно, не слишком молодыми.
Он был защитником Бейлиса, членом Думы, одним из пособников Юсупова и вел. кн. Дмитрия Павловича в убийстве Распутина – он достал им яд, который на Распутина не подействовал[128]. Он был послом Временного правительства в Париже, куда приехал 25 октября/7 ноября 1917 г. и верительных грамот президенту Пуанкаре представить уже не мог. Тем не менее, он до 1924 г. оставался жить в помещении посольства. В России он был «против монарха», не «против монархии», как он однажды публично выразился, так что в день отказа вел. кн. Михаила Александровича, брата царя, от российского престола, Маклаков воскликнул во весь голос: «Все пропало!».
До этого, в январе, у него были отношения с ген. М.В. Алексеевым, который участвовал в гучковских планах свержения царя. Еще летом 1916 г. Маклаков и Алексеев беседовали о положении в России. Об этом – и о левизне Алексеева имеется его собственноручная запись в его архиве (18 ящиков). Почерк Маклакова был исключительно неразборчив: он вел дневник с лета 1917 г. до весны 1924. К сожалению этот дневник, – драгоценнейший документ, несомненно уникальный, – не может быть прочтен: очень многие страницы написаны на папиросной бумаге, на обеих сторонах, и так, что не ясно даже иногда, на каком языке он писал – на русском или французском[129].
Не все шло у него успешно с его подопечными, когда позже, в 1920-х и 1930-х гг., он занимал во Франции место генерального представителя русских беженцев при Лиге Наций. Бывали трудности с преступными элементами (не часто), но главным образом – с его «сотрудниками», на политической почве: в Сербии аналогичное место «генерального представителя» занимал некто Василий Николаевич Штрандтман, когда-то масон его ложи, а в эмиграции – ультраправый, завязший в Белграде в Монархическом Совете и синодальной юрисдикции деятель; помощником этого мракобеса оказался тот самый Ксюнин, о котором я говорила в связи с концом Гучкова. В Чехии же в это время сидел в качестве русского представителя эмиграции член Земгора, человек с испорченной репутацией, не только в связи с денежными хищениями из отпускаемых ему чешским правительством сумм для нужд русских эмигрантов (обучения детей и лечения стариков), но и в связи с тем, что этот «брат» (которого незадолго перед тем пришлось «усыпить») повадился ходить в советское посольство в Праге в гости, и отказывался давать отчет в полученных суммах.
Теперь известно, что Маклаков был одним из тех масонов, которые после Октябрьской революции собирались в Петербурге в доме графини С.В. Паниной, только уже не в гостиных, а в погребе. Он был товарищем сыновей Льва Толстого по гимназии. Его переписка с Александрой Львовной до конца его жизни очень тепла и дружественна. Он называл ее Сашей, она его – Василием Алексеевичем. В Думе он был оратором, видимо – равным Родичеву.
Французы не очень знали, что с ним делать: сов. правительство они не признавали (до 1924 г.), сов. дипломатам, а вначале даже торговым представителям, въезд во Францию не разрешали. Между тем, он не мог представлять во Франции несуществующее Временное правительство. Он приглашался на официальные приемы, молча сидел на Мирной (Версальской) конференции и вел обширную переписку. В 1919 г. краткие надежды свои он возложил на возвращение России «в концерт великих держав», веря в Уфимскую директорию, где все держалось более или менее на двух (правых) эсерах – Авксентьеве и Роговском, – о последнем Мельгунов писал (значительно позже), как о человеке сомнительной репутации, который, приехав к Колчаку, был им арестован.
Переписку он вел с Бахметевым в Вашингтоне, М.А, Стаховичем в Мадриде, Д. Сазоновым в Лондоне, Гирсом в Риме. Гирс до 1922 г. был председателем Совета русских послов за границей. Переписка шла с приезжающими в Европу, после эвакуации из Крыма, с Врангелем, и с теми, которых выслали в 1922 г., а также со старыми знакомыми: Шульгиным, Григ. Трубецким, проф. Кизеветтером, И.И. Тхоржевским, М. Винавером, В. Оболенским, Н. Чебышевым. С этим последним, как и со Стаховичем, его связывала старая дружба, они были на «ты» и даже одно время жили вместе в Париже. Но сенатор Н.Н. Чебышев начисто отказался вернуться в ложу – он решил «уснуть» навсегда.
Маклаков усиленно поддерживал старания Кандаурова, служившего в посольстве, возродить масонство в эмиграции. Но позже близкого участия в ложах не принимал. Несмотря на это, оно привело его к аресту в годы германской оккупации Парижа.
В его переписке есть отклики русских эмигрантских дел первого периода: полного отчаяния, в которое впал Стахович, эгоизма Гирса, злости Сазонова, левизны Бахметева и деморализации кое-кого из менее видных царских дипломатов, чья тактика теперь была полностью заимствована у цыган: украсть сто рублей и убежать.
В 1924 г. Маклаков переехал из посольства на собственную квартиру, где прожил до конца своей жизни, на улице Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас. Там он поселился с сестрой, Марией Алексеевной, никогда не бывшей замужем и обожавшей брата, и старой прислугой-француженкой. Однажды, году в 1935, я встретила там, на его именинах, «сливки эмиграции», включая семейство Шаляпина: Марию Валентиновну, его дочь от первого брака Стеллу, двух дочерей Федора Ивановича, и его самого. Но до войны и падения Парижа я бывала у Маклакова очень редко.
Как я подробно писала в «Новом журнале» (кн. 63, с. 157), Тургеневская библиотека в Париже, над созданием которой потрудились И.С. Тургенев и все семейство Виардо, была вывезена немцами в неизвестном направлении в 1940 году. В этот день я зашла туда случайно и сразу сообразив, что происходит, бросилась к Маклакову, чтобы просить его что-нибудь, если это возможно, сделать, чтобы остановить это расхищение. Я провела у него несколько часов, пока он звонил по телефону разным людям, и наконец нашел проф. Одинца (позже уехавшего в Советский Союз), который согласился пойти в советское посольство на улицу Гренелль и просить советского посла зашиты перед германскими властями, с которыми в то время Россия была в дружеских отношениях. Мотивировка была придумана Одинцом: спасите библиотеку, потому что в этой библиотеке в свое время много работал Ленин. Из этого ничего не вышло. Одинец вернулся, и выслушав его рассказ, я ушла. Маклаков просил меня иногда навещать его. И я обещала.