— Красиво как! — прошептал за плечом комиссара Уланов.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
— Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… — проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» — заподозрил старший политрук.
— Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? — продолжал Николай.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.
— Смотрите, смотрите! — закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
— Как будто в лодке кто-то сидит… — громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
— Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
— Слушаю! — выкрикнул Николай.
Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:
— Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.
— Вот идиоты! — возмутился Николай.
— Ах, сволочь, соблазняет! — послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
— Куда? — крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
— Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… — снова прозвучало из мрака.
— У нас са-ало есть! — надсадго закричал Двоеглазов.
— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
— На голос бейте, на голос…
— Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:
— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.
— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.
— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.
— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар… — кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
— У вас большая семья? — спросил комиссар.
— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.
— Кто же именно?
— Сыновья у меня… Двое…
— Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… — сказал Лукин.
— Понятно… Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.
«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.
— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.
— Пишут… Как же, пишут… — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?
— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.
— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался… Может, в плен попал.
— В полку дознаются… — сказал Двоеглазов.
Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:
— Ива-ан, сдавайся… У нас водка есть…
— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.
Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:
— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.
— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.
Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.
— Достать провокатора трудно… Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.
— Достанем… Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.
Подождав немного, Кулагин пробормотал:
— Посмотрю, как ты его достанешь.
И точно в подтверждение прозвучало из темноты:
— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!
Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева… А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.
Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.
— …Я не знаю, когда нас сменят… — услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. — Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра… Я знаю лишь, что мы должны продержаться…
В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.
— Нам особенно трудно потому, — продолжал комиссар, — что многие наши люди впервые участвуют в бою… Не обтерпелись еще, не обстрелялись… И мне кажется, что на нас, — он помолчал и поправился, — только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем… Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности?
Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.
— Когда мы боялись ответственности? — повторил комиссар.
Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.
— …Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, — закончил Лукин. — Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы — коммунисты… Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы.
Он умолк и кашлянул.
— Кто хочет взять слово? — спросил он изменившимся, тихим голосом.
Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.
— Я не вижу вас… — проговорил комиссар. — Кто просит слова? Ты, Петровский?
— Все ясно, товарищ старший политрук, — спокойно ответил боец с пухлыми руками.
— В третьем взводе одному мне трудно, — произнес кто-то в темноте. — Не хватает меня на всех… Ну, ничего… Хорошо бы еще гранат нам подкинуть… Поизрасходовались мы.
— Дадим гранат, — пообещал комиссар.
Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.
Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц… Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая.
Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые… После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо… Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему.
Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю… Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и ссыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным — сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился.
Налет продолжался больше получаса, однако потерь у Лукина почти не насчитывалось. Когда минометы смолкли, снова со стороны немцев донесся знакомый голос:
— Ива-ан, сдавайся… У нас во-одка есть…
— Тупицы! — с сердцем закричал Николай.
Неожиданно забил пулемет на правом фланге, и через минуту-другую стреляли все защитники рубежа. Немцы контратаковали, и комиссар, надев очки, поднялся к своей смотровой щели. Николай приник к свободной бойнице скорее из любопытства, чем из ясного сознания необходимости. Сперва он ничего не видел, кроме взрытой земли, залитой неживым светом, исчерченной чернильными тенями, потом заметил ползущего человека. Позабыв обо всем, он следил за его неловкими, хватающими движениями… Вдруг словно кто-то шепнул Николаю:
«Да ведь это немец!»
И юноша заспешил, прилаживаясь к винтовке, сразу ставшей неповоротливой, громоздкой. Дослав патрон, он помедлил немного, преодолевая смутное сопротивление, так как в первый раз стрелял по человеку, которого ясно видел. Но рядом гремели частые выстрелы, и Николай тоже нажал спуск. Немец, тем не менее, продолжал ползти, низко опустив голову в тусклой каске; в стороне от него карабкался по отвалам другой… Николай, почти не целясь, выстрелил снова, два раза подряд, и опять не попал. Тогда он испугался, что немец сию минуту ворвется в окоп. Судорожно припоминая правила стрельбы, он поймал, наконец, в колечко прицела серую каску и, задержав дыхание, выстрелил… Немец мотнул головой, попытался отползти назад и — распластался…
«Я убил его!..» — изумившись, подумал юноша.
Бой шел по всей линии окопа. Оружие нагрелось от стрельбы, и эта теплота была приятна озябшим рукам солдат. На правом фланге огонь ослабел, — противник был там отброшен; слева он все еще пытался пройти. Соскочив со ступеньки, Лукин зашагал к пулемету, стучавшему неподалеку. Уже приблизившись к «гочкису», похожему на гигантскую муху, сотрясающуюся от желания взлететь, комиссар заметил, что идет по воде. Поток, едва не достигавший колен, катился по дну окопа, отражая в себе крупные звезды ракет. Лукин затоптался, оглядываясь. К нему бежал тучный Егоров, командир взвода, громко крича, что на правом фланге обрушилась насыпь.
— Поднимите ее… Поставьте всех своих людей… — сказал Лукин высоким, пронзительным голосом, «Спокойнее, спокойнее!..» — пронеслось в его голове. Но когда из-за поворота выскочил на Лукина боец без винтовки, комиссар крикнул еще тоньше: — Куда?!
Солдат пробежал мимо, как будто не слыша, раскидывая сапогами воду.
— Тонем! — провыл он, поровнявшись с пулеметчиками, и те прекратили стрельбу.
Показалось еще несколько бегущих бойцов. Впереди, подпрыгивая, мчался длинноногий человек; полы его расстегнутой шинели шлепали по воде.
— Назад! — закричал комиссар, но солдаты не остановились.
«Они увлекут за собой всех!» — испугался он.
— Назад! — повторил он, голос его сорвался и перешел в хрип.
Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен: каска криво сидела на голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду… Крики и ругань слились уже в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара — не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними. Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд… Вдруг он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и поднял руку с таким чувством, словно бросал веревку тонущему человеку. Не целясь, в упор он выстрелил в длинноногого солдата. Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он таи в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке.
— Назад!.. — глухо сказал Лукин.
Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала.
— По противнику огонь! — крикнул старший политрук пулеметчикам.
Когда «гочкис» снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
— Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… — проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» — заподозрил старший политрук.
— Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? — продолжал Николай.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.
— Смотрите, смотрите! — закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
— Как будто в лодке кто-то сидит… — громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
— Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
— Слушаю! — выкрикнул Николай.
Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:
— Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.
— Вот идиоты! — возмутился Николай.
— Ах, сволочь, соблазняет! — послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
— Куда? — крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
— Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… — снова прозвучало из мрака.
— У нас са-ало есть! — надсадго закричал Двоеглазов.
— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
— На голос бейте, на голос…
— Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:
— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.
— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.
— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.
— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар… — кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
— У вас большая семья? — спросил комиссар.
— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.
— Кто же именно?
— Сыновья у меня… Двое…
— Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… — сказал Лукин.
— Понятно… Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.
«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.
— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.
— Пишут… Как же, пишут… — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?
— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.
— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался… Может, в плен попал.
— В полку дознаются… — сказал Двоеглазов.
Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:
— Ива-ан, сдавайся… У нас водка есть…
— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.
Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:
— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.
— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.
Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.
— Достать провокатора трудно… Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.
— Достанем… Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.
Подождав немного, Кулагин пробормотал:
— Посмотрю, как ты его достанешь.
И точно в подтверждение прозвучало из темноты:
— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!
Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева… А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.
Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.
— …Я не знаю, когда нас сменят… — услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. — Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра… Я знаю лишь, что мы должны продержаться…
В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.
— Нам особенно трудно потому, — продолжал комиссар, — что многие наши люди впервые участвуют в бою… Не обтерпелись еще, не обстрелялись… И мне кажется, что на нас, — он помолчал и поправился, — только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем… Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности?
Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.
— Когда мы боялись ответственности? — повторил комиссар.
Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.
— …Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, — закончил Лукин. — Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы — коммунисты… Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы.
Он умолк и кашлянул.
— Кто хочет взять слово? — спросил он изменившимся, тихим голосом.
Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.
— Я не вижу вас… — проговорил комиссар. — Кто просит слова? Ты, Петровский?
— Все ясно, товарищ старший политрук, — спокойно ответил боец с пухлыми руками.
— В третьем взводе одному мне трудно, — произнес кто-то в темноте. — Не хватает меня на всех… Ну, ничего… Хорошо бы еще гранат нам подкинуть… Поизрасходовались мы.
— Дадим гранат, — пообещал комиссар.
Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.
Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц… Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая.
Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые… После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо… Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему.
Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю… Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и ссыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным — сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился.
Налет продолжался больше получаса, однако потерь у Лукина почти не насчитывалось. Когда минометы смолкли, снова со стороны немцев донесся знакомый голос:
— Ива-ан, сдавайся… У нас во-одка есть…
— Тупицы! — с сердцем закричал Николай.
Неожиданно забил пулемет на правом фланге, и через минуту-другую стреляли все защитники рубежа. Немцы контратаковали, и комиссар, надев очки, поднялся к своей смотровой щели. Николай приник к свободной бойнице скорее из любопытства, чем из ясного сознания необходимости. Сперва он ничего не видел, кроме взрытой земли, залитой неживым светом, исчерченной чернильными тенями, потом заметил ползущего человека. Позабыв обо всем, он следил за его неловкими, хватающими движениями… Вдруг словно кто-то шепнул Николаю:
«Да ведь это немец!»
И юноша заспешил, прилаживаясь к винтовке, сразу ставшей неповоротливой, громоздкой. Дослав патрон, он помедлил немного, преодолевая смутное сопротивление, так как в первый раз стрелял по человеку, которого ясно видел. Но рядом гремели частые выстрелы, и Николай тоже нажал спуск. Немец, тем не менее, продолжал ползти, низко опустив голову в тусклой каске; в стороне от него карабкался по отвалам другой… Николай, почти не целясь, выстрелил снова, два раза подряд, и опять не попал. Тогда он испугался, что немец сию минуту ворвется в окоп. Судорожно припоминая правила стрельбы, он поймал, наконец, в колечко прицела серую каску и, задержав дыхание, выстрелил… Немец мотнул головой, попытался отползти назад и — распластался…
«Я убил его!..» — изумившись, подумал юноша.
Бой шел по всей линии окопа. Оружие нагрелось от стрельбы, и эта теплота была приятна озябшим рукам солдат. На правом фланге огонь ослабел, — противник был там отброшен; слева он все еще пытался пройти. Соскочив со ступеньки, Лукин зашагал к пулемету, стучавшему неподалеку. Уже приблизившись к «гочкису», похожему на гигантскую муху, сотрясающуюся от желания взлететь, комиссар заметил, что идет по воде. Поток, едва не достигавший колен, катился по дну окопа, отражая в себе крупные звезды ракет. Лукин затоптался, оглядываясь. К нему бежал тучный Егоров, командир взвода, громко крича, что на правом фланге обрушилась насыпь.
— Поднимите ее… Поставьте всех своих людей… — сказал Лукин высоким, пронзительным голосом, «Спокойнее, спокойнее!..» — пронеслось в его голове. Но когда из-за поворота выскочил на Лукина боец без винтовки, комиссар крикнул еще тоньше: — Куда?!
Солдат пробежал мимо, как будто не слыша, раскидывая сапогами воду.
— Тонем! — провыл он, поровнявшись с пулеметчиками, и те прекратили стрельбу.
Показалось еще несколько бегущих бойцов. Впереди, подпрыгивая, мчался длинноногий человек; полы его расстегнутой шинели шлепали по воде.
— Назад! — закричал комиссар, но солдаты не остановились.
«Они увлекут за собой всех!» — испугался он.
— Назад! — повторил он, голос его сорвался и перешел в хрип.
Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен: каска криво сидела на голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду… Крики и ругань слились уже в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара — не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними. Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд… Вдруг он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и поднял руку с таким чувством, словно бросал веревку тонущему человеку. Не целясь, в упор он выстрелил в длинноногого солдата. Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он таи в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке.
— Назад!.. — глухо сказал Лукин.
Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала.
— По противнику огонь! — крикнул старший политрук пулеметчикам.
Когда «гочкис» снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно.
12
Член военного совета фронта дивизионный комиссар Волошин и генерал-майор профессор Юрьев прибыли в медсанбат на рассвете. Они добирались всю ночь, сначала на машине, потом на лошадях, и немолодой уже профессор чувствовал себя утомленным. Худенький, хрупкий, он стоял перед потемневшим овальным зеркальцем в избе командира медсанбата и обтирал одеколоном лицо. Дивизионный комиссар — очень высокий, плотный, наголо обритый — ходил из угла в угол, слушая доклад Луконина.
— Так больше и не пустил вас к себе командующий? — сердито переспросил Волошин.
— Никак нет… Говорит, у него нет времени… — Луконин, не отрывавший глаз от шагавшего по комнате комиссара, послушно поворачивал голову.
— Нет времени?.. Ну, а вы что же?
— Мы неоднократно пытались… Командующий приказал судить меня.
— Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! — закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся.
— Есть основания опасаться… — поспешно поправился врач. — Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное… — добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта.
— Он действительно перенес сюда свой КП? — недоверчиво спросил комиссар.
— Да, в известной степени…
— Павел Иванович! — обратился Волошин к профессору. — Вы видели что-нибудь подобное?
Было заметно, однако, что член военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился в порядке и без значительных потерь, возможных в таких случаях.
— КП в медсанбате! Вы представляете это?! — удивился обрадованный Волошин.
— Пока — не очень, — отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце.
Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного, узкого лица, с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин.
— Нет, это здорово! — сказал Волошин.
Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и по вернулся к Луконину.
— Я готов… Благодарю вас, доктор! — Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами.
Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника.
— Луговой, заводи машину! — кричал кто-то нетерпеливым, гневным голосом.
— Да тут целый штаб, — заметил Волошин с видимым удовольствием. — Знаете? — он повернулся к профессору. — Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится…
— Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, — ответил Юрьев, зябко поводя плечами.
В комнате, где лежал командующий, окна бы ли еще занавешены и горели лампы — под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полу лежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящичках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые массивные часы…
Запах лекарств и еще чего-то — сладковатый, слабый, подобный дуновению — неприятно поразил комиссара.
— Сергей Антонович, здравствуйте, дорогой! — громко сказал Волошин, улыбаясь, чтобы скрыть невольное стеснение.
— Товарищ член военного совета… — начал было командующий.
— Лежите, лежите, Сергей Антонович! — перебил комиссар и широким жестом подал Рябинину руку. — Напугали вы нас… — сказал он весело. — Из ставки запрашивали уже, как здоровье Рябинина.
— Вот… Бывает и на старуху проруха… — в тон ему ответил командующий. — Простите, сейчас освобожусь… Семененко дайте мне, — приказал он адъютанту.
— Привез к вам нашего чудотворца, — представил Волошин профессора. — Генерал-майор Юрьев…
— Неудобно мне, право… Ранение пустяковое… — проговорил командующий.
— Рад слышать… — сказал профессор.
— Поташнивает меня только… Я своим эскулапам говорил: пропишите мне что-либо желудочное.
— И прописали вам желудочное? — поинтересовался Юрьев.
— Лимон вот достали, — сказал Рябинин.
Адъютант, склонившись к его изголовью, доложил, что Семененко на проводе, и подал трубку. Минуту генерал внимательно слушал, глядя поверх очков в потолок…
— Спасибо, орел! — проговорил он в трубку. — Нет уж, откладывать больше не будем… Я тебя прошу — не зарывайся очень… Стой, где приказано, и ни шагу… Доноси мне почаще… Ну, помогай тебе… — Генерал положил трубку.
— Дай мне Богданова, — попросил он адъютанта.
Тот вышел, и командующий устремил на Волошина узкие, сухо горевшие под набрякшими веками глаза.
— Через полчаса начинаю, Петр Андреевич!
— Что именно? — спросил комиссар.
— Артподготовку начинаю… Как полагается…
Волошин молчал, не понимая, и командарм потянул к себе карту, расстеленную на одеяле.
— Эх! — крякнул он от боли, неловко шевельнувшись, и умолк, отдуваясь; карта ломалась и шумела под его тяжелой, морщинистой рукой.
— Правый фланг у меня затоплен, — начал он, — к счастью, позиции моей артиллерии почти не пострадали. И самое важное… — Рябинин провел языком по тонким синеватым губам, — самое важное, что Лопать разлилась не только у нас, но и в немецком тылу… А там — смотрите! — там низкие места, поймы… Мне и воздушная разведка донесла, — там сейчас потоп…
— И вы что же? Вы решили атаковать? — спросил Волошин, испытующе глядя на генерала, словно усомнившись в его рассудке.
— Как же можно было упустить такой случай? Раньше я думал только потеснить немца, теперь я выкупаю его… Если я прорвусь вот сюда, в Каменское, ему некуда будет податься. А там у него две дивизии на пятачке.
Лицо командующего было горчичного цвета; губы все время пересыхали, и он облизывал их. Но Волошин уже не замечал этого… На карте лента Лопати вилась с востока на запад, пересекая фронт; на нее опирались фланги обеих сторон. Выше, на севере, в анилиновой зелени заливных лугов петлила другая голубая полоска — поуже. Немецкое расположение, обозначенное цепочкой синих карандашных овалов и полукружий, образовывало под ней небольшой выступ. И две красные стрелы были нацелены в вершину выступа и в северную точку его основания.
— Но части вашего правого фланга будут атаковать по воде, — сказал дивизионный комиссар.
— Это вода на мою мельницу, — сострил Рябинин. — Именно там немцы теперь не ожидают удара. А пехота наша пройдет… Она и на Сиваше прошла…
— И вы успели перегруппироваться?
— Как же не успеть, если надо? Бригадный комиссар Уманец все время находился в частях. У нас была целая ночь.
— Только одна ночь… — заметил Юрьев. Он стоял за плечом Рябинина, тонкий не по годам, изящный, также рассматривая карту.
— Спать нам, правда, не пришлось. Ну, да одну ночь можно потерпеть. — Широкий рот Рябинина изогнулся в улыбке. — С медиками только трудно было… Я их гоню — они опять стучатся…
— Какие части у вас на правом фланге?..
— Там держатся еще остатки батальона двенадцатого полка… А на прорыв пойдут.
Командующий пошевелился, и карандаш, лежавший на карте, скатился с койки. Потянувшись за ним, Рябинин коротко ахнул.
— Не могу, — проговорил он тихо.
Волошин подал командующему карандаш.
— Благодарю, — сказал тот. — На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами…
Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления.
— Лихо! — проговорил он, наконец, и опять пристально посмотрел в глаза командующего. — Лихо, а? — повторил он, повернувшись к Юрьеву.
— Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, — галантно произнес профессор.
— Начинаю сейчас… — тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.
— Богданов у аппарата, — доложил адъютант.
— Как настроение, орел? — спросил Рябинин в трубку. — У меня хорошее… — Он слушал, жуя потрескавшимися губами. — Ты не подведешь, я знаю… Да и глубина там — полметра, три четверти… Ты не подведешь, орел… — Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: — Действуй, полковник! За Родину, за Сталина!
Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.
— Лихо! — пробормотал он.
Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.
— Еще пять минут осталось, — сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой.
— Отставать начали, — удивился Рябинин и положил часы на место.
Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.
— Бог войны играет! — сказал Волошин и засмеялся. — А вы говорили: неопасный пациент! — закричал он Юрьеву.
Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма… Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось…
— Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, — проговорил Волошин.
— Вы думаете, это обязательно? — спросил Рябинин.
— Совершенно обязательно… — Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. — Да и время есть, пока там палят…
Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп.
— Ну, что же… Ведь вы не долго со мной провозитесь? — обратился командующий к профессору.
— Не дольше, чем это будет необходимо, — любезно успокоил тот.
Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, — газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался… Ассистенты Юрьева — армейский хирург и врачи медсанбата — молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды…
— Так больше и не пустил вас к себе командующий? — сердито переспросил Волошин.
— Никак нет… Говорит, у него нет времени… — Луконин, не отрывавший глаз от шагавшего по комнате комиссара, послушно поворачивал голову.
— Нет времени?.. Ну, а вы что же?
— Мы неоднократно пытались… Командующий приказал судить меня.
— Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! — закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся.
— Есть основания опасаться… — поспешно поправился врач. — Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное… — добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта.
— Он действительно перенес сюда свой КП? — недоверчиво спросил комиссар.
— Да, в известной степени…
— Павел Иванович! — обратился Волошин к профессору. — Вы видели что-нибудь подобное?
Было заметно, однако, что член военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился в порядке и без значительных потерь, возможных в таких случаях.
— КП в медсанбате! Вы представляете это?! — удивился обрадованный Волошин.
— Пока — не очень, — отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце.
Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного, узкого лица, с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин.
— Нет, это здорово! — сказал Волошин.
Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и по вернулся к Луконину.
— Я готов… Благодарю вас, доктор! — Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами.
Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника.
— Луговой, заводи машину! — кричал кто-то нетерпеливым, гневным голосом.
— Да тут целый штаб, — заметил Волошин с видимым удовольствием. — Знаете? — он повернулся к профессору. — Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится…
— Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, — ответил Юрьев, зябко поводя плечами.
В комнате, где лежал командующий, окна бы ли еще занавешены и горели лампы — под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полу лежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящичках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые массивные часы…
Запах лекарств и еще чего-то — сладковатый, слабый, подобный дуновению — неприятно поразил комиссара.
— Сергей Антонович, здравствуйте, дорогой! — громко сказал Волошин, улыбаясь, чтобы скрыть невольное стеснение.
— Товарищ член военного совета… — начал было командующий.
— Лежите, лежите, Сергей Антонович! — перебил комиссар и широким жестом подал Рябинину руку. — Напугали вы нас… — сказал он весело. — Из ставки запрашивали уже, как здоровье Рябинина.
— Вот… Бывает и на старуху проруха… — в тон ему ответил командующий. — Простите, сейчас освобожусь… Семененко дайте мне, — приказал он адъютанту.
— Привез к вам нашего чудотворца, — представил Волошин профессора. — Генерал-майор Юрьев…
— Неудобно мне, право… Ранение пустяковое… — проговорил командующий.
— Рад слышать… — сказал профессор.
— Поташнивает меня только… Я своим эскулапам говорил: пропишите мне что-либо желудочное.
— И прописали вам желудочное? — поинтересовался Юрьев.
— Лимон вот достали, — сказал Рябинин.
Адъютант, склонившись к его изголовью, доложил, что Семененко на проводе, и подал трубку. Минуту генерал внимательно слушал, глядя поверх очков в потолок…
— Спасибо, орел! — проговорил он в трубку. — Нет уж, откладывать больше не будем… Я тебя прошу — не зарывайся очень… Стой, где приказано, и ни шагу… Доноси мне почаще… Ну, помогай тебе… — Генерал положил трубку.
— Дай мне Богданова, — попросил он адъютанта.
Тот вышел, и командующий устремил на Волошина узкие, сухо горевшие под набрякшими веками глаза.
— Через полчаса начинаю, Петр Андреевич!
— Что именно? — спросил комиссар.
— Артподготовку начинаю… Как полагается…
Волошин молчал, не понимая, и командарм потянул к себе карту, расстеленную на одеяле.
— Эх! — крякнул он от боли, неловко шевельнувшись, и умолк, отдуваясь; карта ломалась и шумела под его тяжелой, морщинистой рукой.
— Правый фланг у меня затоплен, — начал он, — к счастью, позиции моей артиллерии почти не пострадали. И самое важное… — Рябинин провел языком по тонким синеватым губам, — самое важное, что Лопать разлилась не только у нас, но и в немецком тылу… А там — смотрите! — там низкие места, поймы… Мне и воздушная разведка донесла, — там сейчас потоп…
— И вы что же? Вы решили атаковать? — спросил Волошин, испытующе глядя на генерала, словно усомнившись в его рассудке.
— Как же можно было упустить такой случай? Раньше я думал только потеснить немца, теперь я выкупаю его… Если я прорвусь вот сюда, в Каменское, ему некуда будет податься. А там у него две дивизии на пятачке.
Лицо командующего было горчичного цвета; губы все время пересыхали, и он облизывал их. Но Волошин уже не замечал этого… На карте лента Лопати вилась с востока на запад, пересекая фронт; на нее опирались фланги обеих сторон. Выше, на севере, в анилиновой зелени заливных лугов петлила другая голубая полоска — поуже. Немецкое расположение, обозначенное цепочкой синих карандашных овалов и полукружий, образовывало под ней небольшой выступ. И две красные стрелы были нацелены в вершину выступа и в северную точку его основания.
— Но части вашего правого фланга будут атаковать по воде, — сказал дивизионный комиссар.
— Это вода на мою мельницу, — сострил Рябинин. — Именно там немцы теперь не ожидают удара. А пехота наша пройдет… Она и на Сиваше прошла…
— И вы успели перегруппироваться?
— Как же не успеть, если надо? Бригадный комиссар Уманец все время находился в частях. У нас была целая ночь.
— Только одна ночь… — заметил Юрьев. Он стоял за плечом Рябинина, тонкий не по годам, изящный, также рассматривая карту.
— Спать нам, правда, не пришлось. Ну, да одну ночь можно потерпеть. — Широкий рот Рябинина изогнулся в улыбке. — С медиками только трудно было… Я их гоню — они опять стучатся…
— Какие части у вас на правом фланге?..
— Там держатся еще остатки батальона двенадцатого полка… А на прорыв пойдут.
Командующий пошевелился, и карандаш, лежавший на карте, скатился с койки. Потянувшись за ним, Рябинин коротко ахнул.
— Не могу, — проговорил он тихо.
Волошин подал командующему карандаш.
— Благодарю, — сказал тот. — На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами…
Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления.
— Лихо! — проговорил он, наконец, и опять пристально посмотрел в глаза командующего. — Лихо, а? — повторил он, повернувшись к Юрьеву.
— Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, — галантно произнес профессор.
— Начинаю сейчас… — тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.
— Богданов у аппарата, — доложил адъютант.
— Как настроение, орел? — спросил Рябинин в трубку. — У меня хорошее… — Он слушал, жуя потрескавшимися губами. — Ты не подведешь, я знаю… Да и глубина там — полметра, три четверти… Ты не подведешь, орел… — Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: — Действуй, полковник! За Родину, за Сталина!
Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.
— Лихо! — пробормотал он.
Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.
— Еще пять минут осталось, — сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой.
— Отставать начали, — удивился Рябинин и положил часы на место.
Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.
— Бог войны играет! — сказал Волошин и засмеялся. — А вы говорили: неопасный пациент! — закричал он Юрьеву.
Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма… Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось…
— Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, — проговорил Волошин.
— Вы думаете, это обязательно? — спросил Рябинин.
— Совершенно обязательно… — Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. — Да и время есть, пока там палят…
Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп.
— Ну, что же… Ведь вы не долго со мной провозитесь? — обратился командующий к профессору.
— Не дольше, чем это будет необходимо, — любезно успокоил тот.
Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, — газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался… Ассистенты Юрьева — армейский хирург и врачи медсанбата — молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды…