Георгий Березко
НОЧЬ ПОЛКОВОДЦА
1
Утром на разрушенной станции маршевые роты выгрузились из вагонов. Бойцы в подоткнутых шинелях, в плащ-палатках стояли на мокрой платформе, глядя на кучи осыпавшегося кирпича, на обнаженные балки перекрытий, на угол бетонной стены с надписью «кипяток» и гигантской стрелой, указывавшей в пустоту. Паровоз вскоре двинулся назад, толкая стучащие вагоны, и люди почувствовали себя отрезанными от мира. Они зябли, становились спинами к ветру, и лица их в сыром, весеннем воздухе начинали голубеть. Мимо прошагал командир батальона — невысокий капитан в помятой шинели с сумкой на боку, низко оттягивавшей поясной ремень. Потом капитан вернулся и некоторое время молча прохаживался по перрону. Бойцы издали следили за своим командиром, стараясь угадать, что предстояло им дальше.
— Почему стоим, не понимаю! — громко сказал Николай Уланов, юноша с округлым, миловидным лицом.
«Я — на фронте… Вот как здесь все выглядит», — думал он, беспокойно осматриваясь и плохо видя от волнения. Глаза его, ореховые, отливавшие горячим блеском, расширились; нижняя, слегка выпяченная губа вздрагивала.
Вокруг было пустынно и тихо. Слабо дребезжал под ветром железный лист на крыше одинокого вагона; журчала вода, бежавшая вдоль путей. Но и сама тишина казалась Уланову тревожной в этом обезображенном месте, лежавшем уже за пределами обычной жизни. Юноша испытывал жаркое нетерпение и удивлялся странному бездействию окружающих. Ему хотелось двигаться, рыть окопы, то есть действовать так, как полагается на фронте.
— Почему стоим? — повторил Николай, не дождавшись ответа.
— Не терпится, москвич? — насмешливо проговорил Кулагин, солдат лет сорока; из-под накинутого на голову брезентового капора смотрели на юношу светлые, недобрые глаза, выделявшиеся на затененном лице.
— Стоять так тоже скучно, — сказал Николай и облизнул языком красные губы.
Варежки он снял, чтобы удобнее было стрелять, если понадобится; он стискивал винтовку побелевшими пальцами, не замечая теперь ее тяжести.
— Еще належишься, — сказал Кулагин. — А скучать нечего… Скучать там будешь, где плачут и смеются.
Люди, стоявшие рядом, молчали, безучастные, казалось Николаю, не только друг к другу, но и к своей судьбе. Командир батальона не спеша направился к деревянной, крытой толем будке, видневшейся около разбитого вокзала. Ветер трепал плащ-палатки, пузырями вздувал их на спинах бойцов, рябил воду, залившую шпалы. Послышался протяжный, певучий звук гармони, и Николай увидел подходившего Колечкииа — красноармейца в щегольской куртке летчика. Серая кубанка была надвинута у него на самые брови; зеленый плащ, свободно завязанный на груди, вздымался за плечами, как крыло. Колечкин нес нарядную, отделанную перламутром гармонь, время от времени трогая ее клавиши.
— С приездом, товарищи славяне, — сказал он глуховатым тенором.
— Взаимно, — ответил Кулагин.
Колечкин раздул мех, выгнул его наподобие веера и медленно собрал. Длинный, печальный звук снова пронесся в воздухе.
— Старшина объяснял — машины не прибыли, — заговорил незнакомый Уланову красноармеец с фиолетовым от холода лицом. — А по такой дороге они и к вечеру не доберутся… Обед дадут ли, нет — неизвестно.
— Пока загораем, значит, — сказал Колечкин.
Он растянул гармонь, и она опять пропела мелодично и жалобно. Наклонив голову, как бы ловя исчезающую ноту, улыбаясь ленивыми черными глазами, он двинулся дальше. Николай смотрел вслед со смешанным чувством зависти и обиды. Это небрежное великолепие разжалованного авиационного лейтенанта вызывало неясный протест. Оно было восхитительным в опасной близости боя, но обижало Николая, указывая на его собственную, чрезмерную, быть может, нервозность.
— Куда нас теперь? — спросил, обращаясь ко всем, Рябышев — молодой, широкогрудый, с сизыми, потрескавшимися губами.
— В резерв пока поставят, — спокойно ответил Кулагин.
— Это почему же? — спросил Николай резким, ломающимся голосом.
— Время сырое… Весна.
— Причем тут весна? Как будто воюют только когда сухо, — возразил Николай.
Кулагин оглядел его и невесело, без улыбки подмигнул Рябышеву.
— В Москве, конечно, асфальт везде, метро, культура, — сказал он, — а в поле сейчас ноги не вытащишь, раскисло все…
— Верно! Отходит земля, — сказал, повеселев, Рябышев.
— Весной всегда затишье бывает… С продуктами только плохо — подвоза нет, — добавил Кулагин.
— Чепуха это все, — отрезал Николай.
Однако он почувствовал невольное облегчение оттого, что бой произойдет, невидимому, не сегодня и даже не завтра. Кулагин, возвращавшийся из госпиталя, побывал уже на фронте, и его словам можно было верить.
— Без хлеба не оставят, можете быть спокойны, и без снарядов тоже, — запальчиво продолжал Николай. Не желая сознаться в своей тайной радости, он спорил, как бы сопротивляясь ей.
— Да ты откуда, такой образованный? — удивился Кулагин.
— Знаю, вот и все… Суворов через Альпы перешел, а это потруднее было, чем по грязи шлепать.
— Так у Суворова танков не было… С машинами и он теперь не прошел бы… — сказал Кулагин. — А вот животы у нас подведет, попомните мое слово.
— Подведет, это точно, — обрадованно согласился Рябышев.
Николай ощутил вдруг свое сердце, часто и коротко стучавшее в груди. Он отошел на шаг и отвернулся. Некоторые Из бойцов заметно оживились, другие высказывали недоверие к предсказаниям Кулагина. И Николай невольно прислушивался к новым доказательствам в пользу вероятной отсрочки предстоявшего испытания. Мысль о ней доставляла удовольствие, тем более сильное, что самому Николаю, собравшемуся честно вступить в бой, не в чем было упрекнуть себя.
Люди понемногу разбрелись. Одни сидели уже на ящиках, извлеченных из-под щебня, другие расположились около водокачки. Ее поврежденный купол осел на один бок, отчего старая башня приобрела лихой, забубенный вид. Два красноармейца разжигали на платформе костер. Мокрые доски дымили, слабый, бледный огонек, едва возникнув, угасал…
— Комбата не встречал? Где он?.. — прозвучал позади высокий, певучий голос.
Оглянувшись, Николай увидел Машу Рыжову — худенькую девушку в слишком просторной шинели, топорщившейся на груди, в пушистой ушанке, посаженной на розовые уши.
— Долго мы здесь топтаться будем? — спросила Маша.
Руки ее в широких, подвернутых рукавах были засунуты в карманы; за спиной висел вещевой мешок.
— Просто не понимаю, — громко ответил Николай.
Он удивленно смотрел на небольшое овальное лицо с побелевшим утиным носиком, с некрупными ярко-синими глазами. Заслезившиеся от ветра, они сверкали так, будто светились в глубине; длинные ресницы загибались у девушки кверху, расходясь, как лучи. Она с независимым видом встретила взгляд Николая, но самая воинственность ее фигурки, упрятанной в грубое сукно, показалась юноше нарочитой, почти детской, а поэтому немного печальной.
— Подожду еще и одна уйду, — решительно проговорила Маша.
— Как это одна? Вы разве не с эшелоном? — спросил Николай.
«Совсем еще ребенок, — подумал он растроганно. — Что ей делать на фронте? Зачем она здесь?»
— Я сама по себе, — сказала Маша так, словно в ее обособленности заключалось известное преимущество.
Сняв варежку, она поправила ушанку маленькой, не очень чистой рукой с недлинными пальцами — на их обломанных ногтях еще сохранился розовый лак. Не взглянув больше на Николая, она пошла к вокзалу.
— Погодите!.. Я с вами!.. — закричал он, повинуясь порыву, в равной мере рыцарственному и эгоистическому, боясь уже потерять эту девушку.
Через пять минут он и Маша остановились около каменного крыльца, наполовину погребенного под обломками. Большая замощенная площадь, простиравшаяся за вокзалом, была пустынна. С трех сторон ее серый квадрат замыкали пепелища домов, поваленные заборы, голые печные трубы, обугленные сады. Маша не нашла комбата, и Николай встревожился, что она действительно отправится в путь одна.
— Вы завтракали сегодня? Хотите есть? — заботливо осведомился он.
— Что за женский вопрос? — сказала Маша, и Николай обрадованно рассмеялся.
Поспешно скинув мешок, он расстелил на широких перилах салфетку, выложил несколько свертков и даже поставил маленькую солонку.
— Кушайте, прошу вас… — приговаривал он, извлекая из бумаги мясо, пирожки, мятные пряники, яйца. — Прошу вас…
— Ого-о! — протянула девушка удивленно.
— Представьте, мама разыскала меня на станции… В последнюю минуту… Мы даже не успели как следует поговорить…
— Это она? — спросила Маша, указывая на вышитые красными крестиками в углу салфетки инициалы «О.А.У.».
— Ну да… Она — Ольга Алексеевна… Кушайте же, — угощал Николай. — Ах, если б вы знали, как не повезло мне в начале войны…
Принимая покровительство Уланова, девушка как будто подарила его доверием, и он теперь торопился познакомить ее с собой. Он рассказал, что из военкомата его направили первоначально в школу связи, где надо было пробыть больше года. Это его не устраивало, и лишь после многих усилий он, доброволец, добился отчисления на фронт.
— Понимаете, я не мог спокойно слушать сводки, — пояснил Николай.
— Я понимаю, — сдержанно заметила Маша.
— Это всякий поймет… Но маму я, кажется, не убедил… Кушайте, кушайте… Попробуйте мясо с пряником… Очень вкусно.
Ветер проносился над площадью, кружа мусор, роняя и вновь подхватывая длинные соломенные стебли… Несколько красноармейцев бесцельно блуждали в отдалении.
— Мама, наверно, всю свою карточку отдала тебе, — тоненьким голоском сказала девушка.
— Наверно, — согласился Николай с той интонацией беспомощности, в которой как бы слышался ответ: «Что же делать, если нас так любят…»
— Твои родители кто? — полюбопытствовала Маша.
— Служащие, как говорится… — Николай благодарно улыбнулся за это проявление интереса к нему.
Далее он поведал, что отец его врач, — сейчас он на Южном фронте, а мать — учительница, — она в Москве; что сестра его учится в седьмом классе, а сам он перешел в десятый, но что теперь не знает, когда удастся кончить школу.
— …Война только началась, воевать нам придется много, — убежденно заключил Николай.
Маша, сощурившись, посмотрела на него. «Куда тебе воевать?» — как будто говорил ее взгляд. Однако вслух она произнесла:
— До самого Берлина?
— Обязательно…
Уланов привык уже к тому, что девушки слушают его обычно с большим сочувствием, нежели мужчины. И теперь он спешил сразу же высказать все, что новая знакомая, видимо, не подозревала в нем:
— Мы готовились к войне… Ведь правда? Мы не забывали, что нам придется драться за право свободно и разумно жить… Революционеры сражались за это с царизмом, потом с интервенцией… На нашу долю выпали фашисты… Только всего… Кушайте же… Вы ничего не едите.
Николай пододвинул к девушке пирожки.
— Они с вареньем… Прошу вас… — Он помолчал секунду. — Это похоже на эстафету… Она передается от поколения к поколению… Я словно по наследству вступаю в эту борьбу… Помните, у Маяковского?
Порозовев от удовольствия, он прочитал:
— И только? — поразился он.
— Я люблю, чтоб стихи были красивые… Я песни еще люблю — «Каховку», «Землянку».
Ветер отворачивал полы шинели Маши, и девушка то и дело придерживала ушанку.
— А это разве не красиво? — закричал Николай. — И это не только красиво… Это у меня главный тезис. — Он смотрел на девушку так, точно умолял разделить с ним его волнение. — Слушайте:
— Спасибо за угощение, — сказала Маша и соскочила с перил. — Вкусные пирожки печет твоя мама.
— Ах, черт, чуть не забыл!.. У меня еще конфеты есть… — и Николай протянул кругленькую металлическую коробочку. — Кисленькие… Вы любите?
— Не очень, — сказала девушка.
Все усилия Николая понравиться привели лишь к тому, что он показался ей неестественным, самонадеянным без достаточных оснований, а главное — подозрительно высокопарным.
«Форсит», — думала с неодобрением Маша, посасывая леденец.
— Ну, я пошла, — объявила она.
— Слушайте, идите лучше с нами, — попросил Николай.
«Что если я понесу ее мешок, принято ли это в армии?» — подумал он.
— Зачем это? — подозрительна спросила Маша.
— Фронт… Незнакомые места…
— Какой же это фронт?
— Ну, все-таки… А вы хоть и вооружены… — Николай не окончил, иронически глядя на крохотную кобуру, подвешенную к поясу девушки.
Маша потрогала револьвер и вдруг коротко рассмеялась.
— Девчата в госпитале пристали: «Отдай, отдай… Не разрешается с личным оружием в палате…» А браунинг у меня под тюфяком лежал. Я его вынула и говорю: «Смотрите, заряжено… Для вас шесть, для меня лишь одна…» Сестры только ахнули и — в стороны…
— Вы были ранены? — испуганно спросил Николай.
— Отлежалась, — сказала Маша.
Она быстро сбежала по ступенькам, оглянулась, и ветер как бы понес ее…
— Мы еще встретимся! — крикнул вдогонку Николай.
— Лучше не встречайся со мной, лучше тебе целым остаться! — весело откликнулась девушка.
Уланов некоторое время сидел еще на крыльце, задумчиво приканчивая пирожки. Перед глазами его зиял прямоугольник вокзальной двери и виднелась внутренность здания. Перекрытия, синеватые от окалины, свисали там в пустоте гигантскими пучками. Смутное Недовольство собой овладело Николаем, и он готов был уже упрекать себя за излишнюю болтливость. Незнакомый красноармеец с фиолетовым лицом присел поблизости, и Николай предложил ему разделить остатки завтрака. Неожиданно на площадь густо повалили красноармейцы. Раздалась команда строиться, и Николай торопливо, кое-как уложил свой мешок… Вскоре рота, в которой шагал Уланов, вышла на шоссе, лежавшее сейчас же за поселком…
Был конец апреля, и грунтовая дорога растворилась в весенней воде. Серый, черствый снег еще лежал в кюветах, каменел под намокшим кустарником, но лишь местами сохранился на обширной непаханной равнине. Дорога как будто растекалась по ней. Тестообразные колеи вились несколькими параллельными парами, утопали в тусклых лужах, сворачивали на полужидкую целину. Время от времени на шоссе попадались неподвижные, накрененные машины. По кузов осевшие в грязь, они темнели, как корабли на якорях в туманном море.
Бойцы, потерявшие строй, плелись по обочинам в затылок друг другу. Грузные ботинки скользили по наледи или утопали в глинистом киселе. Ветер встречал солдат в лоб, нападал сбоку, и люди клонились, отворачивая лица.
Николай некоторое время искал глазами девушку, с которой познакомился на станции, но не слишком огорчился, не увидев ее. В глубине души он предпочитал, чтобы новая встреча состоялась позднее, когда не только намерения, но и поступки будут говорить за него. Самолюбие Николая было неопределенно уязвлено, и, как всегда в таких случаях, его утешало воображение. Вскоре он вообще перестал обращать внимание на то, что его окружало, мысленно созерцая свое недалекое будущее… И хотя картины, рисовавшиеся ему, ничем не отличались от тех, что волновали многих юношей, — поле боя, ранение после подвига, сестра, перевязывающая героя, награда перед строем, — они не становились от этого менее привлекательными. В самой их всеобщности заключалась особая притягательная сила. Они были, наконец, очень интимным переживанием, о котором никому не следовало догадываться…
Возбуждение, охватившее Николая, было приятным, как всякое ощущение удачи, даже иллюзорной. Самый мир опасностей, открывшийся ныне ему, сообщал небывалую достоверность его вымыслам. Обращенные в будущее, они переживались почти как воспоминание о случившемся. Однако и у большинства людей событие, происшедшее в воображении, существует потом как бы в скрытом виде… Окружающие просто не подозревали пока того, что было известно о себе Николаю. Ибо уже сейчас со всей полнотой он ощущал себя сильным, стойким, самоотверженным… Он не чувствовал усталости, хотя идти по размытой тропе было нелегко, и он часто перебрасывал винтовку с одного плеча на другое. Губы его были плотно сомкнуты, брови хмурились над ореховыми глазами…
Воронка от крупной авиабомбы преградила Красноармейцам путь. Налитый до половины кратер вздымался сочащимися глыбами выброшенной земли. Николай обошел его. Рябышев и еще несколько человек поднялись на край необыкновенного колодца: томительное любопытство влекло их… Но на красновато-серой поверхности воды люди увидели только свои опрокинутые темные отражения.
Легкий гром прозвучал впереди в тумане. За ним последовал второй удар, третий… Казалось, где-то за горизонтом глухо кашляет сама земля. Рябышев остановился, поднял голову.
— Нравится? — спросил Кулагин, приблизившись.
— Постой, дай послушать, — сказал молодой солдат.
— Теперь до самой смерти эту музыку слушать будешь.
— А может, меня не убьют, — неуверенно проговорил Рябышев. — Ты почем знаешь?
Кулагин пристально посмотрел на товарища.
— Бывает, что только ранят, — сказал он. — Да ведь иная рана хуже могилы.
Кулагин прошел дальше, и Рябышев затоптался на месте, растерянно озираясь. Он чувствовал себя очень беспомощным и поэтому всего страшился; очень одиноким, так как не успел еще найти друзей; очень несчастным, потому что был одинок. Он словно не замечал своих спутников… Неровными цепочками они тянулись по пустынной обесцвеченной равнине, сгибаясь под тяжестью заплечных мешков.
Бойцы миновали молодую березовую рощицу, как бы насквозь просвистанную ветром. На опушке ее деревья были посечены, будто огромная сабля одним ударом обезглавила их. И люди останавливались, глядя на расщепленные белые пни, на ветки, срезанные бушевавшим здесь огнем. Под поваленными стволами виднелось разрушенное пулеметное гнездо. Поблизости от него можно было различить затопленные стрелковые окопчики.
Солдат, шедший впереди Уланова, поскользнулся на спуске и с трудом устоял на ногах. Следом за ним едва не упал Николай. Он неловко ступил, пытаясь удержаться, и сморщился от неожиданной боли в щиколотке. Мимо, переваливаясь на ходу, прошел задумчивый Рябышев; круглые щеки его стали иссиня-розовыми. Николай попробовал идти, но боль не утихала. Он постоял несколько секунд, не зная, что предпринять. Потом выбрал место, приковылял туда и, усевшись на мешке, начал скатывать обмотку. Молчаливые люди брели по дороге, посматривая на Уланова нелюбопытными глазами. Лишь Кулагин, завидев его, медленно приблизился.
— Ты что? — спросил солдат и, пользуясь остановкой, достал из кармана штанов голубой ситцевый кисет.
— Ничего… Ногу подвернул, — сказал Николай, принужденно улыбаясь.
— Уж подковался… — заметил Кулагин, свертывая цигарку.
Он вставил ее в прозрачный мундштук из авиационного стекла, потом извлек кремневую зажигалку.
— Вот беда-то… И до Альпов еще не дошел, — проговорил он, наблюдая, как шевелится, разгораясь на кончике фитиля, продетого в просверленный патрон, тлеющий огонек.
Николай, не ответив, принялся стаскивать ботинок.
— Доложи командиру, он сзади идет, — посоветовал, наконец. Кулагин и отошел.
Уланов посмотрел на дорогу и в группе солдат увидел знакомую фигурку девушки. Почувствовав и радость и замешательство, Николай сейчас же опустил голову. Он даже повернулся боком, стараясь остаться неузнанным, смутно надеясь, однако, что этого не случится.
— Захромал, — пропела над Ним Маша Рыжова.
— Да вот нога… Пустяки, конечно… — Николай торопливо засовывал ногу в башмак, чтобы не видно было отсыревшей, грязной портянки.
— А ну, покажи, — сказала девушка.
— Да что вы, — встревожился Николай, — зачем это… Просто подвернул ногу.
— Сейчас посмотрю, — сказала Маша.
Она присела на снег и потянула к себе ногу Уланова.
— Я сам! — закричал он испуганно.
— Сиди спокойно, — попросила девушка.
Она быстро размотала портянку и принялась ощупывать ногу с силой, неожиданной для маленьких пальцев.
— Болит, что ли? — спросила Маша, взглянув вверх и увидев лицо юноши, покрасневшее так густо, что на щеках обозначился светлый пух.
— Нет, не болит, — глухо ответил Николай.
Ему было стыдно перед девушкой и хороши от ее близости. Именно потому, что она казалась Николаю такой красивой, он испытывал страшную неловкость. И хотя Маша не чувствовала, видимо, брезгливости или неудовольствия, сидя на мокром снегу, он был обижен за нее, так как восхищался ею.
— Ничего не нахожу, растяжение, должно быть, — высоким голосом сказала девушка.
— Ну, спасибо большое, — горячо проговорил Николай, пряча под шинель голую ногу.
— Дай забинтую покрепче.
— Нет, не надо, — запротестовал он.
Маша внимательно снизу посмотрела на Уланова. Лучики ее ресниц дрогнули, и лицо приняло высокомерное выражение.
— Ты что же, долго тут собираешься сидеть? — спросила она. — Отдохнуть решил… А ну, давай ногу.
Не обращая внимания на сбивчивые объяснения Николая, девушка вынула из кармана индивидуальный пакет и с треском разорвала бумагу. Николай замолчал, с ужасом глядя на Машу, поняв вдруг, что она заподозрила его в желании отстать от колонны. Девушка кончила бинтовать, поднялась с колен и секунду смотрела на дело своих рук.
— Завертывай портянку, — приказала она, — сухим концом бери… Вот так… Обувайся!
Она ополоснула пальцы в ледяной воде лужицы и вытерла их о полу шинели, потом надела варежки.
— Рассиживаться мы, дорогой товарищ, после войны будем, — наставительно, хотя и мягче, сказала девушка. — Вставай, дай руку.
— Я не прошу вас, кажется, — тихо, с отчаянием проговорил Николай.
Заторопившись, он поднял на плечи мешок, вскинул винтовку и, прихрамывая, пошел. Нога еще побаливала у него, но он способен был теперь вынести и не Такую боль.
— Ничего, пройдет, — услышал он певучий голос за спиной. — Вечером с тобой танцевать будем. А то обопрись на меня, хочешь?
Девушка не обиделась на последние слова Николая, и вся их резкость была как будто просто не понята ею.
Сзади возник звук мотора. Серый, крытый брезентом «виллис» стремительно катился по целине, легко касаясь земли. Возле голых Ивовых кустов, в нескольких шагах от Уланова, шофер затормозил. Из машины вылез с видимым трудом грузный человек в кожаном пальто, в серой генеральской папахе. Он постоял, осматриваясь, потом что-то сказал офицеру, вышедшему вслед за ним.
— Командующий, — прошептала, словно выдохнула, Маша Рыжова.
На ее лице появилось откровенное любопытство, руки, вынутые из карманов, опустились по швам.
— Командующий? — так же шепотом переспросил Николай, позабыв в эту минуту о своих огорчениях.
— Генерал-лейтенант… Я его раньше видела. Железный человек, — убежденно проговорила Маша.
Оба они, замерев, смотрели, как генерал несколько раз подгибал колени и выпрямлялся, разминая ноги после сидения в маленькой машине. Затем он вытащил из бокового кармана очки, протер их носовым платком, заполоскавшимся на ветру, неторопливо надел.
— Так он и ездит? — с интересом спросил Николай.
— Летает на своем «виллисе» по всему фронту. Бесшабашный очень, — не поворачивая головы, отметила Маша.
— Один ездит?
— Почему один?.. У него адъютант.
Командующий наклонился к кусту и отломил тонкий прут с пушистыми сережками на конце. Помахивая им, он подошел к самому шоссе. Навстречу генералу, мимо Уланова и Маши, пробежал низенький капитан, командир батальона, придерживая рукой полевую сумку. Вытянувшись, офицер козырнул и начал что-то говорить. Его слова относило ветром, и лишь по обрывкам фраз Николай понял, что комбат рапортует.
Генерал выслушал доклад и молча принялся соскабливать с ветки, которую держал, верхнюю, коричневую кожицу; под ней показалась другая — зеленого цвета. Он сорвал и ее, обнажив желтоватую, словно кость, скользкую древесину. Капитан, подавшись вперед, не сводил с командующего глаз, готовый отвечать на вопросы. Левой рукой он машинально суетливо расправлял складки шинели около пояса. Так он ожидал довольно долго, и Николай ощутил жалость к своему оробевшему командиру.
«Почему генерал молчит?..» — подумал он с упреком.
Командующий поднес ветку к лицу и понюхал ее.
— Сколько ведешь штыков? — громко спросил он вдруг.
Капитан ответил, и командующий задал еще несколько вопросов об экипировке и вооружении маршевого батальона. Потом поднял голову и оглядел шоссе, стекла в его очках блеснули. На секунду взгляд генерала остановился на Николае, и тот почувствовал, как кровь хлынула к его сердцу от мысли, что командарм может обратиться сейчас к нему. Но генерал смотрел уже мимо Уланова, на кучку красноармейцев, стоявших в отдалении, на вереницы других бойцов, медленно перемещавшихся по обочине. Было слышно, как чмокает и свистит грязь под ногами многих людей.
— Не скоро дойдешь до места, — сказал командующий по-стариковски незвучным, но сильным голосом. — Или ты не торопишься?
— Почему стоим, не понимаю! — громко сказал Николай Уланов, юноша с округлым, миловидным лицом.
«Я — на фронте… Вот как здесь все выглядит», — думал он, беспокойно осматриваясь и плохо видя от волнения. Глаза его, ореховые, отливавшие горячим блеском, расширились; нижняя, слегка выпяченная губа вздрагивала.
Вокруг было пустынно и тихо. Слабо дребезжал под ветром железный лист на крыше одинокого вагона; журчала вода, бежавшая вдоль путей. Но и сама тишина казалась Уланову тревожной в этом обезображенном месте, лежавшем уже за пределами обычной жизни. Юноша испытывал жаркое нетерпение и удивлялся странному бездействию окружающих. Ему хотелось двигаться, рыть окопы, то есть действовать так, как полагается на фронте.
— Почему стоим? — повторил Николай, не дождавшись ответа.
— Не терпится, москвич? — насмешливо проговорил Кулагин, солдат лет сорока; из-под накинутого на голову брезентового капора смотрели на юношу светлые, недобрые глаза, выделявшиеся на затененном лице.
— Стоять так тоже скучно, — сказал Николай и облизнул языком красные губы.
Варежки он снял, чтобы удобнее было стрелять, если понадобится; он стискивал винтовку побелевшими пальцами, не замечая теперь ее тяжести.
— Еще належишься, — сказал Кулагин. — А скучать нечего… Скучать там будешь, где плачут и смеются.
Люди, стоявшие рядом, молчали, безучастные, казалось Николаю, не только друг к другу, но и к своей судьбе. Командир батальона не спеша направился к деревянной, крытой толем будке, видневшейся около разбитого вокзала. Ветер трепал плащ-палатки, пузырями вздувал их на спинах бойцов, рябил воду, залившую шпалы. Послышался протяжный, певучий звук гармони, и Николай увидел подходившего Колечкииа — красноармейца в щегольской куртке летчика. Серая кубанка была надвинута у него на самые брови; зеленый плащ, свободно завязанный на груди, вздымался за плечами, как крыло. Колечкин нес нарядную, отделанную перламутром гармонь, время от времени трогая ее клавиши.
— С приездом, товарищи славяне, — сказал он глуховатым тенором.
— Взаимно, — ответил Кулагин.
Колечкин раздул мех, выгнул его наподобие веера и медленно собрал. Длинный, печальный звук снова пронесся в воздухе.
— Старшина объяснял — машины не прибыли, — заговорил незнакомый Уланову красноармеец с фиолетовым от холода лицом. — А по такой дороге они и к вечеру не доберутся… Обед дадут ли, нет — неизвестно.
— Пока загораем, значит, — сказал Колечкин.
Он растянул гармонь, и она опять пропела мелодично и жалобно. Наклонив голову, как бы ловя исчезающую ноту, улыбаясь ленивыми черными глазами, он двинулся дальше. Николай смотрел вслед со смешанным чувством зависти и обиды. Это небрежное великолепие разжалованного авиационного лейтенанта вызывало неясный протест. Оно было восхитительным в опасной близости боя, но обижало Николая, указывая на его собственную, чрезмерную, быть может, нервозность.
— Куда нас теперь? — спросил, обращаясь ко всем, Рябышев — молодой, широкогрудый, с сизыми, потрескавшимися губами.
— В резерв пока поставят, — спокойно ответил Кулагин.
— Это почему же? — спросил Николай резким, ломающимся голосом.
— Время сырое… Весна.
— Причем тут весна? Как будто воюют только когда сухо, — возразил Николай.
Кулагин оглядел его и невесело, без улыбки подмигнул Рябышеву.
— В Москве, конечно, асфальт везде, метро, культура, — сказал он, — а в поле сейчас ноги не вытащишь, раскисло все…
— Верно! Отходит земля, — сказал, повеселев, Рябышев.
— Весной всегда затишье бывает… С продуктами только плохо — подвоза нет, — добавил Кулагин.
— Чепуха это все, — отрезал Николай.
Однако он почувствовал невольное облегчение оттого, что бой произойдет, невидимому, не сегодня и даже не завтра. Кулагин, возвращавшийся из госпиталя, побывал уже на фронте, и его словам можно было верить.
— Без хлеба не оставят, можете быть спокойны, и без снарядов тоже, — запальчиво продолжал Николай. Не желая сознаться в своей тайной радости, он спорил, как бы сопротивляясь ей.
— Да ты откуда, такой образованный? — удивился Кулагин.
— Знаю, вот и все… Суворов через Альпы перешел, а это потруднее было, чем по грязи шлепать.
— Так у Суворова танков не было… С машинами и он теперь не прошел бы… — сказал Кулагин. — А вот животы у нас подведет, попомните мое слово.
— Подведет, это точно, — обрадованно согласился Рябышев.
Николай ощутил вдруг свое сердце, часто и коротко стучавшее в груди. Он отошел на шаг и отвернулся. Некоторые Из бойцов заметно оживились, другие высказывали недоверие к предсказаниям Кулагина. И Николай невольно прислушивался к новым доказательствам в пользу вероятной отсрочки предстоявшего испытания. Мысль о ней доставляла удовольствие, тем более сильное, что самому Николаю, собравшемуся честно вступить в бой, не в чем было упрекнуть себя.
Люди понемногу разбрелись. Одни сидели уже на ящиках, извлеченных из-под щебня, другие расположились около водокачки. Ее поврежденный купол осел на один бок, отчего старая башня приобрела лихой, забубенный вид. Два красноармейца разжигали на платформе костер. Мокрые доски дымили, слабый, бледный огонек, едва возникнув, угасал…
— Комбата не встречал? Где он?.. — прозвучал позади высокий, певучий голос.
Оглянувшись, Николай увидел Машу Рыжову — худенькую девушку в слишком просторной шинели, топорщившейся на груди, в пушистой ушанке, посаженной на розовые уши.
— Долго мы здесь топтаться будем? — спросила Маша.
Руки ее в широких, подвернутых рукавах были засунуты в карманы; за спиной висел вещевой мешок.
— Просто не понимаю, — громко ответил Николай.
Он удивленно смотрел на небольшое овальное лицо с побелевшим утиным носиком, с некрупными ярко-синими глазами. Заслезившиеся от ветра, они сверкали так, будто светились в глубине; длинные ресницы загибались у девушки кверху, расходясь, как лучи. Она с независимым видом встретила взгляд Николая, но самая воинственность ее фигурки, упрятанной в грубое сукно, показалась юноше нарочитой, почти детской, а поэтому немного печальной.
— Подожду еще и одна уйду, — решительно проговорила Маша.
— Как это одна? Вы разве не с эшелоном? — спросил Николай.
«Совсем еще ребенок, — подумал он растроганно. — Что ей делать на фронте? Зачем она здесь?»
— Я сама по себе, — сказала Маша так, словно в ее обособленности заключалось известное преимущество.
Сняв варежку, она поправила ушанку маленькой, не очень чистой рукой с недлинными пальцами — на их обломанных ногтях еще сохранился розовый лак. Не взглянув больше на Николая, она пошла к вокзалу.
— Погодите!.. Я с вами!.. — закричал он, повинуясь порыву, в равной мере рыцарственному и эгоистическому, боясь уже потерять эту девушку.
Через пять минут он и Маша остановились около каменного крыльца, наполовину погребенного под обломками. Большая замощенная площадь, простиравшаяся за вокзалом, была пустынна. С трех сторон ее серый квадрат замыкали пепелища домов, поваленные заборы, голые печные трубы, обугленные сады. Маша не нашла комбата, и Николай встревожился, что она действительно отправится в путь одна.
— Вы завтракали сегодня? Хотите есть? — заботливо осведомился он.
— Что за женский вопрос? — сказала Маша, и Николай обрадованно рассмеялся.
Поспешно скинув мешок, он расстелил на широких перилах салфетку, выложил несколько свертков и даже поставил маленькую солонку.
— Кушайте, прошу вас… — приговаривал он, извлекая из бумаги мясо, пирожки, мятные пряники, яйца. — Прошу вас…
— Ого-о! — протянула девушка удивленно.
— Представьте, мама разыскала меня на станции… В последнюю минуту… Мы даже не успели как следует поговорить…
— Это она? — спросила Маша, указывая на вышитые красными крестиками в углу салфетки инициалы «О.А.У.».
— Ну да… Она — Ольга Алексеевна… Кушайте же, — угощал Николай. — Ах, если б вы знали, как не повезло мне в начале войны…
Принимая покровительство Уланова, девушка как будто подарила его доверием, и он теперь торопился познакомить ее с собой. Он рассказал, что из военкомата его направили первоначально в школу связи, где надо было пробыть больше года. Это его не устраивало, и лишь после многих усилий он, доброволец, добился отчисления на фронт.
— Понимаете, я не мог спокойно слушать сводки, — пояснил Николай.
— Я понимаю, — сдержанно заметила Маша.
— Это всякий поймет… Но маму я, кажется, не убедил… Кушайте, кушайте… Попробуйте мясо с пряником… Очень вкусно.
Ветер проносился над площадью, кружа мусор, роняя и вновь подхватывая длинные соломенные стебли… Несколько красноармейцев бесцельно блуждали в отдалении.
— Мама, наверно, всю свою карточку отдала тебе, — тоненьким голоском сказала девушка.
— Наверно, — согласился Николай с той интонацией беспомощности, в которой как бы слышался ответ: «Что же делать, если нас так любят…»
— Твои родители кто? — полюбопытствовала Маша.
— Служащие, как говорится… — Николай благодарно улыбнулся за это проявление интереса к нему.
Далее он поведал, что отец его врач, — сейчас он на Южном фронте, а мать — учительница, — она в Москве; что сестра его учится в седьмом классе, а сам он перешел в десятый, но что теперь не знает, когда удастся кончить школу.
— …Война только началась, воевать нам придется много, — убежденно заключил Николай.
Маша, сощурившись, посмотрела на него. «Куда тебе воевать?» — как будто говорил ее взгляд. Однако вслух она произнесла:
— До самого Берлина?
— Обязательно…
Уланов привык уже к тому, что девушки слушают его обычно с большим сочувствием, нежели мужчины. И теперь он спешил сразу же высказать все, что новая знакомая, видимо, не подозревала в нем:
— Мы готовились к войне… Ведь правда? Мы не забывали, что нам придется драться за право свободно и разумно жить… Революционеры сражались за это с царизмом, потом с интервенцией… На нашу долю выпали фашисты… Только всего… Кушайте же… Вы ничего не едите.
Николай пододвинул к девушке пирожки.
— Они с вареньем… Прошу вас… — Он помолчал секунду. — Это похоже на эстафету… Она передается от поколения к поколению… Я словно по наследству вступаю в эту борьбу… Помните, у Маяковского?
Порозовев от удовольствия, он прочитал:
— Ничего себе… — сказала Маша.
…Мы идем сквозь револьверный лай,
чтобы, умирая, воплотиться
в пароходы, в строчки
и в другие долгие дела…
— И только? — поразился он.
— Я люблю, чтоб стихи были красивые… Я песни еще люблю — «Каховку», «Землянку».
Ветер отворачивал полы шинели Маши, и девушка то и дело придерживала ушанку.
— А это разве не красиво? — закричал Николай. — И это не только красиво… Это у меня главный тезис. — Он смотрел на девушку так, точно умолял разделить с ним его волнение. — Слушайте:
Умолкнув, он улыбнулся доверительно и неловко.
…Чтоб жить не в жертву дома дырам,
Чтоб мог в родне отныне стать
отец, по крайней мере, миром,
землей, по крайней мере, — мать.
— Спасибо за угощение, — сказала Маша и соскочила с перил. — Вкусные пирожки печет твоя мама.
— Ах, черт, чуть не забыл!.. У меня еще конфеты есть… — и Николай протянул кругленькую металлическую коробочку. — Кисленькие… Вы любите?
— Не очень, — сказала девушка.
Все усилия Николая понравиться привели лишь к тому, что он показался ей неестественным, самонадеянным без достаточных оснований, а главное — подозрительно высокопарным.
«Форсит», — думала с неодобрением Маша, посасывая леденец.
— Ну, я пошла, — объявила она.
— Слушайте, идите лучше с нами, — попросил Николай.
«Что если я понесу ее мешок, принято ли это в армии?» — подумал он.
— Зачем это? — подозрительна спросила Маша.
— Фронт… Незнакомые места…
— Какой же это фронт?
— Ну, все-таки… А вы хоть и вооружены… — Николай не окончил, иронически глядя на крохотную кобуру, подвешенную к поясу девушки.
Маша потрогала револьвер и вдруг коротко рассмеялась.
— Девчата в госпитале пристали: «Отдай, отдай… Не разрешается с личным оружием в палате…» А браунинг у меня под тюфяком лежал. Я его вынула и говорю: «Смотрите, заряжено… Для вас шесть, для меня лишь одна…» Сестры только ахнули и — в стороны…
— Вы были ранены? — испуганно спросил Николай.
— Отлежалась, — сказала Маша.
Она быстро сбежала по ступенькам, оглянулась, и ветер как бы понес ее…
— Мы еще встретимся! — крикнул вдогонку Николай.
— Лучше не встречайся со мной, лучше тебе целым остаться! — весело откликнулась девушка.
Уланов некоторое время сидел еще на крыльце, задумчиво приканчивая пирожки. Перед глазами его зиял прямоугольник вокзальной двери и виднелась внутренность здания. Перекрытия, синеватые от окалины, свисали там в пустоте гигантскими пучками. Смутное Недовольство собой овладело Николаем, и он готов был уже упрекать себя за излишнюю болтливость. Незнакомый красноармеец с фиолетовым лицом присел поблизости, и Николай предложил ему разделить остатки завтрака. Неожиданно на площадь густо повалили красноармейцы. Раздалась команда строиться, и Николай торопливо, кое-как уложил свой мешок… Вскоре рота, в которой шагал Уланов, вышла на шоссе, лежавшее сейчас же за поселком…
Был конец апреля, и грунтовая дорога растворилась в весенней воде. Серый, черствый снег еще лежал в кюветах, каменел под намокшим кустарником, но лишь местами сохранился на обширной непаханной равнине. Дорога как будто растекалась по ней. Тестообразные колеи вились несколькими параллельными парами, утопали в тусклых лужах, сворачивали на полужидкую целину. Время от времени на шоссе попадались неподвижные, накрененные машины. По кузов осевшие в грязь, они темнели, как корабли на якорях в туманном море.
Бойцы, потерявшие строй, плелись по обочинам в затылок друг другу. Грузные ботинки скользили по наледи или утопали в глинистом киселе. Ветер встречал солдат в лоб, нападал сбоку, и люди клонились, отворачивая лица.
Николай некоторое время искал глазами девушку, с которой познакомился на станции, но не слишком огорчился, не увидев ее. В глубине души он предпочитал, чтобы новая встреча состоялась позднее, когда не только намерения, но и поступки будут говорить за него. Самолюбие Николая было неопределенно уязвлено, и, как всегда в таких случаях, его утешало воображение. Вскоре он вообще перестал обращать внимание на то, что его окружало, мысленно созерцая свое недалекое будущее… И хотя картины, рисовавшиеся ему, ничем не отличались от тех, что волновали многих юношей, — поле боя, ранение после подвига, сестра, перевязывающая героя, награда перед строем, — они не становились от этого менее привлекательными. В самой их всеобщности заключалась особая притягательная сила. Они были, наконец, очень интимным переживанием, о котором никому не следовало догадываться…
Возбуждение, охватившее Николая, было приятным, как всякое ощущение удачи, даже иллюзорной. Самый мир опасностей, открывшийся ныне ему, сообщал небывалую достоверность его вымыслам. Обращенные в будущее, они переживались почти как воспоминание о случившемся. Однако и у большинства людей событие, происшедшее в воображении, существует потом как бы в скрытом виде… Окружающие просто не подозревали пока того, что было известно о себе Николаю. Ибо уже сейчас со всей полнотой он ощущал себя сильным, стойким, самоотверженным… Он не чувствовал усталости, хотя идти по размытой тропе было нелегко, и он часто перебрасывал винтовку с одного плеча на другое. Губы его были плотно сомкнуты, брови хмурились над ореховыми глазами…
Воронка от крупной авиабомбы преградила Красноармейцам путь. Налитый до половины кратер вздымался сочащимися глыбами выброшенной земли. Николай обошел его. Рябышев и еще несколько человек поднялись на край необыкновенного колодца: томительное любопытство влекло их… Но на красновато-серой поверхности воды люди увидели только свои опрокинутые темные отражения.
Легкий гром прозвучал впереди в тумане. За ним последовал второй удар, третий… Казалось, где-то за горизонтом глухо кашляет сама земля. Рябышев остановился, поднял голову.
— Нравится? — спросил Кулагин, приблизившись.
— Постой, дай послушать, — сказал молодой солдат.
— Теперь до самой смерти эту музыку слушать будешь.
— А может, меня не убьют, — неуверенно проговорил Рябышев. — Ты почем знаешь?
Кулагин пристально посмотрел на товарища.
— Бывает, что только ранят, — сказал он. — Да ведь иная рана хуже могилы.
Кулагин прошел дальше, и Рябышев затоптался на месте, растерянно озираясь. Он чувствовал себя очень беспомощным и поэтому всего страшился; очень одиноким, так как не успел еще найти друзей; очень несчастным, потому что был одинок. Он словно не замечал своих спутников… Неровными цепочками они тянулись по пустынной обесцвеченной равнине, сгибаясь под тяжестью заплечных мешков.
Бойцы миновали молодую березовую рощицу, как бы насквозь просвистанную ветром. На опушке ее деревья были посечены, будто огромная сабля одним ударом обезглавила их. И люди останавливались, глядя на расщепленные белые пни, на ветки, срезанные бушевавшим здесь огнем. Под поваленными стволами виднелось разрушенное пулеметное гнездо. Поблизости от него можно было различить затопленные стрелковые окопчики.
Солдат, шедший впереди Уланова, поскользнулся на спуске и с трудом устоял на ногах. Следом за ним едва не упал Николай. Он неловко ступил, пытаясь удержаться, и сморщился от неожиданной боли в щиколотке. Мимо, переваливаясь на ходу, прошел задумчивый Рябышев; круглые щеки его стали иссиня-розовыми. Николай попробовал идти, но боль не утихала. Он постоял несколько секунд, не зная, что предпринять. Потом выбрал место, приковылял туда и, усевшись на мешке, начал скатывать обмотку. Молчаливые люди брели по дороге, посматривая на Уланова нелюбопытными глазами. Лишь Кулагин, завидев его, медленно приблизился.
— Ты что? — спросил солдат и, пользуясь остановкой, достал из кармана штанов голубой ситцевый кисет.
— Ничего… Ногу подвернул, — сказал Николай, принужденно улыбаясь.
— Уж подковался… — заметил Кулагин, свертывая цигарку.
Он вставил ее в прозрачный мундштук из авиационного стекла, потом извлек кремневую зажигалку.
— Вот беда-то… И до Альпов еще не дошел, — проговорил он, наблюдая, как шевелится, разгораясь на кончике фитиля, продетого в просверленный патрон, тлеющий огонек.
Николай, не ответив, принялся стаскивать ботинок.
— Доложи командиру, он сзади идет, — посоветовал, наконец. Кулагин и отошел.
Уланов посмотрел на дорогу и в группе солдат увидел знакомую фигурку девушки. Почувствовав и радость и замешательство, Николай сейчас же опустил голову. Он даже повернулся боком, стараясь остаться неузнанным, смутно надеясь, однако, что этого не случится.
— Захромал, — пропела над Ним Маша Рыжова.
— Да вот нога… Пустяки, конечно… — Николай торопливо засовывал ногу в башмак, чтобы не видно было отсыревшей, грязной портянки.
— А ну, покажи, — сказала девушка.
— Да что вы, — встревожился Николай, — зачем это… Просто подвернул ногу.
— Сейчас посмотрю, — сказала Маша.
Она присела на снег и потянула к себе ногу Уланова.
— Я сам! — закричал он испуганно.
— Сиди спокойно, — попросила девушка.
Она быстро размотала портянку и принялась ощупывать ногу с силой, неожиданной для маленьких пальцев.
— Болит, что ли? — спросила Маша, взглянув вверх и увидев лицо юноши, покрасневшее так густо, что на щеках обозначился светлый пух.
— Нет, не болит, — глухо ответил Николай.
Ему было стыдно перед девушкой и хороши от ее близости. Именно потому, что она казалась Николаю такой красивой, он испытывал страшную неловкость. И хотя Маша не чувствовала, видимо, брезгливости или неудовольствия, сидя на мокром снегу, он был обижен за нее, так как восхищался ею.
— Ничего не нахожу, растяжение, должно быть, — высоким голосом сказала девушка.
— Ну, спасибо большое, — горячо проговорил Николай, пряча под шинель голую ногу.
— Дай забинтую покрепче.
— Нет, не надо, — запротестовал он.
Маша внимательно снизу посмотрела на Уланова. Лучики ее ресниц дрогнули, и лицо приняло высокомерное выражение.
— Ты что же, долго тут собираешься сидеть? — спросила она. — Отдохнуть решил… А ну, давай ногу.
Не обращая внимания на сбивчивые объяснения Николая, девушка вынула из кармана индивидуальный пакет и с треском разорвала бумагу. Николай замолчал, с ужасом глядя на Машу, поняв вдруг, что она заподозрила его в желании отстать от колонны. Девушка кончила бинтовать, поднялась с колен и секунду смотрела на дело своих рук.
— Завертывай портянку, — приказала она, — сухим концом бери… Вот так… Обувайся!
Она ополоснула пальцы в ледяной воде лужицы и вытерла их о полу шинели, потом надела варежки.
— Рассиживаться мы, дорогой товарищ, после войны будем, — наставительно, хотя и мягче, сказала девушка. — Вставай, дай руку.
— Я не прошу вас, кажется, — тихо, с отчаянием проговорил Николай.
Заторопившись, он поднял на плечи мешок, вскинул винтовку и, прихрамывая, пошел. Нога еще побаливала у него, но он способен был теперь вынести и не Такую боль.
— Ничего, пройдет, — услышал он певучий голос за спиной. — Вечером с тобой танцевать будем. А то обопрись на меня, хочешь?
Девушка не обиделась на последние слова Николая, и вся их резкость была как будто просто не понята ею.
Сзади возник звук мотора. Серый, крытый брезентом «виллис» стремительно катился по целине, легко касаясь земли. Возле голых Ивовых кустов, в нескольких шагах от Уланова, шофер затормозил. Из машины вылез с видимым трудом грузный человек в кожаном пальто, в серой генеральской папахе. Он постоял, осматриваясь, потом что-то сказал офицеру, вышедшему вслед за ним.
— Командующий, — прошептала, словно выдохнула, Маша Рыжова.
На ее лице появилось откровенное любопытство, руки, вынутые из карманов, опустились по швам.
— Командующий? — так же шепотом переспросил Николай, позабыв в эту минуту о своих огорчениях.
— Генерал-лейтенант… Я его раньше видела. Железный человек, — убежденно проговорила Маша.
Оба они, замерев, смотрели, как генерал несколько раз подгибал колени и выпрямлялся, разминая ноги после сидения в маленькой машине. Затем он вытащил из бокового кармана очки, протер их носовым платком, заполоскавшимся на ветру, неторопливо надел.
— Так он и ездит? — с интересом спросил Николай.
— Летает на своем «виллисе» по всему фронту. Бесшабашный очень, — не поворачивая головы, отметила Маша.
— Один ездит?
— Почему один?.. У него адъютант.
Командующий наклонился к кусту и отломил тонкий прут с пушистыми сережками на конце. Помахивая им, он подошел к самому шоссе. Навстречу генералу, мимо Уланова и Маши, пробежал низенький капитан, командир батальона, придерживая рукой полевую сумку. Вытянувшись, офицер козырнул и начал что-то говорить. Его слова относило ветром, и лишь по обрывкам фраз Николай понял, что комбат рапортует.
Генерал выслушал доклад и молча принялся соскабливать с ветки, которую держал, верхнюю, коричневую кожицу; под ней показалась другая — зеленого цвета. Он сорвал и ее, обнажив желтоватую, словно кость, скользкую древесину. Капитан, подавшись вперед, не сводил с командующего глаз, готовый отвечать на вопросы. Левой рукой он машинально суетливо расправлял складки шинели около пояса. Так он ожидал довольно долго, и Николай ощутил жалость к своему оробевшему командиру.
«Почему генерал молчит?..» — подумал он с упреком.
Командующий поднес ветку к лицу и понюхал ее.
— Сколько ведешь штыков? — громко спросил он вдруг.
Капитан ответил, и командующий задал еще несколько вопросов об экипировке и вооружении маршевого батальона. Потом поднял голову и оглядел шоссе, стекла в его очках блеснули. На секунду взгляд генерала остановился на Николае, и тот почувствовал, как кровь хлынула к его сердцу от мысли, что командарм может обратиться сейчас к нему. Но генерал смотрел уже мимо Уланова, на кучку красноармейцев, стоявших в отдалении, на вереницы других бойцов, медленно перемещавшихся по обочине. Было слышно, как чмокает и свистит грязь под ногами многих людей.
— Не скоро дойдешь до места, — сказал командующий по-стариковски незвучным, но сильным голосом. — Или ты не торопишься?