Страница:
Долгие месяцы без превращений замедлили мой бег, но не мои чувства. Хотя я быстро потеряла их из виду, я чувствовала их свежий сильный запах на сухой земле и не теряла следа.
Фиан был ранен. Я ожидала, что Маэв будет рассчитывать на мою помощь, повернет и заляжет. Но она направилась к востоку, двигаясь параллельно дороге на Тимори, потом пересекла дорогу и продолжала бежать по южному берегу озера Кронов. Несомненно, она хотела измотать Фиана перед их последней схваткой. Мне было достаточно лишь следовать за ними и помочь, только если это понадобится, а не бросаться в бой, рискуя поранить своего неродившегося сына.
Лес становился все гуще. Река делала крутой поворот в сторону от дороги. Какое-то врожденное животное чувство подсказало мне остановиться, прижаться к земле и ползти через подлесок. Запахи моего любовника и моей подруги влекли меня вперед, я не обращала внимания на другой, пугающий запах. Но чем дальше я ползла, тем сильнее он становился, пока я не поняла, что это смрад разложения. Хотелось развернуться и бежать подальше от этого места, но я не могла оставить Маэв и продолжала ползти.
Взгляду открылся большой побеленный дом, показавшийся крайне опасным. Это было мрачное место, затененное высокими деревьями, окружавшими опушку. Из трубы вился плотный дым, других признаков, что там внутри кто-то есть, я не заметила. Обегая дом вокруг, я наткнулась на гору костей гоблинов – ярко-белых и желтых. Головы были сложены в другую кучку – поменьше. Те морды, на которых еще оставалась шкура, были столь омерзительны, что казались еще страшнее, чем при жизни этих чудищ. Одни головы были темными, другие посветлее, и – я внимательнее пригляделась к ужасной горке – среди них было несколько человечьих голов. Головы мужчин, женщин и реже – детей. Шерсть встала дыбом у меня на загривке. Опасаясь, что убийца гоблинов может заметить меня, я осторожно попятилась прочь и спряталась за деревьями. Громкий хруст заставил меня оцепенеть. Я в испуге замерла – мимо меня на опушку выбежала женщина.
Маэв! Ее походка была неверной, от тела исходил густой запах смерти. Это была Маэв – и это была не она.
– Фиан! – крикнула она, и в ее таком знакомом голосе были вызов и насмешка. – Выйди ко мне в человеческом облике, Фиан. Если не боишься!
Прошло несколько мгновений, прежде чем Фиан ответил. В обличье волка он вышел из кустов, поводя по сторонам мордой и вглядываясь в тени деревьев. Затем, столь же быстро и изящно, как он проделал это в нашем доме, он принял вид человека и двинулся к Маэв, держа нож кверху, готовый нанести удар. Я медленно повернулась в листве, готовясь к прыжку.
Маэв шагнула к Фиану, подняв руки. Я только подумала, что она сдается, и в этот момент Маэв бросилась на него и с нечеловеческой силой развела ему руки в стороны. Сделав это, она издала победный крик, который повторили два хриплых вопля, донесшихся из дома.
Свет вокруг Фиана задрожал, образуя прозрачную серебряную клетку. Хотя он сопротивлялся и пытался вырваться, Маэв легко удерживала его руки, пока сияние не прекратилось. С холодным смешком она отпустила его, отступив от волшебной клетки. Его руки остались разведенными в стороны, зажатые сверкающими прутьями, – он изо всех сил пытался освободиться, но не мог.
Два ужасных призрака явились из дома и, передвигаясь на бесформенных конечностях, поплыли к клетке. Одна ведьма была огромного роста и черна как ночь, ее зубы были столь велики, что она не могла закрыть рта, даже не могла глотать. Слюна стекала по ее подбородку, длинными нитями свисала на балахон. Вторая ведьма была вдвое меньше. Желтая, покрытая язвами, как от проказы, она приближалась к клетке с мерзким кудахтаньем.
Это, должно быть, те самые ведьмы, о которых говорил Андор, подумала я. Хотелось выскочить и спасти Маэв, но мое тело отказывалось подчиниться, что-то подсказывало мне, что это – не Маэв.
Фиан отчаянно пытался втянуть руки внутрь клетки, умоляя Маэв освободить его. Явно опасаясь надвигавшихся ведьм, Маэв какое-то мгновение, как мне показалось, хотела помочь ему. Она снова взяла его за руки, поцеловала их и что-то тихо прошептала ему на ухо. Мой острый волчий слух позволил разобрать ее слова:
– Теперь ты будешь любить меня, муж?
– Всегда буду, – ответил он.
При этих словах я рассмеялась. Ее не проведешь лживыми обещаниями – мою Маэв.
В эту минуту на опушку ступила вторая Маэв – с острым ведьминым лицом и сверкающей серебряной шкурой. А первая Маэв обрела свой настоящий облик.
Существо было самым маленьким из трех ведьм. Хотя кожа у нее была зеленой, как у жабы, а оранжевые глаза светились, как у ящерицы, она все еще сохраняла нечто, напоминавшее о ее былой красоте. Обходя клетку и рассматривая пленника, она двигалась даже с изяществом. Ее проклятие должно было быть самым страшным.
– Ты будешь любить меня? – снова спросила она мелодичным голосом. Одна рука – тонкая, покрытая чешуей, с черными кривыми когтями – дотронулась до его ладони. Когтем второй руки она глубоко поцарапала его запястье. Потом опустила голову и стала жадно высасывать струйку крови, побежавшую из раны. Подползли две другие ведьмы. Первая отняла губы от раны на запястье Фиана, и та немедленно затянулась. Коротенькая ведьма с проказой тут же глубоко впилась в руку в другом месте. Сверкающая черная тварь дождалась своей очереди, и вот ее огромные зубы начали вырывать куски плоти из протянутой руки Фиана.
– Это всегда большое удовольствие для нас – убить кого-нибудь столь же красивого, как ты. Это даже приятнее, что ты умрешь не сразу, – сказала самая низкая по-прежнему голосом Маэв. Фиан не слышал ее. Он вопил, стонал, рычал от боли.
– Лисичка, – позвала черная тварь, покончив со страшным пиршеством. Ее глухой низкий голос больно отдавался в моих ушах. – Иди, возьми награду.
С этими словами она бросила на землю две большие связки шкур гоблинов. Маэв – по-прежнему в облике лисы – подхватила их зубами за веревки и побежала прочь, трусливо поджимая хвост.
Ведьмы были довольны добычей, Маэв – наградой. Я уже не могла выносить крики Фиана и тоже покинула страшную опушку. Стараясь держаться так, чтобы ветер не донес до нее мой запах, я последовала за ней к дому.
До дома было еще довольно далеко, когда Маэв остановилась, быстро обернулась человеком, перевязала шкуры, сделав из двух связок одну большую, а оставшиеся шкуры свернув кольцом. Надев этот воротник на шею, она вновь превратилась, но не в лису. На этот раз я увидела, как она загнана, услышала боль в ее единственном вскрике.
На опушке стоял волк. Огромный черный волк, так мне знакомый!
Она подхватила связку и потрусила дальше, но тут я обогнала ее. Держа в зубах нож, я зарычала и преградила ей путь.
Что я увидела в этих черных, диких глазах? Конечно, удивление. И печаль. Потом Маэв превратилась в ту, кого я лучше всего знала, и ее накрашенные губы искривились в улыбке.
– Теперь ты знаешь, – сказала она. – Я – картаканка. На мне проклятие и отца, и матери. Я могу превращаться, во что пожелаю.
Я мотнула головой. Хотя я не могла говорить, мой вопрос был очевиден.
– Ужасная троица правит в этой стране, – горько произнесла Маэв. – И они управляют мной. Они наложили на меня проклятье, и я не могу не подчиняться им. Быть может, вскоре я смогу стать достаточно сильной, чтобы разрушить их заклинания и наконец освободиться. И тогда никто не сможет управлять мной.
А я? Кто управляет мной? Зарычав, я прыгнула на нее, сбила с ног, отбежала назад, в мгновение ока обрела человеческий облик и вновь бросилась на нее. Пронзительный отчаянный вопль разнесся по лесу, когда серебряный нож пронзил ее плоть.
Я убила бы ее, если бы не задержалась, чтобы в последний раз заглянуть ей в глаза. Прекрасные, совершенные и отрешенные. Она не сопротивлялась. Ужаснувшись собственной кровожадности, я отпрянула от нее, уронила кинжал и помчалась прочь.
Лес был не страшен, когда я проводила в нем целые дни в волчьем облике. Я спала под деревьями и не отличала правду от выдумки. Маэв была моей хозяйкой и, так же как и ее мать, после моих родов она бы жестоко управляла мной. Я уже знала, каким был бы ее первый приказ.
Выбор у меня был невелик и жесток. Я могла вернуться домой и уничтожить ее – и свой рассудок. Или уничтожить себя и своего неродившегося сына. Я направилась на юг, а потом на запад. Если между мной и Линде будут горы, власть Маэв надо мной окажется слабее, так же как и ее жадное стремление украсть Полотно. Я знала, что нужно делать.
Следующим днем я взбиралась по тропинке, поднимавшейся к крепости, в которой укрывались Стражи. И хотя я была им обузой, они ласково обращались со мной, исполняли мои желания и делали все, что могли, для меня и ребенка. Они даже по очереди сидели со мной, пока я не запретила им это. Потом я попросила как-нибудь записать историю Вара, мою и Полотна. На этом свитке я записала гораздо больше, но однажды ты, мой сын, поймешь, почему я так поступаю. Понимаешь, мне не хватает Маэв – я тоскую по ней даже больше, чем если бы просто убила ее. И когда ты родишься – дитя Вара или той ночи кошмаров, какая разница? – я отдам тебя Стражам. А потом пойду в часовню и сорву Полотно со стены. Я оберну вокруг себя невесомую ткань и почувствую, как растворяется, исчезает моя жизнь, моя душа, как тело, рассудок растекаются, растягиваются по волокнам ткани. И хотя мне не будет покоя, мне будет хорошо с моим мужем и другими. Не проклятой – я не думаю, что кто-то проклят, пока жив, – но захваченной в плен, какой я была всегда, пока судьба не вынесет мне приговор.
Часть вторая. Джонатан
Глава 7
Брат Доминик – глава Ордена Стражей – сидел за столом в обеденном зале, закрыв глаза ладонями. Перед ним лежал развернутый свиток с признанием Лейт о сыне. Другие четыре брата Ордена сидели вокруг – им нужно было сообща принять решение.
Стражи знали, что Лейт вернулась с помутнением рассудка, но даже Ивар, бывший учитель Лео, не мог понять, чем вызвано ее странное отчаяние. Монахи следили за ней, надеясь, что печаль покинет ее после рождения ребенка. Вместо этого Лейт исчезла, когда не прошло еще и недели со дня появления младенца на свет. Теперь, когда уже было слишком поздно помогать ей, Стражи нашли свиток, который она спрятала в библиотеке.
И теперь они поняли все. Хотя на многие вопросы они нашли ответы в трагической исповеди Лейт, возник другой, гораздо более серьезный вопрос.
Ребенок.
Как и всегда, Маттас оказался самым прямолинейным и бессердечным, как будто потеря зрения лишила его душу остатков сострадания.
– Младенец – сын одной из душ, захваченных Полотном. Его нужно немедленно уничтожить – и все тут, – заявил старый монах, хлопнув по столу ладонью.
Гектор взглянул на младенца, спящего у него на руках. Огромный Гектор с крупными, жесткими чертами лица и шапкой темных спутавшихся волос был похож скорее на завсегдатая кабака, которым он когда-то и был, чем на того доброго великана, что помогал Доминику при родах Лейт.
Все это время, как только Лейт исчезла, он заботился о ребенке, как о своем собственном. Сейчас он пришел в неподдельный ужас.
– Наш Орден борется за мир и гармонию, – произнес он. – Маттас всех нас обратит в убийц.
– Подумай о тех монстрах, что скрыты там, – ответил Маттас, – о бессмертных.
– От бессмертных не рождаются дети, – возразил Гектор, – Ликантропы.
– Не все оборотни – зло, Маттас. Вспомни Андора. Если Андору был зов, то разве кто-то будет противиться тому, чтобы принять его? – мягко спросил брат Пето.
– Андор был побежден, но не рожден для этого, – ответил Маттас. – Лейт написала о человеке с серебряными волосами, который был на Полотне, – он потер пустые глазницы пальцами. – Я вспоминаю этого человека с серебряными волосами. Я отлично помню его лицо, потому что это было последнее, что я видел перед тем, как мне выжгло глаза. Он ослепил меня. Он разрушает Орден. И вот, у ребенка – серебряные волосы. Как ты можешь сомневаться в том, кто его отец?
– У многих малышей сначала светлые волосы, а потом они темнеют с возрастом, – возразил Гектор.
– Нет ли такого испытания, которое могло бы дать нам ответ? – спросил Пето.
Доминик заметил, как дрожат руки Пето – это всегда было у него признаком сильного волнения. В те ночи, когда просыпались души на Полотне, бледный, худой монах дрожал как осиновый лист на ветру. Но Пето никогда не разрывал круга Стражей. Доминика поражала воля и решимость молодого монаха.
Он посмотрел на остальных, задаваясь вопросом – что же случится с их верой, с их единством.
– Есть способ узнать – обычный ли это младенец. Я знаю, как это сделать, – произнес Доминик. – Я призову бога, которому служил, пока не попал в эту страну. Он – бог Солнца и Жизни, которую дает Солнце. Надеюсь, он даст нам ответ.
– А если он скажет, что ребенок испорчен, что мы станем делать? – спросил Маттас.
– Я соглашусь уничтожить его, – ответил Доминик. Он повернулся к Лео, сидевшему рядом и внимательно слушавшему их разговор. – Мне понадобится твоя помощь. И всем нужно знать, что ты думаешь об этом.
– Я согласен с твоим решением, – ответил Лео.
– Нам с Лео понадобится время, чтобы подготовиться. В тайне, – заявил Доминик. – Мы проведем церемонию здесь.
Поднявшись, он направился в библиотеку. Лео последовал за ним и захлопнул за собой дверь. Когда они остались наедине, он неловко опустился на скамью напротив Доминика. Его темные глаза сверлили старшего монаха, голос, хотя и был мягок, но требовал ответа.
– Твои молитвы бесполезны в этой земле, – сказал Лео. – Почему ты солгал?
– Маттас – единственный из нас, кто служил еще в старые времена, когда Орден был силен и многочислен. Теперь, когда нас в Ордене осталось так мало, мы должны держаться вместе. Если мы убьем ребенка, как того требует Маттас, мы сами разрушим Орден изнутри.
– Но что, если Маттас прав? Что, если мальчик – сын колдуна, уничтожившего первую часовню?
– Он – младенец. И как каждый человек, он сделает свой выбор между добром и злом, когда придет время и он станет старше.
Лео задумался.
– Ну и что ты хочешь от меня? – спросил он наконец.
– Наведи ауру вокруг ребенка. Лучше всего, пожалуй, зеленую. Когда я проведу своим амулетом через ауру, зажги ее. Это будет достаточно убедительно выглядеть. А потом мы отошлем ребенка.
Лео кивнул и вытащил свой сборник заклинаний с полки. Пока Доминик молился, чтобы его решение оказалось верным, Лео освежил в памяти слова и жесты простого заклинания.
Наконец Лео закрыл книгу, и оба монаха вышли к остальным Стражам в трапезную. Гектор неохотно передал ребенка Лео, тот положил обнаженного младенца на стол перед Домиником. Ребенок дрожал от холода и, казалось, был возмущен таким непочтительным обхождением, но все же не плакал. Его ярко-голубые глаза, глубокие, как у многих младенцев, не отрывались от ближайшего к нему предмета – амулета, который держал Доминик.
Круглый медный амулет представлял собой сферу, заключенную в окружность. Когда-то, в ином мире это был символ восходящего Солнца. Доминик невесело улыбнулся – даже в этом мире именно рассвет освобождает их от тяжких трудов каждое полнолуние.
Когда Доминик произнес свое заклинание, Лео прошептал свое, и над младенцем появилось сначала слабое, но все усиливавшееся сияние – сверкающая зеленая аура становилась ярче с каждым произносимым Домиником словом.
Когда сияние стало нестерпимым, Доминик повел сквозь него свой амулет. Как и просил Доминик, сияние отразилось амулетом, и яркие лучи света упали на лица монахов. Сияние выхватило из полумрака безучастное лицо Маттаса, на глазах Гектора блеснули слезы.
Доминик отвел амулет, сияние запульсировало, ослабло и медленно пропало.
– Кончено. Он – не сын дьявола, – объявил Доминик. – А теперь нам нужно дать ему покой.
Они совершили обряд наречения под открытым небом, на холодном ветру перед распахнутыми дверьми часовни. Если Полотно хоть как-то связано с ребенком, это должно проявиться сейчас – так заявил Доминик. Они опустились на колени прямо на грубые камни двора, ребенок лежал перед ними. И они распевали псалмы, которые должны были направить младенца на праведный путь.
– Нарекаю его Джонатаном, – произнес Доминик, когда они окончили пение, повторив выбранное самой Лейт имя. – Назначаю ему служение добру.
Он наклонился, чтобы окропить головку младенца, и тут цепь, на которой висел его амулет, порвалась. Тяжелый медный диск упал, его острая кромка порезала щечку младенца, диск со стуком упал на камень.
Джонатан повернул лицо в ту же сторону, и кромка амулета снова порезала его щеку, оставив вторую рану над первой. Он лишь слабо всхлипнул и замолк, когда святая вода окропила его лоб, чтобы очистить мысли, руки, чтобы направлять его труды, и ноги, чтобы вести его по стезе добра. Пока длился ритуал, Доминик с тревогой ждал какого-то знака. Но младенец лежал спокойно, хотя пронзительный ветер завывал в стенах крепости, и Полотно висело неподвижно, искрясь во мраке часовни.
– Джонатан, – повторил Доминик и запеленал ребенка. Он покинул остальных и унес младенца в свою спальню.
Лейт провела так много дней, составляя историю своей жизни – единственное наследство Джонатана, – что казалось неверным лишать мальчика этого знания. И все же Стражи решили, что, узнав о своем рождении, о своем возможном отце, ребенок будет потрясен.
И снова, запершись в библиотеке, Лео наложил руки на последние слова исповеди Лейт. Он произнес короткое заклинание, и слова, написанные Лейт, засветились, задрожали и исчезли. Лео взял перо и, подражая ее неровному, сбивчивому почерку, написал другие слова. Потом он внимательно перечитал написанное, прочитал всю исповедь, удалив любые ссылки и намеки на возможного отца Джонатана, так что теперь стало бесспорным, что его отец – Вар, и никто другой.
Все прочее осталось таким, как писала сама Лейт.
Он положил свиток в резную каменную шкатулку, где были сложены и прочие записи об истории Полотна, потом запер шкатулку сложным заклинанием, которое могли снять лишь он и Доминик. Ни один из Стражей, кроме них двоих, не умел читать, но ведь другие – воры и колдуны – смогут в этих повествованиях найти ключ к могуществу.
Через несколько месяцев ребенок уже достаточно окреп и подрос, чтобы выдержать переезд. Когда пришло время, они решили отослать его в Картакасс. Лео знал там одну семью, и, раз мальчик был светловолосым, он вполне мог стать там своим. Такие вещи случаются с детьми. Может быть, когда-нибудь этот ребенок вернется к ним. Если это произойдет, он будет вправе узнать о судьбе своей матери.
Той ночью монахи пировали – свежеубитый олень и последнее вино из Линде, такое редкое и необходимое для рассудка. То ли от вина, то ли по какой-то иной причине Лео оступился, когда нес последний сосуд с напитком, изгоняющим сны. Бутыль чуть не выскользнула из его рук, при этом выплеснулась чуть ли не половина содержимого.
Лео, Доминик и Пето пили, а Маттас и Гектор готовились сторожить часовню и крепость. Но когда они стали расходиться на ночь, Маттас потерял сознание. Его лицо побагровело, на лбу выступил обильный пот, что означало возвращение его старого недуга. Пето охотно заменил его той ночью, но для Маттаса не осталось ни глотка напитка.
– Я так давно уже не видел снов, – сказал Маттас Доминику, который довел его до постели. – Какие бы они ни были ужасные, я очень соскучился по видениям.
– Если я тебе понадоблюсь, крикни, и я приду, старый мой друг, – мрачно ответил Доминик.
– Я уже привык к тем штукам, что вытворяют существа с Полотна. Помни, сегодня ты тоже можешь увидеть сны, – сказал Маттас, разматывая повязку, закрывающую пустые глазницы. Доминик понял его и поспешил оставить старого монаха в одиночестве. Оставшись один, старый Маттас снял последний слой ткани, пробежал пальцами по лицу, ощупал обожженную кожу, вспоминая ту, столь далекую теперь ночь, когда огонь падал горящей стеной с разъяренных небес – разрушая их часовню, их дома, унося столько невинных жизней. Маттас тогда был смел, он вытаскивал из огня Стражей, заставлял их заниматься делом, так что ужас и паника вскоре улеглись.
В конце концов силы Полотна сумели отомстить им. Они убили всех Стражей, кроме одного. И они оставили Маттасу последнюю ужасную картину – его товарищи истекают кровью, льющейся из трещин на их почерневшей, обуглившейся коже. Даже когда ужасный удар был нанесен по его глазам, Маттас сумел продолжить псалом. Даже тогда.
Все упорство, вся его твердость исчезли вместе со зрением. Осталось лишь терпение. Он выиграл тот страшный бой. Никакая новая жестокость сил Полотна уже не сможет превзойти совершенное.
– Давайте, – прошептал он, укладываясь в узкую кровать. – Давайте, темные души, покажите мне что хотите.
Он уже задремал, когда кровь наполнила его рот, он закашлялся, брызгая алыми каплями на подушку. Сердце его забилось быстрее, страх и слабость овладели его рассудком. Мгновение бессилие было таким неподдельным, что это уже не могло быть сном. Потом он услышал голос, призывающий его явиться и начать пение псалмов – как ему показалось, голос доносился издалека. Он понял, что началась его ночь пыток.
Он попробовал подняться, но не смог даже пошевелиться. Он попытался заговорить, но понял, что потерял дар речи. Тьма сомкнулась вокруг него, и из ее глубин доносились голоса Стражей, распевающих его имя, он чувствовал, как давят его путы, которыми они обматывают его тело, как начинается длинная медленная погребальная песнь. Он чувствовал, что его поднимают, сносят по ступеням из комнаты к его могиле, которая уже вырыта рядом с часовней. Таков был обычай Ордена – его душа должна сторожить Полотно и при жизни, и после смерти. И его опустили на дно. Он чувствовал, как земля засыпает его, вдавливает. Он услышал смех…
Искушающий. Торжествующий.
Настала ночь. Живой Маттас был стар и дряхл. Суставы рук и ног распухли от артрита. Но призрак того, каким он был когда-то, восстал из своей могилы – вновь юный и совершенный. Маттас вновь мог видеть, как приближается он к дверям часовни, чтобы занять свое место и приготовиться к долгой ночи псалмов.
Лишь двое Стражей вышли из зала. Он пристальнее вгляделся в их лица, с трудом узнал Лео и Доминика. Они ужасно постарели.
У Доминика был костыль, и он тяжело опирался на эту подпорку, не в силах удерживать вес тела на слабых ногах. Глаза его гноились, кожа на руках побледнела и сморщилась. Его свободная рука сильно тряслась, пока он ковылял на свое место перед часовней. Лео стоял рядом – тоже старый и слабый, но все еще решительный. Чернокрыл кружился над крепостью, и его темная тень проносилась по камням двора.
Ужасные полузвери-полулюди карабкались по стенам, рвались внутрь. Когда последние Стражи начали пение, под напором когтей и косматых лап тварей рухнули прогнившие ворота в крепость. Кошмарная стая чудищ бросилась вперед, их пасти были жадно распахнуты, пена клубилась на клыках – они жаждали насыщения. Бегущая первой тварь – огромная и темная, больше похожая на медведя, чем на человека, пинком отбросила Лео к каменной стене часовни. Огромные челюсти пронзили ветхое серое одеяние и впились в бледную старческую кожу.
Начиная просыпаться, Маттас успокоил сбивчивое дыхание и вновь позволил рассудку задремать. Как только убаюкивающая, покойная темнота сна заполнила все существо Маттаса, кто-то начал нашептывать ему мысли.
Если бы Маттас мог полностью проснуться, если бы у него остались глаза, он бы увидел серую тень рядом с кроватью, тонкие шевелящиеся губы. Всю ночь тень оставалась с ним, проникая в его собственные беспорядочные сновидения, вкладывая в его сознание слова: «Джонатан сделает это. Джонатан уничтожит тебя. Джонатана нужно прогнать».
Когда Маттас присоединился к остальным за завтраком, выяснилось, что не ему одному привиделось ужасное будущее. Доминик и Лео видели такие же сны, только Лео было сказано, что ребенка нельзя отпускать, а Доминик во сне вообще не слышал о Джонатане.
– Быть может, это вещие сны, – сказал Гектор. – Помню, в детстве отец каждое утро пересказывал нам, что видел во сне, а потом решал, как прожить этот день. Я хотел бы знать, какие были бы мои сны. Я выпил порцию Лео лишь потому, что иначе вы исключили бы меня из Ордена.
– И правильно бы сделали, – возразил Маттас. – Ты не знаешь, каковы были наши ночи, пока к нам не пришел Лео и не начал готовить этот напиток.
Фиан был ранен. Я ожидала, что Маэв будет рассчитывать на мою помощь, повернет и заляжет. Но она направилась к востоку, двигаясь параллельно дороге на Тимори, потом пересекла дорогу и продолжала бежать по южному берегу озера Кронов. Несомненно, она хотела измотать Фиана перед их последней схваткой. Мне было достаточно лишь следовать за ними и помочь, только если это понадобится, а не бросаться в бой, рискуя поранить своего неродившегося сына.
Лес становился все гуще. Река делала крутой поворот в сторону от дороги. Какое-то врожденное животное чувство подсказало мне остановиться, прижаться к земле и ползти через подлесок. Запахи моего любовника и моей подруги влекли меня вперед, я не обращала внимания на другой, пугающий запах. Но чем дальше я ползла, тем сильнее он становился, пока я не поняла, что это смрад разложения. Хотелось развернуться и бежать подальше от этого места, но я не могла оставить Маэв и продолжала ползти.
Взгляду открылся большой побеленный дом, показавшийся крайне опасным. Это было мрачное место, затененное высокими деревьями, окружавшими опушку. Из трубы вился плотный дым, других признаков, что там внутри кто-то есть, я не заметила. Обегая дом вокруг, я наткнулась на гору костей гоблинов – ярко-белых и желтых. Головы были сложены в другую кучку – поменьше. Те морды, на которых еще оставалась шкура, были столь омерзительны, что казались еще страшнее, чем при жизни этих чудищ. Одни головы были темными, другие посветлее, и – я внимательнее пригляделась к ужасной горке – среди них было несколько человечьих голов. Головы мужчин, женщин и реже – детей. Шерсть встала дыбом у меня на загривке. Опасаясь, что убийца гоблинов может заметить меня, я осторожно попятилась прочь и спряталась за деревьями. Громкий хруст заставил меня оцепенеть. Я в испуге замерла – мимо меня на опушку выбежала женщина.
Маэв! Ее походка была неверной, от тела исходил густой запах смерти. Это была Маэв – и это была не она.
– Фиан! – крикнула она, и в ее таком знакомом голосе были вызов и насмешка. – Выйди ко мне в человеческом облике, Фиан. Если не боишься!
Прошло несколько мгновений, прежде чем Фиан ответил. В обличье волка он вышел из кустов, поводя по сторонам мордой и вглядываясь в тени деревьев. Затем, столь же быстро и изящно, как он проделал это в нашем доме, он принял вид человека и двинулся к Маэв, держа нож кверху, готовый нанести удар. Я медленно повернулась в листве, готовясь к прыжку.
Маэв шагнула к Фиану, подняв руки. Я только подумала, что она сдается, и в этот момент Маэв бросилась на него и с нечеловеческой силой развела ему руки в стороны. Сделав это, она издала победный крик, который повторили два хриплых вопля, донесшихся из дома.
Свет вокруг Фиана задрожал, образуя прозрачную серебряную клетку. Хотя он сопротивлялся и пытался вырваться, Маэв легко удерживала его руки, пока сияние не прекратилось. С холодным смешком она отпустила его, отступив от волшебной клетки. Его руки остались разведенными в стороны, зажатые сверкающими прутьями, – он изо всех сил пытался освободиться, но не мог.
Два ужасных призрака явились из дома и, передвигаясь на бесформенных конечностях, поплыли к клетке. Одна ведьма была огромного роста и черна как ночь, ее зубы были столь велики, что она не могла закрыть рта, даже не могла глотать. Слюна стекала по ее подбородку, длинными нитями свисала на балахон. Вторая ведьма была вдвое меньше. Желтая, покрытая язвами, как от проказы, она приближалась к клетке с мерзким кудахтаньем.
Это, должно быть, те самые ведьмы, о которых говорил Андор, подумала я. Хотелось выскочить и спасти Маэв, но мое тело отказывалось подчиниться, что-то подсказывало мне, что это – не Маэв.
Фиан отчаянно пытался втянуть руки внутрь клетки, умоляя Маэв освободить его. Явно опасаясь надвигавшихся ведьм, Маэв какое-то мгновение, как мне показалось, хотела помочь ему. Она снова взяла его за руки, поцеловала их и что-то тихо прошептала ему на ухо. Мой острый волчий слух позволил разобрать ее слова:
– Теперь ты будешь любить меня, муж?
– Всегда буду, – ответил он.
При этих словах я рассмеялась. Ее не проведешь лживыми обещаниями – мою Маэв.
В эту минуту на опушку ступила вторая Маэв – с острым ведьминым лицом и сверкающей серебряной шкурой. А первая Маэв обрела свой настоящий облик.
Существо было самым маленьким из трех ведьм. Хотя кожа у нее была зеленой, как у жабы, а оранжевые глаза светились, как у ящерицы, она все еще сохраняла нечто, напоминавшее о ее былой красоте. Обходя клетку и рассматривая пленника, она двигалась даже с изяществом. Ее проклятие должно было быть самым страшным.
– Ты будешь любить меня? – снова спросила она мелодичным голосом. Одна рука – тонкая, покрытая чешуей, с черными кривыми когтями – дотронулась до его ладони. Когтем второй руки она глубоко поцарапала его запястье. Потом опустила голову и стала жадно высасывать струйку крови, побежавшую из раны. Подползли две другие ведьмы. Первая отняла губы от раны на запястье Фиана, и та немедленно затянулась. Коротенькая ведьма с проказой тут же глубоко впилась в руку в другом месте. Сверкающая черная тварь дождалась своей очереди, и вот ее огромные зубы начали вырывать куски плоти из протянутой руки Фиана.
– Это всегда большое удовольствие для нас – убить кого-нибудь столь же красивого, как ты. Это даже приятнее, что ты умрешь не сразу, – сказала самая низкая по-прежнему голосом Маэв. Фиан не слышал ее. Он вопил, стонал, рычал от боли.
– Лисичка, – позвала черная тварь, покончив со страшным пиршеством. Ее глухой низкий голос больно отдавался в моих ушах. – Иди, возьми награду.
С этими словами она бросила на землю две большие связки шкур гоблинов. Маэв – по-прежнему в облике лисы – подхватила их зубами за веревки и побежала прочь, трусливо поджимая хвост.
Ведьмы были довольны добычей, Маэв – наградой. Я уже не могла выносить крики Фиана и тоже покинула страшную опушку. Стараясь держаться так, чтобы ветер не донес до нее мой запах, я последовала за ней к дому.
До дома было еще довольно далеко, когда Маэв остановилась, быстро обернулась человеком, перевязала шкуры, сделав из двух связок одну большую, а оставшиеся шкуры свернув кольцом. Надев этот воротник на шею, она вновь превратилась, но не в лису. На этот раз я увидела, как она загнана, услышала боль в ее единственном вскрике.
На опушке стоял волк. Огромный черный волк, так мне знакомый!
Она подхватила связку и потрусила дальше, но тут я обогнала ее. Держа в зубах нож, я зарычала и преградила ей путь.
Что я увидела в этих черных, диких глазах? Конечно, удивление. И печаль. Потом Маэв превратилась в ту, кого я лучше всего знала, и ее накрашенные губы искривились в улыбке.
– Теперь ты знаешь, – сказала она. – Я – картаканка. На мне проклятие и отца, и матери. Я могу превращаться, во что пожелаю.
Я мотнула головой. Хотя я не могла говорить, мой вопрос был очевиден.
– Ужасная троица правит в этой стране, – горько произнесла Маэв. – И они управляют мной. Они наложили на меня проклятье, и я не могу не подчиняться им. Быть может, вскоре я смогу стать достаточно сильной, чтобы разрушить их заклинания и наконец освободиться. И тогда никто не сможет управлять мной.
А я? Кто управляет мной? Зарычав, я прыгнула на нее, сбила с ног, отбежала назад, в мгновение ока обрела человеческий облик и вновь бросилась на нее. Пронзительный отчаянный вопль разнесся по лесу, когда серебряный нож пронзил ее плоть.
Я убила бы ее, если бы не задержалась, чтобы в последний раз заглянуть ей в глаза. Прекрасные, совершенные и отрешенные. Она не сопротивлялась. Ужаснувшись собственной кровожадности, я отпрянула от нее, уронила кинжал и помчалась прочь.
Лес был не страшен, когда я проводила в нем целые дни в волчьем облике. Я спала под деревьями и не отличала правду от выдумки. Маэв была моей хозяйкой и, так же как и ее мать, после моих родов она бы жестоко управляла мной. Я уже знала, каким был бы ее первый приказ.
Выбор у меня был невелик и жесток. Я могла вернуться домой и уничтожить ее – и свой рассудок. Или уничтожить себя и своего неродившегося сына. Я направилась на юг, а потом на запад. Если между мной и Линде будут горы, власть Маэв надо мной окажется слабее, так же как и ее жадное стремление украсть Полотно. Я знала, что нужно делать.
Следующим днем я взбиралась по тропинке, поднимавшейся к крепости, в которой укрывались Стражи. И хотя я была им обузой, они ласково обращались со мной, исполняли мои желания и делали все, что могли, для меня и ребенка. Они даже по очереди сидели со мной, пока я не запретила им это. Потом я попросила как-нибудь записать историю Вара, мою и Полотна. На этом свитке я записала гораздо больше, но однажды ты, мой сын, поймешь, почему я так поступаю. Понимаешь, мне не хватает Маэв – я тоскую по ней даже больше, чем если бы просто убила ее. И когда ты родишься – дитя Вара или той ночи кошмаров, какая разница? – я отдам тебя Стражам. А потом пойду в часовню и сорву Полотно со стены. Я оберну вокруг себя невесомую ткань и почувствую, как растворяется, исчезает моя жизнь, моя душа, как тело, рассудок растекаются, растягиваются по волокнам ткани. И хотя мне не будет покоя, мне будет хорошо с моим мужем и другими. Не проклятой – я не думаю, что кто-то проклят, пока жив, – но захваченной в плен, какой я была всегда, пока судьба не вынесет мне приговор.
Часть вторая. Джонатан
Глава 7
«Я знал, что женщина зачнет, знал с того самого момента, когда коснулся ее дрожащего тела. После стольких голодных лет полужизни в этой тюрьме ее страх пенится, бурлит во мне – свежий и сладкий, как молодое вино. Как я попользовался ею, как сорвал ее невинность.
Как я пользуюсь ею сейчас, мучая все те дни, что она носит на себе свое собственное проклятие. Из всех тупиц, которые взваливали на себя это бремя, она самая глупая, ведь она обладала силой, способной разрушить мои мечты, но сама отказалась от этого.
Столько пустых и холодных ночей – и вот эта ничего не подозревающая любовница из иного мира дарит мне надежду! Я жду наше дитя – того, кому назначено явиться, – и он освободит меня».
* * *
Брат Доминик – глава Ордена Стражей – сидел за столом в обеденном зале, закрыв глаза ладонями. Перед ним лежал развернутый свиток с признанием Лейт о сыне. Другие четыре брата Ордена сидели вокруг – им нужно было сообща принять решение.
Стражи знали, что Лейт вернулась с помутнением рассудка, но даже Ивар, бывший учитель Лео, не мог понять, чем вызвано ее странное отчаяние. Монахи следили за ней, надеясь, что печаль покинет ее после рождения ребенка. Вместо этого Лейт исчезла, когда не прошло еще и недели со дня появления младенца на свет. Теперь, когда уже было слишком поздно помогать ей, Стражи нашли свиток, который она спрятала в библиотеке.
И теперь они поняли все. Хотя на многие вопросы они нашли ответы в трагической исповеди Лейт, возник другой, гораздо более серьезный вопрос.
Ребенок.
Как и всегда, Маттас оказался самым прямолинейным и бессердечным, как будто потеря зрения лишила его душу остатков сострадания.
– Младенец – сын одной из душ, захваченных Полотном. Его нужно немедленно уничтожить – и все тут, – заявил старый монах, хлопнув по столу ладонью.
Гектор взглянул на младенца, спящего у него на руках. Огромный Гектор с крупными, жесткими чертами лица и шапкой темных спутавшихся волос был похож скорее на завсегдатая кабака, которым он когда-то и был, чем на того доброго великана, что помогал Доминику при родах Лейт.
Все это время, как только Лейт исчезла, он заботился о ребенке, как о своем собственном. Сейчас он пришел в неподдельный ужас.
– Наш Орден борется за мир и гармонию, – произнес он. – Маттас всех нас обратит в убийц.
– Подумай о тех монстрах, что скрыты там, – ответил Маттас, – о бессмертных.
– От бессмертных не рождаются дети, – возразил Гектор, – Ликантропы.
– Не все оборотни – зло, Маттас. Вспомни Андора. Если Андору был зов, то разве кто-то будет противиться тому, чтобы принять его? – мягко спросил брат Пето.
– Андор был побежден, но не рожден для этого, – ответил Маттас. – Лейт написала о человеке с серебряными волосами, который был на Полотне, – он потер пустые глазницы пальцами. – Я вспоминаю этого человека с серебряными волосами. Я отлично помню его лицо, потому что это было последнее, что я видел перед тем, как мне выжгло глаза. Он ослепил меня. Он разрушает Орден. И вот, у ребенка – серебряные волосы. Как ты можешь сомневаться в том, кто его отец?
– У многих малышей сначала светлые волосы, а потом они темнеют с возрастом, – возразил Гектор.
– Нет ли такого испытания, которое могло бы дать нам ответ? – спросил Пето.
Доминик заметил, как дрожат руки Пето – это всегда было у него признаком сильного волнения. В те ночи, когда просыпались души на Полотне, бледный, худой монах дрожал как осиновый лист на ветру. Но Пето никогда не разрывал круга Стражей. Доминика поражала воля и решимость молодого монаха.
Он посмотрел на остальных, задаваясь вопросом – что же случится с их верой, с их единством.
– Есть способ узнать – обычный ли это младенец. Я знаю, как это сделать, – произнес Доминик. – Я призову бога, которому служил, пока не попал в эту страну. Он – бог Солнца и Жизни, которую дает Солнце. Надеюсь, он даст нам ответ.
– А если он скажет, что ребенок испорчен, что мы станем делать? – спросил Маттас.
– Я соглашусь уничтожить его, – ответил Доминик. Он повернулся к Лео, сидевшему рядом и внимательно слушавшему их разговор. – Мне понадобится твоя помощь. И всем нужно знать, что ты думаешь об этом.
– Я согласен с твоим решением, – ответил Лео.
– Нам с Лео понадобится время, чтобы подготовиться. В тайне, – заявил Доминик. – Мы проведем церемонию здесь.
Поднявшись, он направился в библиотеку. Лео последовал за ним и захлопнул за собой дверь. Когда они остались наедине, он неловко опустился на скамью напротив Доминика. Его темные глаза сверлили старшего монаха, голос, хотя и был мягок, но требовал ответа.
– Твои молитвы бесполезны в этой земле, – сказал Лео. – Почему ты солгал?
– Маттас – единственный из нас, кто служил еще в старые времена, когда Орден был силен и многочислен. Теперь, когда нас в Ордене осталось так мало, мы должны держаться вместе. Если мы убьем ребенка, как того требует Маттас, мы сами разрушим Орден изнутри.
– Но что, если Маттас прав? Что, если мальчик – сын колдуна, уничтожившего первую часовню?
– Он – младенец. И как каждый человек, он сделает свой выбор между добром и злом, когда придет время и он станет старше.
Лео задумался.
– Ну и что ты хочешь от меня? – спросил он наконец.
– Наведи ауру вокруг ребенка. Лучше всего, пожалуй, зеленую. Когда я проведу своим амулетом через ауру, зажги ее. Это будет достаточно убедительно выглядеть. А потом мы отошлем ребенка.
Лео кивнул и вытащил свой сборник заклинаний с полки. Пока Доминик молился, чтобы его решение оказалось верным, Лео освежил в памяти слова и жесты простого заклинания.
Наконец Лео закрыл книгу, и оба монаха вышли к остальным Стражам в трапезную. Гектор неохотно передал ребенка Лео, тот положил обнаженного младенца на стол перед Домиником. Ребенок дрожал от холода и, казалось, был возмущен таким непочтительным обхождением, но все же не плакал. Его ярко-голубые глаза, глубокие, как у многих младенцев, не отрывались от ближайшего к нему предмета – амулета, который держал Доминик.
Круглый медный амулет представлял собой сферу, заключенную в окружность. Когда-то, в ином мире это был символ восходящего Солнца. Доминик невесело улыбнулся – даже в этом мире именно рассвет освобождает их от тяжких трудов каждое полнолуние.
Когда Доминик произнес свое заклинание, Лео прошептал свое, и над младенцем появилось сначала слабое, но все усиливавшееся сияние – сверкающая зеленая аура становилась ярче с каждым произносимым Домиником словом.
Когда сияние стало нестерпимым, Доминик повел сквозь него свой амулет. Как и просил Доминик, сияние отразилось амулетом, и яркие лучи света упали на лица монахов. Сияние выхватило из полумрака безучастное лицо Маттаса, на глазах Гектора блеснули слезы.
Доминик отвел амулет, сияние запульсировало, ослабло и медленно пропало.
– Кончено. Он – не сын дьявола, – объявил Доминик. – А теперь нам нужно дать ему покой.
Они совершили обряд наречения под открытым небом, на холодном ветру перед распахнутыми дверьми часовни. Если Полотно хоть как-то связано с ребенком, это должно проявиться сейчас – так заявил Доминик. Они опустились на колени прямо на грубые камни двора, ребенок лежал перед ними. И они распевали псалмы, которые должны были направить младенца на праведный путь.
– Нарекаю его Джонатаном, – произнес Доминик, когда они окончили пение, повторив выбранное самой Лейт имя. – Назначаю ему служение добру.
Он наклонился, чтобы окропить головку младенца, и тут цепь, на которой висел его амулет, порвалась. Тяжелый медный диск упал, его острая кромка порезала щечку младенца, диск со стуком упал на камень.
Джонатан повернул лицо в ту же сторону, и кромка амулета снова порезала его щеку, оставив вторую рану над первой. Он лишь слабо всхлипнул и замолк, когда святая вода окропила его лоб, чтобы очистить мысли, руки, чтобы направлять его труды, и ноги, чтобы вести его по стезе добра. Пока длился ритуал, Доминик с тревогой ждал какого-то знака. Но младенец лежал спокойно, хотя пронзительный ветер завывал в стенах крепости, и Полотно висело неподвижно, искрясь во мраке часовни.
– Джонатан, – повторил Доминик и запеленал ребенка. Он покинул остальных и унес младенца в свою спальню.
* * *
Лейт провела так много дней, составляя историю своей жизни – единственное наследство Джонатана, – что казалось неверным лишать мальчика этого знания. И все же Стражи решили, что, узнав о своем рождении, о своем возможном отце, ребенок будет потрясен.
И снова, запершись в библиотеке, Лео наложил руки на последние слова исповеди Лейт. Он произнес короткое заклинание, и слова, написанные Лейт, засветились, задрожали и исчезли. Лео взял перо и, подражая ее неровному, сбивчивому почерку, написал другие слова. Потом он внимательно перечитал написанное, прочитал всю исповедь, удалив любые ссылки и намеки на возможного отца Джонатана, так что теперь стало бесспорным, что его отец – Вар, и никто другой.
Все прочее осталось таким, как писала сама Лейт.
Он положил свиток в резную каменную шкатулку, где были сложены и прочие записи об истории Полотна, потом запер шкатулку сложным заклинанием, которое могли снять лишь он и Доминик. Ни один из Стражей, кроме них двоих, не умел читать, но ведь другие – воры и колдуны – смогут в этих повествованиях найти ключ к могуществу.
Через несколько месяцев ребенок уже достаточно окреп и подрос, чтобы выдержать переезд. Когда пришло время, они решили отослать его в Картакасс. Лео знал там одну семью, и, раз мальчик был светловолосым, он вполне мог стать там своим. Такие вещи случаются с детьми. Может быть, когда-нибудь этот ребенок вернется к ним. Если это произойдет, он будет вправе узнать о судьбе своей матери.
* * *
Той ночью монахи пировали – свежеубитый олень и последнее вино из Линде, такое редкое и необходимое для рассудка. То ли от вина, то ли по какой-то иной причине Лео оступился, когда нес последний сосуд с напитком, изгоняющим сны. Бутыль чуть не выскользнула из его рук, при этом выплеснулась чуть ли не половина содержимого.
Лео, Доминик и Пето пили, а Маттас и Гектор готовились сторожить часовню и крепость. Но когда они стали расходиться на ночь, Маттас потерял сознание. Его лицо побагровело, на лбу выступил обильный пот, что означало возвращение его старого недуга. Пето охотно заменил его той ночью, но для Маттаса не осталось ни глотка напитка.
– Я так давно уже не видел снов, – сказал Маттас Доминику, который довел его до постели. – Какие бы они ни были ужасные, я очень соскучился по видениям.
– Если я тебе понадоблюсь, крикни, и я приду, старый мой друг, – мрачно ответил Доминик.
– Я уже привык к тем штукам, что вытворяют существа с Полотна. Помни, сегодня ты тоже можешь увидеть сны, – сказал Маттас, разматывая повязку, закрывающую пустые глазницы. Доминик понял его и поспешил оставить старого монаха в одиночестве. Оставшись один, старый Маттас снял последний слой ткани, пробежал пальцами по лицу, ощупал обожженную кожу, вспоминая ту, столь далекую теперь ночь, когда огонь падал горящей стеной с разъяренных небес – разрушая их часовню, их дома, унося столько невинных жизней. Маттас тогда был смел, он вытаскивал из огня Стражей, заставлял их заниматься делом, так что ужас и паника вскоре улеглись.
В конце концов силы Полотна сумели отомстить им. Они убили всех Стражей, кроме одного. И они оставили Маттасу последнюю ужасную картину – его товарищи истекают кровью, льющейся из трещин на их почерневшей, обуглившейся коже. Даже когда ужасный удар был нанесен по его глазам, Маттас сумел продолжить псалом. Даже тогда.
Все упорство, вся его твердость исчезли вместе со зрением. Осталось лишь терпение. Он выиграл тот страшный бой. Никакая новая жестокость сил Полотна уже не сможет превзойти совершенное.
– Давайте, – прошептал он, укладываясь в узкую кровать. – Давайте, темные души, покажите мне что хотите.
Он уже задремал, когда кровь наполнила его рот, он закашлялся, брызгая алыми каплями на подушку. Сердце его забилось быстрее, страх и слабость овладели его рассудком. Мгновение бессилие было таким неподдельным, что это уже не могло быть сном. Потом он услышал голос, призывающий его явиться и начать пение псалмов – как ему показалось, голос доносился издалека. Он понял, что началась его ночь пыток.
Он попробовал подняться, но не смог даже пошевелиться. Он попытался заговорить, но понял, что потерял дар речи. Тьма сомкнулась вокруг него, и из ее глубин доносились голоса Стражей, распевающих его имя, он чувствовал, как давят его путы, которыми они обматывают его тело, как начинается длинная медленная погребальная песнь. Он чувствовал, что его поднимают, сносят по ступеням из комнаты к его могиле, которая уже вырыта рядом с часовней. Таков был обычай Ордена – его душа должна сторожить Полотно и при жизни, и после смерти. И его опустили на дно. Он чувствовал, как земля засыпает его, вдавливает. Он услышал смех…
Искушающий. Торжествующий.
Настала ночь. Живой Маттас был стар и дряхл. Суставы рук и ног распухли от артрита. Но призрак того, каким он был когда-то, восстал из своей могилы – вновь юный и совершенный. Маттас вновь мог видеть, как приближается он к дверям часовни, чтобы занять свое место и приготовиться к долгой ночи псалмов.
Лишь двое Стражей вышли из зала. Он пристальнее вгляделся в их лица, с трудом узнал Лео и Доминика. Они ужасно постарели.
У Доминика был костыль, и он тяжело опирался на эту подпорку, не в силах удерживать вес тела на слабых ногах. Глаза его гноились, кожа на руках побледнела и сморщилась. Его свободная рука сильно тряслась, пока он ковылял на свое место перед часовней. Лео стоял рядом – тоже старый и слабый, но все еще решительный. Чернокрыл кружился над крепостью, и его темная тень проносилась по камням двора.
Ужасные полузвери-полулюди карабкались по стенам, рвались внутрь. Когда последние Стражи начали пение, под напором когтей и косматых лап тварей рухнули прогнившие ворота в крепость. Кошмарная стая чудищ бросилась вперед, их пасти были жадно распахнуты, пена клубилась на клыках – они жаждали насыщения. Бегущая первой тварь – огромная и темная, больше похожая на медведя, чем на человека, пинком отбросила Лео к каменной стене часовни. Огромные челюсти пронзили ветхое серое одеяние и впились в бледную старческую кожу.
Начиная просыпаться, Маттас успокоил сбивчивое дыхание и вновь позволил рассудку задремать. Как только убаюкивающая, покойная темнота сна заполнила все существо Маттаса, кто-то начал нашептывать ему мысли.
Если бы Маттас мог полностью проснуться, если бы у него остались глаза, он бы увидел серую тень рядом с кроватью, тонкие шевелящиеся губы. Всю ночь тень оставалась с ним, проникая в его собственные беспорядочные сновидения, вкладывая в его сознание слова: «Джонатан сделает это. Джонатан уничтожит тебя. Джонатана нужно прогнать».
Когда Маттас присоединился к остальным за завтраком, выяснилось, что не ему одному привиделось ужасное будущее. Доминик и Лео видели такие же сны, только Лео было сказано, что ребенка нельзя отпускать, а Доминик во сне вообще не слышал о Джонатане.
– Быть может, это вещие сны, – сказал Гектор. – Помню, в детстве отец каждое утро пересказывал нам, что видел во сне, а потом решал, как прожить этот день. Я хотел бы знать, какие были бы мои сны. Я выпил порцию Лео лишь потому, что иначе вы исключили бы меня из Ордена.
– И правильно бы сделали, – возразил Маттас. – Ты не знаешь, каковы были наши ночи, пока к нам не пришел Лео и не начал готовить этот напиток.