Страница:
— Послушайте, Шалго, почему вы до сих пор не выдали меня и не рассказали, что в конце концов я ведь тоже агент англичан?
— Потому что вы, Кальман, не агент. Вы окончили курсы английской разведки, но не для того, чтобы шпионить и бороться против народной демократии.
— Что же вы мне советуете? Сказать об этом Каре?
Шалго остановился, поставил ногу на чугунную решетку и, тяжело дыша от натуги, завязал шнурок. За последние месяцы он сильно располнел.
— Видите ли, Борши, — начал он, — если хотите послушаться моего совета, Каре об этом не говорите. И я объясню вам почему. Ваша откровенность причинила бы ему только лишние заботы: он любит вас, верит вам, но он не вправе один решать вашу судьбу. Для этого его власти недостаточно. А те, кому он подчиняется, не поверят ни одному вашему слову.
Итак, Кальман молчал. Объяснение Шалго показалось ему логичным, тем более что он чувствовал себя чистым, незапятнанным, так как не совершил никаких прегрешений против республики.
Через несколько дней Кальмана Борши неожиданно вызвали на проспект Андраши, 60. Сперва его принял молодой следователь, а спустя некоторое время пришел еще один — пожилой, худощавый, усатый. Положение Кальмана было не из легких. А поскольку он вынужден был умалчивать о многом из своего прошлого, показания его выглядели неполными, местами противоречивыми, и он чувствовал сам, что следователи не верят ему.
По улице шли демонстранты, и в окно долетали слова «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Когда песня смолкла вдали, усатый спросил:
— Почему вы не вступили в коммунистическую партию?
— А почему я должен был в нее вступить? Ведь я никогда не считал себя коммунистом.
— Но все ваши друзья коммунисты: и Шандор Домбаи, и Эрне Кара… и покойная невеста…
— А я вот не коммунист!
— Да, конечно, — согласился усатый. — Вот вы говорите, что товарищ Калди умерла у вас на руках.
— Да, ее убили, — сказал Кальман. — Лейтенант Бонер и майор Шликкен убили ее.
— Но кто ее выдал немцам? — Усатый следователь закурил сигарету. — И почему вас посадили в одну камеру с ней? Это довольно необычно.
— Возможно, что необычно. Ответ на этот вопрос вам мог бы дать Шликкен. Может быть, он хотел предоставить мне возможность проститься с Марианной.
Молодой следователь презрительно усмехнулся.
— Вот уж не знал, что гестаповцы были такими гуманными.
— Больше я ничего не могу сказать. — Кальман становился все более раздражительным, но старался сдерживать себя и не лезть на рожон.
— Ну и, наконец, эта история с побегом, — сказал усатый. — Странно, что вам так легко удалось бежать из гестапо. — Он взглянул на своего молодого коллегу.
— Удавалось это и другим, — возразил Кальман.
— Да, — согласился усатый. — Однако непонятно, почему товарищ Калди не сказала вам в камере, кто же ее все-таки предал.
Кальман мог бы, конечно, признаться сейчас, что одной из предательниц была Илона Хорват, но назови он Илонку, та, в свою очередь, покажет, что и он, Кальман Борши, небезгрешен.
— Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы подозреваете в предательстве меня?
— Мы просто хотели бы поймать предателя, — уклончиво ответил усатый.
— И я тоже, — сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.
— Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?
— Не знал. Ничего другого сказать не могу. Прошу вас справиться у полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам может сказать, был ли я предателем…
— У кого нам справляться — это уж предоставьте решать нам, — возразил молодой и зашептался с усатым.
Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так и подмывало спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.
— Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.
Но молодой следователь сделал такое движение рукой и состроил такую кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: «Нашли на кого ссылаться…»
— А вот когда вас арестовали немцы, — продолжал усатый, — сколько всего заключенных было в подвале?
— Не знаю.
— Но, по-видимому, вас было несколько человек?
— Возможно.
— А когда вы бежали из подвала вместе с тем хортистским контрразведчиком…
— С Шалго, — вставил Кальман.
— Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, — строго взглянул на Кальмана следователь. — Почему вы не освободили остальных узников?
Вопрос следователя был весьма логичен.
— Не знаю, — сказал Кальман. — О них я в тот момент не думал.
— Это похоже на таких, как вы, — заметил усатый.
Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся к окну.
— Где ваш дядя?
— Не знаю. Слышал, что он погиб.
— От кого слышали?
— Мне сказал об этом товарищ Кара.
Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.
— Потому что вы, Кальман, не агент. Вы окончили курсы английской разведки, но не для того, чтобы шпионить и бороться против народной демократии.
— Что же вы мне советуете? Сказать об этом Каре?
Шалго остановился, поставил ногу на чугунную решетку и, тяжело дыша от натуги, завязал шнурок. За последние месяцы он сильно располнел.
— Видите ли, Борши, — начал он, — если хотите послушаться моего совета, Каре об этом не говорите. И я объясню вам почему. Ваша откровенность причинила бы ему только лишние заботы: он любит вас, верит вам, но он не вправе один решать вашу судьбу. Для этого его власти недостаточно. А те, кому он подчиняется, не поверят ни одному вашему слову.
Итак, Кальман молчал. Объяснение Шалго показалось ему логичным, тем более что он чувствовал себя чистым, незапятнанным, так как не совершил никаких прегрешений против республики.
Через несколько дней Кальмана Борши неожиданно вызвали на проспект Андраши, 60. Сперва его принял молодой следователь, а спустя некоторое время пришел еще один — пожилой, худощавый, усатый. Положение Кальмана было не из легких. А поскольку он вынужден был умалчивать о многом из своего прошлого, показания его выглядели неполными, местами противоречивыми, и он чувствовал сам, что следователи не верят ему.
По улице шли демонстранты, и в окно долетали слова «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Когда песня смолкла вдали, усатый спросил:
— Почему вы не вступили в коммунистическую партию?
— А почему я должен был в нее вступить? Ведь я никогда не считал себя коммунистом.
— Но все ваши друзья коммунисты: и Шандор Домбаи, и Эрне Кара… и покойная невеста…
— А я вот не коммунист!
— Да, конечно, — согласился усатый. — Вот вы говорите, что товарищ Калди умерла у вас на руках.
— Да, ее убили, — сказал Кальман. — Лейтенант Бонер и майор Шликкен убили ее.
— Но кто ее выдал немцам? — Усатый следователь закурил сигарету. — И почему вас посадили в одну камеру с ней? Это довольно необычно.
— Возможно, что необычно. Ответ на этот вопрос вам мог бы дать Шликкен. Может быть, он хотел предоставить мне возможность проститься с Марианной.
Молодой следователь презрительно усмехнулся.
— Вот уж не знал, что гестаповцы были такими гуманными.
— Больше я ничего не могу сказать. — Кальман становился все более раздражительным, но старался сдерживать себя и не лезть на рожон.
— Ну и, наконец, эта история с побегом, — сказал усатый. — Странно, что вам так легко удалось бежать из гестапо. — Он взглянул на своего молодого коллегу.
— Удавалось это и другим, — возразил Кальман.
— Да, — согласился усатый. — Однако непонятно, почему товарищ Калди не сказала вам в камере, кто же ее все-таки предал.
Кальман мог бы, конечно, признаться сейчас, что одной из предательниц была Илона Хорват, но назови он Илонку, та, в свою очередь, покажет, что и он, Кальман Борши, небезгрешен.
— Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы подозреваете в предательстве меня?
— Мы просто хотели бы поймать предателя, — уклончиво ответил усатый.
— И я тоже, — сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.
— Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?
— Не знал. Ничего другого сказать не могу. Прошу вас справиться у полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам может сказать, был ли я предателем…
— У кого нам справляться — это уж предоставьте решать нам, — возразил молодой и зашептался с усатым.
Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так и подмывало спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.
— Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.
Но молодой следователь сделал такое движение рукой и состроил такую кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: «Нашли на кого ссылаться…»
— А вот когда вас арестовали немцы, — продолжал усатый, — сколько всего заключенных было в подвале?
— Не знаю.
— Но, по-видимому, вас было несколько человек?
— Возможно.
— А когда вы бежали из подвала вместе с тем хортистским контрразведчиком…
— С Шалго, — вставил Кальман.
— Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, — строго взглянул на Кальмана следователь. — Почему вы не освободили остальных узников?
Вопрос следователя был весьма логичен.
— Не знаю, — сказал Кальман. — О них я в тот момент не думал.
— Это похоже на таких, как вы, — заметил усатый.
Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся к окну.
— Где ваш дядя?
— Не знаю. Слышал, что он погиб.
— От кого слышали?
— Мне сказал об этом товарищ Кара.
Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.
2
Нет, разговор с Домбаи не мог успокоить Кальмана. Чтобы забыть о неприятностях, он с еще большей энергией принялся за учебу. Но и учеба не помогла ему: неприятности последних месяцев не оставляли его в покое, и многое из того, что происходило вокруг, ему не нравилось. Глубокой осенью по городу пронесся слух: политической полиции удалось раскрыть крупный заговор. Слух распространился с быстротой пожара. Дошел он и до Кальмана.
Подпольная ставка… военные приказы… много арестованных… Наступили тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью придут и за ним. Хоть вовсе не ложись! Все равно всю ночь будут мучить глупые, тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло, когда ему сказали, что Домбаи из ЦК перевели на другую работу. Однако Кальмана на этот раз не тронули. А в конце зимы ему стало известно, что из города исчез Оскар Шалго. Поначалу Кальман подумал, что его попросту арестовали. Однако позднее он узнал, что Шалго сбежал на Запад.
И снова Кальмана вызвали к следователю. Что вы знаете о Шалго? Где познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы встречались с Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?
На все эти вопросы Кальман отвечал осторожно. Инстинктивно он чувствовал, что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о нем, разумеется, выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.
Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что Марианну и других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух своих соображений и сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело его отныне считается прекращенным, больше он политическую полицию не интересует. Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.
Кальман продолжал учиться и очень редко виделся со своими старыми друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на учебу в Советский Союз. В Будапеште у Кальмана остался один-единственный друг — профессор Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил уединенно в своей вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни в одну из партий он так и не вступил. В деньгах не нуждался, так как хорошо зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз в месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.
Осенью сорок девятого года — к этому времени он уже закончил пятый курс — как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает ли он Эрне Кару, а когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня длился допрос. Допытывались: что он знает о Каре? Только хорошее. Но хорошее не интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не знал. Он ничего не знал. И словно автомат повторял: Кара честнейший на свете человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце концов его послали к черту и велели убираться.
Домбаи допрашивали дольше, но и его отпустили на свободу.
Арест Эрне Кары и его осуждение будто обухом по голове ударили Кальмана. Во всем этом он видел лишь подтверждение правильности своего аполитичного поведения. Теперь он попросту бежал прочь от всякой политики, газет и журналов не читал, только научные труды. Впрочем, Шандор тоже сделался немногословным. Поступил учиться на вечерний факультет Политехнического института, а Кальман тем временем стал научным сотрудником одного исследовательского института.
Подпольная ставка… военные приказы… много арестованных… Наступили тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью придут и за ним. Хоть вовсе не ложись! Все равно всю ночь будут мучить глупые, тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло, когда ему сказали, что Домбаи из ЦК перевели на другую работу. Однако Кальмана на этот раз не тронули. А в конце зимы ему стало известно, что из города исчез Оскар Шалго. Поначалу Кальман подумал, что его попросту арестовали. Однако позднее он узнал, что Шалго сбежал на Запад.
И снова Кальмана вызвали к следователю. Что вы знаете о Шалго? Где познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы встречались с Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?
На все эти вопросы Кальман отвечал осторожно. Инстинктивно он чувствовал, что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о нем, разумеется, выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.
Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что Марианну и других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух своих соображений и сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело его отныне считается прекращенным, больше он политическую полицию не интересует. Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.
Кальман продолжал учиться и очень редко виделся со своими старыми друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на учебу в Советский Союз. В Будапеште у Кальмана остался один-единственный друг — профессор Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил уединенно в своей вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни в одну из партий он так и не вступил. В деньгах не нуждался, так как хорошо зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз в месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.
Осенью сорок девятого года — к этому времени он уже закончил пятый курс — как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает ли он Эрне Кару, а когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня длился допрос. Допытывались: что он знает о Каре? Только хорошее. Но хорошее не интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не знал. Он ничего не знал. И словно автомат повторял: Кара честнейший на свете человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце концов его послали к черту и велели убираться.
Домбаи допрашивали дольше, но и его отпустили на свободу.
Арест Эрне Кары и его осуждение будто обухом по голове ударили Кальмана. Во всем этом он видел лишь подтверждение правильности своего аполитичного поведения. Теперь он попросту бежал прочь от всякой политики, газет и журналов не читал, только научные труды. Впрочем, Шандор тоже сделался немногословным. Поступил учиться на вечерний факультет Политехнического института, а Кальман тем временем стал научным сотрудником одного исследовательского института.
3
Эрне Кара вышел из тюрьмы осенью пятьдесят четвертого года. Узнав об этом, Кальман немедленно позвонил Домбаи, и они вместе поехали к своему старому другу. Кара очень похудел и стал немногословен.
Когда Домбаи, не удержавшись, принялся ругать некоторых руководителей партии, Кара остановил его.
— Все это правильно, но какой толк от твоей руготни? Очень скоро все станет на свои места.
Он поблагодарил друзей за то, что в свое время они не дали против него никаких показаний.
— Это очень честно с вашей стороны, ребята. Вы и понятия не имеете, насколько мне это было приятно и что это значило для меня. — Узнав, что Шани учится в институте, Кара очень обрадовался.
Затем они остались вдвоем с Кальманом: Домбаи нужно было в институт.
Эрне обнял Кальмана.
— Ты не представляешь, Кальман, как я рад за тебя. Я вижу, ты на правильном пути. Женился?
— Боюсь, что я уже никогда не женюсь.
— Не интересуют женщины?
— В какой-то мере интересуют, но до сих пор я не встретил ни одной, которая заставила бы меня забыть Марианну.
Кальман действительно ни в кого не был влюблен. Зато в дни мятежа пятьдесят шестого года, к своему ужасу, он заметил, что в него влюбилась… Юдит Форбат, племянница профессора Калди, которой к этому времени исполнилось шестнадцать.
Когда в городе начались бои, Кальман тотчас же поспешил в дом Калди. Старый профессор очень обрадовался его приходу, а Юдит еще больше. Форбаты были в это время в Париже, куда они уехали еще до начала мятежа. Форбат устраивал выставку своих картин в одном из парижских салонов.
Юдит росла хорошенькой, рано созревшей как физически, так и духовно девушкой. Форбаты воспитывали ее в духе полной свободы, и она была посвящена во все тайны жизни. Дядя же обращался с ней как с равной. Калди, как когда-то и Марианне, привил Юдит любовь к литературе и изобразительному искусству. По утрам в воскресные дни она часто ходила с Кальманом на выставки. Кальман чувствовал, что Юдит привязана к нему, однако не думал о чем-либо серьезном и считал, что привязанность эта чисто родственная. Однако в этот день, войдя в ее комнату и увидев, как Юдит, словно обезумев, бросилась к нему на шею, обняла и принялась целовать, он перепугался. Сжал ее голову в ладонях и изумленно уставился на нее.
За окнами громыхал бой: автоматные очереди рвали на куски покрывало тишины, дребезжали стекла.
— Что с тобой, Юдит?
Девушка ничего не ответила. Видя изумление на лице Кальмана, она опустила голову, повернулась и молча вышла из комнаты.
Шли дни. Кальман становился все нервознее, потому что из города приходили слухи одни страшнее другого. Телефон не работал, поэтому Кальман не знал, что с друзьями, и он со все возраставшим беспокойством думал о Домбаи и Каре. Услышав от одного из соседей, что в городе ловят и вешают коммунистов, Кальман уже буквально не находил себе места.
Однажды во время обеда он сказал Калди:
— Господин профессор, мне нужно в Пешт.
— А что ты собираешься там делать? — Сухонького, напоминавшего сказочного гнома профессора, когда он склонялся к тарелке с супом, почти не было видно из-за стола. — Навести порядок? Думаю, там в тебе не нуждаются.
— Я должен узнать, что с Домбаи. Он мой друг.
— Ну что ж, поезжай, но будь осторожен.
— Я с тобой! — тоном, не терпящим возражений, заявила Юдит и встала из-за стола.
— Ладно, — согласился Кальман.
По городу шлялись вооруженные парни, всем своим видом давая понять прохожим, какие они сильные, непобедимые. У каждого на рукаве красовалась трехцветная повязка.
Дома у Домбаи встревоженная Маргит пожаловалась Кальману, что Шандор отказался прятаться, а между тем вчера утром уже приходили какие-то вооруженные люди, чтобы забрать его.
— Вооруженные? — переспросил Кальман и бросил взгляд на Юдит, спокойно сидевшую у окна и слушавшую их разговор.
Домбаи закусил губу.
— Давай выйдем на минутку в другую комнату, — сказал он Кальману и распахнул перед ним дверь. — А ты, Маргит, понапрасну не волнуйся. В доме ведь никто не знает, что я вернулся. Если придут и будут спрашивать меня, скажи — нет дома.
Закрыв дверь, Домбаи продолжил разговор:
— Не сердись на меня. Знаешь, в школу на улице Мальна согнали десятка полтора коммунистов. Говорят, завтра, а может быть, и сегодня ночью, их повезут в пересыльную тюрьму.
— Вот и скажи судьбе спасибо, что среди них нет тебя.
— Но там сидят мои друзья!
— Где эта улица Мальна? — задумчиво спросил Кальман.
— В районе Зугло. В школе свил свое змеиное гнездо какой-то помешанный граф. Говорят, он совсем недавно вышел из тюрьмы. Был осужден в сорок пятом как военный преступник. А теперь набрал человек тридцать всяких подонков и держит в страхе всю округу.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил Кальман.
— Сам разведал.
Домбаи рассказал, что, как только двадцать третьего октября вспыхнул мятеж, он бросился в Союз партизан. Оттуда их направили в министерство внутренних дел. Там он встретил Кару. В министерстве им сообщили о зверствах банды Янковича; оказалось, что Кара, так сказать, лично знаком с этим сумасшедшим графом: они с ним вместе сидели в тюрьме в Ваце.
Министерство внутренних дел дало указание районному отделу полиции разоружить банду, но начальник полиции это указание выполнить отказался, заявив, что «группа Янковича» — оперативный отряд «национальной гвардии».
— Тогда Эрне, — продолжал Домбаи, — назначенный командиром одного из отрядов по борьбе с мятежниками, приказал мне собрать все сведения об этой банде. Ну, задание-то я выполнил, но, когда сегодня утром позвонил в наш штаб на площади Рузвельта, мне ответили, что Кары с отрядом уже нет там. Оказывается, они перебрались куда-то в другое место, а здание МВД заняли «национал-гвардейцы».
Быстрым шагом Кальман, Юдит и Домбаи направились в сторону проспекта Ракоци. Они старались идти переулками, избегая скопления людей. На рукаве у Домбаи была трехцветная повязка, на шее висел автомат.
На углу проспекта Ракоци и улицы Лютера дорогу им преградила большая толпа. Какой-то бородатый толстяк, взобравшись на телегу, не то произносил речь, не то читал манифест. Вокруг повозки толпилось несколько сот человек — они аплодировали, кричали «ура», но Кальман и Домбаи заметили, что в толпе были и такие, которые насмешливо кривили рот. Кальман и его спутники остановились в стороне. Как они ни вслушивались в речь оратора, им удалось разобрать только отдельные слова. Домбаи все время нервно поправлял висевший у него на шее автомат, и Кальману казалось, что охотнее всего Шандор выпустил бы сейчас очередь в этого разоравшегося бородача. Кальман взглядом дал понять другу: спокойнее, мол! Оглядевшись, он заметил на противоположной стороне проспекта черный «джип», на радиаторе и борту которого торчало по английскому флажку. На крыше автомашины стоял мужчина с кинокамерой и вел съемку. Лица кинорепортера за камерой не было видно, но по его движениям можно было предположить, что это совсем еще молодой человек. Он был без головного убора, а на спине его тоже виднелся нашитый на плащ «болонья» английский флаг — вероятно, для того, чтобы люди издали видели: идет английский подданный. Кальман тронул Домбаи за плечо и дал знак следовать за ним. Они выбрались из толпы и перешли на противоположную сторону проспекта Ракоци. У какого-то подъезда, метрах в десяти от автомашины, друзья остановились. Кальман закурил сигарету и заглянул в дверь. Затем вошел в парадное и внимательно осмотрелся. Подъезд оказался непроходным. Одна створка дверей была подперта большим камнем.
Домбаи с любопытством поглядывал на своего погруженного в раздумье друга.
— Шани, а ну-ка отпихни этот камень в сторону, — сказал он Домбаи.
Домбаи повиновался.
— Закроется?
— Без труда, — ответил Домбаи и толкнул створку двери. Кальман подошел к друзьям.
— Шани, — сказал он, — встань с автоматом напротив лестницы, а ты, Юдит, стой у двери.
— Что ты собираешься делать? — спросил Домбаи.
— Сейчас нет времени объяснять. Когда я войду с этим кинорепортером в подъезд, ты никого из спускающихся по лестнице не пропускай. Понял? — Домбаи кивнул. — Ты же, Юдит, как только мы войдем, тотчас захлопни дверь и запри ее на задвижку. Поняла?
— Поняла, — подтвердила девушка.
— Ну, тогда по местам!
Он подождал, пока друзья займут «позиции», а затем с беспечным видом вышел из подъезда и зашагал к английской автомашине. Толпа по-прежнему горланила «ура» и била в ладоши. Кинорепортер отнял от глаз камеру и удовлетворенно улыбнулся.
Кальман остановился подле машины, дотянулся до крыши «джипа» и подергал парня за ногу. Тот посмотрел вниз. Кальман сделал ему знак, чтобы он наклонился к нему. Англичанин кивнул Кальману, подал ему кинокамеру и сам спрыгнул на тротуар.
— Я — Гарри Кэмпбел из Лондона, — сказал Кальман по-английски с отличным лондонским произношением. — Мы уже все подготовили, сейчас отправляемся.
— Уистон. — Молодой человек протянул ему руку, и было видно, что он нисколько не сомневается в английском происхождении Кальмана — ведь тот говорил по-английски, как прирожденный лондонец. — Кинорепортер. А куда мы должны ехать?
Кальман с притворным удивлением уставился на репортера.
— Я — Кэмпбел, — снова повторил он таким тоном, словно в этом имени заключался какой-то особый смысл.
— Я разобрал, как вас зовут, сэр, но никак не возьму в толк, куда нам нужно ехать?
— Простите, разве не вас прислали снимать сцены «народных расправ»? Тогда я ничего не понимаю. — Он посмотрел на часы, однако от его взгляда не ускользнуло, как жадно засверкали глаза репортера.
— О каких расправах вы говорите, сэр? — спросил англичанин, и в его голосе прозвучали интерес и волнение жадного до сенсаций репортера.
— Не понимаю, — пробормотал Кальман и посмотрел в сторону Большого кольца. — Через две минуты начинается операция. Куда же, черт побери, провалились эти киношники?
— Да скажите же вы наконец, в чем дело, сэр!
Кальман, по-прежнему поглядывая на Большое кольцо, равнодушным тоном ответил:
— Мы тут выследили одного скрывающегося главаря венгерских чекистов. Сейчас его поймают. У меня есть разрешение заснять на пленку эту сенсационную операцию, а кинооператоры почему-то не приехали. Ну разве не обидно? Патриоты незаметно уже и дом этот заняли. Вот незадача, черт побери!
— Да что вы! — взволнованно воскликнул Уистон. — А я здесь на что? Какая разница, кто будет ручку крутить? Пошли, Кэмпбел. В каком вы доме расположились?
Кальман нерешительно посмотрел на репортера, пожал плечами и взглядом показал в сторону подъезда.
— Погодите, Уистон, — сказал он тихо. — Не нужно привлекать к себе внимание. Этот сброд ничего не должен заметить, а то можно испортить операцию. Пошли. Машину не будете запирать?
— Зачем? Нас охраняет наша популярность!
— Тогда по крайней мере захватите с собой ключ зажигания.
— Вы правы, сэр. — Он вынул ключ и сунул его в карман плаща.
Они подошли к подъезду.
— Идите вперед, — сказал Кальман.
Уистон вошел в парадное. Когда у лестницы он увидел рослую фигуру вооруженного автоматом Домбаи с трехцветной повязкой на рукаве, то улыбнулся и одобрительно заметил:
— Отличная работа, Кэмпбел.
— Стараемся, — отозвался Кальман, входя вслед за англичанином в парадное.
Дверь с грохотом захлопнулась за ними…
Отряд графа насчитывал тридцать пять человек. Самым молодым из них был двадцатилетний Фицере. Самым старшим — сорокавосьмилетний Беня, «Шустрый». Надежность каждого из них измерялась количеством проведенных в тюрьме лет.
Сейчас Фицере стоял часовым у двери. На улице моросил дождь, поэтому Фицере мерз и скучал. Их было пятеро, оставленных сторожить арестованных. В подвале дома сидели пятнадцать захваченных мятежниками коммунистов.
Вдруг из-за угла выкатилась черная автомашина и на большой скорости направилась прямиком к зданию школы. Фицере сразу же разглядел иностранный номер и английский флажок над радиатором, и его охватило необычайное волнение.
Черный «джип» притормозил и остановился. Фицере вытянулся в струнку, придал лицу серьезное выражение и попробовал вести себя небрежно и высокомерно, как, по его мнению, подобало истинному «борцу за свободу». В автомашине сидели трое: двое мужчин и одна смазливая девчонка. Приехавшие выбрались из машины. В руках у одного из них была кинокамера; на спине, на плаще «болонья», нашит английский флаг.
— Хелло, — сказал англичанин. Он и еще что-то сказал, но этого Фицере уже понять был не в силах.
Второй, венгр с автоматом, тоже, видать, лихой малый, такой же, наверно, как он, Фицере, только постарше и ростом чуть ли не на две головы выше. Ну, а уж девчонка!..
— Я — Борбанди, — сказал верзила с автоматом. — Из штаба «национальной гвардии». Вызови-ка сюда господина графа. Скажи ему, что прибыл мистер Уистон из Лондона, главный редактор английского телевидения. — Повернувшись к девчонке, верзила попросил: — Объясните, пожалуйста, господину Уистону, о чем мы тут толкуем.
— Господина графа сейчас нет, только его заместитель, капитан Хельчик.
— А где же граф Янкович?
— На операции в «Мариа-Ностра». — Фицере внимательно оглядел Юдит, старательно переводившую на английский язык их разговор с Домбаи. — Спросите, — сказал он девушке, — не найдется ли у него английского курева? Если угостит, не откажусь.
Юдит, улыбнувшись, перевела. Кальман расхохотался, открыл машину и из большой коробки вынул пачку сигарет.
— Держи! — крикнул он и швырнул пачку часовому.
— О'кей, — поблагодарил Фицере, осклабившись, и подхватил сигареты на лету.
Он уже хотел направиться в дом, но в этот момент в дверях показался тощий блондинчик — поэт-парикмахер Хельчик в капитанской форме и с приветливой улыбкой на бледном лице.
Хельчик представился, осмотрел машину, Кальмана, Домбаи и, наконец, особенно пристально девушку.
Домбаи сказал «капитану», что мистер Уистон попросил командование «национальной гвардии» предоставить ему возможность заснять на пленку самую боевую группу гвардейцев, чтобы потом познакомить с подвигами лучших венгерских патриотов миллионы английских телезрителей. Пока Юдит переводила Кальману слова Домбаи на английский, Хельчик все время разглядывал ее.
— Командование гвардии решило, — продолжал Домбаи, — что отряд Янковича больше всех заслуживает чести быть заснятым на пленку.
— Что ж, все правильно, — подтвердил Хельчик. — Однако пойдемте в штаб, там куда приятнее разговаривать.
Тем временем Фицере созвал и остальных членов отряда. Хельчик стал представлять их.
— Виктор Балмуда — сидел восемь лет, Чаба Чомош — шесть лет, Янош Тумург — три с половиной года, Пети Фицере — ну, этот у нас еще зеленый, сидел только один год.
На столе появилось вино.
Кальман сказал что-то по-английски. Юдит перевела.
— Господин Уистон хотел бы угостить вас настоящим шотландским виски. Он просит господина майора принести из машины несколько бутылок.
Домбаи, кивнув, вышел и вскоре вернулся с четырьмя бутылками. Наполнили бокалы, выпили. Кальман говорил тихо, с достоинством.
— Господин Уистон, — переводила Юдит, — говорит, что он очень счастлив лично побеседовать с легендарными борцами графа и надеется, что за время своего пребывания в Будапеште еще будет иметь возможность встретиться с ним. Господин Уистон считает, что вы удивительные борцы. Ваши героические подвиги не имеют себе равных…
Вдруг Домбаи вскочил, перебив «переводчицу»:
— Черт побери, я, видно, чем-то испортил себе желудок.
— Этого, девушка, не переводите! — воскликнул Хельчик, и все расхохотались.
— Ребята, а где здесь сортир? — спросил Домбаи.
— В конце коридора, — сказал Фицере.
Домбаи исчез, а Кальман принялся говорить с еще большим жаром, одновременно накачивая «борцов» виски. Юдит переводила:
— Вы, господа, пейте, пейте. А я тем временем накручу пару сценок. Назову их: «В перерыве между боями». Только попрошу вас, ребята, ведите себя как можно естественнее, разговаривайте непринужденно, как будто нас здесь и нет вовсе.
Он встал, замерил расстояние и начал «работать».
— А нам нельзя будет посмотреть ваши снимки? — спросил Хельчик.
— Разумеется, — улыбнувшись, перевела ответ Кальмана Юдит. — А сейчас, пожалуйста, сядьте поближе друг к другу: господин Уистон хочет сделать групповой снимок… Командир — в центре.
Минут через пятнадцать снова появился Домбаи, на ходу одергивая плащ.
— Черт бы побрал проклятый желудок. Наследие фронта, — пояснил он. Он пил, чокался со всеми и даже произнес тост. «Борцы» Хельчика были веселы и предупредительны.
Когда Домбаи, не удержавшись, принялся ругать некоторых руководителей партии, Кара остановил его.
— Все это правильно, но какой толк от твоей руготни? Очень скоро все станет на свои места.
Он поблагодарил друзей за то, что в свое время они не дали против него никаких показаний.
— Это очень честно с вашей стороны, ребята. Вы и понятия не имеете, насколько мне это было приятно и что это значило для меня. — Узнав, что Шани учится в институте, Кара очень обрадовался.
Затем они остались вдвоем с Кальманом: Домбаи нужно было в институт.
Эрне обнял Кальмана.
— Ты не представляешь, Кальман, как я рад за тебя. Я вижу, ты на правильном пути. Женился?
— Боюсь, что я уже никогда не женюсь.
— Не интересуют женщины?
— В какой-то мере интересуют, но до сих пор я не встретил ни одной, которая заставила бы меня забыть Марианну.
Кальман действительно ни в кого не был влюблен. Зато в дни мятежа пятьдесят шестого года, к своему ужасу, он заметил, что в него влюбилась… Юдит Форбат, племянница профессора Калди, которой к этому времени исполнилось шестнадцать.
Когда в городе начались бои, Кальман тотчас же поспешил в дом Калди. Старый профессор очень обрадовался его приходу, а Юдит еще больше. Форбаты были в это время в Париже, куда они уехали еще до начала мятежа. Форбат устраивал выставку своих картин в одном из парижских салонов.
Юдит росла хорошенькой, рано созревшей как физически, так и духовно девушкой. Форбаты воспитывали ее в духе полной свободы, и она была посвящена во все тайны жизни. Дядя же обращался с ней как с равной. Калди, как когда-то и Марианне, привил Юдит любовь к литературе и изобразительному искусству. По утрам в воскресные дни она часто ходила с Кальманом на выставки. Кальман чувствовал, что Юдит привязана к нему, однако не думал о чем-либо серьезном и считал, что привязанность эта чисто родственная. Однако в этот день, войдя в ее комнату и увидев, как Юдит, словно обезумев, бросилась к нему на шею, обняла и принялась целовать, он перепугался. Сжал ее голову в ладонях и изумленно уставился на нее.
За окнами громыхал бой: автоматные очереди рвали на куски покрывало тишины, дребезжали стекла.
— Что с тобой, Юдит?
Девушка ничего не ответила. Видя изумление на лице Кальмана, она опустила голову, повернулась и молча вышла из комнаты.
Шли дни. Кальман становился все нервознее, потому что из города приходили слухи одни страшнее другого. Телефон не работал, поэтому Кальман не знал, что с друзьями, и он со все возраставшим беспокойством думал о Домбаи и Каре. Услышав от одного из соседей, что в городе ловят и вешают коммунистов, Кальман уже буквально не находил себе места.
Однажды во время обеда он сказал Калди:
— Господин профессор, мне нужно в Пешт.
— А что ты собираешься там делать? — Сухонького, напоминавшего сказочного гнома профессора, когда он склонялся к тарелке с супом, почти не было видно из-за стола. — Навести порядок? Думаю, там в тебе не нуждаются.
— Я должен узнать, что с Домбаи. Он мой друг.
— Ну что ж, поезжай, но будь осторожен.
— Я с тобой! — тоном, не терпящим возражений, заявила Юдит и встала из-за стола.
— Ладно, — согласился Кальман.
По городу шлялись вооруженные парни, всем своим видом давая понять прохожим, какие они сильные, непобедимые. У каждого на рукаве красовалась трехцветная повязка.
Дома у Домбаи встревоженная Маргит пожаловалась Кальману, что Шандор отказался прятаться, а между тем вчера утром уже приходили какие-то вооруженные люди, чтобы забрать его.
— Вооруженные? — переспросил Кальман и бросил взгляд на Юдит, спокойно сидевшую у окна и слушавшую их разговор.
Домбаи закусил губу.
— Давай выйдем на минутку в другую комнату, — сказал он Кальману и распахнул перед ним дверь. — А ты, Маргит, понапрасну не волнуйся. В доме ведь никто не знает, что я вернулся. Если придут и будут спрашивать меня, скажи — нет дома.
Закрыв дверь, Домбаи продолжил разговор:
— Не сердись на меня. Знаешь, в школу на улице Мальна согнали десятка полтора коммунистов. Говорят, завтра, а может быть, и сегодня ночью, их повезут в пересыльную тюрьму.
— Вот и скажи судьбе спасибо, что среди них нет тебя.
— Но там сидят мои друзья!
— Где эта улица Мальна? — задумчиво спросил Кальман.
— В районе Зугло. В школе свил свое змеиное гнездо какой-то помешанный граф. Говорят, он совсем недавно вышел из тюрьмы. Был осужден в сорок пятом как военный преступник. А теперь набрал человек тридцать всяких подонков и держит в страхе всю округу.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил Кальман.
— Сам разведал.
Домбаи рассказал, что, как только двадцать третьего октября вспыхнул мятеж, он бросился в Союз партизан. Оттуда их направили в министерство внутренних дел. Там он встретил Кару. В министерстве им сообщили о зверствах банды Янковича; оказалось, что Кара, так сказать, лично знаком с этим сумасшедшим графом: они с ним вместе сидели в тюрьме в Ваце.
Министерство внутренних дел дало указание районному отделу полиции разоружить банду, но начальник полиции это указание выполнить отказался, заявив, что «группа Янковича» — оперативный отряд «национальной гвардии».
— Тогда Эрне, — продолжал Домбаи, — назначенный командиром одного из отрядов по борьбе с мятежниками, приказал мне собрать все сведения об этой банде. Ну, задание-то я выполнил, но, когда сегодня утром позвонил в наш штаб на площади Рузвельта, мне ответили, что Кары с отрядом уже нет там. Оказывается, они перебрались куда-то в другое место, а здание МВД заняли «национал-гвардейцы».
Быстрым шагом Кальман, Юдит и Домбаи направились в сторону проспекта Ракоци. Они старались идти переулками, избегая скопления людей. На рукаве у Домбаи была трехцветная повязка, на шее висел автомат.
На углу проспекта Ракоци и улицы Лютера дорогу им преградила большая толпа. Какой-то бородатый толстяк, взобравшись на телегу, не то произносил речь, не то читал манифест. Вокруг повозки толпилось несколько сот человек — они аплодировали, кричали «ура», но Кальман и Домбаи заметили, что в толпе были и такие, которые насмешливо кривили рот. Кальман и его спутники остановились в стороне. Как они ни вслушивались в речь оратора, им удалось разобрать только отдельные слова. Домбаи все время нервно поправлял висевший у него на шее автомат, и Кальману казалось, что охотнее всего Шандор выпустил бы сейчас очередь в этого разоравшегося бородача. Кальман взглядом дал понять другу: спокойнее, мол! Оглядевшись, он заметил на противоположной стороне проспекта черный «джип», на радиаторе и борту которого торчало по английскому флажку. На крыше автомашины стоял мужчина с кинокамерой и вел съемку. Лица кинорепортера за камерой не было видно, но по его движениям можно было предположить, что это совсем еще молодой человек. Он был без головного убора, а на спине его тоже виднелся нашитый на плащ «болонья» английский флаг — вероятно, для того, чтобы люди издали видели: идет английский подданный. Кальман тронул Домбаи за плечо и дал знак следовать за ним. Они выбрались из толпы и перешли на противоположную сторону проспекта Ракоци. У какого-то подъезда, метрах в десяти от автомашины, друзья остановились. Кальман закурил сигарету и заглянул в дверь. Затем вошел в парадное и внимательно осмотрелся. Подъезд оказался непроходным. Одна створка дверей была подперта большим камнем.
Домбаи с любопытством поглядывал на своего погруженного в раздумье друга.
— Шани, а ну-ка отпихни этот камень в сторону, — сказал он Домбаи.
Домбаи повиновался.
— Закроется?
— Без труда, — ответил Домбаи и толкнул створку двери. Кальман подошел к друзьям.
— Шани, — сказал он, — встань с автоматом напротив лестницы, а ты, Юдит, стой у двери.
— Что ты собираешься делать? — спросил Домбаи.
— Сейчас нет времени объяснять. Когда я войду с этим кинорепортером в подъезд, ты никого из спускающихся по лестнице не пропускай. Понял? — Домбаи кивнул. — Ты же, Юдит, как только мы войдем, тотчас захлопни дверь и запри ее на задвижку. Поняла?
— Поняла, — подтвердила девушка.
— Ну, тогда по местам!
Он подождал, пока друзья займут «позиции», а затем с беспечным видом вышел из подъезда и зашагал к английской автомашине. Толпа по-прежнему горланила «ура» и била в ладоши. Кинорепортер отнял от глаз камеру и удовлетворенно улыбнулся.
Кальман остановился подле машины, дотянулся до крыши «джипа» и подергал парня за ногу. Тот посмотрел вниз. Кальман сделал ему знак, чтобы он наклонился к нему. Англичанин кивнул Кальману, подал ему кинокамеру и сам спрыгнул на тротуар.
— Я — Гарри Кэмпбел из Лондона, — сказал Кальман по-английски с отличным лондонским произношением. — Мы уже все подготовили, сейчас отправляемся.
— Уистон. — Молодой человек протянул ему руку, и было видно, что он нисколько не сомневается в английском происхождении Кальмана — ведь тот говорил по-английски, как прирожденный лондонец. — Кинорепортер. А куда мы должны ехать?
Кальман с притворным удивлением уставился на репортера.
— Я — Кэмпбел, — снова повторил он таким тоном, словно в этом имени заключался какой-то особый смысл.
— Я разобрал, как вас зовут, сэр, но никак не возьму в толк, куда нам нужно ехать?
— Простите, разве не вас прислали снимать сцены «народных расправ»? Тогда я ничего не понимаю. — Он посмотрел на часы, однако от его взгляда не ускользнуло, как жадно засверкали глаза репортера.
— О каких расправах вы говорите, сэр? — спросил англичанин, и в его голосе прозвучали интерес и волнение жадного до сенсаций репортера.
— Не понимаю, — пробормотал Кальман и посмотрел в сторону Большого кольца. — Через две минуты начинается операция. Куда же, черт побери, провалились эти киношники?
— Да скажите же вы наконец, в чем дело, сэр!
Кальман, по-прежнему поглядывая на Большое кольцо, равнодушным тоном ответил:
— Мы тут выследили одного скрывающегося главаря венгерских чекистов. Сейчас его поймают. У меня есть разрешение заснять на пленку эту сенсационную операцию, а кинооператоры почему-то не приехали. Ну разве не обидно? Патриоты незаметно уже и дом этот заняли. Вот незадача, черт побери!
— Да что вы! — взволнованно воскликнул Уистон. — А я здесь на что? Какая разница, кто будет ручку крутить? Пошли, Кэмпбел. В каком вы доме расположились?
Кальман нерешительно посмотрел на репортера, пожал плечами и взглядом показал в сторону подъезда.
— Погодите, Уистон, — сказал он тихо. — Не нужно привлекать к себе внимание. Этот сброд ничего не должен заметить, а то можно испортить операцию. Пошли. Машину не будете запирать?
— Зачем? Нас охраняет наша популярность!
— Тогда по крайней мере захватите с собой ключ зажигания.
— Вы правы, сэр. — Он вынул ключ и сунул его в карман плаща.
Они подошли к подъезду.
— Идите вперед, — сказал Кальман.
Уистон вошел в парадное. Когда у лестницы он увидел рослую фигуру вооруженного автоматом Домбаи с трехцветной повязкой на рукаве, то улыбнулся и одобрительно заметил:
— Отличная работа, Кэмпбел.
— Стараемся, — отозвался Кальман, входя вслед за англичанином в парадное.
Дверь с грохотом захлопнулась за ними…
Отряд графа насчитывал тридцать пять человек. Самым молодым из них был двадцатилетний Фицере. Самым старшим — сорокавосьмилетний Беня, «Шустрый». Надежность каждого из них измерялась количеством проведенных в тюрьме лет.
Сейчас Фицере стоял часовым у двери. На улице моросил дождь, поэтому Фицере мерз и скучал. Их было пятеро, оставленных сторожить арестованных. В подвале дома сидели пятнадцать захваченных мятежниками коммунистов.
Вдруг из-за угла выкатилась черная автомашина и на большой скорости направилась прямиком к зданию школы. Фицере сразу же разглядел иностранный номер и английский флажок над радиатором, и его охватило необычайное волнение.
Черный «джип» притормозил и остановился. Фицере вытянулся в струнку, придал лицу серьезное выражение и попробовал вести себя небрежно и высокомерно, как, по его мнению, подобало истинному «борцу за свободу». В автомашине сидели трое: двое мужчин и одна смазливая девчонка. Приехавшие выбрались из машины. В руках у одного из них была кинокамера; на спине, на плаще «болонья», нашит английский флаг.
— Хелло, — сказал англичанин. Он и еще что-то сказал, но этого Фицере уже понять был не в силах.
Второй, венгр с автоматом, тоже, видать, лихой малый, такой же, наверно, как он, Фицере, только постарше и ростом чуть ли не на две головы выше. Ну, а уж девчонка!..
— Я — Борбанди, — сказал верзила с автоматом. — Из штаба «национальной гвардии». Вызови-ка сюда господина графа. Скажи ему, что прибыл мистер Уистон из Лондона, главный редактор английского телевидения. — Повернувшись к девчонке, верзила попросил: — Объясните, пожалуйста, господину Уистону, о чем мы тут толкуем.
— Господина графа сейчас нет, только его заместитель, капитан Хельчик.
— А где же граф Янкович?
— На операции в «Мариа-Ностра». — Фицере внимательно оглядел Юдит, старательно переводившую на английский язык их разговор с Домбаи. — Спросите, — сказал он девушке, — не найдется ли у него английского курева? Если угостит, не откажусь.
Юдит, улыбнувшись, перевела. Кальман расхохотался, открыл машину и из большой коробки вынул пачку сигарет.
— Держи! — крикнул он и швырнул пачку часовому.
— О'кей, — поблагодарил Фицере, осклабившись, и подхватил сигареты на лету.
Он уже хотел направиться в дом, но в этот момент в дверях показался тощий блондинчик — поэт-парикмахер Хельчик в капитанской форме и с приветливой улыбкой на бледном лице.
Хельчик представился, осмотрел машину, Кальмана, Домбаи и, наконец, особенно пристально девушку.
Домбаи сказал «капитану», что мистер Уистон попросил командование «национальной гвардии» предоставить ему возможность заснять на пленку самую боевую группу гвардейцев, чтобы потом познакомить с подвигами лучших венгерских патриотов миллионы английских телезрителей. Пока Юдит переводила Кальману слова Домбаи на английский, Хельчик все время разглядывал ее.
— Командование гвардии решило, — продолжал Домбаи, — что отряд Янковича больше всех заслуживает чести быть заснятым на пленку.
— Что ж, все правильно, — подтвердил Хельчик. — Однако пойдемте в штаб, там куда приятнее разговаривать.
Тем временем Фицере созвал и остальных членов отряда. Хельчик стал представлять их.
— Виктор Балмуда — сидел восемь лет, Чаба Чомош — шесть лет, Янош Тумург — три с половиной года, Пети Фицере — ну, этот у нас еще зеленый, сидел только один год.
На столе появилось вино.
Кальман сказал что-то по-английски. Юдит перевела.
— Господин Уистон хотел бы угостить вас настоящим шотландским виски. Он просит господина майора принести из машины несколько бутылок.
Домбаи, кивнув, вышел и вскоре вернулся с четырьмя бутылками. Наполнили бокалы, выпили. Кальман говорил тихо, с достоинством.
— Господин Уистон, — переводила Юдит, — говорит, что он очень счастлив лично побеседовать с легендарными борцами графа и надеется, что за время своего пребывания в Будапеште еще будет иметь возможность встретиться с ним. Господин Уистон считает, что вы удивительные борцы. Ваши героические подвиги не имеют себе равных…
Вдруг Домбаи вскочил, перебив «переводчицу»:
— Черт побери, я, видно, чем-то испортил себе желудок.
— Этого, девушка, не переводите! — воскликнул Хельчик, и все расхохотались.
— Ребята, а где здесь сортир? — спросил Домбаи.
— В конце коридора, — сказал Фицере.
Домбаи исчез, а Кальман принялся говорить с еще большим жаром, одновременно накачивая «борцов» виски. Юдит переводила:
— Вы, господа, пейте, пейте. А я тем временем накручу пару сценок. Назову их: «В перерыве между боями». Только попрошу вас, ребята, ведите себя как можно естественнее, разговаривайте непринужденно, как будто нас здесь и нет вовсе.
Он встал, замерил расстояние и начал «работать».
— А нам нельзя будет посмотреть ваши снимки? — спросил Хельчик.
— Разумеется, — улыбнувшись, перевела ответ Кальмана Юдит. — А сейчас, пожалуйста, сядьте поближе друг к другу: господин Уистон хочет сделать групповой снимок… Командир — в центре.
Минут через пятнадцать снова появился Домбаи, на ходу одергивая плащ.
— Черт бы побрал проклятый желудок. Наследие фронта, — пояснил он. Он пил, чокался со всеми и даже произнес тост. «Борцы» Хельчика были веселы и предупредительны.