Беркеши Андраш. Перстень с печаткой

   Шалго взглянул на девушку, которая перестала плакать и пыталась осмыслить неожиданное появление этого человека. Шалго добродушно улыбнулся ей.
   — Вам лучше, Марианна? — спросил он. — Не бойтесь, господин лейтенант больше не ударит вас. Не правда ли, Мольтке?
   Лейтенант отошел от девушки. Его поведение было угрожающим. Шалго из-под опущенных век следил за каждым его движением. Он не боялся, зная, что ему нечего терять.
   — Руки вверх, — проговорил Мольтке, — вы арестованы. — И он поднял на Шалго револьвер. Старший инспектор выстрелил через карман и только тогда вытащил руку, когда Мольтке, покачнувшись, упал лицом вниз. Звук выстрела прозвучал тихо и глухо, так что, возможно, стоявший у двери гестаповец даже не услышал его. Зато он увидел, что револьвер Шалго направлен ему в грудь. Старший инспектор знаком показал ему, чтобы тот поднял кверху руки. Гестаповец повиновался.
   Шалго подошел к двери, запер ее, потом повернул лицом к стене стоявшего с поднятыми руками гестаповца, вытащил у него из заднего кармана пистолет и рукояткой с силой ударил его по затылку. Гестаповец, как мешок, рухнул на пол.
   — Я Геза Ковач, — сказал Шалго, обращаясь к Марианне, — но я опоздал. Давайте теперь попробуем невозможное. Вы умеете обращаться с оружием?
   — Нет, не умею, — ответила девушка.
   Старший инспектор зарядил пистолет немца и протянул его ей.
   — В нем шесть зарядов. Вот это надо нажать, — показал он на спусковой крючок. — Если кто-нибудь станет вам на пути, ничего не спрашивайте, а стреляйте.
   Раздался стук в дверь, затем кто-то стал дергать за ручку. Шалго и Марианна переглянулись. Шалго приложил палец к губам и прошептал:
   — Бегите в кабинет, а через него на нижнюю веранду.
   — Мольтке! — В дверь громко стучали. — Мольтке!
   Шалго узнал голос Шликкена.
   — Быстрее! — торопил он девушку.
   Когда они добежали до двери кабинета, в холле затрещал автомат. Люди Шликкена стреляли по дверному замку.

12

   Укрыть Калди на конспиративной квартире удалось быстрее и легче, чем Кальман представлял себе. Ноэми Эндреди они застали дома; Кальман назвал ей пароль, в мягких карих глазах Ноэми отразилось волнение. Она отвела Кальмана в сторону, закурила сигарету и шепотом сообщила, что немцы начали оккупацию страны. Молодой человек растерянно смотрел на высокую блондинку лет сорока. Но ничего не оставалось больше делать, как попросить ее укрыть профессора. Теперь ему стало ясным телефонное предупреждение Гезы Ковача.
   Он распростился со стариком.
   — Береги Марианну, — проговорил Калди, обращаясь к нему на «ты», и пожал ему руку.
   У трамвайного парка Кальман сошел и, застегнув пальто, поспешил по направлению к вилле. В лицо ему хлестал холодный ветер. Тем не менее, когда он достиг ограды виллы, ему было уже жарко. Замедлив шаги, Кальман прислушался. Но, кроме завывания ветра да гудения самолета в высоте, ничего не было слышно. В воротах он остановился и взглянул на темное здание виллы. Окна уставились на него своими черными глазницами; он достал ключ и с каким-то облегчением открыл железную калитку, а затем тщательно запер. Почти бегом Кальман устремился по бетонированной дорожке к парадному входу, но и он был заперт. Молодой человек отпер его и вошел. Рука его на ощупь искала электрический выключатель, но в этот момент в лицо ему неожиданно ударил сноп света, а в следующее мгновение холл оказался освещенным. У стены Кальман заметил двух эсэсовцев, а у дверей — двух мужчин в штатском. Он тотчас понял, что попал в ловушку. Первой мыслью его была Марианна, а второй — бегство. Мужчина в штатском попросил его предъявить документы и протянул руку. Быстрым движением Кальман схватил его за запястье и, вывернув руку, рванул его на себя. Эсэсовцы не могли стрелять, так как он прикрылся сыщиком, как щитом. Кальман начал пятиться к двери. Но ему удалось сделать только один шаг, а потом голову его расколола резкая боль, и он потерял сознание.
   Очнулся Кальман оттого, что кто-то спросил его хриплым голосом, как он себя чувствует.
   — Где я?
   — Где-то на Швабской горе. В «пансионате» Шликкена. А я — Буша. Как вы себя чувствуете?
   — Не знаю. Мне очень хочется пить.
   — Потерпите. С обслуживанием здесь, конечно, не шикарно. Где вас так трахнули по голове? Она у вас, как бутон туберозы, раскрылась на две половинки.
   Снаружи послышались шаги, потом загремел ключ в скважине и кто-то открыл дверь. Кальман все еще лежал с закрытыми глазами. По тяжелым шагам он определил, что в камеру вошел охранник.
   Охранник подошел к Кальману и тронул его за плечо.
   — Вставать, вставать быстро!
   Кальман приподнялся, голова у него кружилась.
   Они брели по длинному коридору; Кальман дышал с трудом, сырой прохладный воздух словно давил на него. На лестнице он еле передвигал ноги, охранник поддерживал его. Он еще не совсем пришел в себя, не помнил, что с ним случилось; у него закружилась голова, и вновь подступила тошнота. Они остановились перед дверью. Кальман, сгорбившись, прислонился к стене, а охранник постучал в дверь, а затем вошел. Что-то доложил по-немецки, затем шагнул назад к Кальману и ввел его в комнату, где, опершись о письменный стол, стоял мужчина в белом халате. Сквозь очки в золотой оправе он с интересом взглянул на Кальмана. Затем махнул рукой охраннику, отпуская его. Когда охранник ушел, он спросил, говорит ли Кальман по-немецки. Кальман кивнул. Тогда врач предложил ему сесть. Дождавшись, пока Кальман опустится на стул, он подошел к нему, взял его за руку и стал измерять пульс, поглядывая на часы.
   — Как вас зовут?
   Кальман внезапно задумался: какой же фамилией ему сейчас назваться?
   — Не знаю, — прошептал он. — Мне плохо. — Он приложил ладонь к лицу и вдруг почувствовал, что сейчас же умрет.
   Врач отпустил его руку, слегка потрепал за подбородок, оттянул веки и заглянул в глаза. Потом сказал:
   — Снимите пиджак и рубашку.
   Только с его помощью Кальману удалось раздеться и лечь навзничь на скамейку, покрытую простыней. Его бросало то в жар, то в холод. Зубы у него стучали. Врач внимательно осмотрел его.
   — Вам дурно?
   — Очень плохо. Меня тошнит.
   Врач сделал ему укол в руку и сказал, что он почувствует сейчас облегчение. Потом посадил его и снял с головы повязку. Задумчиво разглядывал он рану в несколько сантиметров длины, наложил на нее мазь и снова перевязал чистой марлей. Закончив перевязку, он сказал:
   — Однако вас основательно стукнули. Открытая рана в четыре сантиметра и сильное сотрясение мозга. Вам все еще дурно?
   — Сейчас мне немножко лучше.
   — Вы уже помните, как вас зовут? — спросил врач и усадил Кальмана на стул. — Наденьте рубашку. — Пока Кальман с трудом одевался, врач снял очки и, моргая, посмотрел на него. — Весьма неприятная штука, если человек не может вспомнить своего имени. — Кусочком замши он протер стекла очков. — Хотя, — продолжал он задумчиво, — сильное сотрясение мозга может повести к временной потере памяти, особенно у тех лиц, кто страдает эпилепсией. — Врач надел очки и поправил их на носу.
   Кальману стало не по себе: в словах врача ему почудился скрытый намек. Однако он сделал вид, что не понял его, и смотрел куда-то в сторону. Врач стоял спиной к Кальману и раскладывал свои инструменты.
   — Профессора еще не арестовали, — проговорил он. — Даже если они будут утверждать, что он схвачен, знайте, что его не поймали.
   — Вы знакомы с господином профессором? — спросил Кальман.
   — Будучи студентом, я слушал его лекции.
   В комнату вошел молодой офицер и что-то тихо шепнул врачу, который, глядя на Кальмана, спокойно произнес:
   — Он не понимает по-немецки; мы можем спокойно говорить.
   — Его можно допрашивать?
   — Можно, — ответил врач, — но доложите господину майору, что у него серьезное нарушение памяти и сравнительно частые приступы эпилепсии. Вот только что был такой приступ.
   Кальман понимал каждое слово. Зачем врач сказал о нем, что он не понимает по-немецки и что у него был приступ эпилепсии? Можно ли принять его сообщническую услугу?
   Молодой офицер пожал руку врачу, потом потянул Кальмана за рукав и повел в кабинет майора Шликкена.
   Шликкен стоял в небрежной позе, не двигаясь. Он словно ощупывал взглядом Кальмана. Потом кивнул офицеру, чтобы тот посадил его на стул. Когда офицер вышел из кабинета, Шликкен подошел к письменному столу, взял со стола папку и, прохаживаясь по комнате, перелистывал подшитые там бумаги, на некоторых задерживая взгляд. Потом он остановился перед Кальманом. Дружелюбно, хотя и без улыбки, предложил:
   — Хотите конфетку? — и, достав из кармана бумажный пакетик, протянул его молодому человеку.
   — Спасибо, не хочу, — слабым голосом ответил Кальман.
   — Жаль, что вы не любите конфет. — Майор достал одну конфетку и опустил в рот. — Очень вкусные. — Положив пакетик на стол, он вернулся к Кальману и предложил ему ответить, как его зовут, когда и где он родился, назвать девичью фамилию матери, а также сказать, где и когда он был ранен. После каждого ответа Шликкен заглядывал в папку.
   — Потрясающе, — проговорил он. — Все данные совпадают. — Закрыв папку, он бросил ее на край стола. — В настоящее время это просто редкость!
   — Мне хотелось бы знать, за что меня арестовали? Из моих документов вы можете видеть, что я инвалид войны. Я сражался на фронте. Недаром же я получил Железный крест. — Кальман подумал о наставлениях Шавоша. Помнить: документы у него отличные, никто и ничем не сможет доказать, что он не Пал Шуба.
   — У вас есть еще какие-нибудь вопросы? — спросил майор невозмутимым тоном, с удовольствием посасывая конфетку.
   Кальман чувствовал сейчас себя лучше — помогла инъекция.
   — Я венгерский подданный, — решительным голосом сказал он. — И требую, чтобы меня передали венгерским властям.
   Шликкен с радужным выражением лица прогуливался по комнате. — Больше вопросов у вас нет? — Кальман отрицательно мотнул головой. — А требований?
   — Тоже нет.
   — Право, мне это радостно слышать, — проговорил майор и отошел к окну. Как бы стоя перед зеркалом, он пригладил свои волосы. — Ну что ж, послушайте меня, друг мой, и заметьте себе следующее: здесь, в этом здании, заведен такой порядок, что я спрашиваю, а вы отвечаете. — Шликкен вытер пальцы носовым платком. — Если ваши ответы удовлетворительны, то вы, пожалуй, еще можете просить. — Он снова приблизился к Кальману. — Можете просить, мой дорогой друг, вежливо, деликатно просить, но не требовать. Понятно?
   Кальман взглянул в глаза немцу.
   — Извините, — смело сказал он, — но я до тех пор не стану отвечать на ваши вопросы, пока вы мне не скажете, в чем вы меня подозреваете.
   — Из чего вы заключаете, что я вас в чем-то подозреваю?
   — Вы меня арестовали.
   Шликкен вернулся к письменному столу, взял сигарету и закурил.
   — Пока мы вас арестовали только потому, что вы попытались убежать, когда вас попросили предъявить документы, и напали на одного моего сотрудника. Закурите?
   Кальман ощупал свои карманы.
   — У меня все отобрали.
   — Пожалуйста. — И Шликкен протянул ему коробку с сигаретами. Кальман взял одну и поблагодарил. Майор подождал, пока он закурит, потом продолжал: — Что вам известно о Марианне Калди?
   Кальман пустил кольцо дыма.
   — Мне ничего о ней не известно. — Из этого вопроса Кальман понял, что Марианну не удалось схватить.
   Шликкен развел руками.
   — Этого не может быть. Вы вот уже несколько месяцев служите садовником на Вилле. Хоть что-то вы все-таки знаете о ней?
   Кальман вскинул брови.
   — Утром и после обеда она имела обыкновение гулять в саду.
   — Великолепно! Итак, утром и после обеда. А не знаете ли вы случайно, имела ли она обыкновение есть, спать, купаться?
   Кальман видел, что майор издевается над ним.
   — У меня такое ощущение, что и спать и есть она тоже имела обыкновение. Пожалуй, и купаться тоже.
   — Прекрасно, молодой человек. Меня просто трогает ваша осведомленность. Примите мое признание. — И Шликкен с такой силой ударил Кальмана по лицу, что тот без сознания свалился на пол. А Шликкен как ни в чем не бывало крикнул в дверь, чтобы принесли ведро воды. Через несколько минут в комнату вошел его шофер Курт. Он бесстрастно склонился над Кальманом и стал брызгать водой ему в лицо.
   Когда Кальман пришел в себя, Курт хотел выйти из комнаты, но Шликкен кивком показал ему, чтобы он усадил Кальмана на стул. Шофер поднял его с пола и посадил. Голова Кальмана бессильно упала на грудь. Он вновь ощутил приступ тошноты.
   Шликкен потер подбородок.
   — Ну ладно. Первая партия отложена. Начнем вторую. В каких взаимоотношениях вы были с девушкой?
   — Я служащий. Она давала мне указания, я их выполнял.
   — Браво, это складный и толковый ответ. Ну, а если я так спрошу: какие между вами были отношения?
   — Я опять же не могу сказать ничего другого. — Кальману придавало силы сознание, что Марианне удалось бежать.
   Шликкен в задумчивости стал ходить по комнате.
   — Посмотрите как следует на этот перстень, — проговорил майор. Кальман поднял голову. На ладони у Шликкена сверкал толстый перстень с печаткой. Кальман сразу узнал его. Это был перстень Хельмеци.
   — Его вес сорок граммов. Им можно сильно ударить. Если я поверну эту золотую сирену — или Монику, как я ее называю, — вот таким образом, как сейчас, — видите, — то это значит, что я нервничаю, потому что ответ ваш не удовлетворил меня.
   Кальману показалось, что такая напыщенная манера Шликкена не больше как поза, а в действительности он расчетливый и беспощадный человек. И снова он подумал о том, что ему нельзя бояться. Разумеется, очень легко сказать: «Не бойся!» А что ему делать, если он не сможет вытерпеть боль?
   — Вы можете убить меня, — проговорил Кальман глухим голосом, — но я все равно не смогу ничего добавить. Знаете, когда я был ранен под Урывом…
   Шликкен театральным жестом поднес руку ко рту и, словно обращаясь к перстню, заговорил, прервав Кальмана:
   — Спокойствие, Моника, спокойствие! Друг наш расчувствовался на мгновение. Давай-ка послушаем его. — Он взглянул на свою жертву. — Итак, продолжайте; очевидно, вы сейчас расскажете о том, как получили Железный крест?
   — Мне нечего больше сказать, — промолвил Кальман.
   Майор деланно рассмеялся и, подойдя к окну, посмотрелся в стекло, как в зеркало.
   — Надеюсь, вы это не серьезно? — Затем, повернувшись к Курту, Шликкен приказал ему, чтобы тот привел женщину за номером три. Шофер удалился. А майор, напевая что-то, прохаживался по комнате. Он так припечатывал каблук к полу, точно отрабатывал парадный шаг. Вышагивая так, он разглагольствовал о пагубности лжи. Кальману надоело его философствование.
   — Господин майор, чего вы от меня хотите? — спросил он.
   Шликкен остановился у сейфа.
   — Откровенных ответов. Вы должны ясно понять, что сейчас война. Я все подчиняю интересам германского рейха.
   — Да, но я за германский рейх пролил кровь, сражаясь за него, стал инвалидом.
   — И получили Железный крест… — На этот раз в голосе майора уже не чувствовалось издевки.
   Курт ввел в комнату Рози. Когда она увидела Кальмана, то на мгновение остановилась, потом с опаской приблизилась нерешительными шагами. Она не смела взглянуть на него.
   — Подойдите-ка сюда, милочка, — сказал Шликкен. — Станьте вот здесь, рядом со мной, вот так, прекрасно. Взгляните, пожалуйста, на этого молодого человека. Вы знаете его?
   — Знаю, — произнесла она тихо. — Это Пали, садовник. — Рози откинула назад волосы, нависшие на лоб.
   Шликкен кивнул.
   — И будьте любезны, скажите, что вам известно об отношениях Марианны Калди и Пала Шубы.
   — Простите, я… — начала было Рози, но снова замолчала; потом, повернувшись к Кальману и, словно собравшись с духом, сказала: — Дорогой Пали, не сердитесь, но я рассказала, что вы были любовником барышни. Я вынуждена была…
   — Так. И откуда вам это известно? — допытывался Шликкен.
   — Знаю, — проговорила кухарка, пожав плечами. — Я видела, как они миловались…
   — Это неправда! — запротестовал Кальман. — Стыдитесь! — возмущался он, думая о том, что Марианна сумела спастись и никто не сможет доказать их связь.
   Рози пришла в замешательство; она беспомощно смотрела на майора. А тот уже отвернулся от нее.
   — Итак, Рози лжет, — сказал он Кальману. — Это, конечно, весьма прискорбно. — Затем обратился к кухарке: — Ну, не тряситесь же так. Возьмите, пожалуйста, конфетку. И не благодарите. Я даю ее вам от чистого сердца. Можете идти. Курт, проводи ее, — произнес он по-немецки, — и приведи женщину под номером один.
   Когда шофер и Рози вышли, Шликкен присел на край стола и сказал:
   — Я не признаю в игре ничьей. А вы?
   — Я не люблю играть в шахматы.
   — А я люблю. Ведь и жизнь не что иное, как серия захватывающих партий… Вообще же вы решительно нравитесь мне. Интересный тип… Как вы думаете, где может скрываться фрейлейн Калди?
   — Господин майор, поверьте, я не знаю. А что я был любовником барышни — это болтовня… Как можно представить себе, чтобы такая интересная девушка, как барышня, вступила в любовную связь с инвалидом войны, эпилептиком?
   — Вот об этом-то и речь, Шуба! Это как раз то, что смущает меня. Во-первых: почему вы отрицаете эту связь, хотя ничего преступного в ней нет? И во-вторых: чего ради Марианна Калди вступила в связь с калекой? Ведь вы, по сути дела, калека.
   Даже много лет спустя Кальман не раз задумывался над тем, как он сумел сдержаться и не выдать своих чувств, когда Курт с помощью эсэсовца буквально втащил в комнату Марианну. Он ощущал на себе взгляд болотно-зеленых глаз Шликкена, наблюдавшего за каждым его жестом, за каждым еле уловимым изменением в лице. Ошеломленный, смотрел Кальман на истерзанную девушку.
   Марианна, наверно, была еще больше ошеломлена, чем Кальман. Запавшие и оттененные синими кругами глаза выражали страдание. Майор поднял стул, стоявший у стола, и легко поставил его посредине комнаты, метрах в двух от Кальмана; затем кивнул девушке, чтобы она села.
   Марианна посмотрела на Шликкена и тихим голосом попросила воды. По его приказу Курт принес воды и дал девушке напиться.
   — Пейте еще, — подбодрил ее майор. Марианна знаком показала, что больше не хочет. — Ну как, лучше себя чувствуете? — спросил Шликкен.
   — Немножко лучше, — прошептала девушка и кончиками пальцев потрогала распухшую губу.
   Майор поставил стакан на стол.
   — Вам знаком этот молодой человек?
   Марианна взглянула на Кальмана.
   — Это мой жених, Пал Шуба, — тихо произнесла она.
   — Марианна!.. — только и смог произнести Кальман.
   — Это не преступление, Пали. Разве лучше, чтобы тебя из-за этого забили до смерти…
   Кальман в замешательстве смотрел на Шликкена и ломал себе голову над тем, как теперь вести себя. Ведь он не знал, в чем еще призналась Марианна.
   — Ну так как же, господин Шуба? — спросил майор.
   — Я солгал, — проговорил Кальман.
   — Браво, молодой человек. Итак, я выиграл обе отложенные партии. Прошу конфетку! Вы тоже не хотите, фрейлейн? — Марианна мотнула головой. — Очень жаль. Тогда, если не возражаете, я сам себя угощу. Я заслужил это: ведь счет стал теперь 2:0 в мою пользу. — Шликкен положил в рот конфету и стал прохаживаться по комнате. Курт с улыбкой следил за своим шефом. Наконец тот остановился. — Итак, начинаем третью партию. Даю сеанс одновременной игры против вас обоих. Сначала ваш ход, господин Шуба, а затем ваш, фрейлейн. Куда исчез чемодан? Смотрите на меня, молодой человек, на мою руку, на Монику на моем перстне.
   — Какой чемодан? — спросил Кальман.
   — В котором ваша дражайшая невеста вечером шестнадцатого числа принесла домой оружие.
   — Оружие? — Кальман изобразил на лице удивление.
   Шликкен взглянул на девушку.
   — Фрейлейн, ваш ход.
   Марианна облизнула вздувшиеся, запекшиеся губы.
   — Я не знаю ни о каком чемодане. Шестнадцатого вечером я вернулась из Сегеда. При мне был портфель и в нем конспекты.
   — Итак, дети мои? — спросил Шликкен. — Оба молчали. — Сожалею, — тихо произнес он, — очень сожалею. — Затем он вызвал лейтенанта Бонера, а когда тот вошел, приказал этому черноволосому молодому человеку среднего роста «заняться» Кальманом, а с фрейлейн, сказал майор, он еще побеседует.
   Марианна с ужасом смотрела вслед удаляющемуся Кальману. Шликкен же сел на освободившийся стул лицом к девушке и несколько минут молча глядел на нее. Воцарилась напряженная, давящая тишина. Наконец майор заговорил.
   — Давно вы знаете Оскара Шалго?
   — Со вчерашнего вечера, — ответила девушка. — Но я не знала, что его зовут Шалго.
   — Под каким именем он представился вам?
   — Уже не помню. Возможно, что он и не представлялся.
   — Он звонил вам? И предупредил, что вашего отца хотят арестовать?
   — Мне звонил Геза Ковач. Но я даже не знаю, кто это. Он позвонил и сказал, что Шалго хочет арестовать моего отца.
   — Что вы стали делать после телефонного звонка?
   — Ничего, я не поверила в это. Я решила, что кто-то шутит.
   — Вы не известили своего отца? — спросил Шликкен; его начинало бесить спокойствие девушки.
   — Я не хотела его волновать.
   — А где может быть ваш отец?
   — Насколько мне известно, он в Сегеде, — ответила Марианна и даже в том жалком положении, в каком она находилась, почувствовала тайную радость от сознания, что отец сумел спастись.
   — Вечером восемнадцатого марта он исчез из Сегеда. Как вы считаете, куда он мог поехать?
   — Не знаю. Возможно, что перебежал в Югославию.
   — Если ваш отец не принимал участия ни в каком политическом движении, чего ради ему было бежать в Югославию?
   — Не для того, чтобы сражаться. В Эсеке живет его возлюбленная.
   — Кто такая?
   — Я не знаю ее. Отец лишь сказал мне, что не может без нее жить. Единственно, что мне о ней известно, так это то, что она скульптор. Венгерка, блондинка. Ростом выше отца.
   — Если вы не знакомы с ней, откуда вам это известно?
   — Однажды я видела их на острове Маргит.
   — Итак, Шалго вы не знали?
   — Не знала и никогда раньше не видела.
   — Тогда чем вы объясните его желание спасти вас?
   — Не знаю.
   Шликкен уже не играл сейчас, не позировал и не угрожал; он держался серьезно, обдуманно задавал вопросы, зная, что если ему удастся заставить девушку заговорить, то он нападет на след подпольного центра коммунистов.
   — Марианна, — тихо проговорил он, — если вы не принимали участия в нелегальном движении, почему вы хотели убежать?
   — Я боялась, — сказала девушка. — Я не желала попасть в концентрационный лагерь. Ведь всем известно: если гестапо арестует кого-нибудь, то этому человеку уже не видать свободы.
   — Вы потому и застрелили унтер-офицера Рюккенфельда?
   — Не знаю, кого я застрелила. Было темно, в меня тоже стреляли. И Шалго застрелили. Я только оборонялась. И я вполне могла бы убежать. Если бы я не спрыгнула назад с забора в сад, вы бы никогда меня не схватили.
   — А куда бы вы делись?
   — Не знаю.
   — Если вы до этого не знали Шалго, то чего ради вы вернулись к нему? Вы же должны были понимать, что вас схватят.
   Девушка пожала плечами.
   — Не знаю. Я видела, как он упал и застонал и я почувствовала, что не могу оставить его в беде, а должна вернуться и помочь ему.
   — Мы были очень рады, что вы вернулись. Вы ведь застрелили нашего унтер-офицера. Как вы думаете, какое вас ждет за это наказание?
   — Не знаю.
   — Петля, — спокойно проговорил майор. — Вы видели когда-нибудь казнь? Страшное зрелище. — И он подробно стал описывать процесс повешения.
   Шликкен видел, что девушка дрожит всем телом, что лицо ее исказилось от ужаса. Тогда он веско произнес:
   — Я имею возможность спасти вас. Я составлю протокол, в котором будет записано, что лейтенант Мольтке жив, а унтер-офицера Рюккенфельда застрелил Шалго. Вас же он принудил, угрожая револьвером, следовать за собой. Таким образом вы сможете спастись. Но цена этому такова: вы должны сказать, с кем вы связаны из руководства коммунистического центра, куда спрятали оружие, куда исчезла доктор Агаи, кого вы знаете из коммунистов. — Марианна не отвечала. Майор пододвинул свой стул ближе к ней. — Кто такой Нервный?
   — Не знаю.
   — От кого вы получили указание поехать в Хатван и сесть затем на поезд Мишкольц — Будапешт?
   — Я не ездила в Хатван.
   — Полицейские опознали вас.
   — Они меня с кем-то спутали.
   — Марианна, почему вы хотите умереть?
   — Я не хочу умирать.
   — Вас ожидают ужасные страдания. Поймите это.
   — Не мучайте меня, не мучайте…
   Шликкен позвал Курта.
   — Приведите из пятой заключенного номер один, — сказал он по-немецки.
   Через пять минут Буша уже сидел на ковре, неподалеку от девушки. Стоять он не мог — ноги у него были забинтованы.
   — Эта девушка села в Хатване на поезд?
   Буша взглянул на Марианну.