В самолете, он падает, и я знаю, что это -- реальность.
Никакого ощущения сна... мы падаем. Пассажиры по другую сторону прохода вскочили на ноги рассмотреть то, чего не видно мне, поскольку они мне весь обзор загородили.
Тем не менее, самолет приземляется невредимым, и мы выходим прямо на городскую улочку, напоминающая Мэйн в Монреале.
"Я -- Монреаль сновидца?"
Картина рассказывает историю, но только если смотреть на нее одновременно из разных мгновений времени и положений. Сезанн показывает грушу вблизи, с расстояния, под разными углами и при различном освещении... груша на заре, в середине дня, в сумерках... все это собрано в одну грушу... время и пространство в груше, в яблоке, в рыбе. Натюрморт? Мертвой и неподвижной природы не бывает. Пока он пишет грушу, она созревает, гниет, ссыхается, разбухает.
Пример моей собственной живописи: снесенный паводком мост, вид сбоку. Приближается грузовик -- спереди на расстоянии, мгновение, когда водители видит, что моста нет, его лицо крупным планом, страх и поиски выхода отпечатываются на нем, когда он отстегивает ремень безопасности. Жмет на тормоза. Все происходит одновременно с точки зрения зрителя.
Возьмем картину Брайона Гайсина "Окраина Марракеша". Призрачные мотороллеры и велосипеды. Настоящие мотороллеры и велосипеды. Место, в котором художник бывал много раз по совершенно разными поводам. Проходя, он видит вчерашний мотороллер, прошлогодний. Вероятно, и завтрашний увидит, поскольку пишет картину с позиции над временем.
Так и сны рассказывают истории -- множество историй. Я пишу историю, если ее можно так назвать, о "Марии Челесте"(13). Я рисую сцены из той истории, которую пишу. И вижу сны о "Марии Челесте" -- сны, подпитывающие то, что я пишу и рисую. Всплеск свежего повествования: Небесные Младенцы Челесты и Азорские острова... отступление от темы и скобки, иные данные, на первый взгляд, не связанные с сагой "Марии Челесты", еще одна вспышка истории... долгий пассаж в скобках. Стоп. Меняем лист. Начали.
Наверное, нужно подтянуться, привести все в рациональный последовательный порядок? Данные по "Марии Челесте" в одном месте? Сны о полетах -- в другом? Сны о Стране Мертвых -- в третьем? Сны об укладывании вещей -- в четвертом? Сделать так означало бы возвратиться к несостоятельной позиции всезнающего наблюдателя в вакууме вне времени. Однако наблюдатель наблюдает и другие данные, ассоциации мелькают взад и вперед.
Например, я только что вспомнил сон, в котором встретил человека по имени Дылда -- якобы, мы были знакомы тридцать лет назад в Лондоне. Дылда? Не помню. Тридцать лет назад? Тупая боль... "старые неприятные давние вещи"... Я встретился с Дылдой в дверях какой-то квартиры. Как он выглядит? Серое анонимное лицо, размытое так, что не в фокусе? Во что он одет? Серый костюм, серый галстук, предположительно -- шарф и часовая цепочка.
Понимаете, я вижу его каким он был тридцать лет назад, пять лет назад, вчера, сегодня... как мотороллер Брайона в Марракеше. Следовательно, мне что -- поместить Дылду в тот эпизод с картиной Брайона? Думаю, не стоит. Кто бегает, тот и читает.
~~~
Рассветные улицы Нью-Йорка. 50-е годы -- я возвращаюсь из центра к себе в гостиницу. Да, в кармане нащупывается ключ. Рынок, где несколько человек вытряхивают мешки с мусором. Грузовик эти мешки выгружает. Кто-то нашел пистолет. Ну и дурак, что сдал, думаю я. С верхнего этажа высокого здания я смотрю вниз в узкий вентиляционный колодец, на трубы и железные лесенки, пятьсот футов вниз. Пешком что ли идти? И я прыгаю с железного балкончика и плыву по воздуху к окраине.
Встречаю двух голеньких ангелочков лет по шестнадцати. Они говорят, это их первый сольный полет. Под нами разворачивается город, примерно в тысяче футов, красивые пастельные тона... такая себе идиллия. Я покупаю какое-то жидкое питание в серебристом лотке. Оно как сметана, как крем и восхитительно на вкус... Впитываю его каким-то осмосом. (Что напоминает недавний сон в танжерском кафе, где появляются разные мои старые друзья. Старые приятели вроде Дылды, которого я никогда прежде не видел и не помню, но, тем не менее, знакомые.)
Владелец выносит брусок, похожий на слиток золота примерно восьми дюймов в длину, а снаружи коричневый. Срезает одну сторону, а внутри -сливочная начинка... похожая на крем-брюле, явно вкусная, и я поедаю ее глазами. Это известно под названием "Конфетка для глаз"... я вдыхаю ее глазами. (Когда мне было три года, я считал, что люди видят ртом. Тогда мой брат велел мне закрыть глаза и открыть рот, и тут я понял, что ртом ничего не увидишь... но люди же пируют вприглядку.) И вот, по-прежнему неся этот серебристый лоток, я воспаряю с двумя ангелочками на балкон, где ныне расположился полковник Массек из рекламной фирмы "Ван-Долен, Дживордан и Массек", в которой я работал в 1942 году. Он, полковник, говорит, что я могу сходить на обед. Я отвечаю, что уже поел. Балкон -- в тысяче футов над городом... потрясающее зрелище.
-- Ну что, -- говорю я, -- полетели.
Один из мальчишек отвечает, что "потерял сноровку", а вниз спускаться долго. Чтобы проверить себя, я поднимаюсь на три фута над полом, но никто из ребятишек в конторе ничего, кажется, не замечает, поэтому я снимаюсь туда, что теперь называю "своей стихией", -- сквозь облака и, на самом деле, сажусь на одно облако -- я могу это сделать, поскольку у меня нет совершенно никакого веса. Просто парю, одинокий, как облако, а вид так захватывающ, и я больше не боюсь упасть. У меня нет тела, которое способно падать. Есть лишь я и моя тень. Прогуливаюсь по проспекту над Нью-Йорком.
Некуда спешить... совершенно некуда спешить.
Зарождаться -- это как ехать в машине, которую ведет отец... быстрее, быстрее, быстрее... только на этот раз за рулем была мама, когда мы врезались, и пока гидравлические тормоза включались, я написал две сотни страниц образов... однако, образов поэтических. Сам-то я знаю, что страниц было всего две, просто люди здесь так говорят. Преувеличивают на сотню, точно пририсовывают лишние нули к купюрам.
Затем я оказываюсь в комнате с Иэном -- он весь розовый и красный... красивого терракотового цвета... а эти призраки все входят и входят, совсем как люди и даже такая же фальшивка -- отпихни, и они исчезнут.
Пришло их довольно много.
Мы с Мики Портманом как-то объединились и мы -- фотографии... и мы говорим:
-- Мы -- фотографии и превратим в фотографии всех остальных.
Там орет ребенок, и я боюсь дотронуться до него, чтобы успокоить, поскольку знаю: он меня укусит.
В кафе на бельэтаже за столиком сидит Кларенс Дэрроу(14). Мы с Брайоном представляемся ему. Дэрроу выглядит очень подтянуто и молодо. Хорошо сохранившийся сорокапятилетний мужчина в сером костюме. Дэрроу был атеистом до мозга костей, сказал, что уже помаленьку теряет память.
-- Когда я умру, -- говорит он, -- то уже буду осознавать свое приближающееся угасание не больше, чем старая колода, гниющая в лесах. -Давай, только за себя отвечай, Кларенс.
Как бы то ни было, выглядит он хорошо. Замечаю, что его тонкогубый рот съехал почти на самый кончик подбородка.
На улице я не знаю, как найти дорогу обратно. У меня есть деньги на такси, но я не вижу никаких кэбов, да и в любом случае не знаю, куда ехать. Мне нужно где-то позавтракать. Добраться бы до какого-нибудь знакомого места. Это Париж?.. Вероятно, Страна Мертвых. Прохожу какое-то людное место на нескольких уровнях, вроде "Ле Драгстор", и при гостинице там есть ресторан. Я вижу маленькое кафе и захожу.
За оцинкованной стойкой -- три человека, а в крохотных кабинках -- два посетителя пьют кофе. Люди за стойкой похожи на мертвых -- они серо-зеленого цвета, вроде "Пьющих абсент" (15). Двое мужчин и женщина. Я не знаю, сесть ли мне в кабинку или выпить кофе у стойки. На углу стойки -табурет. Сажусь -- он шатается. Наконец нахожу другой, он тоже шатается, люди за стойкой начинают смеяться, и я выхожу оттуда.
Я вижу человека в сером костюме -- он ждет у оранжевого указателя, и я прикидываю, что это, должно быть, трамвайная остановка, но не знаю, как спросить у него дорогу, не будучи уверенным, куда мне хочется ехать. Там гостиница и другая остановка, до которой мне нужно добраться. Потом встречаю Брайона Гайсина, и он говорит, что поблизости имеется зал, где Аллен и Ханке (16) собираются читать или уже читали. После этого он ведет меня по длинной улице... быстрее и быстрее. Я вижу часы: 6:10. Мы движемся все быстрее... все становится одним мазком красной живописи, красных лиц Ренуара, красных шарфов, красных гераней... быстрее и быстрее... мазок красного...
Существо явно человекообразное примерно трех футов в длину. У него огромные, ясные, розовые глаза, позже ставшие прозрачно-красными. Я касаюсь его головы и понимаю, что у него жар.
Перемещаюсь в лабиринте коридоров и комнат, открываю ящики и чуланы. Там длинный коридор, похожий на корабельную палубу, открытый с одной стороны -- он заканчивается огромным залом, где потолок обладает неким волнистым эффектом, как у меня на картине, вроде кованой меди или серебра. Там стоит стол, за которым сидел Брайон, а маленький мальчик с подбитым глазом пролетел по воздуху и сел ко мне на колени.
В Мехико, наверное. Легавый обвинил меня в том, что я был среди тех, кто стрелял из трамвая. Он ведет меня к огромной стальной двери в бетонной опоре, точно в метро. Я прошу его показать бляху. Он отвечает, что бляхи у него нет, потому что он говорит по-испански.
Тоскливый антарктический город. Старые дома, похожие на ночлежки... никого не видать. Возле парка с тяжелыми деревьями какие-то городские обитатели режут птицу.
Я был в Танжере, сидел в самой глубине кафе на Пляс де Франс, напротив "Кафе де Франс". Оттуда я увидел, как из кафе вышел и свернул налево Пол Боулз. Наверно, к стоянке такси пошел. На улице -- какая-то заварушка. Я заметил окровавленный мачете и полицейского в форме. Брайон тоже там был, он-то и обратил мое внимание на то, что человек рядом со мной -- детектив. Человек придвинулся очень близко. Небольшого роста, одет во все черное, крупные, квадратные белые зубы. Лицо -- как пергамент, а туловище выглядит просто деревянной или металлической рамой, на которой застегнута одежда. Человек держался совершенно прямо, постоянно балансируя телом на коротеньких ногах. Кажется, инцидент спровоцировал какой-то пьяный -- он напал на кого-то с мачете.
Легавый в штатском спросил:
-- Он тоже торчок?
Потом ушел по узкому переулку. На улице я встретил Ахмеда Якуби(17), и он провел меня по лестничному пролету наверх, к дому Брайона. То была небольшая квадратная комната на двух уровнях. На каждом стояла кровать. Нижняя была Брайона. Арка дверного проема с бисерным пологом вела на террасу. Я сделал шаг сквозь этот полог. Терраса -- неправильной формы, футах в тридцати над улицей. Одна сторона обнесена восьмифутовой стеной. Вид с террасы прекрасен... пастельные оттенки голубого и желтого. Напротив -- высокое здание, громоздящееся на утесе примерно в восьмидесяти футах над улицей. С балкона здания на верхушке утеса женщина опускает на веревке красный мешок со стиркой.
Мики Портман с каким-то жутким маленьким мальчиком. Мальчик -довольно маленький, не больше четырех футов роста, но почему-то выглядит миниатюрнее просто еще не выросшего ребенка. Глаза у него очень большие и голубоватые, но скорее там сама глазница велика и оттянута вниз: сверху ресницы, а нижнее веко -- почти в двух дюймах ниже. Сами глаза -- синие или глубокого иссиня-черного цвета, как кляксы краски? Он одет в белую рубашку и свитер. Мы, все втроем -- в постели под покрывалом, кажется, что это -общежитие.
Пол в маленькой боковой комнатке -- из водорослей или выкрашен в зеленый цвет. По инструкции я подтягиваю два пистолета "Табер" на полу.
На носилках вкатывают голого мальчика лет семи. Теперь в комнате -нечто вроде операционного стола. Мальчика только что "отчеканили". Тело у него белое и гладкое, как алебастр. Гениталии полностью сформировались, но он не обрезан. Я говорю, что прежде, чем он покинет больницу -- то есть, до "реанимации", -- его следует обрезать. Эту комнату от другой, поменьше, с душем, отделяет брезент. Вот появляется красивый мальчик лет пятнадцати, и мы вместе входим в душ, сдвинув брезент в сторону. Я замечаю, что у него -такая же гладкая, белая, алебастровая кожа. Он улыбается -- спокойный, восприимчивый.
Я покупаю шесть пульманов гарика у Старого Дэйва. Здесь же -- Билл Белли, говорит, что собирается в Чикаго, послушать какую-то банду. В кармане нахожу двадцать долларов, чтобы купить десять пульманов, каждый по два доллара. Он торгует из номера 141, прямо напротив, через коридор.
Комнатка маленькая, совершенно никакой мебели, на замызганных белесых стенах -- никаких картин. Полы из дешевого мореного дерева. В каждом углу комнаты -- маленькое окошко, приоткрытое на треть. Слева я вижу выступающее крыло того же здания -- маленькие окна, грязный желто-серый кирпич. Внизу, в тысяче футов, вижу серые замызганные улицы. Открыть окно и спрыгнуть? Меня тормозит серая пустота. Никакого цвета, никакой нигде жизни, ничего, кроме этой пустой комнаты. Выглядывая наружу, я не вижу никаких открытых пространств -- одни серые здания и узкий каньон, уходящий вниз, к улицам. В луче света замечаю балку -- желтый сосновый брус два-на-четыре. Это знак.
Я открываю окно и ныряю вниз, падаю всем мертвым весом своего тела... быстрее... быстрее... ШШУХХ. Бока мои взрываются, теперь я стою на серой улице. На тридцать футов я могу подлететь только со значительным усилием. Я выхожу на причал, где друг к другу, точно сценические декорации, прислонены старые клиперы. Можно ли снова оживить их с помощью магнитных парусов, разгоняющих корабль до сотни миль в час?
-- К чему тебе спешить в никуда?
Со мной теперь кто-то есть -- какой-то брат на свалке мертвых драных парусов и корабельных развалин.
По сине-железному морю плывет туман боли и отчаянья. Мертвое Время. Суда расплющены давлением времени, составлены стопкой, прислонены друг к другу и опираются на деревянную подставку.
Бухта, окружающая скалистый мыс высотой футов в тридцать. Я с кем-то обхожу его и приближаюсь с одной стороны к пруду, в котором теперь полно рыбы. По большей части -- мелкой, дюймов по восемь. Теперь уже вижу, что есть и покрупнее, до фута в длину -- у нее длинные вытянутые рты, вроде клювов, сходящиеся в довольно тонкое острие. В этих рыбинах есть что-то чуждое и отталкивающее, и мне их ловить не хочется. Я говорю:
-- Пруд заполняется в прилив.
Со мной Энтони Бэлч, и мы должны успеть на поезд к пароходу в 1:24 -или же он отходит в 2:24? Сумка моя полностью сложена, остается лишь надеть пальто и можно идти. Осталось где-то пятнадцать минут, и Энтони говорит:
-- Южный Лондон -- это очень дорого.
Я в темной комнате, где в зеркале могу видеть свое лицо. Кажется, это металлическое зеркало на каком-то комоде. Лицо мое довольно молодо, лет восемнадцать, странного темно-красного цвета -- вроде лиц на той картине, которую я сегодня написал... смутно-красное и в шрамах, или повреждено как-то вокруг рта и на подбородке. Возможно -- какое-то кожное раздражение. Мне представляется несколько видов -- некоторые планы довольно крупные.
Старая серая книга с несколькими повестями. Одна -- об открытии древней таблички, одна сторона которой -- на древнем наречии, другая -- на джонсоновском английском. Табличка похожа на то, что я называю "Древней Скрижалью".
Джон де К. со шпателем и какой-то желтоватой краской.
Очень жизнеподобный сон о гостинице в Стране Мертвых. Все двери нараспашку. Я иду куда-то, а в номере гостиницы -- таможенники. Не могу найти свой багаж. Один очень маленький чемоданчик из серой ткани. Они его открывают и достают мой револьвер простого действия 45 калибра. Похоже, я сильно вляпался.
Я выхожу позавтракать. Обслуживают здесь в номерах или нет? Кажется, нет. Ресторан пуст... сидят несколько официантов, но ни единого признака еды.
Большая вечеринка с икрой и всякими деликатесами. Здесь Брайон и Жак Стерн. Самое жуткое, что еды мне не достается.
Четверг. Тот день недели, когда я родился, если меня память не подводит. Пробовал побриться на лестнице, ведущей из душа. Джон де К. выходит из душа, обернутый банным полотенцем. В металлическом зеркале, при неверном свете лицо мое выглядит гораздо моложе -- восемнадцатилетнее лицо, в самый раз для бритья. (То же самое лицо, что и темно-красное на моих последних картинах? или это было в другом сне?) Нахожу кусок мыла и намыливаю щеки и подбородок. Бриться буду с мылом, но теперь не могу найти свою золотую опасную бритву.
Ресторан Уилера... очень маленький... заметила ли официантка 9-миллиметровый "Хеклер-энд-Кох" у меня в кобуре под пальто?
Страна Мертвых. Ни завтрака. Ни выпивки. Ни обеда.
Старое семейное привидение в гостиной вступило в контакт с Рыжей Кошкой, которая только что спрыгнула с моей постели и выбежала туда. Я гноблю себя:
-- Выйди туда, ссыкливый мерзавец, и посмотри ему в лицо.
Страх позорен. Я выхожу. Кошка протискивается под проволочной сеткой, заменяющей дверь, и выбегает наружу. Я слышу с улицы ее мяуканье.
Выхожу в яркий, серебряный лунный свет, обжигающий свет, свет Белого Кота Маргараса. Все тайное становится явным при свете Кота-Охотника. Слева от себя ясно и резко я вижу шутовские фигуры в белом свете.
Кто этот призрак в гостиной? Как мне от него отстраниться и посмотреть ему в лицо?
Ответ на любой вопрос явится тебе, когда перестанешь задавать вопросы и сотрешь из своего разума само понятие вопроса.
В библиотеке кто-то швыряет на пол старую книгу в твердом красном переплете. Я подбираю ее и читаю заголовок: "Счастливая сеть".
Большая вечеринка в Нью-Йорке. Здесь Иэн и Энн Уолдман, Мать-Наропа(18). Негде остановиться? Трипак подхватил? Неси все свои горести Матери-Наропе. Она всё разрулит. Я понимаю, что у меня ломка, и кто-то может ширнуть меня Нефритом. Мы уходим в какую-то ванную с раздвижной перегородкой. Я ищу глазами кран и раковину, может даже придется брать воду из унитаза, но он извлекает ампулы в картонной коробочке, на которой зелеными буквами напечатана инструкция. И вот он вытаскивает большую ампулу, наполненную зеленой жидкостью, заряжает ею шприц и ширяет меня в канал у локтя -- рука у меня распухает и багровеет, как когда я принимал Античеловеческую Сыворотку Богомольца, от которой должен был прожить до 125 лет, и чуть было не загремел в одиночку в Панаме, где таможеннику не понравилось, как выглядит моя рука. Я говорю ему, что это просто аллергия.
Однако я замечаю отчетливое ощущение, пока этот Нефрит всасывается. Это не мусор -- это больше похоже на инъекцию камнем. Как бы ни было -долбает, но чувство неприятное... Вокруг много людей, и все похожи друг на друга, к тому же они принесли кошмарную жратву... вроде сырых кишок. Еда омерзительна, во всем разлито ощущение кошмара. Не могу найти Иэна. Не знаю, как добраться домой, да и где сам дом, тоже не знаю.
Громко и ясно голос Ханке -- 9:58 вечера.
Школа в Англии. Школа -- голая. Спартанская, там лишь горстка учеников -- в зависимости от того, насколько велика ваша горсть. Школьный инспектор -- худой, увлеченный своим делом и очень английский. Он добросовестен и пытается подобрать для учащихся жилье -- а учеников очень мало, как я уже сказал. Я вижу апатичного коричневого пса и нескольких кошек. Джеймс ранен и прикован к постели, кожа у него на лице на вид рыхлая и мертвая. Я слышу, что Инспектор ведет очень одинокую и преданную делу жизнь. его жену зовут Сэлли Синсиэр(19) -- уже этого достаточно, чтобы человеку было одиноко... по преимуществу.
Ах вот... нашел какие-то старые записи снов в "Женщине-Ягуаре" Линн Эндрюс(20). Инспектор связан с Филдингом из "Путешествия в Индию" (21), или, возможно, сам им является -- таким весьма приличным английским типом со скептическим взглядом на жизнь и смерть.
Есть после смерти что-нибудь?
-- Боюсь, что нет! -- отвечает Филдинг.
Вечеринка "Дольче Вита" в Италии. Много изысканной еды и человек с огромным пистолетом. Я говорю, что Вдохновенную Авантюру здесь поддержат.
-- Как именно поддержат? -- проницательно спрашивает Брайон.
-- Насилием и грабежом. Лучше, чем ничего.
Я пользуюсь собой как отправной точкой для оценки текущих и будущих тенденций. Это не мания величия. Просто единственный доступный измерительный артефакт. Наблюдатель Уильям: 023. Тенденции можно ужать до одного слова... БРЕШЬ. Расширяющиеся БРЕШИ. БРЕШЬ между 023 и теми, кто может дубинками забивать до смерти тюленят, поджигать кошек, выбивать лемурам глаза из рогаток. (Ох, разумеется, они нищи и голодают. С точки зрения 023 они могут нищать и голодать еще сильнее; 023-му плевать, если они подохнут от голода. Нет никакого сочувствия, никакой общей почвы.) Те, кто говорит: "Я думаю, что животные -- прекрасный инструмент для исследований". ...По большей части они довольно бесполезны. Но они же спасают жизни. Человеческие жизни. И так уже слишком много... 023-му все равно. Он делал взносы в "Гринпис", в Центр Приматов Университета Дьюк, в приюты для животных "без убийств". Ни цента на исследования рака!
БРЕШЬ между 023 и антинаркотическими истериками вроде Дэрила Гейтса, шефа полиции Лос-Анжелеса, который говорит, что случайных курильщиков гашиша следует выводить и расстреливать, или какого-то Дэйви, писавшего в журнале "Спецназ": "Всех торговцев наркотиками, как бы молоды они ни были, следует казнить по законам военного времени. Они -- многократные убийцы". (Вроде сигаретных компаний?) В той же категории -- гонители пакистанцев, гонители педиков и все, у кого на драндулетах наклейка "Убей Пидараса Во Имя Христа".
Убийцы черномазых -- сырье для линчующих толп, "Библейский Пояс", мусульмане-фундаменталисты -- 023 ничего не испытывает к этим экземплярам. БРЕШЬ.
Мировые вожди, потакающие придуркам и фанатикам. Буш говорит, что война с наркотиками объединила нас как нацию. Нацию стукачей и полоумных? Какое им дело до того, чем кто-то другой занимается в своей собственной комнате? С них же шкуру не спускают.
БРЕШЬ. 023 не любит лжецов. А для политика ложь так же естественна, как дыхание.
Вожди отчаянно пытаются добиться стандартного и податливого человеческого продукта. Но вместо этого насильственным приближением непримиримые различия интересов и основной ориентации постоянно укрепляются и усугубляются.
Факт тот, что Хомо Сап дробится на подвиды: 023 предсказывает, что эта тенденция к разъединению будет продолжаться и наращиваться и скорее раньше, чем позже отразится в основных биологических различиях.
Вожди, оторванные от каких бы то ни было разумных и чутких наблюдателей, утратят контроль. Те движения, что они совершают, их конвергенции и соглашения будут иметь все меньше и меньше отношения к подлинным событиям. Это уже происходит в России. Еще одна тенденция, которая будет продолжаться и наращиваться в геометрической прогрессии.
Неистовые фанатики будут все больше и больше зверствовать, вырождаясь в отвратительный подвид злобных и неуклюжих бабуинов.
"Мы знаем свой долг".
"Огромная армия лиловозадых бабуинов".
Ученые будут и дальше отрицать свидетельства, касающиеся экстрасенсорного восприятия и НЛО, и прятаться в академическом вакууме.
БРЕШЬ. БРЕШЬ. БРЕШЬ.
Землетрясение в Нью-Йорке. Брайон там. "Попал в ловушку в Нью-Йорке под зверинцем Деревни. Дудочник обрушил небеса".
Я могу читать мысли моих врагов по телевидению. Вкрадчивые лживые рожи, вроде Ларри Спикса, пресс-атташе Белого Дома.
Белый Дом. Белила.
Мы с Джеймсом отправляемся в один особый ресторан в Мехико. Снаружи сидит кучка людей. То и дело выкрикивают номер.
Гостиничный номер. В коридоре несколько кошек и какое-то крупное животное, вроде барсука, с грубой серо-коричневой шерстью.
В моей кровати полно кошек. Розовато-лиловая с зелеными глазами, примерно четырехмесячная -- около подушки, а также черный котенок, он кусается и царапается. Две миниатюрных кошечки падают в биде, где полно воды. Я их вылавливаю. Просыпаюсь во сне и записываю сон.
В Париже с записями снов. На другой стороне широкой улицы вижу Иэна -собираю заметки, чтобы перейти через дорогу. Это занимает много времени, и к тому времени, как я преодолеваю плотный поток машин, его уже нет.
Захожу в дверь зала суда. Люди говорят по-французски и меня не видят. Иду по широкому коридору и дохожу до раздевалки, где встречаю Иэна. Мы обнимаемся -- и дальше идем вместе. Иэн превращается в кота. Я иду дальше и подхожу к длинному стеклянному ящику. Там -- пятисотфутовый обрыв к железнодорожной станции. Я собираюсь прыгнуть и спланировать вниз. Просыпаюсь и записываю сон.
На Прайс-роуд. В комнате другие люди. Я открываю две капсулы и втираю в волосы шампунь. Липкие. Входит мама. Мы обнимаемся, и я говорю, что я ее люблю. Захожу в ванную смыть шампунь. Там Стью Майер. Я решаю принять ванну. В ванной -- ветеран Вьетнама, которому прострелили макушку. Пуля (.223) вышла из его бока. Его лицо странно искривлено толстыми губами. Рана у него до сих пор болит.
Мне нужно складывать вещи.
Ищу, где можно позавтракать. Столовая с тарелками, хлебом и маслом. Неужели я опоздал? Десять минут одиннадцатого утра. Входят остальные. С кем-то я захожу на кухню, вижу там именинный торт.
В этот момент я съел бы что угодно.
Я на Пикадилли. Все так уныло, что просто хочется домой. Но я не знаю, куда идти. Хожу по узким извилистым улочкам, как в арабском городе. Может быть, выпить в баре прежде, чем идти домой? Я озираюсь и вижу что-то похожее на греческий бар и ресторан. Арабский мальчик завязывает со мной беседу. Явно подходы с предложениями. Мы заходим в зал с танцплощадкой, там за столиками сидят люди. Мне хочется уйти оттуда и пойти домой. Я начинаю спускаться по лестнице, надеясь, что мальчик отстанет. Спрашиваю у человека, который работает в этом баре, где здесь выход. Он показывает вниз по лестнице и говорит: "Voila"(22).
Никакого ощущения сна... мы падаем. Пассажиры по другую сторону прохода вскочили на ноги рассмотреть то, чего не видно мне, поскольку они мне весь обзор загородили.
Тем не менее, самолет приземляется невредимым, и мы выходим прямо на городскую улочку, напоминающая Мэйн в Монреале.
"Я -- Монреаль сновидца?"
Картина рассказывает историю, но только если смотреть на нее одновременно из разных мгновений времени и положений. Сезанн показывает грушу вблизи, с расстояния, под разными углами и при различном освещении... груша на заре, в середине дня, в сумерках... все это собрано в одну грушу... время и пространство в груше, в яблоке, в рыбе. Натюрморт? Мертвой и неподвижной природы не бывает. Пока он пишет грушу, она созревает, гниет, ссыхается, разбухает.
Пример моей собственной живописи: снесенный паводком мост, вид сбоку. Приближается грузовик -- спереди на расстоянии, мгновение, когда водители видит, что моста нет, его лицо крупным планом, страх и поиски выхода отпечатываются на нем, когда он отстегивает ремень безопасности. Жмет на тормоза. Все происходит одновременно с точки зрения зрителя.
Возьмем картину Брайона Гайсина "Окраина Марракеша". Призрачные мотороллеры и велосипеды. Настоящие мотороллеры и велосипеды. Место, в котором художник бывал много раз по совершенно разными поводам. Проходя, он видит вчерашний мотороллер, прошлогодний. Вероятно, и завтрашний увидит, поскольку пишет картину с позиции над временем.
Так и сны рассказывают истории -- множество историй. Я пишу историю, если ее можно так назвать, о "Марии Челесте"(13). Я рисую сцены из той истории, которую пишу. И вижу сны о "Марии Челесте" -- сны, подпитывающие то, что я пишу и рисую. Всплеск свежего повествования: Небесные Младенцы Челесты и Азорские острова... отступление от темы и скобки, иные данные, на первый взгляд, не связанные с сагой "Марии Челесты", еще одна вспышка истории... долгий пассаж в скобках. Стоп. Меняем лист. Начали.
Наверное, нужно подтянуться, привести все в рациональный последовательный порядок? Данные по "Марии Челесте" в одном месте? Сны о полетах -- в другом? Сны о Стране Мертвых -- в третьем? Сны об укладывании вещей -- в четвертом? Сделать так означало бы возвратиться к несостоятельной позиции всезнающего наблюдателя в вакууме вне времени. Однако наблюдатель наблюдает и другие данные, ассоциации мелькают взад и вперед.
Например, я только что вспомнил сон, в котором встретил человека по имени Дылда -- якобы, мы были знакомы тридцать лет назад в Лондоне. Дылда? Не помню. Тридцать лет назад? Тупая боль... "старые неприятные давние вещи"... Я встретился с Дылдой в дверях какой-то квартиры. Как он выглядит? Серое анонимное лицо, размытое так, что не в фокусе? Во что он одет? Серый костюм, серый галстук, предположительно -- шарф и часовая цепочка.
Понимаете, я вижу его каким он был тридцать лет назад, пять лет назад, вчера, сегодня... как мотороллер Брайона в Марракеше. Следовательно, мне что -- поместить Дылду в тот эпизод с картиной Брайона? Думаю, не стоит. Кто бегает, тот и читает.
~~~
Рассветные улицы Нью-Йорка. 50-е годы -- я возвращаюсь из центра к себе в гостиницу. Да, в кармане нащупывается ключ. Рынок, где несколько человек вытряхивают мешки с мусором. Грузовик эти мешки выгружает. Кто-то нашел пистолет. Ну и дурак, что сдал, думаю я. С верхнего этажа высокого здания я смотрю вниз в узкий вентиляционный колодец, на трубы и железные лесенки, пятьсот футов вниз. Пешком что ли идти? И я прыгаю с железного балкончика и плыву по воздуху к окраине.
Встречаю двух голеньких ангелочков лет по шестнадцати. Они говорят, это их первый сольный полет. Под нами разворачивается город, примерно в тысяче футов, красивые пастельные тона... такая себе идиллия. Я покупаю какое-то жидкое питание в серебристом лотке. Оно как сметана, как крем и восхитительно на вкус... Впитываю его каким-то осмосом. (Что напоминает недавний сон в танжерском кафе, где появляются разные мои старые друзья. Старые приятели вроде Дылды, которого я никогда прежде не видел и не помню, но, тем не менее, знакомые.)
Владелец выносит брусок, похожий на слиток золота примерно восьми дюймов в длину, а снаружи коричневый. Срезает одну сторону, а внутри -сливочная начинка... похожая на крем-брюле, явно вкусная, и я поедаю ее глазами. Это известно под названием "Конфетка для глаз"... я вдыхаю ее глазами. (Когда мне было три года, я считал, что люди видят ртом. Тогда мой брат велел мне закрыть глаза и открыть рот, и тут я понял, что ртом ничего не увидишь... но люди же пируют вприглядку.) И вот, по-прежнему неся этот серебристый лоток, я воспаряю с двумя ангелочками на балкон, где ныне расположился полковник Массек из рекламной фирмы "Ван-Долен, Дживордан и Массек", в которой я работал в 1942 году. Он, полковник, говорит, что я могу сходить на обед. Я отвечаю, что уже поел. Балкон -- в тысяче футов над городом... потрясающее зрелище.
-- Ну что, -- говорю я, -- полетели.
Один из мальчишек отвечает, что "потерял сноровку", а вниз спускаться долго. Чтобы проверить себя, я поднимаюсь на три фута над полом, но никто из ребятишек в конторе ничего, кажется, не замечает, поэтому я снимаюсь туда, что теперь называю "своей стихией", -- сквозь облака и, на самом деле, сажусь на одно облако -- я могу это сделать, поскольку у меня нет совершенно никакого веса. Просто парю, одинокий, как облако, а вид так захватывающ, и я больше не боюсь упасть. У меня нет тела, которое способно падать. Есть лишь я и моя тень. Прогуливаюсь по проспекту над Нью-Йорком.
Некуда спешить... совершенно некуда спешить.
Зарождаться -- это как ехать в машине, которую ведет отец... быстрее, быстрее, быстрее... только на этот раз за рулем была мама, когда мы врезались, и пока гидравлические тормоза включались, я написал две сотни страниц образов... однако, образов поэтических. Сам-то я знаю, что страниц было всего две, просто люди здесь так говорят. Преувеличивают на сотню, точно пририсовывают лишние нули к купюрам.
Затем я оказываюсь в комнате с Иэном -- он весь розовый и красный... красивого терракотового цвета... а эти призраки все входят и входят, совсем как люди и даже такая же фальшивка -- отпихни, и они исчезнут.
Пришло их довольно много.
Мы с Мики Портманом как-то объединились и мы -- фотографии... и мы говорим:
-- Мы -- фотографии и превратим в фотографии всех остальных.
Там орет ребенок, и я боюсь дотронуться до него, чтобы успокоить, поскольку знаю: он меня укусит.
В кафе на бельэтаже за столиком сидит Кларенс Дэрроу(14). Мы с Брайоном представляемся ему. Дэрроу выглядит очень подтянуто и молодо. Хорошо сохранившийся сорокапятилетний мужчина в сером костюме. Дэрроу был атеистом до мозга костей, сказал, что уже помаленьку теряет память.
-- Когда я умру, -- говорит он, -- то уже буду осознавать свое приближающееся угасание не больше, чем старая колода, гниющая в лесах. -Давай, только за себя отвечай, Кларенс.
Как бы то ни было, выглядит он хорошо. Замечаю, что его тонкогубый рот съехал почти на самый кончик подбородка.
На улице я не знаю, как найти дорогу обратно. У меня есть деньги на такси, но я не вижу никаких кэбов, да и в любом случае не знаю, куда ехать. Мне нужно где-то позавтракать. Добраться бы до какого-нибудь знакомого места. Это Париж?.. Вероятно, Страна Мертвых. Прохожу какое-то людное место на нескольких уровнях, вроде "Ле Драгстор", и при гостинице там есть ресторан. Я вижу маленькое кафе и захожу.
За оцинкованной стойкой -- три человека, а в крохотных кабинках -- два посетителя пьют кофе. Люди за стойкой похожи на мертвых -- они серо-зеленого цвета, вроде "Пьющих абсент" (15). Двое мужчин и женщина. Я не знаю, сесть ли мне в кабинку или выпить кофе у стойки. На углу стойки -табурет. Сажусь -- он шатается. Наконец нахожу другой, он тоже шатается, люди за стойкой начинают смеяться, и я выхожу оттуда.
Я вижу человека в сером костюме -- он ждет у оранжевого указателя, и я прикидываю, что это, должно быть, трамвайная остановка, но не знаю, как спросить у него дорогу, не будучи уверенным, куда мне хочется ехать. Там гостиница и другая остановка, до которой мне нужно добраться. Потом встречаю Брайона Гайсина, и он говорит, что поблизости имеется зал, где Аллен и Ханке (16) собираются читать или уже читали. После этого он ведет меня по длинной улице... быстрее и быстрее. Я вижу часы: 6:10. Мы движемся все быстрее... все становится одним мазком красной живописи, красных лиц Ренуара, красных шарфов, красных гераней... быстрее и быстрее... мазок красного...
Существо явно человекообразное примерно трех футов в длину. У него огромные, ясные, розовые глаза, позже ставшие прозрачно-красными. Я касаюсь его головы и понимаю, что у него жар.
Перемещаюсь в лабиринте коридоров и комнат, открываю ящики и чуланы. Там длинный коридор, похожий на корабельную палубу, открытый с одной стороны -- он заканчивается огромным залом, где потолок обладает неким волнистым эффектом, как у меня на картине, вроде кованой меди или серебра. Там стоит стол, за которым сидел Брайон, а маленький мальчик с подбитым глазом пролетел по воздуху и сел ко мне на колени.
В Мехико, наверное. Легавый обвинил меня в том, что я был среди тех, кто стрелял из трамвая. Он ведет меня к огромной стальной двери в бетонной опоре, точно в метро. Я прошу его показать бляху. Он отвечает, что бляхи у него нет, потому что он говорит по-испански.
Тоскливый антарктический город. Старые дома, похожие на ночлежки... никого не видать. Возле парка с тяжелыми деревьями какие-то городские обитатели режут птицу.
Я был в Танжере, сидел в самой глубине кафе на Пляс де Франс, напротив "Кафе де Франс". Оттуда я увидел, как из кафе вышел и свернул налево Пол Боулз. Наверно, к стоянке такси пошел. На улице -- какая-то заварушка. Я заметил окровавленный мачете и полицейского в форме. Брайон тоже там был, он-то и обратил мое внимание на то, что человек рядом со мной -- детектив. Человек придвинулся очень близко. Небольшого роста, одет во все черное, крупные, квадратные белые зубы. Лицо -- как пергамент, а туловище выглядит просто деревянной или металлической рамой, на которой застегнута одежда. Человек держался совершенно прямо, постоянно балансируя телом на коротеньких ногах. Кажется, инцидент спровоцировал какой-то пьяный -- он напал на кого-то с мачете.
Легавый в штатском спросил:
-- Он тоже торчок?
Потом ушел по узкому переулку. На улице я встретил Ахмеда Якуби(17), и он провел меня по лестничному пролету наверх, к дому Брайона. То была небольшая квадратная комната на двух уровнях. На каждом стояла кровать. Нижняя была Брайона. Арка дверного проема с бисерным пологом вела на террасу. Я сделал шаг сквозь этот полог. Терраса -- неправильной формы, футах в тридцати над улицей. Одна сторона обнесена восьмифутовой стеной. Вид с террасы прекрасен... пастельные оттенки голубого и желтого. Напротив -- высокое здание, громоздящееся на утесе примерно в восьмидесяти футах над улицей. С балкона здания на верхушке утеса женщина опускает на веревке красный мешок со стиркой.
Мики Портман с каким-то жутким маленьким мальчиком. Мальчик -довольно маленький, не больше четырех футов роста, но почему-то выглядит миниатюрнее просто еще не выросшего ребенка. Глаза у него очень большие и голубоватые, но скорее там сама глазница велика и оттянута вниз: сверху ресницы, а нижнее веко -- почти в двух дюймах ниже. Сами глаза -- синие или глубокого иссиня-черного цвета, как кляксы краски? Он одет в белую рубашку и свитер. Мы, все втроем -- в постели под покрывалом, кажется, что это -общежитие.
Пол в маленькой боковой комнатке -- из водорослей или выкрашен в зеленый цвет. По инструкции я подтягиваю два пистолета "Табер" на полу.
На носилках вкатывают голого мальчика лет семи. Теперь в комнате -нечто вроде операционного стола. Мальчика только что "отчеканили". Тело у него белое и гладкое, как алебастр. Гениталии полностью сформировались, но он не обрезан. Я говорю, что прежде, чем он покинет больницу -- то есть, до "реанимации", -- его следует обрезать. Эту комнату от другой, поменьше, с душем, отделяет брезент. Вот появляется красивый мальчик лет пятнадцати, и мы вместе входим в душ, сдвинув брезент в сторону. Я замечаю, что у него -такая же гладкая, белая, алебастровая кожа. Он улыбается -- спокойный, восприимчивый.
Я покупаю шесть пульманов гарика у Старого Дэйва. Здесь же -- Билл Белли, говорит, что собирается в Чикаго, послушать какую-то банду. В кармане нахожу двадцать долларов, чтобы купить десять пульманов, каждый по два доллара. Он торгует из номера 141, прямо напротив, через коридор.
Комнатка маленькая, совершенно никакой мебели, на замызганных белесых стенах -- никаких картин. Полы из дешевого мореного дерева. В каждом углу комнаты -- маленькое окошко, приоткрытое на треть. Слева я вижу выступающее крыло того же здания -- маленькие окна, грязный желто-серый кирпич. Внизу, в тысяче футов, вижу серые замызганные улицы. Открыть окно и спрыгнуть? Меня тормозит серая пустота. Никакого цвета, никакой нигде жизни, ничего, кроме этой пустой комнаты. Выглядывая наружу, я не вижу никаких открытых пространств -- одни серые здания и узкий каньон, уходящий вниз, к улицам. В луче света замечаю балку -- желтый сосновый брус два-на-четыре. Это знак.
Я открываю окно и ныряю вниз, падаю всем мертвым весом своего тела... быстрее... быстрее... ШШУХХ. Бока мои взрываются, теперь я стою на серой улице. На тридцать футов я могу подлететь только со значительным усилием. Я выхожу на причал, где друг к другу, точно сценические декорации, прислонены старые клиперы. Можно ли снова оживить их с помощью магнитных парусов, разгоняющих корабль до сотни миль в час?
-- К чему тебе спешить в никуда?
Со мной теперь кто-то есть -- какой-то брат на свалке мертвых драных парусов и корабельных развалин.
По сине-железному морю плывет туман боли и отчаянья. Мертвое Время. Суда расплющены давлением времени, составлены стопкой, прислонены друг к другу и опираются на деревянную подставку.
Бухта, окружающая скалистый мыс высотой футов в тридцать. Я с кем-то обхожу его и приближаюсь с одной стороны к пруду, в котором теперь полно рыбы. По большей части -- мелкой, дюймов по восемь. Теперь уже вижу, что есть и покрупнее, до фута в длину -- у нее длинные вытянутые рты, вроде клювов, сходящиеся в довольно тонкое острие. В этих рыбинах есть что-то чуждое и отталкивающее, и мне их ловить не хочется. Я говорю:
-- Пруд заполняется в прилив.
Со мной Энтони Бэлч, и мы должны успеть на поезд к пароходу в 1:24 -или же он отходит в 2:24? Сумка моя полностью сложена, остается лишь надеть пальто и можно идти. Осталось где-то пятнадцать минут, и Энтони говорит:
-- Южный Лондон -- это очень дорого.
Я в темной комнате, где в зеркале могу видеть свое лицо. Кажется, это металлическое зеркало на каком-то комоде. Лицо мое довольно молодо, лет восемнадцать, странного темно-красного цвета -- вроде лиц на той картине, которую я сегодня написал... смутно-красное и в шрамах, или повреждено как-то вокруг рта и на подбородке. Возможно -- какое-то кожное раздражение. Мне представляется несколько видов -- некоторые планы довольно крупные.
Старая серая книга с несколькими повестями. Одна -- об открытии древней таблички, одна сторона которой -- на древнем наречии, другая -- на джонсоновском английском. Табличка похожа на то, что я называю "Древней Скрижалью".
Джон де К. со шпателем и какой-то желтоватой краской.
Очень жизнеподобный сон о гостинице в Стране Мертвых. Все двери нараспашку. Я иду куда-то, а в номере гостиницы -- таможенники. Не могу найти свой багаж. Один очень маленький чемоданчик из серой ткани. Они его открывают и достают мой револьвер простого действия 45 калибра. Похоже, я сильно вляпался.
Я выхожу позавтракать. Обслуживают здесь в номерах или нет? Кажется, нет. Ресторан пуст... сидят несколько официантов, но ни единого признака еды.
Большая вечеринка с икрой и всякими деликатесами. Здесь Брайон и Жак Стерн. Самое жуткое, что еды мне не достается.
Четверг. Тот день недели, когда я родился, если меня память не подводит. Пробовал побриться на лестнице, ведущей из душа. Джон де К. выходит из душа, обернутый банным полотенцем. В металлическом зеркале, при неверном свете лицо мое выглядит гораздо моложе -- восемнадцатилетнее лицо, в самый раз для бритья. (То же самое лицо, что и темно-красное на моих последних картинах? или это было в другом сне?) Нахожу кусок мыла и намыливаю щеки и подбородок. Бриться буду с мылом, но теперь не могу найти свою золотую опасную бритву.
Ресторан Уилера... очень маленький... заметила ли официантка 9-миллиметровый "Хеклер-энд-Кох" у меня в кобуре под пальто?
Страна Мертвых. Ни завтрака. Ни выпивки. Ни обеда.
Старое семейное привидение в гостиной вступило в контакт с Рыжей Кошкой, которая только что спрыгнула с моей постели и выбежала туда. Я гноблю себя:
-- Выйди туда, ссыкливый мерзавец, и посмотри ему в лицо.
Страх позорен. Я выхожу. Кошка протискивается под проволочной сеткой, заменяющей дверь, и выбегает наружу. Я слышу с улицы ее мяуканье.
Выхожу в яркий, серебряный лунный свет, обжигающий свет, свет Белого Кота Маргараса. Все тайное становится явным при свете Кота-Охотника. Слева от себя ясно и резко я вижу шутовские фигуры в белом свете.
Кто этот призрак в гостиной? Как мне от него отстраниться и посмотреть ему в лицо?
Ответ на любой вопрос явится тебе, когда перестанешь задавать вопросы и сотрешь из своего разума само понятие вопроса.
В библиотеке кто-то швыряет на пол старую книгу в твердом красном переплете. Я подбираю ее и читаю заголовок: "Счастливая сеть".
Большая вечеринка в Нью-Йорке. Здесь Иэн и Энн Уолдман, Мать-Наропа(18). Негде остановиться? Трипак подхватил? Неси все свои горести Матери-Наропе. Она всё разрулит. Я понимаю, что у меня ломка, и кто-то может ширнуть меня Нефритом. Мы уходим в какую-то ванную с раздвижной перегородкой. Я ищу глазами кран и раковину, может даже придется брать воду из унитаза, но он извлекает ампулы в картонной коробочке, на которой зелеными буквами напечатана инструкция. И вот он вытаскивает большую ампулу, наполненную зеленой жидкостью, заряжает ею шприц и ширяет меня в канал у локтя -- рука у меня распухает и багровеет, как когда я принимал Античеловеческую Сыворотку Богомольца, от которой должен был прожить до 125 лет, и чуть было не загремел в одиночку в Панаме, где таможеннику не понравилось, как выглядит моя рука. Я говорю ему, что это просто аллергия.
Однако я замечаю отчетливое ощущение, пока этот Нефрит всасывается. Это не мусор -- это больше похоже на инъекцию камнем. Как бы ни было -долбает, но чувство неприятное... Вокруг много людей, и все похожи друг на друга, к тому же они принесли кошмарную жратву... вроде сырых кишок. Еда омерзительна, во всем разлито ощущение кошмара. Не могу найти Иэна. Не знаю, как добраться домой, да и где сам дом, тоже не знаю.
Громко и ясно голос Ханке -- 9:58 вечера.
Школа в Англии. Школа -- голая. Спартанская, там лишь горстка учеников -- в зависимости от того, насколько велика ваша горсть. Школьный инспектор -- худой, увлеченный своим делом и очень английский. Он добросовестен и пытается подобрать для учащихся жилье -- а учеников очень мало, как я уже сказал. Я вижу апатичного коричневого пса и нескольких кошек. Джеймс ранен и прикован к постели, кожа у него на лице на вид рыхлая и мертвая. Я слышу, что Инспектор ведет очень одинокую и преданную делу жизнь. его жену зовут Сэлли Синсиэр(19) -- уже этого достаточно, чтобы человеку было одиноко... по преимуществу.
Ах вот... нашел какие-то старые записи снов в "Женщине-Ягуаре" Линн Эндрюс(20). Инспектор связан с Филдингом из "Путешествия в Индию" (21), или, возможно, сам им является -- таким весьма приличным английским типом со скептическим взглядом на жизнь и смерть.
Есть после смерти что-нибудь?
-- Боюсь, что нет! -- отвечает Филдинг.
Вечеринка "Дольче Вита" в Италии. Много изысканной еды и человек с огромным пистолетом. Я говорю, что Вдохновенную Авантюру здесь поддержат.
-- Как именно поддержат? -- проницательно спрашивает Брайон.
-- Насилием и грабежом. Лучше, чем ничего.
Я пользуюсь собой как отправной точкой для оценки текущих и будущих тенденций. Это не мания величия. Просто единственный доступный измерительный артефакт. Наблюдатель Уильям: 023. Тенденции можно ужать до одного слова... БРЕШЬ. Расширяющиеся БРЕШИ. БРЕШЬ между 023 и теми, кто может дубинками забивать до смерти тюленят, поджигать кошек, выбивать лемурам глаза из рогаток. (Ох, разумеется, они нищи и голодают. С точки зрения 023 они могут нищать и голодать еще сильнее; 023-му плевать, если они подохнут от голода. Нет никакого сочувствия, никакой общей почвы.) Те, кто говорит: "Я думаю, что животные -- прекрасный инструмент для исследований". ...По большей части они довольно бесполезны. Но они же спасают жизни. Человеческие жизни. И так уже слишком много... 023-му все равно. Он делал взносы в "Гринпис", в Центр Приматов Университета Дьюк, в приюты для животных "без убийств". Ни цента на исследования рака!
БРЕШЬ между 023 и антинаркотическими истериками вроде Дэрила Гейтса, шефа полиции Лос-Анжелеса, который говорит, что случайных курильщиков гашиша следует выводить и расстреливать, или какого-то Дэйви, писавшего в журнале "Спецназ": "Всех торговцев наркотиками, как бы молоды они ни были, следует казнить по законам военного времени. Они -- многократные убийцы". (Вроде сигаретных компаний?) В той же категории -- гонители пакистанцев, гонители педиков и все, у кого на драндулетах наклейка "Убей Пидараса Во Имя Христа".
Убийцы черномазых -- сырье для линчующих толп, "Библейский Пояс", мусульмане-фундаменталисты -- 023 ничего не испытывает к этим экземплярам. БРЕШЬ.
Мировые вожди, потакающие придуркам и фанатикам. Буш говорит, что война с наркотиками объединила нас как нацию. Нацию стукачей и полоумных? Какое им дело до того, чем кто-то другой занимается в своей собственной комнате? С них же шкуру не спускают.
БРЕШЬ. 023 не любит лжецов. А для политика ложь так же естественна, как дыхание.
Вожди отчаянно пытаются добиться стандартного и податливого человеческого продукта. Но вместо этого насильственным приближением непримиримые различия интересов и основной ориентации постоянно укрепляются и усугубляются.
Факт тот, что Хомо Сап дробится на подвиды: 023 предсказывает, что эта тенденция к разъединению будет продолжаться и наращиваться и скорее раньше, чем позже отразится в основных биологических различиях.
Вожди, оторванные от каких бы то ни было разумных и чутких наблюдателей, утратят контроль. Те движения, что они совершают, их конвергенции и соглашения будут иметь все меньше и меньше отношения к подлинным событиям. Это уже происходит в России. Еще одна тенденция, которая будет продолжаться и наращиваться в геометрической прогрессии.
Неистовые фанатики будут все больше и больше зверствовать, вырождаясь в отвратительный подвид злобных и неуклюжих бабуинов.
"Мы знаем свой долг".
"Огромная армия лиловозадых бабуинов".
Ученые будут и дальше отрицать свидетельства, касающиеся экстрасенсорного восприятия и НЛО, и прятаться в академическом вакууме.
БРЕШЬ. БРЕШЬ. БРЕШЬ.
Землетрясение в Нью-Йорке. Брайон там. "Попал в ловушку в Нью-Йорке под зверинцем Деревни. Дудочник обрушил небеса".
Я могу читать мысли моих врагов по телевидению. Вкрадчивые лживые рожи, вроде Ларри Спикса, пресс-атташе Белого Дома.
Белый Дом. Белила.
Мы с Джеймсом отправляемся в один особый ресторан в Мехико. Снаружи сидит кучка людей. То и дело выкрикивают номер.
Гостиничный номер. В коридоре несколько кошек и какое-то крупное животное, вроде барсука, с грубой серо-коричневой шерстью.
В моей кровати полно кошек. Розовато-лиловая с зелеными глазами, примерно четырехмесячная -- около подушки, а также черный котенок, он кусается и царапается. Две миниатюрных кошечки падают в биде, где полно воды. Я их вылавливаю. Просыпаюсь во сне и записываю сон.
В Париже с записями снов. На другой стороне широкой улицы вижу Иэна -собираю заметки, чтобы перейти через дорогу. Это занимает много времени, и к тому времени, как я преодолеваю плотный поток машин, его уже нет.
Захожу в дверь зала суда. Люди говорят по-французски и меня не видят. Иду по широкому коридору и дохожу до раздевалки, где встречаю Иэна. Мы обнимаемся -- и дальше идем вместе. Иэн превращается в кота. Я иду дальше и подхожу к длинному стеклянному ящику. Там -- пятисотфутовый обрыв к железнодорожной станции. Я собираюсь прыгнуть и спланировать вниз. Просыпаюсь и записываю сон.
На Прайс-роуд. В комнате другие люди. Я открываю две капсулы и втираю в волосы шампунь. Липкие. Входит мама. Мы обнимаемся, и я говорю, что я ее люблю. Захожу в ванную смыть шампунь. Там Стью Майер. Я решаю принять ванну. В ванной -- ветеран Вьетнама, которому прострелили макушку. Пуля (.223) вышла из его бока. Его лицо странно искривлено толстыми губами. Рана у него до сих пор болит.
Мне нужно складывать вещи.
Ищу, где можно позавтракать. Столовая с тарелками, хлебом и маслом. Неужели я опоздал? Десять минут одиннадцатого утра. Входят остальные. С кем-то я захожу на кухню, вижу там именинный торт.
В этот момент я съел бы что угодно.
Я на Пикадилли. Все так уныло, что просто хочется домой. Но я не знаю, куда идти. Хожу по узким извилистым улочкам, как в арабском городе. Может быть, выпить в баре прежде, чем идти домой? Я озираюсь и вижу что-то похожее на греческий бар и ресторан. Арабский мальчик завязывает со мной беседу. Явно подходы с предложениями. Мы заходим в зал с танцплощадкой, там за столиками сидят люди. Мне хочется уйти оттуда и пойти домой. Я начинаю спускаться по лестнице, надеясь, что мальчик отстанет. Спрашиваю у человека, который работает в этом баре, где здесь выход. Он показывает вниз по лестнице и говорит: "Voila"(22).