-- Когда приедем в Лондон, остановимся в разных отелях. А потом я еду домой.
Что мне делать в Лондоне? Ходить в гости к каким-нибудь поп-звездам? Почему я злюсь на Джеймса? Что тут не так? Судно не идет в море...
Моя квартира в Нью-Йорке, если ее можно так обозначить, открыта с двух сторон, больше похожа на коридор или крытую улицу. Я собираю вещи, еду в Сент-Луис или куда-то на запад от Нью-Йорка. Здесь что-то кошмарно не так, вроде чумы, какое-то неотвратимое бедствие, дымкой висящее в воздухе. Моя одежда и туалетные принадлежности упакованы в небольшой кожаный саквояж. Три пистолета я отложил на полку за занавеской. Опасно, решил я, путешествовать с пистолетами в багаже. В любом случае, смогу легко купить пистолет в Сент-Луисе по приезде -- если доеду туда. Мой чемодан -- на нижней полке у гардероба. Я выдвигаю ящик и обнаруживаю еще какие-то пожитки; ножницы, носовой платок, носки... ладно, на это времени уже нет.
Там мой друг Айра Джаффи, теперь штатный врач в нью-йоркской больнице. Кажется, его это не заботит. Мы идем на площадь, окруженную бетонными стенами, заляпанными ржавчиной и граффити. Там собралась группа людей -сомнительная на вид банда, похожая на скопище мелких жуликов, тунеядцев, шестерок, полицейских стукачей... но Айра дружески здоровается с ними, как со старыми знакомыми, и приглашает к нам на квартиру, где они шарятся по углам, перешептываясь и улыбаясь. Когда они уходят, я напускаюсь на Айру:
-- Айра, ты знаешь этих людей?
-- Ну, знаю одного... как бы.
-- Какого же черта ты пригласил их сюда? Они, вероятно, заметили пистолеты и сразу отправляются к какому-нибудь знакомому фараону. Похоже, они любят легавых.
-- Ну... э-э...
В ярости я решаю оставить свой чемодан, пистолеты и ехать в поношенном коричневом костюме, который на мне сейчас.
Выходим мы вместе. Я вижу толчею на автостанции, на улицу вытягиваются хвосты очередей. Айра идет туда разузнать.
-- Все автобусы на запад от Нью-Йорка переполнены на двадцать восемь дней вперед. То же самое -- с пароходами на Пуэрто-Рико. Все самолеты -- на перманентном приколе.
Теперь я вижу, что рядом с автостанцией -- пляж, и начинаю озираться в поисках вокзала, поднимаюсь по крутой деревянной лестнице, которая заканчивается деревянной дверью с заржавленным железным кольцом. Я дергаю дверь. Она ведет в темный склад.
Весь город выглядит незнакомым... серые здания, стены, ступени, ведущие вниз. Я выхожу на рынок под открытым небом, на площади около сотни футов по каждой стороне... киоски и прилавки, овощи и зелень. Замечаю клубнику, цветы, помидоры. В углу рынка собралось несколько человек. Разнорабочие, предполагаю я, трудятся где-то на рынке. Я показываю, что умею левитировать, но они не обращают внимания. Я хватаю одного человека и отрываю его от мостовой.
-- Посмотрите вниз... видите? Мы летим.
Ставлю его на землю и вижу, что он настроен зло и враждебно. Я пытаюсь его успокоить.
-- Большинство людей изумляется, и на них это производит очень большое впечатление. Вы -- редкое исключение.
Он оскаливается жуткой оскорбительной гримасой, которая никак не сходит с его лица, становясь все более и более оскорбительной, зловещей, безжалостно враждебной -- ухмылка чистой нечеловеческой ненависти. Ему лет тридцать, худой, бледный, одет в грязно-голубую куртку и штаны, напоминающие что-то обозначающий мундир -- чужой и необъяснимый, как и его оскаленная, непреклонная ненависть. Теперь он стоит у стойки с инструментами... молоток, стамески, тесло. К полке прикручены тиски и стоит бутылка какого-то прохладительного напитка красного цвета.
Вот подходит другой человек, по виду -- администратор универмага: крупные ноги, черный костюм и обувь. Гладкое вощеное лицо и круглые глаза навыкате. Я поднимаю в воздух и его тоже -- на него, кажется, это производит должное впечатление. В любой момент я ожидаю, что тот, кто настроен враждебно, бросится на меня со спины с каким-нибудь инструментом. Я мгновенно разворачиваюсь и делаю то, что теперь, задним числом, совершенно необъяснимо. Я вижу только само действие, без всякой внятной эмоции или мотива. Подбираю бутылку, разбиваю ее о тиски и вколачиваю битое, зазубренное стекло ему в лицо -- и быстро ухожу прочь. Он тащится за мной футах в тридцати, прижимая к окровавленному лицу руку. Я понимаю, что совершил гнусность, и что он будет за мной следовать отсюда и в вечность, прижимая к лицу окровавленную руку.
Так зачем же я вогнал разбитую бутылку ему в лицо? Ну, он был настроен враждебно и опасен. Еще бы -- и не без причины. (Меня помнишь? Конец линии в Бруклине? К тому же недавно -- помнишь обтерханного человечка в какой-то смутно-синей форме и фуражке? Он еще вручил повестку, можно сказать, грязную смазанную визитку с твоим именем? Как раз перед тем, как тебе ехать в Торонто рекламировать фильм, перед тем, как обширный инфаркт случился. Что это означало, как ты думаешь, -- эта карточка с твоим именем? "А кто, по-твоему, я такой -- Западный Союз(68)?" А перед этим -- помнишь сельхозпродукцию вдоль дороги?)
Вот мы в охваченном чумой Нью-Йорке? СПИД, передающийся по воздуху -что, не так? А ты еще думаешь, что отсюда можно как-то слевитировать. Или сент-луисский энцефалит по рождению и кличке? А ты приходишь на этот рынок, что занимает весь квартал, зелень, клубника... Так клубника по-фрицевски означает смертоносную, блядь, похоть. Такую дрянь, которая может запросто разлатать человека перед целым миром боли. Поэтому вот он ты, и вот он он, и тебе вовсе тут быть не следует, и так уже вляпался по самое нехочу, засунул бы тихонько куда надо и свалил бы, так нет -- ты его хватаешь и вальсы в воздухе выплясываешь. А потом в непонятках -- чего это он такой враждебный. Я его и пальцем не тронул. Нам следовало собраться, посидеть и поговорить о наших взаимоотношениях, как парочке барышень из Вассара(69).
И вот он объявляется много месяцев спустя у меня на картине -- без одного глаза, лицо в чудовищных шрамах. Одного глаза нет, лицо почернело от ненависти, из щеки растет что-то похожее на желудь.
Прошлой ночью -- сон о переполненном кафетерии: на самом деле, не переполненном, там всего человек двенадцать, они столпились за мной довольно нахальным и угрожающим образом, как двенадцать коварных Апостолов. Мы подходим к раздаточной стойке -- там почти ничего нет. Я показываю на булочку и говорю:
-- Чай с булочкой? -- И повторяю несколько раз: -- Чай с булочкой. Чай с булочкой.
Девушки за стойкой нет, а на меня надвигается служитель-мужчина. Я сделал что-то ужасное, он меня сейчас размажет по стенке, я отталкиваюсь от него и просыпаюсь. Повторяю -- вот посланник СМЕРТИ, считает себя самым главным, а ты его цепляешь и думаешь, что ему это понравится? Так вот -ему это не нравится. Совсем не нравится.
И ты хочешь с ним помириться. "Как тебя зовут, мальчик?" (Я известен своим утонченным тактом. И почему только народ не врубается, что я действительно добра желаю?)
В этот момент я подбираю кусок бумаги -- это черновик некролога, который я написал Артуру К. Чейзу, преподававшему английский в Фермерской Школе Лос-Аламоса, потом он перешел преподавать в Беркширскую Школу, а недавно умер.
-- Хммм, ну что ж, Чейз вполне годится. Меня и похуже называли -- и то ничего.
-- В любом случае, мне нужно, чтобы комар носа не подточил... Помнишь, когда ты работал в бухгалтерии "Материковой Резины" и подлечивал ведомости, меняя реестры? Так я те ведомости до сих пор не сбалансировал...? А карточки у меня нет.
Посмотрим теперь на другие встречи во сне. Офицер на судне (снова в какой-то непонятной форме, обозначающей неведомую власть). Он поставил под сомнение мое утверждение, что я -- писатель, поскольку меня обнаружили в подозрительной компании... Помните, в конце фильма "Голый завтрак" Ли доказывает, что он писатель, тем, что вызывает какое-то действие -стреляет в свою жену? И вот он я, сам по себе пишу не очень хорошо. Следует, по крайней мере, делать это первоклассно.
-- Чай с булочкой? Чай с булочкой? -- Что же это за литература? Выкиньте его из кафетерия нашей компании. Секунданты тебе не положены. А вернуться в Сосновую Долину, к приснившемуся трактористу, это же он был, кому я сказал что-то, когда он меня задел, а он оборачивается и разгоняет свою технику задним ходом, пытаясь меня переехать.
-- Ну встань у меня на пути, будь добр? Ты так мерзко шумел.
Пишущая машинка начинает рычать, как отвратительный призрак... "Комната медленно наполняется злыми духами", и чем ласковее я с ними, тем гаже они становятся. Как говорит Христос: вышвырнешь одного злого духа, а она прется назад с семью другими, еще мерзопакостнее.
~~~
Теперь что касается чау-чау в конце улицы.
Я просто подойду и пристрелю ее из своего тупорылого 38 калибра, произнося нараспев:
-- У тебя черный язык!
И все соседи будут аплодировать моему акту уничтожения этого подлого черноязыкого недоноска, этого восточного уродца, этой инопланетной свиньи... этой мерзости и Божеской, и Лоуренса.
И сама Мэр наградит меня Красным Крестом за Храбрость и ключами от города. И я дам клятву предотвратить второе пришествие Собачьего Куонтрилла(70).
Во сне часто случается, что два или больше сюжета происходят в одно и то же время, но хочется наложить на них структуру последовательности, чтобы один следовал за другим.
Я -- в поезде. Мимо меня проходит Аллертон, направляясь в задний конец вагона в другом направлении. Он выглядит очень молодо и привлекательно, в светло-коричневом костюме. Я зову его:
-- Аллертон! -- но он не слышит меня из-за грохота поезда. Поэтому я встаю и иду за ним. В следующий вагон, только я его не вижу, а вагон заканчивается сиденьем, перегородившим весь проход. Поэтому я поворачиваюсь и иду назад.
Я -- в поезде, возвращаюсь в Сент-Луис. Меня призвали в Армию рядовым, и я -- в форме. У меня очень паршивое настроение. Как они могут призывать в Армию семидесятидвухлетнего старика? Врач ошибся. Это абсурд. У меня ощущение, что я описал полный круг и вернулся вот в эту жуткую точку. Поезд останавливается, я выхожу и иду под сводчатой галереей. Теперь я понимаю, что у меня нет с собой паспорта.
Выхожу из здания вокзала. Передо мною -- площадь, а вдали -- горы. Похоже на Колорадо-Спрингс. Только что закончил поиски Маркера. Вдоль обеих стенок вагона по верху идут длинные койки. На этих полках -- мальчишки, все они возвращаются откуда-то из школы.
Я вхожу в большое помещение за поездом, вроде спортзала. Там пусто. Вижу в одном углу какие-то трости, но когда подхожу поближе взглянуть, они исчезают. Еще там какой-то чулан или шкафчик для одежды и пара высоких башмаков.
Снова в поезде. Поездка долгая и совершенно нечем заняться. Как же мне скоротать время? От чувства, что снаружи поезда ничего нет, у меня возникает кошмарное ощущение замкнутости в пустоте.
Снова в зале, который открывается в другую комнату. "Ошеломляющее чувство вселенского ущерба и потери". Только башмаки, которые он когда-то носил. Пыль и плесень, а за комнатой -- ничего.
Я стону от горя и опустошенности.
-- О, Боже мой. Здесь ничего нет. Здесь никого нет. Одни пустые башмаки.
Чьи пустые башмаки?
Квартира, расположенная на вершине усеченной каменной пирамиды на высоте около пятидесяти футов от земли. Я вижу, что под этой квартирой -еще одна, и смотрю вниз вдоль лестницы или пандуса в сине-зеленом свете.
Теперь я -- в нижней квартире, в спальне с обнаженным мальчиком, который говорит:
-- Мы с тобой просто старые бляди.
У него странное тело, вероятно, высотой фута четыре, с белой кожей и легким волосяным покровом на животе, широкие плечи и узкие бедра. Лица я разглядеть не могу. В нем есть что-то электрическое, точно я пытаюсь включить какой-то очень сложный прибор, который не совсем понимаю.
Кто-то во второй спальне. Когда я захожу к нему в гости, он встает в дверях, загораживая проход, -- очевидно, не хочет, чтобы я видел, кто с ним в комнате. Мне наплевать -- я так и говорю. Он стоит прямо у нее на пути, секунды до отсчета. В то мгновение, когда ее кишки расслабляются, и желтое говно стекает по ногам и шлепается на пол, она испускает тревожный вой, словно зверь. (Фактически, вскоре после этого у нее случается нервный срыв.)
Срущая женщина.
Теперь я припоминаю, что такая неприглядная болезнь была у жены Билла Симпсона. В любой момент она могла начать пердеть и неудержимо срать -выскакивала из комнаты, а все гости были, по большей части, английскими аристократическими педрилами и превосходили друг друга в попытках не заметить инцидент, продолжая то, о чем говорили, лишь чуточку громче, чтобы заглушить испускание газов -- самую правильную чуточку громче, и никто ни разу даже бровь не воздел, даже пепел с сигареты не уронил.
Единственная причина, по которой все терпели Билла Симпсона, заключалась в том, что его дристающая жена была заряжена башлями по самый кишечник, и у него имелась здоровенная комфортабельная вилла на Ривьере, хорошо укомплектованная выдающимися гостями к обеду и ужину, -- ведь даже Герцог и Герцогиня Виндзорские как-то объявились, похожие на беглецов из шведского дурдома, 1920. Поэтому все Английские Педели, удостоившиеся Эделя(71), сюда и заворачивали. Им деликатно промывали мозги: "Просто не обращайте внимания". И, как я уже сказал, они превосходили друг друга в деликатности.
Дело было после обеда, все тихо и спокойно, вскоре они отчалят на сиесту -- и тут хуяк. Одри был более чем готов к подобному казусу. Из тайного кармана он достает рулончик туалетной бумаги... и расплывается в широкой мальчишеской улыбке.
-- Вам помочь, дама?
Стоя прямо перед нею, загораживая проход так, что она выпустила струю поноса прямо себе на ноги и забрызгала весь пол.
Тут он песьи рычит ей прямо в лицо:
-- Неуправляемая блядь! -- и хлобысть ей по сусалам, так что аж слюну изо рта вышибло. И рядом -- ни одного Полковника, чтоб в батоги хама.
Ну, сказать по правде, так миссис Симпсон была для всех геморроем, и некоторые цедили сквозь зубы, что поступала она так, только когда это отвечало ее сучьим целям, ибо она терпеть не могла всех этих воздушно-надушенных дружков Билла.
-- Ох, посмотрите только, кто это к нам только что влетело... -обычно встречала она их.
Вот они там и сидели просто так. Биллу же необходимо было что-то сделать -- видите ли, это ж были ЕЕ денежки, а она далеко не дура, чтобы хоть что-нибудь положить на его имя. (Нет зрелища печальнее на свете, чем трансвестит, женившийся на какой-нибудь омерзительной псине из-за ее денег...)
-- Убирайся из моего дома, ты, юный... юный...
Одри пожал плечами:
-- Грубиян, невежа? Хотя это не совсем точно.
Она тем временем сбежала, оставив на полу лужицу желтой срани. Одри подзывает слугу-араба:
-- Почему вы не укоротите этот старый мешок говна? Это же, черт возьми, омерзительно. Она мерзко шумела.
Слюна стекает по подбородку Билла. Он бросает умоляющий взгляд на дворецкого. Одри швыряет рулон туалетной бумаги и попадает тому в грудь.
-- Ну, так вычисти же тут все, никчемный старый пердун.
Дворецкий невозмутим.
-- Ссссссдддддделлллайййййй чттттто-ннибббудддьь! -- заикается Билл.
-- Я подаю в отставку, сэр. Меня нанимали дворецким, а не уборщиком туалетов и не телохранителем. -- Он церемонно откланивается и покидает комнату.
Одри выходит за ним следом, пару секунд спустя вновь возникая со складным мопедом: Тыр тыр тыр.
Билл оглядывает гостей -- всего их пятеро:
-- Пппошшлли ввоннн изз ммоегго дддоммма!
-- С премногим удовольствием, старый педрила.
-- Если между нами -- тут ужасно смердит.
-- И отсасывает.
-- Привет от меня мешку говна.
Пятый человек -- это нечто. Он показывает Биллу средний палец, извлекает свою вставную челюсть и кусает ею Билла за нос. Билл пытается смахнуть зубы с лица, но их заклинило. Когда пятый проходит мимо, он распахивает пасть, точно морской окунь, и втягивает зубы -- их отрывает от носа, и они со щелчком становятся на место, оставляя Билла в одиночестве истерически истекать кровью.
Билл в рыданиях падает на софу. Занавес.
За сценой слышен звук спускаемой в унитаз воды.
Прошлой ночью в квартире, больше похожей на коридор, открытой с одной стороны на улицу. Я увидел, как знакомый мальчик едет мимо на велосипеде, а через дорогу -- другие мальчишки, и почувствовал себя очень одиноко. Я работал над книгой -- писал маслом. После каждой фразы справа была колонка со словом "укус". "Пожалуйста", но комнату в глубине прихожей я делил с мамой, и ей нужно было поспать, поэтому над книгой я больше работать не мог.
В комнате в глубине прихожей еще был Майкл Портман -- за занавеской. Позже я видел, как некоторые мальчишки пробираются ко мне в комнату, и я знал, что они хотят украсть мой тупорылый .38.
Перебивки сна вовсе не похожи на кино с его затемнениями и прочей дребеденью. Это больше как смена точки зрения: квартира Джона Кука, и там -- Мэри Кук, она выглядит стройной и стильной, вот только ноги у нее толстые и мерзкие. Мы беседуем. Я спрашиваю, была ли она в последнее время в Марракеше. Затем Джон разговаривает по телефону с Брайоном, договаривается поехать в армянскую церковь послушать григорианские хоралы:
-- О, такие особенные.
И Мэри Кук исчезает, и мы уже на Восьмой улице в Нью-Йорке. Джон садится в такси, а Брайон уходит и бросает через плечо, что его адрес -Йорк-стрит, 121 или 122.
Тем временем ко мне приближается пьяный профессор, которого я откуда-то знаю. Не выпью ли я с ним и его подружкой? Мне эта мысль не нравится, она чревата неприятными возможностями.
Меня укусило существо -- мартышка с крохотными зубками.
Мой пресс-секретарь Ким Карсон сказал:
-- Единственная цель, к которой стоит стремиться, -- это бессмертие.
И на хуй физиков, которые говорят:
-- Нет картины без рамы. Нет жизни без смерти. Да и вообще, единственное, что придает достоинство и смысл жизни, -- это смерть. Почему должна существовать другая жизнь? Неужели вам здесь не хватает?
В самом деле, да: хватит уже околесицы.
Итак, существует два маршрута к бессмертию. Их можно обозначить так: замедление или ускорение, или же -- напрямик или в обход. Смотри афоризмы Великого Белого Охотника. В тот момент, когда смотришь непосредственно в лицо смерти, ты бессмертен. Это маршрут напрямик. Замедленный, вампирский маршрут в обход -- это так: немного взял, немного оставил, конечно, позаимствуй по годику жизни у тысячи граждан, они не заметят -- но что произойдет, когда граждан перестанет хватать, а их рано или поздно перестанет хватать? К тому же маршрут ускорения -- это маршрут убийства, в то время как замедление -- маршрут манипуляции, порчи, унижения, порабощения.
Так как же встретить смерть лицом к лицу?.. не уклоняясь, без позы -а это всегда неизбежно будет рассматриваться как форма увиливания, хуже, чем уклонение, потому что скрыто. Для человека, который уклоняется и убегает, вроде Лорда Джима или Фрэнсиса Макомбера, надежда сохраняется. Но только не для того, кто выпячивает грудь и заворачивается в знамя, французский морской офицер в "Лорде Джиме"(72), который по-галльски пожимает плечами, один из величайших персонажей художественной литературы:
-- Parbleu, il s'en fuye, mais il a laisse son cadavrе en place...
-- Он сбежал, а труп свой оставил.
-- Intrugue par ce cadavrе?
-- Заинтригованы этим трупом?
Да нет, сказать по-правде... хорошо известная и задокументированная ересь, нечто знакомое в этой фигуре, отдаляющейся все больше и больше. "Как! Он сам!" Как в песне поется: "Они не вернутся, о нет, не вернутся, стоило им уйти..."
Сижу на покатой палубе с двумя спутниками в традиционном хиппейском прикиде: грязные джинсы, длинные всклокоченные волосы, рюкзаки. Сам я одет более консервативно -- при костюме и галстуке. Это место, по-видимому, -третий класс. Спутников моих допрашивают два таможенника. Один -- типичный: слегка пузат, золотые зубы, усы. Второй, очевидно, -- из образованных, в сером костюме и с черным галстуком. У него длинное, выступающее вперед овальное лицо, серая кожа, бледно-серые глаза. Я говорю ему, что я писатель, а он улыбается, и улыбка эта отражает его недоверие, ненависть, презрение: ясно же, что я не могу быть писателем в компании "хи-ипи".
И тут кое-что еще -- теперь я узнаю в нем охранника на Рынке, в том сне, когда я пытался выбраться из зачумленного Нью-Йорка и вогнал разбитую бутылку в его лицо. Что-то еще есть в этой улыбке. Улыбку я не могу записать, нет слов для его улыбки. Вот она обостряется, в ней видно все больше и больше -- чего? все его лицо освещается ею. Я понимаю, что он болен... смертельно болен каким-то кошмарным недугом. Улыбка эта -- чистое зло, настолько чисто она, блядь, сияет.
-- Там, где мы, -- Ад, а там, где Ад, должны мы пребывать вечно.
И вот сейчас я вижу корабль, он около 150 футов в длину, низкосидящий, серо-зеленого цвета, похож на эсминец. Я оставил свой багаж в гостинице и решаю не возвращаться. У меня в этом сне о путешествии третьим классом лишь небольшой кожаный саквояж, призванный подтвердить, что я писатель, и в нем лежит одна из моих книг. Я продолжаю повторять Улыбчивому, чтобы за ним послали.
Серия моих картин основана на тайне "Марии Челесты". Бригантину "Мария Челеста" заметили идущей на всех парусах от Азор в 1872 году. Высадившаяся на борт группа обнаружила, что судно брошено. (Не хватало одной шлюпки и судового компаса.) Груз спирта остался нетронутым. Судно взяло курс из Галифакса на Лиссабон с экипажем из тринадцати человек. На борту также находилась жена капитана. "Марию Челесту" отбуксировали в Гибралтар, где и провели дознание.
Выдвигалось несколько версий. Пираты? Но почему тогда не тронули груз? Спирт как топливо для приготовления еды или средство крепления вин хорошо бы продавался в этом регионе: Испания, Португалия, Марокко. Морские чудовища? Отравление спорыньей? Может быть -- похищение инопланетянами? Прочтя "Причастие" и "Прорыв" Уитли Стрибера(73), я серьезно заинтересовался посадками инопланетян и похищением ими людей. Я съездил к нему и провел все выходные в его хижине. Поговорив с ним и его секретарем и почитав "Бюллетень Причастия", я убедился, что инопланетяне или кем бы они там ни были -- реальное явление. Похищения в нескольких отчетах включали в себя и сексуальные контакты. В самом деле, похоже, именно это и было их целью.
По пути в Европу на пароходе. Я -- в большой общей спальне, кровать у стены. Ко мне на спину цепляется какое-то маленькое существо. Я вытягиваю его из-за спины, чтобы на него можно было посмотреть. Существо размером с кошку и напоминает гуманоидного осьминога. У него есть круглый диск рта, примерно один дюйм на полтора, снабженный присосками около трети дюйма в поперечнике. Помимо этого, есть, кажется, четыре щупальца, каждое длиною в фут. Оно пытается снова прицепиться ко мне. Глаз я не вижу. Существо, видимо, слепое и, наверное, хочет воспользоваться моими глазами. Кто-то говорит мне, что такие существа в особенности распространены в постелях у дальних стен, поближе к морю. Отвращения к существу я не испытываю.
Затем мужчина лет сорока, с высоким лбом и черными усами, как зубная щетка, садится напротив, смотрит мне прямо в глаза и произносит склизким, непристойным, вкрадчивым голосом:
-- Небесные Младенцы!
Что я интерпретирую как намек на "Марию Челесту". Умозаключение следующее: похищенный экипаж "Марии Челесты" имел сексуальные отношения с похитителями-инопланетянами, а потомством стали вот эти самые "Небесные Младенцы".
Я направляюсь во Францию на пароходе с Дэвидом Баддом. У нас -- каюта третьего класса, каморка вроде его спальни на чердаке на Южной Парк-авеню, 333. На хлипкой двери -- хлипкий замок. Мне это не нравится. Мне хочется первоклассного жилья, и я вхожу в большую комнату, где распределяют билеты.
Я вижу длинную очередь невероятно уродливых людей: отвратительно жирный мужчина, худой с длинной шеей, -- как человеческие пародии на рисунках Гроша (74). А направо -- стол для первого класса, вовсе без всякой очереди. Я говорю человеку, сидящему за ним, что хочу каюту первого класса, а он отвечает, что придется доплатить 638 долларов. У меня же -- только около 130-ти. Поэтому я отползаю назад в надежде, что сразу оплаты требовать не станут, а мне, быть может, удастся воспользоваться чековой книжкой или договориться, чтобы выслали из дома.
Обедать сажусь к стойке. Я там один, если не считать официантов, которые приносят невыносимо мерзкую еду. Первое блюдо -- тарелка холодной воды, где плавают несколько стебельков увядшего латука и кусочки холодной ветчины, говядины и телятины. Я спрашиваю, каково главное блюдо, а официант отвечает:
-- Заправка.
Я заказываю красного вина, в действительности не рассчитывая его получить.
Обходя пароход, набредаю на помещение, где сидят примерно тридцать человек, а на нарах лежат маленькие дети. Это странно. В большом кубрике второго или третьего класса -- множество людей и кошек -- большая длинношерстная черная кошка около трех футов в длину, еще одна с маленькой головой, почти как у цыпленка, и собака, развалившаяся в детской коляске.
В автобусе, но по-прежнему на судне. Входят два мальчика. Очень худые, в отглаженных серых костюмах и галстуках, невероятно гладкие бледные лица, губы тоже бледные и гладкие, точно в них нет крови. Тела их в плечах -- не больше фута, и всего около четырех дюймов в толщину. Они ничего не говорят -- просто стоят. Я вижу деревья и холмы: мы проплываем землю.
Что мне делать в Лондоне? Ходить в гости к каким-нибудь поп-звездам? Почему я злюсь на Джеймса? Что тут не так? Судно не идет в море...
Моя квартира в Нью-Йорке, если ее можно так обозначить, открыта с двух сторон, больше похожа на коридор или крытую улицу. Я собираю вещи, еду в Сент-Луис или куда-то на запад от Нью-Йорка. Здесь что-то кошмарно не так, вроде чумы, какое-то неотвратимое бедствие, дымкой висящее в воздухе. Моя одежда и туалетные принадлежности упакованы в небольшой кожаный саквояж. Три пистолета я отложил на полку за занавеской. Опасно, решил я, путешествовать с пистолетами в багаже. В любом случае, смогу легко купить пистолет в Сент-Луисе по приезде -- если доеду туда. Мой чемодан -- на нижней полке у гардероба. Я выдвигаю ящик и обнаруживаю еще какие-то пожитки; ножницы, носовой платок, носки... ладно, на это времени уже нет.
Там мой друг Айра Джаффи, теперь штатный врач в нью-йоркской больнице. Кажется, его это не заботит. Мы идем на площадь, окруженную бетонными стенами, заляпанными ржавчиной и граффити. Там собралась группа людей -сомнительная на вид банда, похожая на скопище мелких жуликов, тунеядцев, шестерок, полицейских стукачей... но Айра дружески здоровается с ними, как со старыми знакомыми, и приглашает к нам на квартиру, где они шарятся по углам, перешептываясь и улыбаясь. Когда они уходят, я напускаюсь на Айру:
-- Айра, ты знаешь этих людей?
-- Ну, знаю одного... как бы.
-- Какого же черта ты пригласил их сюда? Они, вероятно, заметили пистолеты и сразу отправляются к какому-нибудь знакомому фараону. Похоже, они любят легавых.
-- Ну... э-э...
В ярости я решаю оставить свой чемодан, пистолеты и ехать в поношенном коричневом костюме, который на мне сейчас.
Выходим мы вместе. Я вижу толчею на автостанции, на улицу вытягиваются хвосты очередей. Айра идет туда разузнать.
-- Все автобусы на запад от Нью-Йорка переполнены на двадцать восемь дней вперед. То же самое -- с пароходами на Пуэрто-Рико. Все самолеты -- на перманентном приколе.
Теперь я вижу, что рядом с автостанцией -- пляж, и начинаю озираться в поисках вокзала, поднимаюсь по крутой деревянной лестнице, которая заканчивается деревянной дверью с заржавленным железным кольцом. Я дергаю дверь. Она ведет в темный склад.
Весь город выглядит незнакомым... серые здания, стены, ступени, ведущие вниз. Я выхожу на рынок под открытым небом, на площади около сотни футов по каждой стороне... киоски и прилавки, овощи и зелень. Замечаю клубнику, цветы, помидоры. В углу рынка собралось несколько человек. Разнорабочие, предполагаю я, трудятся где-то на рынке. Я показываю, что умею левитировать, но они не обращают внимания. Я хватаю одного человека и отрываю его от мостовой.
-- Посмотрите вниз... видите? Мы летим.
Ставлю его на землю и вижу, что он настроен зло и враждебно. Я пытаюсь его успокоить.
-- Большинство людей изумляется, и на них это производит очень большое впечатление. Вы -- редкое исключение.
Он оскаливается жуткой оскорбительной гримасой, которая никак не сходит с его лица, становясь все более и более оскорбительной, зловещей, безжалостно враждебной -- ухмылка чистой нечеловеческой ненависти. Ему лет тридцать, худой, бледный, одет в грязно-голубую куртку и штаны, напоминающие что-то обозначающий мундир -- чужой и необъяснимый, как и его оскаленная, непреклонная ненависть. Теперь он стоит у стойки с инструментами... молоток, стамески, тесло. К полке прикручены тиски и стоит бутылка какого-то прохладительного напитка красного цвета.
Вот подходит другой человек, по виду -- администратор универмага: крупные ноги, черный костюм и обувь. Гладкое вощеное лицо и круглые глаза навыкате. Я поднимаю в воздух и его тоже -- на него, кажется, это производит должное впечатление. В любой момент я ожидаю, что тот, кто настроен враждебно, бросится на меня со спины с каким-нибудь инструментом. Я мгновенно разворачиваюсь и делаю то, что теперь, задним числом, совершенно необъяснимо. Я вижу только само действие, без всякой внятной эмоции или мотива. Подбираю бутылку, разбиваю ее о тиски и вколачиваю битое, зазубренное стекло ему в лицо -- и быстро ухожу прочь. Он тащится за мной футах в тридцати, прижимая к окровавленному лицу руку. Я понимаю, что совершил гнусность, и что он будет за мной следовать отсюда и в вечность, прижимая к лицу окровавленную руку.
Так зачем же я вогнал разбитую бутылку ему в лицо? Ну, он был настроен враждебно и опасен. Еще бы -- и не без причины. (Меня помнишь? Конец линии в Бруклине? К тому же недавно -- помнишь обтерханного человечка в какой-то смутно-синей форме и фуражке? Он еще вручил повестку, можно сказать, грязную смазанную визитку с твоим именем? Как раз перед тем, как тебе ехать в Торонто рекламировать фильм, перед тем, как обширный инфаркт случился. Что это означало, как ты думаешь, -- эта карточка с твоим именем? "А кто, по-твоему, я такой -- Западный Союз(68)?" А перед этим -- помнишь сельхозпродукцию вдоль дороги?)
Вот мы в охваченном чумой Нью-Йорке? СПИД, передающийся по воздуху -что, не так? А ты еще думаешь, что отсюда можно как-то слевитировать. Или сент-луисский энцефалит по рождению и кличке? А ты приходишь на этот рынок, что занимает весь квартал, зелень, клубника... Так клубника по-фрицевски означает смертоносную, блядь, похоть. Такую дрянь, которая может запросто разлатать человека перед целым миром боли. Поэтому вот он ты, и вот он он, и тебе вовсе тут быть не следует, и так уже вляпался по самое нехочу, засунул бы тихонько куда надо и свалил бы, так нет -- ты его хватаешь и вальсы в воздухе выплясываешь. А потом в непонятках -- чего это он такой враждебный. Я его и пальцем не тронул. Нам следовало собраться, посидеть и поговорить о наших взаимоотношениях, как парочке барышень из Вассара(69).
И вот он объявляется много месяцев спустя у меня на картине -- без одного глаза, лицо в чудовищных шрамах. Одного глаза нет, лицо почернело от ненависти, из щеки растет что-то похожее на желудь.
Прошлой ночью -- сон о переполненном кафетерии: на самом деле, не переполненном, там всего человек двенадцать, они столпились за мной довольно нахальным и угрожающим образом, как двенадцать коварных Апостолов. Мы подходим к раздаточной стойке -- там почти ничего нет. Я показываю на булочку и говорю:
-- Чай с булочкой? -- И повторяю несколько раз: -- Чай с булочкой. Чай с булочкой.
Девушки за стойкой нет, а на меня надвигается служитель-мужчина. Я сделал что-то ужасное, он меня сейчас размажет по стенке, я отталкиваюсь от него и просыпаюсь. Повторяю -- вот посланник СМЕРТИ, считает себя самым главным, а ты его цепляешь и думаешь, что ему это понравится? Так вот -ему это не нравится. Совсем не нравится.
И ты хочешь с ним помириться. "Как тебя зовут, мальчик?" (Я известен своим утонченным тактом. И почему только народ не врубается, что я действительно добра желаю?)
В этот момент я подбираю кусок бумаги -- это черновик некролога, который я написал Артуру К. Чейзу, преподававшему английский в Фермерской Школе Лос-Аламоса, потом он перешел преподавать в Беркширскую Школу, а недавно умер.
-- Хммм, ну что ж, Чейз вполне годится. Меня и похуже называли -- и то ничего.
-- В любом случае, мне нужно, чтобы комар носа не подточил... Помнишь, когда ты работал в бухгалтерии "Материковой Резины" и подлечивал ведомости, меняя реестры? Так я те ведомости до сих пор не сбалансировал...? А карточки у меня нет.
Посмотрим теперь на другие встречи во сне. Офицер на судне (снова в какой-то непонятной форме, обозначающей неведомую власть). Он поставил под сомнение мое утверждение, что я -- писатель, поскольку меня обнаружили в подозрительной компании... Помните, в конце фильма "Голый завтрак" Ли доказывает, что он писатель, тем, что вызывает какое-то действие -стреляет в свою жену? И вот он я, сам по себе пишу не очень хорошо. Следует, по крайней мере, делать это первоклассно.
-- Чай с булочкой? Чай с булочкой? -- Что же это за литература? Выкиньте его из кафетерия нашей компании. Секунданты тебе не положены. А вернуться в Сосновую Долину, к приснившемуся трактористу, это же он был, кому я сказал что-то, когда он меня задел, а он оборачивается и разгоняет свою технику задним ходом, пытаясь меня переехать.
-- Ну встань у меня на пути, будь добр? Ты так мерзко шумел.
Пишущая машинка начинает рычать, как отвратительный призрак... "Комната медленно наполняется злыми духами", и чем ласковее я с ними, тем гаже они становятся. Как говорит Христос: вышвырнешь одного злого духа, а она прется назад с семью другими, еще мерзопакостнее.
~~~
Теперь что касается чау-чау в конце улицы.
Я просто подойду и пристрелю ее из своего тупорылого 38 калибра, произнося нараспев:
-- У тебя черный язык!
И все соседи будут аплодировать моему акту уничтожения этого подлого черноязыкого недоноска, этого восточного уродца, этой инопланетной свиньи... этой мерзости и Божеской, и Лоуренса.
И сама Мэр наградит меня Красным Крестом за Храбрость и ключами от города. И я дам клятву предотвратить второе пришествие Собачьего Куонтрилла(70).
Во сне часто случается, что два или больше сюжета происходят в одно и то же время, но хочется наложить на них структуру последовательности, чтобы один следовал за другим.
Я -- в поезде. Мимо меня проходит Аллертон, направляясь в задний конец вагона в другом направлении. Он выглядит очень молодо и привлекательно, в светло-коричневом костюме. Я зову его:
-- Аллертон! -- но он не слышит меня из-за грохота поезда. Поэтому я встаю и иду за ним. В следующий вагон, только я его не вижу, а вагон заканчивается сиденьем, перегородившим весь проход. Поэтому я поворачиваюсь и иду назад.
Я -- в поезде, возвращаюсь в Сент-Луис. Меня призвали в Армию рядовым, и я -- в форме. У меня очень паршивое настроение. Как они могут призывать в Армию семидесятидвухлетнего старика? Врач ошибся. Это абсурд. У меня ощущение, что я описал полный круг и вернулся вот в эту жуткую точку. Поезд останавливается, я выхожу и иду под сводчатой галереей. Теперь я понимаю, что у меня нет с собой паспорта.
Выхожу из здания вокзала. Передо мною -- площадь, а вдали -- горы. Похоже на Колорадо-Спрингс. Только что закончил поиски Маркера. Вдоль обеих стенок вагона по верху идут длинные койки. На этих полках -- мальчишки, все они возвращаются откуда-то из школы.
Я вхожу в большое помещение за поездом, вроде спортзала. Там пусто. Вижу в одном углу какие-то трости, но когда подхожу поближе взглянуть, они исчезают. Еще там какой-то чулан или шкафчик для одежды и пара высоких башмаков.
Снова в поезде. Поездка долгая и совершенно нечем заняться. Как же мне скоротать время? От чувства, что снаружи поезда ничего нет, у меня возникает кошмарное ощущение замкнутости в пустоте.
Снова в зале, который открывается в другую комнату. "Ошеломляющее чувство вселенского ущерба и потери". Только башмаки, которые он когда-то носил. Пыль и плесень, а за комнатой -- ничего.
Я стону от горя и опустошенности.
-- О, Боже мой. Здесь ничего нет. Здесь никого нет. Одни пустые башмаки.
Чьи пустые башмаки?
Квартира, расположенная на вершине усеченной каменной пирамиды на высоте около пятидесяти футов от земли. Я вижу, что под этой квартирой -еще одна, и смотрю вниз вдоль лестницы или пандуса в сине-зеленом свете.
Теперь я -- в нижней квартире, в спальне с обнаженным мальчиком, который говорит:
-- Мы с тобой просто старые бляди.
У него странное тело, вероятно, высотой фута четыре, с белой кожей и легким волосяным покровом на животе, широкие плечи и узкие бедра. Лица я разглядеть не могу. В нем есть что-то электрическое, точно я пытаюсь включить какой-то очень сложный прибор, который не совсем понимаю.
Кто-то во второй спальне. Когда я захожу к нему в гости, он встает в дверях, загораживая проход, -- очевидно, не хочет, чтобы я видел, кто с ним в комнате. Мне наплевать -- я так и говорю. Он стоит прямо у нее на пути, секунды до отсчета. В то мгновение, когда ее кишки расслабляются, и желтое говно стекает по ногам и шлепается на пол, она испускает тревожный вой, словно зверь. (Фактически, вскоре после этого у нее случается нервный срыв.)
Срущая женщина.
Теперь я припоминаю, что такая неприглядная болезнь была у жены Билла Симпсона. В любой момент она могла начать пердеть и неудержимо срать -выскакивала из комнаты, а все гости были, по большей части, английскими аристократическими педрилами и превосходили друг друга в попытках не заметить инцидент, продолжая то, о чем говорили, лишь чуточку громче, чтобы заглушить испускание газов -- самую правильную чуточку громче, и никто ни разу даже бровь не воздел, даже пепел с сигареты не уронил.
Единственная причина, по которой все терпели Билла Симпсона, заключалась в том, что его дристающая жена была заряжена башлями по самый кишечник, и у него имелась здоровенная комфортабельная вилла на Ривьере, хорошо укомплектованная выдающимися гостями к обеду и ужину, -- ведь даже Герцог и Герцогиня Виндзорские как-то объявились, похожие на беглецов из шведского дурдома, 1920. Поэтому все Английские Педели, удостоившиеся Эделя(71), сюда и заворачивали. Им деликатно промывали мозги: "Просто не обращайте внимания". И, как я уже сказал, они превосходили друг друга в деликатности.
Дело было после обеда, все тихо и спокойно, вскоре они отчалят на сиесту -- и тут хуяк. Одри был более чем готов к подобному казусу. Из тайного кармана он достает рулончик туалетной бумаги... и расплывается в широкой мальчишеской улыбке.
-- Вам помочь, дама?
Стоя прямо перед нею, загораживая проход так, что она выпустила струю поноса прямо себе на ноги и забрызгала весь пол.
Тут он песьи рычит ей прямо в лицо:
-- Неуправляемая блядь! -- и хлобысть ей по сусалам, так что аж слюну изо рта вышибло. И рядом -- ни одного Полковника, чтоб в батоги хама.
Ну, сказать по правде, так миссис Симпсон была для всех геморроем, и некоторые цедили сквозь зубы, что поступала она так, только когда это отвечало ее сучьим целям, ибо она терпеть не могла всех этих воздушно-надушенных дружков Билла.
-- Ох, посмотрите только, кто это к нам только что влетело... -обычно встречала она их.
Вот они там и сидели просто так. Биллу же необходимо было что-то сделать -- видите ли, это ж были ЕЕ денежки, а она далеко не дура, чтобы хоть что-нибудь положить на его имя. (Нет зрелища печальнее на свете, чем трансвестит, женившийся на какой-нибудь омерзительной псине из-за ее денег...)
-- Убирайся из моего дома, ты, юный... юный...
Одри пожал плечами:
-- Грубиян, невежа? Хотя это не совсем точно.
Она тем временем сбежала, оставив на полу лужицу желтой срани. Одри подзывает слугу-араба:
-- Почему вы не укоротите этот старый мешок говна? Это же, черт возьми, омерзительно. Она мерзко шумела.
Слюна стекает по подбородку Билла. Он бросает умоляющий взгляд на дворецкого. Одри швыряет рулон туалетной бумаги и попадает тому в грудь.
-- Ну, так вычисти же тут все, никчемный старый пердун.
Дворецкий невозмутим.
-- Ссссссдддддделлллайййййй чттттто-ннибббудддьь! -- заикается Билл.
-- Я подаю в отставку, сэр. Меня нанимали дворецким, а не уборщиком туалетов и не телохранителем. -- Он церемонно откланивается и покидает комнату.
Одри выходит за ним следом, пару секунд спустя вновь возникая со складным мопедом: Тыр тыр тыр.
Билл оглядывает гостей -- всего их пятеро:
-- Пппошшлли ввоннн изз ммоегго дддоммма!
-- С премногим удовольствием, старый педрила.
-- Если между нами -- тут ужасно смердит.
-- И отсасывает.
-- Привет от меня мешку говна.
Пятый человек -- это нечто. Он показывает Биллу средний палец, извлекает свою вставную челюсть и кусает ею Билла за нос. Билл пытается смахнуть зубы с лица, но их заклинило. Когда пятый проходит мимо, он распахивает пасть, точно морской окунь, и втягивает зубы -- их отрывает от носа, и они со щелчком становятся на место, оставляя Билла в одиночестве истерически истекать кровью.
Билл в рыданиях падает на софу. Занавес.
За сценой слышен звук спускаемой в унитаз воды.
Прошлой ночью в квартире, больше похожей на коридор, открытой с одной стороны на улицу. Я увидел, как знакомый мальчик едет мимо на велосипеде, а через дорогу -- другие мальчишки, и почувствовал себя очень одиноко. Я работал над книгой -- писал маслом. После каждой фразы справа была колонка со словом "укус". "Пожалуйста", но комнату в глубине прихожей я делил с мамой, и ей нужно было поспать, поэтому над книгой я больше работать не мог.
В комнате в глубине прихожей еще был Майкл Портман -- за занавеской. Позже я видел, как некоторые мальчишки пробираются ко мне в комнату, и я знал, что они хотят украсть мой тупорылый .38.
Перебивки сна вовсе не похожи на кино с его затемнениями и прочей дребеденью. Это больше как смена точки зрения: квартира Джона Кука, и там -- Мэри Кук, она выглядит стройной и стильной, вот только ноги у нее толстые и мерзкие. Мы беседуем. Я спрашиваю, была ли она в последнее время в Марракеше. Затем Джон разговаривает по телефону с Брайоном, договаривается поехать в армянскую церковь послушать григорианские хоралы:
-- О, такие особенные.
И Мэри Кук исчезает, и мы уже на Восьмой улице в Нью-Йорке. Джон садится в такси, а Брайон уходит и бросает через плечо, что его адрес -Йорк-стрит, 121 или 122.
Тем временем ко мне приближается пьяный профессор, которого я откуда-то знаю. Не выпью ли я с ним и его подружкой? Мне эта мысль не нравится, она чревата неприятными возможностями.
Меня укусило существо -- мартышка с крохотными зубками.
Мой пресс-секретарь Ким Карсон сказал:
-- Единственная цель, к которой стоит стремиться, -- это бессмертие.
И на хуй физиков, которые говорят:
-- Нет картины без рамы. Нет жизни без смерти. Да и вообще, единственное, что придает достоинство и смысл жизни, -- это смерть. Почему должна существовать другая жизнь? Неужели вам здесь не хватает?
В самом деле, да: хватит уже околесицы.
Итак, существует два маршрута к бессмертию. Их можно обозначить так: замедление или ускорение, или же -- напрямик или в обход. Смотри афоризмы Великого Белого Охотника. В тот момент, когда смотришь непосредственно в лицо смерти, ты бессмертен. Это маршрут напрямик. Замедленный, вампирский маршрут в обход -- это так: немного взял, немного оставил, конечно, позаимствуй по годику жизни у тысячи граждан, они не заметят -- но что произойдет, когда граждан перестанет хватать, а их рано или поздно перестанет хватать? К тому же маршрут ускорения -- это маршрут убийства, в то время как замедление -- маршрут манипуляции, порчи, унижения, порабощения.
Так как же встретить смерть лицом к лицу?.. не уклоняясь, без позы -а это всегда неизбежно будет рассматриваться как форма увиливания, хуже, чем уклонение, потому что скрыто. Для человека, который уклоняется и убегает, вроде Лорда Джима или Фрэнсиса Макомбера, надежда сохраняется. Но только не для того, кто выпячивает грудь и заворачивается в знамя, французский морской офицер в "Лорде Джиме"(72), который по-галльски пожимает плечами, один из величайших персонажей художественной литературы:
-- Parbleu, il s'en fuye, mais il a laisse son cadavrе en place...
-- Он сбежал, а труп свой оставил.
-- Intrugue par ce cadavrе?
-- Заинтригованы этим трупом?
Да нет, сказать по-правде... хорошо известная и задокументированная ересь, нечто знакомое в этой фигуре, отдаляющейся все больше и больше. "Как! Он сам!" Как в песне поется: "Они не вернутся, о нет, не вернутся, стоило им уйти..."
Сижу на покатой палубе с двумя спутниками в традиционном хиппейском прикиде: грязные джинсы, длинные всклокоченные волосы, рюкзаки. Сам я одет более консервативно -- при костюме и галстуке. Это место, по-видимому, -третий класс. Спутников моих допрашивают два таможенника. Один -- типичный: слегка пузат, золотые зубы, усы. Второй, очевидно, -- из образованных, в сером костюме и с черным галстуком. У него длинное, выступающее вперед овальное лицо, серая кожа, бледно-серые глаза. Я говорю ему, что я писатель, а он улыбается, и улыбка эта отражает его недоверие, ненависть, презрение: ясно же, что я не могу быть писателем в компании "хи-ипи".
И тут кое-что еще -- теперь я узнаю в нем охранника на Рынке, в том сне, когда я пытался выбраться из зачумленного Нью-Йорка и вогнал разбитую бутылку в его лицо. Что-то еще есть в этой улыбке. Улыбку я не могу записать, нет слов для его улыбки. Вот она обостряется, в ней видно все больше и больше -- чего? все его лицо освещается ею. Я понимаю, что он болен... смертельно болен каким-то кошмарным недугом. Улыбка эта -- чистое зло, настолько чисто она, блядь, сияет.
-- Там, где мы, -- Ад, а там, где Ад, должны мы пребывать вечно.
И вот сейчас я вижу корабль, он около 150 футов в длину, низкосидящий, серо-зеленого цвета, похож на эсминец. Я оставил свой багаж в гостинице и решаю не возвращаться. У меня в этом сне о путешествии третьим классом лишь небольшой кожаный саквояж, призванный подтвердить, что я писатель, и в нем лежит одна из моих книг. Я продолжаю повторять Улыбчивому, чтобы за ним послали.
Серия моих картин основана на тайне "Марии Челесты". Бригантину "Мария Челеста" заметили идущей на всех парусах от Азор в 1872 году. Высадившаяся на борт группа обнаружила, что судно брошено. (Не хватало одной шлюпки и судового компаса.) Груз спирта остался нетронутым. Судно взяло курс из Галифакса на Лиссабон с экипажем из тринадцати человек. На борту также находилась жена капитана. "Марию Челесту" отбуксировали в Гибралтар, где и провели дознание.
Выдвигалось несколько версий. Пираты? Но почему тогда не тронули груз? Спирт как топливо для приготовления еды или средство крепления вин хорошо бы продавался в этом регионе: Испания, Португалия, Марокко. Морские чудовища? Отравление спорыньей? Может быть -- похищение инопланетянами? Прочтя "Причастие" и "Прорыв" Уитли Стрибера(73), я серьезно заинтересовался посадками инопланетян и похищением ими людей. Я съездил к нему и провел все выходные в его хижине. Поговорив с ним и его секретарем и почитав "Бюллетень Причастия", я убедился, что инопланетяне или кем бы они там ни были -- реальное явление. Похищения в нескольких отчетах включали в себя и сексуальные контакты. В самом деле, похоже, именно это и было их целью.
По пути в Европу на пароходе. Я -- в большой общей спальне, кровать у стены. Ко мне на спину цепляется какое-то маленькое существо. Я вытягиваю его из-за спины, чтобы на него можно было посмотреть. Существо размером с кошку и напоминает гуманоидного осьминога. У него есть круглый диск рта, примерно один дюйм на полтора, снабженный присосками около трети дюйма в поперечнике. Помимо этого, есть, кажется, четыре щупальца, каждое длиною в фут. Оно пытается снова прицепиться ко мне. Глаз я не вижу. Существо, видимо, слепое и, наверное, хочет воспользоваться моими глазами. Кто-то говорит мне, что такие существа в особенности распространены в постелях у дальних стен, поближе к морю. Отвращения к существу я не испытываю.
Затем мужчина лет сорока, с высоким лбом и черными усами, как зубная щетка, садится напротив, смотрит мне прямо в глаза и произносит склизким, непристойным, вкрадчивым голосом:
-- Небесные Младенцы!
Что я интерпретирую как намек на "Марию Челесту". Умозаключение следующее: похищенный экипаж "Марии Челесты" имел сексуальные отношения с похитителями-инопланетянами, а потомством стали вот эти самые "Небесные Младенцы".
Я направляюсь во Францию на пароходе с Дэвидом Баддом. У нас -- каюта третьего класса, каморка вроде его спальни на чердаке на Южной Парк-авеню, 333. На хлипкой двери -- хлипкий замок. Мне это не нравится. Мне хочется первоклассного жилья, и я вхожу в большую комнату, где распределяют билеты.
Я вижу длинную очередь невероятно уродливых людей: отвратительно жирный мужчина, худой с длинной шеей, -- как человеческие пародии на рисунках Гроша (74). А направо -- стол для первого класса, вовсе без всякой очереди. Я говорю человеку, сидящему за ним, что хочу каюту первого класса, а он отвечает, что придется доплатить 638 долларов. У меня же -- только около 130-ти. Поэтому я отползаю назад в надежде, что сразу оплаты требовать не станут, а мне, быть может, удастся воспользоваться чековой книжкой или договориться, чтобы выслали из дома.
Обедать сажусь к стойке. Я там один, если не считать официантов, которые приносят невыносимо мерзкую еду. Первое блюдо -- тарелка холодной воды, где плавают несколько стебельков увядшего латука и кусочки холодной ветчины, говядины и телятины. Я спрашиваю, каково главное блюдо, а официант отвечает:
-- Заправка.
Я заказываю красного вина, в действительности не рассчитывая его получить.
Обходя пароход, набредаю на помещение, где сидят примерно тридцать человек, а на нарах лежат маленькие дети. Это странно. В большом кубрике второго или третьего класса -- множество людей и кошек -- большая длинношерстная черная кошка около трех футов в длину, еще одна с маленькой головой, почти как у цыпленка, и собака, развалившаяся в детской коляске.
В автобусе, но по-прежнему на судне. Входят два мальчика. Очень худые, в отглаженных серых костюмах и галстуках, невероятно гладкие бледные лица, губы тоже бледные и гладкие, точно в них нет крови. Тела их в плечах -- не больше фута, и всего около четырех дюймов в толщину. Они ничего не говорят -- просто стоят. Я вижу деревья и холмы: мы проплываем землю.