— Но что?
— Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.
— А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?
— Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.
— Иначе?
— Не звуками и не жестами.
— А как же? Телепатия?
— Нет, мы говорим химически.
— Что?
— У нас химический язык — запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.
— Что-то ты мне плетешь.
— Ни в коем случае. Это — очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.
— Знаешь, я что-то даже не верю.
— Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически. Готов воспринимать?
— Давай.
— Так что? — спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.
— Ничего.
— Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?
— Ничего.
— Вообще никаких ощущений?
— Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой… Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов,
— Ну вот! — широко улыбнулась Деми. — Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.
— Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?
Деми кивнула.
— Так что ты там говорила на своем химическом?
— Что ты — психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.
— И ты все это сказала?
— Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься…
— Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, — прорычал Уинтер. — Так что же, — добавил он, — вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?
— Нет.
— А много вас среди людей?
— Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой… и ты, Роуг, меня пугаешь.
— Не понимаю, чем.
— Стать таким холодным и аналитичным сразу же после… ну ты понимаешь, после чего.
— Прости, пожалуйста, — несколько принужденно улыбнулся Уинтер. — Я пытаюсь во всем этом разобраться.
— Зря я тебе сказала.
— А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог… А как ты попала сюда, на Землю?
— Я и родилась здесь. Я — вроде как подкидыш, а уж если точнее — подменыш.
— Как это?
— Настоящая моя мать дружила с семейством Жеру, она была их врачом. Не хочется вдаваться в ее историю, проговоришь до вечера.
— Ладно.
— Мне был всего месяц, когда умер первый ребенок Жеру, примерно такого же возраста, как и я. Мать заменила мертвого младенца мной.
— Почему? Зачем?
— Ей нравилась эта семья, и она знала, что утрата первого ребенка сломит их. Я не была у нее первой… ведь из нас дети сыплются легко и быстро, как горошины из стручка.
— А твой отец — земной человек?
— Нет, мы можем рожать только от титанианцев. Нашим яйцеклеткам чем-то не нравятся ваши сперматозоиды, а может — наоборот. Как бы там ни было, мать решила, что мне будет полезно вырасти земной девочкой из хорошей семьи. И ей ничто не мешает за мной приглядывать. Вот, собственно, и все.
— Так значит, вы способны любить?
— Мог бы и сам понять, Роуг.
— А вот я не понимаю, — беспомощно развел руками Уинтер. — Например, эти разговорчики насчет краски для волос и стреляния глазками и прочем — ведь все это просто камуфляж, титанианские фокусы, верно?
— Да. Я чувствую твои желания и стараюсь к ним приспособиться, но моя любовь — не камуфляж.
— И ты можешь изменяться, как хочешь?
— Да.
— А какая ты в действительности?
— Как ты сам думаешь — на что похож титанианец в действительности?
— Не знаю, хоть убей. — Он смотрел на Деми озабоченно и даже боязливо. — Ну, какой-нибудь там ослепительный сгусток энергии, или бесформенная амеба, а может, вспышка молнии?
— Неудивительно, что ты места себе не находишь, — расхохоталась девушка. — Поцелуй с напряжением в тысячу вольт — кто же не испугается! Но ты скажи, на что похож в действительности ты сам?
— Ты же видишь и — в отличие от меня — можешь вполне доверять своим глазам.
— Au contraire, m'sier [16]. Я не увижу, каков ты в действительности, до самой твоей смерти.
— Но это же чушь, какая-то нелепица.
— Да не совсем, — посерьезнела Деми. — Что такое настоящий ты, ты, которого я люблю? Твой гений по части структур? Твои блестящие способности журналиста — синэргика? Твой юмор? Твое обаяние? Твой изощренный, аналитический ум? Нет. Настоящий ты в том, какое ты находишь употребление всем этим великолепным качествам, что ты создаешь, что оставляешь после себя — а кто же может определить это с уверенностью, пока ты жив?
— Пожалуй верно, — неохотно согласился Уинтер.
— То же самое относится и к нам. Да, я способна изменяться, приспосабливаться к ситуации или человеку — но совсем не к любой ситуации и не клюбому человеку. Настоящая я — это то, что я делаю по собственной своей воле. А после смерти я приму ту форму, которую всегда предпочитало мое глубинное, внутреннее «я». Вот это и буду настоящая я.
— А не заносит ли тебя в мистику?
— Ни в коем случае. — Жестом школьной учительницы, привлекающей внимание класса к наглядному пособию, Деми постучала по кофейному столику. Столик у Роуга был редкостный — из поперечного среза тюльпанного дерева с Сатурна-шестого. — Посмотри на эти кольца. Каждое из них свидетельствует об изменении, об адаптации, согласен?
Уинтер послушно кивнул.
— Однако при всех этих изменениях тюльпанное дерево оставалось тюльпанным деревом?
— Да.
— Оно начиналось нежным, бессильным бутоном, из которого могло вырасти что угодно, но Космический Дух сказал: «Ты — тюльпанное дерево. Расти и меняйся, как тебе вздумается, но и в жизни, и в смерти ты останешься тюльпанным деревом». То же самое и с нами: мы меняемся, мы адаптируемся — в пределах внутреннего своего естества.
Уинтер потряс головой, на его лице читалось удивление, смешанное с недоверием.
— Да, мы полиморфны, — продолжала девушка, — но мы живем, адаптируемся, боремся за существование, влюбляемся…
— И разыгрываете с нами такие вот веселенькие любовные игры, — прервал ее Уинтер.
— А что тут такого, — обожгла его взглядом Деми. — Разве любовь — не веселье? Да ты, Уинтер, часом не сдурел? Никак ты считаешь, что любовь должна быть мрачной, глухой, отчаянной, безнадежной, вроде как в старинных русских пьесах? Вот уж не подозревала в тебе такой инфантильности.
Несколько секунд Роуг ошарашенно молчал, а потом затрясся от смеха.
— Ну, Деми, черти бы тебя драли! Ведь ты снова изменилась, только каким местом сумела ты понять, что мне нужен строгий учитель?
— Не знаю, милый. — Теперь она тоже смеялась. — Возможно — левым глазом. Обычно я только смутно ощущаю, что именно сейчас нужно. В конце концов я только наполовину человек, а влюбилась и вообще впервые, так что нельзя с меня много спрашивать.
— Никогда, никогда не меняйся, — улыбнулся Роуг. — Только что это за хрень я несу?
— Ты хотел сказать, что я должна изменяться только для тебя. — Деми взяла его за руку. — Пошли, суперлюбовник.
На этот раз они вернулись из спальни вместе. На этот раз не он, а она уселась на диван, закинув ноги на столик. На этот раз Деми не стала связываться с импровизированным халатиком и походила в результате на школьницу-спортсменку. «Капитан женской сборной по хоккею с мячом», — подумал Уинтер. Он сидел по другую сторону столика в позе лотоса и любовался Деми, не скрывая своего восхищения.
— Иди сюда, милый. — Девушка похлопала по соседней подушке дивана.
— Пока не буду. Этот диван слишком много треплется.
— Треплется?
Уинтер кивнул.
— Ты же это не серьезно.
— Еще как серьезно. Со мною говорят все и вся, а сейчас я хочу слушать только тебя.
— Все и вся?
— Ага. Мебель, картины, машины, деревья, цветы — да все что угодно. Я слышу их, если хоть немного прислушаюсь.
— Ну и на что похож голос дивана?
— Похож… Ну, это вроде как если бы говорил замедленно показываемый в кино морж, да еще с пастью, полной ваты. Блу-у-фу-у-ду-у-му-у-ну-у… Нужно иметь терпение и вслушиваться подольше.
— А цветы?
— На первый взгляд они должны бы боязливо хихикать, словно застенчивые девчонки… Ничего подобного! Они полны знойной зрелости, как рекламные ролики духов, именуемых c'est la Seductrice.
— Ты накоротке знаком со всей Вселенной, — рассмеялась Деми. — Вот это, наверное, меня и привлекло. — Она внимательно посмотрела ему в глаза.
— А говорит кто-нибудь из них: «Я тебя люблю»?
— Такое вне системы их понятий. Они — эгоманьяки, все до единого.
— А вот я говорю. Я люблю. Тебя.
— Я могу ответить даже большим. — Роуг смотрел на Деми так же внимательно, как и она на него. — Я тебе доверяю.
— А почему это больше?
— Потому, что теперь я могу облегчить свою душу. Мне хочется обдумать вместе с тобой одну вещь.
— Ты всегда что-то обдумываешь.
— Единственный мой порок. Слушай, я тут попал в историю… в нехорошую историю.
— Сегодня?
— На Венуччи. Только ты никому и ни при каких обстоятельствах! Я знаю, что могу тебе верить, но ведь ты — всего лишь малолетняя девчонка из Виргинии, хотя и титанианка, вдруг кто-нибудь вытащит из тебя эти сведения обманом.
— Я не выдам ничего и никогда.
Неожиданно хоккейная капитанша сделалась очень похожей на фею Моргану.
— Изыди, сатана! — отшатнулся Уинтер, скрестив руки перед лицом.
— Попалась с поличным. — Колдунья усмехнулась и вдруг стала яростной Сьеррой О'Нолан.
— Только не это! — взмолился Уинтер, мгновенно припомнив ссоры и склоки. — Бога ради, Деми… Так значит, и у вас, титанианцев, бывают накладки? — ворчливо добавил он, когда Деми стала прежней Деми.
— Конечно, бывают, у кого их нет? — Она хладнокровно пожала плечами.
— И перестань, пожалуйста, говорить «вы, титанианцы». Не «вы», а «мы». Все мы — части одной вселенской шутки.
— Конечно, лапушка, — кивнул Роуг, — но ты все-таки пойми, насколько это трудно — иметь дело со столь непостоянной возлюбленной.
— Ты так думаешь? Слушай, Роуг, доводилось ли тебе в твоей — назовем это помягче — несколько рассеянной личной жизни иметь дело с кем-нибудь из актрис?
— Увы, да.
— И сколько ролей играла эта актриса, на сцене и вне ее?
— Мильен и триста тысяч, а может, и больше.
— Ну так с нами все тоже самое.
— Однако ты меняешься и физически.
— А разве грим — не то же самое?
— Ладно, ладно, убедила, — сдался Уинтер. — Никогда мне, наверное, не узнать, кто же такая мне попалась, кого же это я полюбил. Или надо «кто же такой мне попался?» Я ведь, — признался он — завалил грамматику в Hohere Schule [17]. По причине излишеств в употреблении прилагательных.
— Ты гений, — улыбнулась Деми. — Я буду у тебя учиться.
— Боюсь, я превращаюсь для тебя в нечто вроде отца-попечителя.
— Тогда мы занимаемся кровосмешением.
— Ладно, я нарушал уже почти все Десять Заповедей, так что большая разница — одной больше. Коньяк?
— Чуть попозже, если ты не против.
Уинтер достал бутылку и два кларетных фужера, поставил фужеры на кофейный столик, затем откупорил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка.
— Вот недавно я и нарушил одну из них.
— Какую?
— Твой Мэримонт — это ведь католический колледж?
— Более-менее.
— A les Jeroux [18], они воспитывали своего кукушонка в католической вере?
— Более-менее.
— Тогда это может тебя шокировать. Шестую.
— Не у… Не может быть!
— Может.
— Придумал историю и пробуешь ее на доверчивой слушательнице?
— Увы, — покачал головой Уинтер. — В куполе Болонья, перед самым возвращением на Землю.
— Но… Но… — Деми вскочила на ноги и мгновенно стала похожа на фурию мщения: Уинтеру показалось даже, что он различает вплетенных в ее волосы змей. — Послушай, Роуг Уинтер, если ты вешаешь мне лапшу на уши, я…
— Нет, нет, нет, — прервал этот поток Роуг. — Неужели я способен шутить на такую тему?
— Еще как способен. Ты прожженный лгун.
— Сядь, лапа, успокойся. — Уинтер похлопал по дивану. — Это и вправду целая история, только я ее не придумывал Она произошла, и мне нужно обсудить все с кем-нибудь, кому можно верить.
— Да? — Деми недоверчиво присела. — Ну рассказывай.
— В Болонье я вышел на след весьма необычной структуры, завязанной на мета-мафию. Как тебе известно, джинки с Тритона — полные монополисты по части мета, и ребята они крутые, как яйцо. Устанавливают цены и квоты по своему разумению и разговаривают с внутренними варварами очень просто: если ты им чем-нибудь вдруг не понравишься — сразу урезают квоту. Мало удивительного, что возникла мета-мафия, занимающаяся контрабандой с Тритона. Цены они ломят зверские, но товар доставляют, совершенно при этом не интересуясь, кто ты такой или что ты такое. Этакие честные жулики. Пока все ясно?
— Кроме мета, — призналась, помедлив, Деми. — Я знаю, что это — сокращение от «метастазис» и как-то там связано с получением энергии, но только как?
— Тут все довольно сложно.
— Постараюсь понять.
— Ну хорошо, начнем с атомов и заряженных частиц. Мета может переводить их из основного состояния в возбужденное. При этом они забирают у мета энергию и сваливаются обратно в основное состояние, выделяя эту самую энергию, — вот и весь процесс метастазиса. Сечешь?
— Нет. Слишком уж научно, а я совсем не похожа на Мари Кюри.
— И слава Богу, она красотой не отличалась. Хорошо. Ты говорила со мной химически — я попробую поговорить с тобой структурально. Представь себе лазерный пучок, способный проделать дырку в стальной плите или передать сигнал на большое расстояние…
—
— Понимаешь?
— Пока тут нет никаких структур. Одна прямая линия.
— Да, но откуда взялась эта линия? Подумай об облаке частиц, находящихся в своем основном, спокойном состоянии. Нечто вроде большой толпы нулей…
о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о
— Теперь приведем эту толпу в возбужденное состояние, накачав в нее энергию. Все нули превратятся, так сказать, в плюс-частицы…
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
— Но мы получили в результате не естественное стабильное состояние, а нечто вроде массовой атомной истерии, так что частицам быстро это надоедает, и они начнут возвращаться в нулевое состояние — ну вроде как в привычное, удобное кресло. Понимаешь схему?
— Continuez. Continuez lentement [19].
— С другой стороны, они ведь не живоглоты какие, а ребята честные, поэтому частица возвращает полученную ранее энергию, а тем самым заодно подает добрый пример паре своих дружков, и те тоже возвращаются в основное состояние, отдавая свои порции энергии, после чего за ними следуют еще четверо, затем — восемь, шестнадцать, тридцать две, шестьдесят четыре, процесс идет по нарастающей и в результате вся энергия излучается в виде пучка.
о + о о + + + + + + + о + + о о + о + + + + + + + + + + + + + + + + + + + о + + + + + + + + + +
— И все это — за наносекунды, и все — в фазе, чем и объясняется мощь лазера. Теперь сечешь?
— Да, только при чем тут мета?
— Плохо одно — чтобы перевести атомы и частицы в возбужденное состояние, нужно затратить огромное количество энергии, большее, чем они потом отдают, так что если подсчитать доходы и расходы, всегда оказываешься в убытке. А вот если использовать для их возбуждения мета, получается доход. Тратишь единицу, а зарабатываешь сотню.
— Как? Почему?
— Потому, что этот бредовый катализатор — настоящая энергостанция, работающая на запасенной энергии. Запасенная энергия, Деми, имеется буквально во всем, и для ее высвобождения нужна лишь электронная система передачи. Представь спичку. У нее есть головка из серы, фосфора, селитры и всякой прочей химической дряни, головка эта полна энергии, только и ждущей, чтобы ее высвободили — к примеру, трением. Но когда энергия выделяется из мета — это уже не спичка, это скорее ящик динамита. Нечто вроде шахматной легенды, воплощенной в жизнь.
— Я не знаю такой легенды.
— Рассказывают, что некий философ изобрел шахматы для развлечения индийского раджи. Раджа пришел в полный восторг и обещал ученому любую награду, какую тот только пожелает. Ученый попросил положить одно зернышко риса на первую клетку шахматной доски, два — на вторую, четыре — на третью и так далее до шестьдесят четвертой.
— Что-то он поскромничал.
— То же самое сказал и раджа, думавший расплатиться золотом или самоцветами — ценными, в общем, вещами. Просьба ученого казалась ему очень скромной — пока не выяснилось, что на последнюю клетку доски не хватит всего риса Индии и Китая. Вот что такое возрастание в геометрической прогрессии, а именно это и происходит с энергией под действием мета.
— Как же это получается?
— Не знаю. Мне всегда хотелось изучить процесс во всех подробностях, но джинки с Тритона темнят. Обращение энтропии — это единственное, что могут сказать наши, местные физики. Ну и Бог с ними, пускай разбираются дальше.
— Энтропия? Никогда не слыхала такого слова.
— Не понимаю, в этом вашем богоугодном заведении вообще чему-нибудь учили?
— На факультете иностранных языков никаких энтропий не проходят.
— Да, это не язык, а стопроцентный упадок. Энтропия — это распад. Если физическую систему не трогать, ее энтропия увеличивается, то есть система дряхлеет, слабеет, энергия, пригодная для выполнения какой-либо работы, иссякает. Мощь, сконцентрированная в мета, разворачивает этот процесс, да еще со страшной силой.
— Ты посмотри! Действительно хитрые штуки.
— Да уж, не простые.
— А как выглядит мета?
— Я никогда не видел. Инженеры трясутся над своими кристаллами, как евнухи, защищающие гарем. Никаких посетителей. Никаких праздных зевак. Объясняют, что это очень опасно… Прекрати сейчас же, Деми!.. И трудно их в чем-нибудь винить. В прошлом происходило очень много самых дурацких несчастных случаев.
— Ну а теперь вернемся к Шестой Заповеди, — сказала Деми, оставив попытку превратиться в обнаженную одалиску.
— Что, прямо сейчас?
— Пожалуйста.
— Но мне хочется поговорить о нас с тобой, это гораздо приятнее.
— Потом.
— А вдруг потом будет уже поздно? «У любви, как у пташки крылья, — жалостливо запел он. — Ее нельзя никак поймать».
— Не голос, а услада уха! Половина нот уходят на полтона вниз; наверное, это можно назвать энтропическим пением. Так что же там насчет Шестой Заповеди? Прошу тебя, Роуг, нельзя, чтобы это нас отдаляло.
— А что, отдаляет?
— Да, — кивнула Деми. — Я все время чувствую… ну, словно над тобой висит крохотная, но мрачная туча.
— Боже ж ты мой, — прошептал Уинтер скорее самому себе. — Чистая фантастика… Ощутить такое… да еще в тот момент, когда ты буквально меня пожирала.
— Прошу тебя, Роуг, напрягись и попробуй быть серьезным.
— Да я просто пытаюсь переключить скорость, — неуверенно пошутил Уинтер. — Подожди секунду, дай мне собраться.
Деми погрузилась в сочувственное молчание. Вглядываясь в прошлое, Роуг негромко барабанил пальцами. «А ты сейчас отстань», — прервал он неслышный монолог какого-то там стола или стула, мешавшего ему думать. И в конце концов поднял на Деми глаза.
— Ты же знаешь, что на Венуччи живут не одни итальянцы. Там скорее все Средиземноморье — греки, португальцы, алжирцы, албанцы и так далее. Каждый из этих народцев цепляется за свои традиции, свой стиль жизни, да и итальянские купола придерживаются местных региональных культур — сицилийцы, неаполитанцы, венецианцы, есть даже нью-йоркская Малая Италия. Там говорят на трущобной итало-английской тарабарщине, а посмотрела бы ты, что творится в Тутовом куполе, когда там отмечают дни святых!
Деми молча кивнула, все еще не понимая, к чему он ведет.
Внимательный взгляд Роуга заметил выражение ее лица.
— Подожди, — улыбнулся он. — Потерпи немного. Помню, однажды компания «Суп-За-Секунду» обратилась ко мне с недоуменным вопросом: почему изо всех итальянских куполов их продукция идет только в Болонье? Мне пришлось объяснить, что итальянские жены — убежденные домашние хозяйки, гордящиеся супами собственного своего приготовления. За одним исключением — эмансипированные болонки, да будет позволено назвать их этим собачьим словом, предпочитают служебную карьеру — ну, знаешь, долой Kinder, Kirche, Kuche und Kleider — вот они и прибегают домой, язык на плечо, и стряпают, что попало, из пакетов и банок.
— Полностью их одобряю.
— Да и я ничего против не имею. Болонья — главный центр венуччианского феминизма. В полиции там по большей части женщины — крутые, высоченные итальянские лесбиянки, к которым и подойти-то боязно. Но имелась среди них, в порядке весьма примечательного исключения, одна маленькая хрупкая девушка. Более того, она была — вот тут-то все и начинается — из джинков.
— Как? На Венуччи?
— А конкретно в куполе Болонья, что дало мне повод для весьма напряженного синэргизирования. К тому же у нее явно водились большие деньги — форма от дорогого портного, роскошные рестораны, транспорт по высшему классу, да и вообще на что ни посмотришь — сплошной люкс. Так что ты легко поймешь, до чего я там досинэргизировался.
— Представительница мафии.
— И — вполне возможно — ниточка, ведущая к их операциям на Тритоне, а я давно прямо-таки мечтал вскрыть эту схему. Мне и в голову не шло, что если это и ниточка, то совсем не та. Я мобилизовал все свое неотразимое очарование и сумел в конце концов договориться о рандеву. В центральном парке купола, когда у нее закончится смена. Это был мой последний вечер на Венуччи.
— И ты ее убил? — ужаснулась Деми.
— Я пришел пораньше, чтобы провести рекогносцировочку — место там глухое, опасное, всюду рыщут красотки из женского движения, кобелей себе подыскивают. Да и вообще — туман, темно. И вот, стою я на том самом месте, куда должна явиться моя прелестная блюстительница порядка, а тут из кустов вываливает здоровый такой гориллоид и — на меня.
— Матерь Божья! И…
— И я нарушил Шестую.
— Но… каким образом?
— Понимаешь, Деми, первое, чему маори учат будущего своего вождя, это умение защищать себя и убивать противника в рукопашном бою. А описывать эту неаппетитную сцену в подробностях не хочется.
— И кто это был такой? Я хочу сказать — а может, он напал на тебя по ошибке?
— Никаких там не было ошибок, потому-то мне и снятся теперь страшные сны… Дело в том. Что у него был Потрошильный Нож — это такой нож, которым маори вырезают сердце отважного врага. Ведь если съесть сердце, к тебе переходит вся храбрость прежнего его обладателя…
— Бр-р!
— Да, а к тому же в его документах значилось: Кеа Ора, Ганимед. Такой вот маори-террорист.
— Господи помилуй! А эта мафиозная девица, она потом пришла?
— Я не стал дожидаться и выяснять. Прихватил нож, засунул труп в кусты и — ноги в руки. Так что ты теперь понимаешь, какие у меня заморочки, отчего я малость не в себе. Вот подумай — в чем тут дело? Может, я сделал какую-нибудь глупость и показал косоглазой красотке, зачем она мне понадобилась? А ее шефы поручили меня заботам одного из своих киллеров? Но почему именно маори, человек моего народа, да и вообще — какого хрена понадобилась ему на Венуччи? И что будет теперь? Появится ли у тамошней полиции подозрения, а если да — начнут ли они за мной гоняться? И как мафия — она все еще намерена меня прикончить? Oi veh! Shiog'n kop in vant! [20]
— А этот — как его — Потрошительный Нож, он так у тебя и остался? — прервала Уинтера Деми, поняв, что битье головой о стенку грозит затянуться.
— Ну да, в дорожной сумке.
— Ты не мог бы его показать?
Внимательно и немного боязливо, девушка изучила принесенный Роугом нож. Заточен необычно, щечки лезвия не выпуклые, не плоские, а вогнутые, одним слово — нечто вроде опасной бритвы, только с острым концом. Блестящий и смертельно опасный. Без крестовины. Рукоятка — натуральный орех, сильно потертая, испещренная бурыми пятнами.
— Вот этой штукой я его и убил. Пришлось взять с собой — отпечатки.
— Так значит это правда — то, что ты мне рассказывал.
Деми осторожно положила нож на столик.
— До последнего слова.
— А вот теперь твоя бутылка будет очень к месту.
Пили они не спеша, в долгом, молчаливом раздумий. Затем коньяк немного восстановил самообладание Уинтера.
— Выше нос, лапа, — ухмыльнулся он. — Я выкарабкаюсь из этой заварушки в самом лучшем виде. Вот посмотришь.
— Только говори не «я», а «мы», — серьезно и решительно поправила его Деми. — Я бы хотела тоже тебе помогать.
— Премного благодарен. Такая вот мгновенно вспыхнувшая патологическая лояльность. Ты — просто титаническая душка.
— Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.
— А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?
— Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.
— Иначе?
— Не звуками и не жестами.
— А как же? Телепатия?
— Нет, мы говорим химически.
— Что?
— У нас химический язык — запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.
— Что-то ты мне плетешь.
— Ни в коем случае. Это — очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.
— Знаешь, я что-то даже не верю.
— Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически. Готов воспринимать?
— Давай.
— Так что? — спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.
— Ничего.
— Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?
— Ничего.
— Вообще никаких ощущений?
— Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой… Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов,
— Ну вот! — широко улыбнулась Деми. — Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.
— Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?
Деми кивнула.
— Так что ты там говорила на своем химическом?
— Что ты — психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.
— И ты все это сказала?
— Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься…
— Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, — прорычал Уинтер. — Так что же, — добавил он, — вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?
— Нет.
— А много вас среди людей?
— Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой… и ты, Роуг, меня пугаешь.
— Не понимаю, чем.
— Стать таким холодным и аналитичным сразу же после… ну ты понимаешь, после чего.
— Прости, пожалуйста, — несколько принужденно улыбнулся Уинтер. — Я пытаюсь во всем этом разобраться.
— Зря я тебе сказала.
— А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог… А как ты попала сюда, на Землю?
— Я и родилась здесь. Я — вроде как подкидыш, а уж если точнее — подменыш.
— Как это?
— Настоящая моя мать дружила с семейством Жеру, она была их врачом. Не хочется вдаваться в ее историю, проговоришь до вечера.
— Ладно.
— Мне был всего месяц, когда умер первый ребенок Жеру, примерно такого же возраста, как и я. Мать заменила мертвого младенца мной.
— Почему? Зачем?
— Ей нравилась эта семья, и она знала, что утрата первого ребенка сломит их. Я не была у нее первой… ведь из нас дети сыплются легко и быстро, как горошины из стручка.
— А твой отец — земной человек?
— Нет, мы можем рожать только от титанианцев. Нашим яйцеклеткам чем-то не нравятся ваши сперматозоиды, а может — наоборот. Как бы там ни было, мать решила, что мне будет полезно вырасти земной девочкой из хорошей семьи. И ей ничто не мешает за мной приглядывать. Вот, собственно, и все.
— Так значит, вы способны любить?
— Мог бы и сам понять, Роуг.
— А вот я не понимаю, — беспомощно развел руками Уинтер. — Например, эти разговорчики насчет краски для волос и стреляния глазками и прочем — ведь все это просто камуфляж, титанианские фокусы, верно?
— Да. Я чувствую твои желания и стараюсь к ним приспособиться, но моя любовь — не камуфляж.
— И ты можешь изменяться, как хочешь?
— Да.
— А какая ты в действительности?
— Как ты сам думаешь — на что похож титанианец в действительности?
— Не знаю, хоть убей. — Он смотрел на Деми озабоченно и даже боязливо. — Ну, какой-нибудь там ослепительный сгусток энергии, или бесформенная амеба, а может, вспышка молнии?
— Неудивительно, что ты места себе не находишь, — расхохоталась девушка. — Поцелуй с напряжением в тысячу вольт — кто же не испугается! Но ты скажи, на что похож в действительности ты сам?
— Ты же видишь и — в отличие от меня — можешь вполне доверять своим глазам.
— Au contraire, m'sier [16]. Я не увижу, каков ты в действительности, до самой твоей смерти.
— Но это же чушь, какая-то нелепица.
— Да не совсем, — посерьезнела Деми. — Что такое настоящий ты, ты, которого я люблю? Твой гений по части структур? Твои блестящие способности журналиста — синэргика? Твой юмор? Твое обаяние? Твой изощренный, аналитический ум? Нет. Настоящий ты в том, какое ты находишь употребление всем этим великолепным качествам, что ты создаешь, что оставляешь после себя — а кто же может определить это с уверенностью, пока ты жив?
— Пожалуй верно, — неохотно согласился Уинтер.
— То же самое относится и к нам. Да, я способна изменяться, приспосабливаться к ситуации или человеку — но совсем не к любой ситуации и не клюбому человеку. Настоящая я — это то, что я делаю по собственной своей воле. А после смерти я приму ту форму, которую всегда предпочитало мое глубинное, внутреннее «я». Вот это и буду настоящая я.
— А не заносит ли тебя в мистику?
— Ни в коем случае. — Жестом школьной учительницы, привлекающей внимание класса к наглядному пособию, Деми постучала по кофейному столику. Столик у Роуга был редкостный — из поперечного среза тюльпанного дерева с Сатурна-шестого. — Посмотри на эти кольца. Каждое из них свидетельствует об изменении, об адаптации, согласен?
Уинтер послушно кивнул.
— Однако при всех этих изменениях тюльпанное дерево оставалось тюльпанным деревом?
— Да.
— Оно начиналось нежным, бессильным бутоном, из которого могло вырасти что угодно, но Космический Дух сказал: «Ты — тюльпанное дерево. Расти и меняйся, как тебе вздумается, но и в жизни, и в смерти ты останешься тюльпанным деревом». То же самое и с нами: мы меняемся, мы адаптируемся — в пределах внутреннего своего естества.
Уинтер потряс головой, на его лице читалось удивление, смешанное с недоверием.
— Да, мы полиморфны, — продолжала девушка, — но мы живем, адаптируемся, боремся за существование, влюбляемся…
— И разыгрываете с нами такие вот веселенькие любовные игры, — прервал ее Уинтер.
— А что тут такого, — обожгла его взглядом Деми. — Разве любовь — не веселье? Да ты, Уинтер, часом не сдурел? Никак ты считаешь, что любовь должна быть мрачной, глухой, отчаянной, безнадежной, вроде как в старинных русских пьесах? Вот уж не подозревала в тебе такой инфантильности.
Несколько секунд Роуг ошарашенно молчал, а потом затрясся от смеха.
— Ну, Деми, черти бы тебя драли! Ведь ты снова изменилась, только каким местом сумела ты понять, что мне нужен строгий учитель?
— Не знаю, милый. — Теперь она тоже смеялась. — Возможно — левым глазом. Обычно я только смутно ощущаю, что именно сейчас нужно. В конце концов я только наполовину человек, а влюбилась и вообще впервые, так что нельзя с меня много спрашивать.
— Никогда, никогда не меняйся, — улыбнулся Роуг. — Только что это за хрень я несу?
— Ты хотел сказать, что я должна изменяться только для тебя. — Деми взяла его за руку. — Пошли, суперлюбовник.
На этот раз они вернулись из спальни вместе. На этот раз не он, а она уселась на диван, закинув ноги на столик. На этот раз Деми не стала связываться с импровизированным халатиком и походила в результате на школьницу-спортсменку. «Капитан женской сборной по хоккею с мячом», — подумал Уинтер. Он сидел по другую сторону столика в позе лотоса и любовался Деми, не скрывая своего восхищения.
— Иди сюда, милый. — Девушка похлопала по соседней подушке дивана.
— Пока не буду. Этот диван слишком много треплется.
— Треплется?
Уинтер кивнул.
— Ты же это не серьезно.
— Еще как серьезно. Со мною говорят все и вся, а сейчас я хочу слушать только тебя.
— Все и вся?
— Ага. Мебель, картины, машины, деревья, цветы — да все что угодно. Я слышу их, если хоть немного прислушаюсь.
— Ну и на что похож голос дивана?
— Похож… Ну, это вроде как если бы говорил замедленно показываемый в кино морж, да еще с пастью, полной ваты. Блу-у-фу-у-ду-у-му-у-ну-у… Нужно иметь терпение и вслушиваться подольше.
— А цветы?
— На первый взгляд они должны бы боязливо хихикать, словно застенчивые девчонки… Ничего подобного! Они полны знойной зрелости, как рекламные ролики духов, именуемых c'est la Seductrice.
— Ты накоротке знаком со всей Вселенной, — рассмеялась Деми. — Вот это, наверное, меня и привлекло. — Она внимательно посмотрела ему в глаза.
— А говорит кто-нибудь из них: «Я тебя люблю»?
— Такое вне системы их понятий. Они — эгоманьяки, все до единого.
— А вот я говорю. Я люблю. Тебя.
— Я могу ответить даже большим. — Роуг смотрел на Деми так же внимательно, как и она на него. — Я тебе доверяю.
— А почему это больше?
— Потому, что теперь я могу облегчить свою душу. Мне хочется обдумать вместе с тобой одну вещь.
— Ты всегда что-то обдумываешь.
— Единственный мой порок. Слушай, я тут попал в историю… в нехорошую историю.
— Сегодня?
— На Венуччи. Только ты никому и ни при каких обстоятельствах! Я знаю, что могу тебе верить, но ведь ты — всего лишь малолетняя девчонка из Виргинии, хотя и титанианка, вдруг кто-нибудь вытащит из тебя эти сведения обманом.
— Я не выдам ничего и никогда.
Неожиданно хоккейная капитанша сделалась очень похожей на фею Моргану.
— Изыди, сатана! — отшатнулся Уинтер, скрестив руки перед лицом.
— Попалась с поличным. — Колдунья усмехнулась и вдруг стала яростной Сьеррой О'Нолан.
— Только не это! — взмолился Уинтер, мгновенно припомнив ссоры и склоки. — Бога ради, Деми… Так значит, и у вас, титанианцев, бывают накладки? — ворчливо добавил он, когда Деми стала прежней Деми.
— Конечно, бывают, у кого их нет? — Она хладнокровно пожала плечами.
— И перестань, пожалуйста, говорить «вы, титанианцы». Не «вы», а «мы». Все мы — части одной вселенской шутки.
— Конечно, лапушка, — кивнул Роуг, — но ты все-таки пойми, насколько это трудно — иметь дело со столь непостоянной возлюбленной.
— Ты так думаешь? Слушай, Роуг, доводилось ли тебе в твоей — назовем это помягче — несколько рассеянной личной жизни иметь дело с кем-нибудь из актрис?
— Увы, да.
— И сколько ролей играла эта актриса, на сцене и вне ее?
— Мильен и триста тысяч, а может, и больше.
— Ну так с нами все тоже самое.
— Однако ты меняешься и физически.
— А разве грим — не то же самое?
— Ладно, ладно, убедила, — сдался Уинтер. — Никогда мне, наверное, не узнать, кто же такая мне попалась, кого же это я полюбил. Или надо «кто же такой мне попался?» Я ведь, — признался он — завалил грамматику в Hohere Schule [17]. По причине излишеств в употреблении прилагательных.
— Ты гений, — улыбнулась Деми. — Я буду у тебя учиться.
— Боюсь, я превращаюсь для тебя в нечто вроде отца-попечителя.
— Тогда мы занимаемся кровосмешением.
— Ладно, я нарушал уже почти все Десять Заповедей, так что большая разница — одной больше. Коньяк?
— Чуть попозже, если ты не против.
Уинтер достал бутылку и два кларетных фужера, поставил фужеры на кофейный столик, затем откупорил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка.
— Вот недавно я и нарушил одну из них.
— Какую?
— Твой Мэримонт — это ведь католический колледж?
— Более-менее.
— A les Jeroux [18], они воспитывали своего кукушонка в католической вере?
— Более-менее.
— Тогда это может тебя шокировать. Шестую.
— Не у… Не может быть!
— Может.
— Придумал историю и пробуешь ее на доверчивой слушательнице?
— Увы, — покачал головой Уинтер. — В куполе Болонья, перед самым возвращением на Землю.
— Но… Но… — Деми вскочила на ноги и мгновенно стала похожа на фурию мщения: Уинтеру показалось даже, что он различает вплетенных в ее волосы змей. — Послушай, Роуг Уинтер, если ты вешаешь мне лапшу на уши, я…
— Нет, нет, нет, — прервал этот поток Роуг. — Неужели я способен шутить на такую тему?
— Еще как способен. Ты прожженный лгун.
— Сядь, лапа, успокойся. — Уинтер похлопал по дивану. — Это и вправду целая история, только я ее не придумывал Она произошла, и мне нужно обсудить все с кем-нибудь, кому можно верить.
— Да? — Деми недоверчиво присела. — Ну рассказывай.
— В Болонье я вышел на след весьма необычной структуры, завязанной на мета-мафию. Как тебе известно, джинки с Тритона — полные монополисты по части мета, и ребята они крутые, как яйцо. Устанавливают цены и квоты по своему разумению и разговаривают с внутренними варварами очень просто: если ты им чем-нибудь вдруг не понравишься — сразу урезают квоту. Мало удивительного, что возникла мета-мафия, занимающаяся контрабандой с Тритона. Цены они ломят зверские, но товар доставляют, совершенно при этом не интересуясь, кто ты такой или что ты такое. Этакие честные жулики. Пока все ясно?
— Кроме мета, — призналась, помедлив, Деми. — Я знаю, что это — сокращение от «метастазис» и как-то там связано с получением энергии, но только как?
— Тут все довольно сложно.
— Постараюсь понять.
— Ну хорошо, начнем с атомов и заряженных частиц. Мета может переводить их из основного состояния в возбужденное. При этом они забирают у мета энергию и сваливаются обратно в основное состояние, выделяя эту самую энергию, — вот и весь процесс метастазиса. Сечешь?
— Нет. Слишком уж научно, а я совсем не похожа на Мари Кюри.
— И слава Богу, она красотой не отличалась. Хорошо. Ты говорила со мной химически — я попробую поговорить с тобой структурально. Представь себе лазерный пучок, способный проделать дырку в стальной плите или передать сигнал на большое расстояние…
—
— Понимаешь?
— Пока тут нет никаких структур. Одна прямая линия.
— Да, но откуда взялась эта линия? Подумай об облаке частиц, находящихся в своем основном, спокойном состоянии. Нечто вроде большой толпы нулей…
о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о о
— Теперь приведем эту толпу в возбужденное состояние, накачав в нее энергию. Все нули превратятся, так сказать, в плюс-частицы…
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
— Но мы получили в результате не естественное стабильное состояние, а нечто вроде массовой атомной истерии, так что частицам быстро это надоедает, и они начнут возвращаться в нулевое состояние — ну вроде как в привычное, удобное кресло. Понимаешь схему?
— Continuez. Continuez lentement [19].
— С другой стороны, они ведь не живоглоты какие, а ребята честные, поэтому частица возвращает полученную ранее энергию, а тем самым заодно подает добрый пример паре своих дружков, и те тоже возвращаются в основное состояние, отдавая свои порции энергии, после чего за ними следуют еще четверо, затем — восемь, шестнадцать, тридцать две, шестьдесят четыре, процесс идет по нарастающей и в результате вся энергия излучается в виде пучка.
о + о о + + + + + + + о + + о о + о + + + + + + + + + + + + + + + + + + + о + + + + + + + + + +
— И все это — за наносекунды, и все — в фазе, чем и объясняется мощь лазера. Теперь сечешь?
— Да, только при чем тут мета?
— Плохо одно — чтобы перевести атомы и частицы в возбужденное состояние, нужно затратить огромное количество энергии, большее, чем они потом отдают, так что если подсчитать доходы и расходы, всегда оказываешься в убытке. А вот если использовать для их возбуждения мета, получается доход. Тратишь единицу, а зарабатываешь сотню.
— Как? Почему?
— Потому, что этот бредовый катализатор — настоящая энергостанция, работающая на запасенной энергии. Запасенная энергия, Деми, имеется буквально во всем, и для ее высвобождения нужна лишь электронная система передачи. Представь спичку. У нее есть головка из серы, фосфора, селитры и всякой прочей химической дряни, головка эта полна энергии, только и ждущей, чтобы ее высвободили — к примеру, трением. Но когда энергия выделяется из мета — это уже не спичка, это скорее ящик динамита. Нечто вроде шахматной легенды, воплощенной в жизнь.
— Я не знаю такой легенды.
— Рассказывают, что некий философ изобрел шахматы для развлечения индийского раджи. Раджа пришел в полный восторг и обещал ученому любую награду, какую тот только пожелает. Ученый попросил положить одно зернышко риса на первую клетку шахматной доски, два — на вторую, четыре — на третью и так далее до шестьдесят четвертой.
— Что-то он поскромничал.
— То же самое сказал и раджа, думавший расплатиться золотом или самоцветами — ценными, в общем, вещами. Просьба ученого казалась ему очень скромной — пока не выяснилось, что на последнюю клетку доски не хватит всего риса Индии и Китая. Вот что такое возрастание в геометрической прогрессии, а именно это и происходит с энергией под действием мета.
— Как же это получается?
— Не знаю. Мне всегда хотелось изучить процесс во всех подробностях, но джинки с Тритона темнят. Обращение энтропии — это единственное, что могут сказать наши, местные физики. Ну и Бог с ними, пускай разбираются дальше.
— Энтропия? Никогда не слыхала такого слова.
— Не понимаю, в этом вашем богоугодном заведении вообще чему-нибудь учили?
— На факультете иностранных языков никаких энтропий не проходят.
— Да, это не язык, а стопроцентный упадок. Энтропия — это распад. Если физическую систему не трогать, ее энтропия увеличивается, то есть система дряхлеет, слабеет, энергия, пригодная для выполнения какой-либо работы, иссякает. Мощь, сконцентрированная в мета, разворачивает этот процесс, да еще со страшной силой.
— Ты посмотри! Действительно хитрые штуки.
— Да уж, не простые.
— А как выглядит мета?
— Я никогда не видел. Инженеры трясутся над своими кристаллами, как евнухи, защищающие гарем. Никаких посетителей. Никаких праздных зевак. Объясняют, что это очень опасно… Прекрати сейчас же, Деми!.. И трудно их в чем-нибудь винить. В прошлом происходило очень много самых дурацких несчастных случаев.
— Ну а теперь вернемся к Шестой Заповеди, — сказала Деми, оставив попытку превратиться в обнаженную одалиску.
— Что, прямо сейчас?
— Пожалуйста.
— Но мне хочется поговорить о нас с тобой, это гораздо приятнее.
— Потом.
— А вдруг потом будет уже поздно? «У любви, как у пташки крылья, — жалостливо запел он. — Ее нельзя никак поймать».
— Не голос, а услада уха! Половина нот уходят на полтона вниз; наверное, это можно назвать энтропическим пением. Так что же там насчет Шестой Заповеди? Прошу тебя, Роуг, нельзя, чтобы это нас отдаляло.
— А что, отдаляет?
— Да, — кивнула Деми. — Я все время чувствую… ну, словно над тобой висит крохотная, но мрачная туча.
— Боже ж ты мой, — прошептал Уинтер скорее самому себе. — Чистая фантастика… Ощутить такое… да еще в тот момент, когда ты буквально меня пожирала.
— Прошу тебя, Роуг, напрягись и попробуй быть серьезным.
— Да я просто пытаюсь переключить скорость, — неуверенно пошутил Уинтер. — Подожди секунду, дай мне собраться.
Деми погрузилась в сочувственное молчание. Вглядываясь в прошлое, Роуг негромко барабанил пальцами. «А ты сейчас отстань», — прервал он неслышный монолог какого-то там стола или стула, мешавшего ему думать. И в конце концов поднял на Деми глаза.
— Ты же знаешь, что на Венуччи живут не одни итальянцы. Там скорее все Средиземноморье — греки, португальцы, алжирцы, албанцы и так далее. Каждый из этих народцев цепляется за свои традиции, свой стиль жизни, да и итальянские купола придерживаются местных региональных культур — сицилийцы, неаполитанцы, венецианцы, есть даже нью-йоркская Малая Италия. Там говорят на трущобной итало-английской тарабарщине, а посмотрела бы ты, что творится в Тутовом куполе, когда там отмечают дни святых!
Деми молча кивнула, все еще не понимая, к чему он ведет.
Внимательный взгляд Роуга заметил выражение ее лица.
— Подожди, — улыбнулся он. — Потерпи немного. Помню, однажды компания «Суп-За-Секунду» обратилась ко мне с недоуменным вопросом: почему изо всех итальянских куполов их продукция идет только в Болонье? Мне пришлось объяснить, что итальянские жены — убежденные домашние хозяйки, гордящиеся супами собственного своего приготовления. За одним исключением — эмансипированные болонки, да будет позволено назвать их этим собачьим словом, предпочитают служебную карьеру — ну, знаешь, долой Kinder, Kirche, Kuche und Kleider — вот они и прибегают домой, язык на плечо, и стряпают, что попало, из пакетов и банок.
— Полностью их одобряю.
— Да и я ничего против не имею. Болонья — главный центр венуччианского феминизма. В полиции там по большей части женщины — крутые, высоченные итальянские лесбиянки, к которым и подойти-то боязно. Но имелась среди них, в порядке весьма примечательного исключения, одна маленькая хрупкая девушка. Более того, она была — вот тут-то все и начинается — из джинков.
— Как? На Венуччи?
— А конкретно в куполе Болонья, что дало мне повод для весьма напряженного синэргизирования. К тому же у нее явно водились большие деньги — форма от дорогого портного, роскошные рестораны, транспорт по высшему классу, да и вообще на что ни посмотришь — сплошной люкс. Так что ты легко поймешь, до чего я там досинэргизировался.
— Представительница мафии.
— И — вполне возможно — ниточка, ведущая к их операциям на Тритоне, а я давно прямо-таки мечтал вскрыть эту схему. Мне и в голову не шло, что если это и ниточка, то совсем не та. Я мобилизовал все свое неотразимое очарование и сумел в конце концов договориться о рандеву. В центральном парке купола, когда у нее закончится смена. Это был мой последний вечер на Венуччи.
— И ты ее убил? — ужаснулась Деми.
— Я пришел пораньше, чтобы провести рекогносцировочку — место там глухое, опасное, всюду рыщут красотки из женского движения, кобелей себе подыскивают. Да и вообще — туман, темно. И вот, стою я на том самом месте, куда должна явиться моя прелестная блюстительница порядка, а тут из кустов вываливает здоровый такой гориллоид и — на меня.
— Матерь Божья! И…
— И я нарушил Шестую.
— Но… каким образом?
— Понимаешь, Деми, первое, чему маори учат будущего своего вождя, это умение защищать себя и убивать противника в рукопашном бою. А описывать эту неаппетитную сцену в подробностях не хочется.
— И кто это был такой? Я хочу сказать — а может, он напал на тебя по ошибке?
— Никаких там не было ошибок, потому-то мне и снятся теперь страшные сны… Дело в том. Что у него был Потрошильный Нож — это такой нож, которым маори вырезают сердце отважного врага. Ведь если съесть сердце, к тебе переходит вся храбрость прежнего его обладателя…
— Бр-р!
— Да, а к тому же в его документах значилось: Кеа Ора, Ганимед. Такой вот маори-террорист.
— Господи помилуй! А эта мафиозная девица, она потом пришла?
— Я не стал дожидаться и выяснять. Прихватил нож, засунул труп в кусты и — ноги в руки. Так что ты теперь понимаешь, какие у меня заморочки, отчего я малость не в себе. Вот подумай — в чем тут дело? Может, я сделал какую-нибудь глупость и показал косоглазой красотке, зачем она мне понадобилась? А ее шефы поручили меня заботам одного из своих киллеров? Но почему именно маори, человек моего народа, да и вообще — какого хрена понадобилась ему на Венуччи? И что будет теперь? Появится ли у тамошней полиции подозрения, а если да — начнут ли они за мной гоняться? И как мафия — она все еще намерена меня прикончить? Oi veh! Shiog'n kop in vant! [20]
— А этот — как его — Потрошительный Нож, он так у тебя и остался? — прервала Уинтера Деми, поняв, что битье головой о стенку грозит затянуться.
— Ну да, в дорожной сумке.
— Ты не мог бы его показать?
Внимательно и немного боязливо, девушка изучила принесенный Роугом нож. Заточен необычно, щечки лезвия не выпуклые, не плоские, а вогнутые, одним слово — нечто вроде опасной бритвы, только с острым концом. Блестящий и смертельно опасный. Без крестовины. Рукоятка — натуральный орех, сильно потертая, испещренная бурыми пятнами.
— Вот этой штукой я его и убил. Пришлось взять с собой — отпечатки.
— Так значит это правда — то, что ты мне рассказывал.
Деми осторожно положила нож на столик.
— До последнего слова.
— А вот теперь твоя бутылка будет очень к месту.
Пили они не спеша, в долгом, молчаливом раздумий. Затем коньяк немного восстановил самообладание Уинтера.
— Выше нос, лапа, — ухмыльнулся он. — Я выкарабкаюсь из этой заварушки в самом лучшем виде. Вот посмотришь.
— Только говори не «я», а «мы», — серьезно и решительно поправила его Деми. — Я бы хотела тоже тебе помогать.
— Премного благодарен. Такая вот мгновенно вспыхнувшая патологическая лояльность. Ты — просто титаническая душка.