Удивляюсь прямо: что тут мудреного?
Один раз лежу в траве на солнышке, - загораю.
Вдруг - бац! - у меня перед носом села муха. На лист сирени. Да не простая муха - серая комнатная, а замечательно какая красивая. Майка на ней зеленая, трусы синие, все яркое, белстящее, в обтяжку, как облитое. Бывают такие блестящие мухи.
Села и сидит. Тоже, видно, загорать прилетела. И, видно, ей скучно: лениво так брюшко себе почесала задней ножкой и зевнула во всю пасть.
Хотя, может быть, это мне только так показалосоь, что пасть. Спорить не буду. По правде, я даже не знаю, есть ли у мухи пасть. надо будет как-нибудь через увеличительное стекло посмотреть. Хобот-то у муж есть: это простыми глазами видно. А раз есть хобот, - значит, должна быть и пасть: иначе куда же ей хоботом еду класть? Я слона видел. Он хоботом взял у мальчика булку и отправил ее себе в пасть. У него здоровая пасть. Наверное, и у мухи не хуже.
Ну, одним словом, вижу: мухе скучно сидеть одной на листе и загорать. И она очень обрадовалась, когда вдруг кто-то стал снгизу подниматься на лист.
Показалась зеленая гладкая голова с длинным кривым рогом и двумя ярко-красными глазами под ним. Потом толстая шея...
Муха было подскочила к ней, - а шея все вытягивается, вытягивается из-под листа - тиолстая, жирная, вся в перетяжках. Голова все выше, выше... и уставилась на муху своими красными глазами.
Муха - брык! - со всех ног и отскочила на дальний край листа. Я так и прыснул со смеху. Кричу ей:
- Струсила, струсила! - хотя, правда, рогатое чудовище и мне показалось довольно страшным.
Музе, конечно, стыдно. Она сделала вид, будто и не думала удирать, а так, отскочила только, чтобы удобнее было драться. Она поплевала себе в ладошки и стала засучивать рукава: "А ну, выходи на кулачки!"
Видели, как это мухи делают? Подожмут передние ножки и ножкой об ножку сучат, - точь-в-точь рукава закатывают. Хотя раз майки и трусы у них - все это их собственное тело, то никаких рукавов у них и нет. А замечательно похоже это у них выходит!
Чудовище не двигалось.
Это придало мухе нахальства. Она опустила руки и на четвереньках бочком, бочком начала наступать на чудовище. Я подумал: "Вот это так здорово! Сейчас поднимается на самые задние ноги и разыграет дурачка на четыре кулачка! Вот это так бокс!"
Тут чудовище тихонько шевельнулось и направило свой кривог рог прямо ей в грудь.
Муха - стоп! Но не бежит. Размахнулась сразу двумя средними ножками и давай себя гладить по бедрам, по трусам, приноравливается, значит, с какой стороны удобнее наподдать.
Я понимаю, я все понимаю! Мальчишки у нас тоже так делают перед ракой. И вдруг - вот уж этого я сам не ожидал! - рядом с рогатой головой поднимается из-под листа вторая голова - тупорылая, такая же зеленая, только безрогая.
Муха как подскочит - жжж! - замахала крыльями - и драла по воздуху. Еще бы: сразу с двумя такими чудовищами биться! Всякий струсит.
Но вот тут-то самое смешное, вторая голова стала на ножки, за ней выпялилось, поднялось на лист все тело чудовища - и оказалось, что чудовище-то одно, а первая его голова, которая с рогом, свосем и не голова, а наоборот - хвост! Оказалось, это гусеница такая толстая сиреневый бражник, что ли, называется. И на хвосте у нее не глаза, а просто такие точечки ркасные.
Значит, муха воевать с хвостом собиралась. Вот дуреха-то!
Я гусеницу сковырнул себе в кепку и побежал скорей бабушке показать и рассказать про муху.
Бабушка стояла посреди избы и выгоняла мух в открытое окно. Машет полотенцем и кричит:
- Кыш, мухи! Кыш, кыш отсюда!
Я ей все рассказал, все объяснил, как было, даже сам показал, как муха рукава засучивала и по трусам себя гладила. А бабушка ну хохотать надо мной!
Вот уж не понимаю, что тут такого сомешного!
Прямо до слез дохохоталась и говорит:
- Ох, и мастер ты у меня из мухи слона делать! Муха и раться-то не собиралась на кулачки, просто она чистилась. И совсем она не такая глупая; она лучше тебя, верно, знала, что это за чудовище лезет, где у него хвост, а где голова. Все то ты из себя выдумал, потому что по себе судишь. Подумай только, разве моухи дерутся на кулачки? У них и кулаков-то нет.
Вот подите поговорите с ней! Ну что она понимает в драке?
Я не стал с ней спорить, - пусть думает, что хочет. Я только сказал:
- Бабушка, а ты зачем кричишь: "ОКыш, омухи, кыш, кыш! из комнаты!"? Думаешь, они слова твои понимают?
Ну, бабушка мне ничего не ответила. А все-таки потом уж больше не кричала на мух: "Кыш, мухи, кыш!"
ВОДОЛЮБ В ЛЕСУ
Где-то за лесом всходило солнце, но в чаще все еще были сумерки.
Первой осветилась, заиграла яркими листьями зеленая крыша, потом солнечные лучи заглянули в тысячи окошек верхнего этажа леса. Спустились ниже и прогнали ночную тень с густой стены подроста и кустов. Осветили землю, изрытую корнями, заросшую травой и мхом. Наконец упали в подвал глубокую яму у подножия деревьев, пронизали воду. Солнце встало над лесом и заиграло на дне ямы мириадами разноцветных ыискр и змеек.
Тогда из-под кучи гнилых листьев на дне выполз большой плоский жук водолюб. Солнечные зайчики заплясали на его гладкой черной с оливковым отливом броне.
Водолюб приподнялся на длинных задних ногах и, болтая ими вразнобой, стал медленно-медленно подниматься к поверхности воды. Теперь осветилась и грудь его, вся густо покрытая шелковым пушком, с острым шипом посередине.
Разбуженные солнцем поднимались кругом, приниммались каждый за свое дело многочисленные жители лесного подвала. Медлительные улитки осторожно открывали дверцы своих витых домиков, высовывали мягкие головы с рожками, осторожно оглядевшись, вытягивали наружу все тело, потихоньку ползли по стеблям, сжимая и разжимая свте брюхо-пятку. По разным направлениям сновали, вихляясь всем телом, хищные жучьи личинки: разыскивали себе дичь по силам. Бойкие гладыши, похожие на крепкотелых таракашек с двумя длинными ногами-веслами по бокам, молнией проносились на спине то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Проплыл страшный водяной скорпион, с широко раскинутыми клешнями, готовыми схватить, сжать, разорвать все, что попадется живого.
Водолюб ни на кого не обращал внимания. Он чересчур силен и велик для всей этой щищной мелочи, тело его надежно защищено от жал и клешней толстой броней. А сам он - покрадистый, мирный жук; он кормится себе подводной травкой и никого не трогает. Просто он слишком долго оставался под водой; ему надо подняться на поверхность, чтобы запастись воздухом.
Поднявшись до верха, он не выплыл наружу, - только выысунул из воды свои недлинные коленчатые усики с желобками.
Набрав в желобки воздуху, он опустил усики и вытер их о густой пушок на брюшке. Потом опять набрал воздуху, опять и опять вытер усики о брюшко, о грудь. И вот его стало не узнать: уж не рыжий пушок покрывал весь низ его тела, а блестящая, сверкающая серебром на солнце кольчуга из много множества крошечных воздушных пузырьков. Теперь он мог снова надолго погрузиться на дно. Но ему расходелось в воду. Утро было такое светлое, воздух такой легкий. И он был сыт.
Он вылез на плавучий лист и лег на нем - погреться на солнышке.
Мимо него по спокойной воде, как танцоры по блестящему паркету, скользили быстрые водомерки: узкое тельце палочкой, четыре тонких паучьих ноги крест-накрест, а две коротенькие - прижаты к груди. Водомерки могут только бегать по поверхности воды: ни нырять не могут, ни по земле ходить.
Другое дело - капельные жучки - кружалки, живые и блестящие, как ртуть. Вот один выскочил из-под воды и завертелся, закружился на ней. Вот их уже два, уже много, - и все вместе кружат, и кружат, и кружат неугомонные. Такую волну подняли, что даже большой лист, на котором принимал солнечную ванну водолюб, слегка азкачался. Но чья-то легкая тень мелькнула над водой - и нет их, кружалов: все исчезли под воду.
А водолдб все лежит на своем листе и не замечает, что лист его давно прибило к берегу. Но вот голод дает себя знать. Пора под воду приниматься за еду. Жук поднимается на ножки, неловко переступая ими, подвигается к воде, к самому краю листа... но тут что-то темное проносится мимо него по воздуху - и ллюх в воду! Брызги летят во все стороны.
Водолюб видит, как, дружно и сильно гребя обеими задними ногами, быстро уходит под воду с неба упавший черный с оранжевой каймой по краям тела крупный плоский жук. Щищный жук - плавунец. Хоть он и поменьше водолюба, но все кончено: мирному водолюбу уже не жить спокойно в этой тихой лесной обители. От плавунца не спасет его и толстая броня. Плавунец знает, как его взять. Есть в броне на шее водолюба щель. Плавунец вопьется своими страшными челюстями-жвалами в эту единственную узкую полоску незащищенного тела - и уж не выпустит свою жертву. От водолюба останется одна пустая шкурка. Перепуганный водолюб поворачивает и ползет на берег: скорей, скорей надо подняться на крылья и лететь искать себе другую яму, тихое лесное убежище!
Но только он приподнял верхние тяжелобронированные крллья, - к нему сзади подбежал кулик-чернш - и тюк носом в самое основание крыльев! Водолюб так и ткнулся грудью в мягкую землю.
Зачем черныш это сделал, он и сам, верно, не знал, - просто так, шевелится что-то в траве, - надо клювом! А клюв-то у кулика слабый, тонкий, - где им рушить крепкую жучью броню; им только слизняков таскать из ила. Черныш ушиб себе нос. Разозлился - хвать жука поперек тела, мотнул головой - и водолюб отлетел далеко в траву.
ОН упал на спину и долго ворочался, помогая себе всеми ногами. Наконец перевернулся, хотел разнять крылья - и не мог: что-то, видно, ему повредил черныш своим глупым ударом. Придется отправляться полдзком разыскивать воду.
Долго полз он, с трудом пробираясь в густой траве. Здесь он не мог прятаться, как прятался у себя в воде, вплавь: нырнет на дно и залезет под какую-нибудь щепку или корягу. А опоасных врагов кругом много: здесь, в первом этаже леса, ползали змеи, бегали ящерицы, ходили в траве тетерева, а дальше - во мху - белые куропатки. И хотя эти лесные куры разыскивали здесь ягоду - землянику, чернику, гоноболь, - но и они не пропустили бы случая попробовать расклевать даже и такого крупного жука. Носы-то у них покрепче куличьих.
Но, к счастью, никто из них не заметил его, а для снующих по земле мышей и живущих здесь мелких птиц - лесных коньков, нежных пеночек-трещоток и весничек, для бойкого подкоренника - он был слишком велик. Птички эти испуганно взлетали при его приближении.
Но зоркий глаз уже следил за ним сверху - из окон второго этажа. Там, в густой чаще молодых льх, осин, берез и елочек, сидела у своего гнезда вороватая сорока. Сквозь отверстия в листве она видела все, что творится внизу.
Она взлетела, лавируя между частых ветвей короткими крылышками, скользнула вниз, ловко выхватила жука из травы и вернулась с ним в чащу. Там она сунула свою добычу птенцам и - непоседа - сейчас же опять куда-то улетела.
Не рассчитала сорока! Ее потенцы были еще слишком малы для такой добычи. Напрасно они клевали жука со всех сторон; их клювы скользили по гладкой его броне, не причиняя ему никаких повреждений. Водолюб работал ногами, полз к выходу, - и сорочата не могли его остановить.
Ноги водолюба вооружены острыми шипами. Ему трудно было пробираться по мягкой подстилке сорочьего гнезда - подстилке из тонких корешков и травинок. И все-таки он добрался до твердого лотка из высохшей глины и по нему быстро вылез в широкий чердак гнезда.
Сорочье гнездо снаружи - это круглая, плотная снизу и рыхлая сверху постройка из сучьев. Оно помещалось на березке. Водолюб взобрался по сучьям на его дырявую крышу. Тут он опять попробовал полететь, - и опять ему не удалось разнять крылья.
Между тем в этом среднем, втиором этажпе леса он был еще беспомощнее, чем внизу, на земле: ведь он совсем не умел лазать вверх и вниз по ветвям и стволам, как какие-нибудь усачи и другие древесные жуки.
Он кое-как перелез с крыши гнезда на толстую ветку и, прижимаясь к ней брюхом, пополз прочь. Но ветка становилась все тоньше к концу, - и он остановился. Вперед некуда было ползти, а падать вниз было очень страшно: ведь там была земля, а не вода.
В среднем этаже леса жило много птиц. Тут помещались гнезда мухоловок, зябликов, горихвосток, дятлов, синиц. Правда, эти птицы не были опасны ему: ни одна из них не употребляла в пищу бронированных водяных жуков. Но кто знаерт, чей хищный взгляд привлечет он, большой черный жук, открыто сидящий на ветке белой березы?
В крыльях, в одних только его крыльях, было единственное спасение. Но спина все еще не отошла после удара, и крылья не действовали.
Вдруг ветка под водолюбом шибко закачалась. Он начал осторожно поворачиваться, чтобы посмотреть, что там позади него. Жук ведь не может просто повернуть гнолову, как птица или как зверь: у жуков нет шеи. Но тут что-то рыхлое мелькнуло перед ним, и рыжий туман мгновенно окутал его. Кто-то рванул его, перевернул два раза через голову и помчал куда-то в рыжем вихре. Жук чувствовал, что несется по воздуху.
Это была белка. Она и не думала нападать на него, даже не заметила его. Просто перебегала по ветке, на которой он сидел, и сама ужасно струсила, почувствовав, как что-то колючее и живое вцепилось ей в хвост, в пушистые волосы.
Минуту назад она осторожно подбиралась к ксорочьему гнезду: нельзя ли стащить одного-другого птенцика, пока хозяйки нет дома? Летом белки частенько устраивают себе мясные обеды. Теперь - насмерть перепуганная она мчалась по лесу, сумасшедшими прыжками перелетала с дерева на дерево, с конца одной ветки на конец другой. Упругие ветки сгибались под ней, потом высоко подбрасывали, - и она, как птица, перелетала по воздуху. В несколько секунд она очутилась в верхнем этаже леса, где постоянно жила и пряталась от опасностей. Тут было ее гнездо - гайно - и , чувствуя, что кто-то все еще держит ее за хвост, она поспешила схорониться в своем домишке. Здесь она повернула хвост набок и так сильно принялась скрести его лапками, что колючее страшилище живо отвалилось от нее, выдрав при этом из хвоста сотню-другую шерстинок. Бросив врага в найне, белка выскочила наружу и, все еще чувствуя сильную боль в хвосте, помчалась дальше по лесу - в самую глубь его.
А вдолдюб живо пришел в себя.
беличье гайно представляло собой плотный шар, снаружи из всучьев, как у сороки, а внутри из мха и мягкой шерстки. шипы на ногах у жука цеплялись за свалившуюся в войлок шерсть, и много усилий пришлось ему потребить, чтобы вылезти из найна и всекарабкаться на его крышу.
Гайно помещалось на высокой ели в верхнем этаже леса. Отсюда, с его крыши, был широкий кругозор, и много любопытного мог бы увидеть водолюб, если бы умел озираться и не был близорук, как все жители водяного подвала.
Сквозь густые ветви ели он мог бы разглядеть тех, кто жил на чердаке под крышей леса. И, наверное, в страхе поспешил бы куда-нибудь спрятаться, потому что жили здесь все больше хищные птицы: здесь были гнезда ястребов и соколов.
Но водолюб ни о чем не думал и хотел только одного: поскорее найти воду. И он опять попробовал разнять крылья.
Оттого ли, что боль в спине от удара черныша теперь прошла, оттого ли, что здоррово потрепала его хвостом белка, - только вдруг спина его как бы развалилась пополам и над ней приподнялись два бронированных корыта дном вверх. Это было все, что требовалось; после этого ему уже ничего не стоило поднять и расправить длинные мягкмие нежные крылышки, сложенные под жесткими верхними. Жук привел их в движение; они часто-часто задрожали; послышалось жужжанье, - все громче и гуще, - он поднялся на задние ноги и так - стоймя - полетел. Верхние жесткие крылья остались неподвижными, как невсущие плоскости самолета; нижние работали, как два мотора.
Водолюб поднялся над крышей леса, - сразу же вдали, за опушкой, даже его близорукие глаза заметили слепящий блеск воды. И он направил в ту сторону свой полет.
Он летел быстро и прямо, как камешек, брошенный сильной рукой. Лес под ним уходил назад и вот уже кончился. Впереди были только отдельные деревья, дорога, телеграфные столлбы и за ними блестела вода - пруд. Еще минута - и он будет опять в воде, избавится от всех напастей. Но, на беду себе, он так громко жужжал крыльями в полете...
Сидевший спиной к нему на телеграфном столбе небольшой длиннохвостый сокол услышал приближающийся звук - и обернулся.
Это был сокол - специалист по ловле мышей и насекомых: рыжая, в черныхы и светлых полосах-крапинах пустельга. Она отлично умела хватать на лету кузнечиков, стрекоз, жуков. Она увидела водолюба, легко снялась и стрелой понеслась в погоню за ним.
Пустельга настигла водолюба, когда он был уже над берегом пруда и стал снижаться.
Он почувствовал только, что кто-то схватил его сзади в пасть, и крылья его перестали работать: моторы выключились, несущие плоскости сами собой сложились.
А пустельга почувствовала невыносимую боль во рту: острые шипы задних ног жука пронзили ей насквозь язык.
Вскрикнул от боли, пустельга выпустила жука из клюва.
Водолюб не успел расправить крлья и камешком полетел вниз.
Упади он на твердую землю, - он разлетелся бы на куски. Но он с разлету угодил в воду и мягко погрузился до половины ее глубины. Заработал ногами и плавно опустился на дно.
Там он сейчас же заполз под кучу гнилых листьев: с него было достаточно приключений, он опять был дома и хотел отдохнуть.
Там, в этом пруду, можете, если захотите, и сейчас его видеть. Ему там очень понравилось, потому что в этом пруду нет страшных жуков плавунцов - его главных врагов под водой - и много вкусных водорослей и подводных трав.
Да и не только в этом - в любом почти пруду, даже просто в яме с водой, можете летом увидеть водолюба. Можете поймать его и держать дома в большой банке с водой и растениями из того пруда, где его взяли. Кормить его можно хлебными крошками, он очень любит булочку. Только ловите его чачком, а то в кровь израните себе пальцы об его острые шипы.
И не забудьте сверху завязать мбнку марлей: улетит!
АНЮТКИНА УТКА
От осенних дождей разлилась вода в запруде.
По вечерам прилетали дикие утки. Мельникова дочка Анютка любила слушать, как они плещутся и возяться в темноте.
Мельник часто уходил на охоту по вечерам.
Анютке было очень скучно сидеть одной в избе.
Она выходила на плотину, звала: "Уть, уть, уть!" - и бросала хлебные крошки в воду.
Только утки не плыли к ней. Они боялись Анютки и улетали с запруды, свистя крыльями.
Это огорчало Анютку.
"Не любят меня птицы, - думала она. - Не верят мне".
Сама Анютка очень любила птиц. Мельник не держал ни кур, ни уток. Анютке хотелось приручить хоть какую-нибудь дикую птицу.
Раз поздним осенним вечером мельник вернулся с охоты. Он поставил ружье в угол и сбросил с плеч мешок.
Анютка кинулась разбирать дичь.
Большой мешок был набит стреляными утками разных пород. Анютка всех их умела различать по величине и блестящим зеркальцам на крыльях.
В мешке были крупные кряковые утки с фиолетово-сиоими зеркальцами. Были маленькие чирки-свистунки с зелеными зеркальцаами и трескунки - с серыми.
Анютка одну за другой вынимала их из мешка, считала и раскладывала на лавке.
- Сколько насчитала? - спросил мельник, принимаясь за похлебку.
- Четырнадцать, - сказала Анютка. - Да там будто еще одна есть!
Анютка запустила руку в мешок и вытащила последнюю утку. Птица неожиданно вырвалась у нее из рук и быстро заковыляла под лавку, волоча разбитое крыло.
- Живая! - вскричала Анютка.
- Давай ее сюда, - велел мельник. - Я ей живо шею сверну.
- Тятенька, отдай утку мне, - попросила Анютка.
- На что она тебе? - удивился мельник.
- А я ее вылечу.
- Да это ж дикая! Она не станет жить у тебя.
Пристала Анютка, отдай да отдай, - и выпросила утку.
Стала кряква жить в запруде. Анютка привязала ее за ногу к кусту. Хочет утка - в воде плавает, захочет - на берег выйдет. А больное крыло Анютка ей чистой тряпочкой перевязала.
Подошла зима.
По ночам воду стало затягивать ледком. Дикие утки больше не прилетали на запруду: улетели на юг.
Анюткина кряква стала тосковать и мерзнуть под кустом.
Анютка взяла ее в избу. Тряпочка, которой Анютка перевязала утке крыло, приросла к кости да так и осталась. И на левом крыле кряквы теперь было не синее с фиолетовым отливом зеркальце, а белая тряпочка. Так Анютка и назвала свою утку: Белое Зеркальце.
Белое Зеркальце больше не дичилась Анютки. Она позволяла девочке гладить ее и брать на руки, шла на зов и брала еду прямо из рук. Анютка очень была довольна. Ей не было теперь скучно, когда отец уходил из дому.
ВЕсной, как только растаял лед на реке, прилетели дикие утки.
Анютка опять привязала Белое Зеркальце на длинную веревку и пустила в запруду. Белое Зеркальце веревку стала щипать клювом, кричала и рвалась улететь с дикими утками.
Анютке стало жалко ее. Но жалко было и расставаться с ней. Однако Анютка рассудила так, "Что ж силком ее держать? Крыло у ней зажило, весна, она хочет детей выводить. А вспомнит меня, так вернется".
И отпустила Белое Зеркальце на все четыре стороны.
А отцу сказала:
- Ты, как будешь уток бить, зорко гляди, не мелькнет ли на крыле белая тряпочкао. Не застрели Белое Зеркальце!
Мельник только руками всплеснул:
- Ну, хозяйка! Сама свое хозяйство разоряет. А я думал: вот съезжу в город, селезня куплю, - Анюткина утка детей нам выведет.
Смутилась Анютка:
- Ты ничего мне про селезня не говорил. Да ведь, может, не поживется Белому Зеркальцу на воле, так она еще назад воротится.
- Дура ты, дура, Анютка! Где ж это видано, чтобы дикая птица назад в неволю ворочалась? Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Попадет теперь твоя утка ястребу в когти - и поминай как звали!
Тепло прибывало быстро. Река разлилась, затопила кусты на берегу. Полилась вода дальше, затопила лес.
Уткам плох-о пришлось в тот год: пора нестись, а земля вся в воде негде гнезда выстроить.
Зато Анютке весело: лодка есть - плыви куда хочешь.
Поплыла Анютка в лес. Увидала в лесу старое дуплистое дерево.
Стукнула веслом по стволу, а из дупла кряковая утка - шасть! - и прямо на воду у самой лодки. Повернулась боком. Анютка гдядит - и глазам не верит: на крыле белая тряпочка! Хоть грязная стала, а все заметна.
- Уть, утоь! - кричит Анютка. - Белое Зеркальце!
А утка - от нее. Плещется в воде, словно подшибленная.
Анютка - за ней на лодке. Гналась, гналась - уж из лесу выбралась. Тут Белое Зеркальце поднялась на крылья жива-здоровешенька - и назад в лес.
"Хитришь ты! - думает Анютка. - Да меня не проведешь: ведь это ты от гнезда меня отводишь!"
Вернулась назад, разыскала старое дерево.
Заглянула в дупло, - а там, на донышке, двенадцать продолговатых яиц зеленоватого цвета.
"ОИшь, хитрая! - думает Анютка. - Ведь вот где догадалась гнездо устроить, чтобы водой не достало!"
Вернулась Анютка домой, отцу рассказала, что Белое Зеркальце в лесу видела, а про дупло - молчок. Побоялась, как бы мельник гнезда не разорил.
Скоро вода спала.
Анютка приметила, что Белое Зеркальце в полдень летает на реку кормиться. Тепло в этот час, и яйца в гнезде не стынут.
Чтобы не пугать даром птицу в гнезде, Анютка забегала прежде на реку. Знала уж, где в кмышах любила кормиться Белое Зеркальце. Уверится, что здесь утка, и бежит в лес глядеть, - не вывелись ли в дупле утята?
раз Анютка только высмотрела на воде Белое Зеркальце, - вдруг мчится по воздуху большой серый ястреб - и прямо на утку.
Вскрикнула Анютка, да уже поздно: ястреб впился когтями в спину Белому Зеркальцу.
"Пропала моя уточка!" - думает Анютка.
А Белое Зеркальце нырк под воду - и ястреба за собой потащила.
Ястреб окунулся с головой. Видит - дело плохо: не совладать ему под водой с уткой. Разжал когти и улетел.
Анютка так и ханула:
- Ну, умница! Что за умница! Из ястребиных когтей вырвалась!
Еще прошло несколько дней.
Прибежала Анютка на реку, - нет Белого Зеркальца!
Спряталась в кусты, набралась терпенья - ждет.
Наконец летит утка из лесу;. в лапах у нее желтенький комок.
Спустилась на воду.
Глядит Анютка: рядом с Белым Зеркальцем пушистый желтенький утенок плавает.
"Вывелись утятки! - обрадовалась Анютка. - Теперь Белое Зеркальце всех из дупла на речку перетаскает".
Так и есть: утка поднялась и полетела в лес за другим птенцом.
Анютка овсе сидит под кустом, - ждет, что дальше будет.
Вылетела из лесу ворона. Летит, по сторонам поглядывает, - где бы чего на обед промыслить?
Заметила у берега утенка - стрелой к нему. Раз, раз! - клювом по голове, убила, разорвала на куски и съела.
Анютка остолбенела - и кникнуть не догадается. Ворона опять в лес - и спряталась на дереве.
А Белое Зеркальце летит уже со вторым утенком.
Спустила его на реку, ищет первого, крячет - зовет. Нет нигде!
Плавала, плавала, все камыши обшарила, - нашла только пух. Поднялась на крылья и помчалась в лес.
"Ах, глупая! - думает Анютка. - Опять ведь ворона прилетит, твоего унет\нка разорвет".
Не успела подумать, глядит: утка круг дала, подлеж\тела из-за кустов назад к реке, шмыгнула в камыш - и спряталась там.
Через минуту летит ворона из лесу - и прямо к утенку.
Тюк носом! - и давай рвать.
тут Белое Зеркальце выскочила из камыша, коршуном налетела на волрону, схватила за горло и тащит под воду.
Закружились, заплескали птицы крыльями по воде - только брызги летят во все стороны!
Один раз лежу в траве на солнышке, - загораю.
Вдруг - бац! - у меня перед носом села муха. На лист сирени. Да не простая муха - серая комнатная, а замечательно какая красивая. Майка на ней зеленая, трусы синие, все яркое, белстящее, в обтяжку, как облитое. Бывают такие блестящие мухи.
Села и сидит. Тоже, видно, загорать прилетела. И, видно, ей скучно: лениво так брюшко себе почесала задней ножкой и зевнула во всю пасть.
Хотя, может быть, это мне только так показалосоь, что пасть. Спорить не буду. По правде, я даже не знаю, есть ли у мухи пасть. надо будет как-нибудь через увеличительное стекло посмотреть. Хобот-то у муж есть: это простыми глазами видно. А раз есть хобот, - значит, должна быть и пасть: иначе куда же ей хоботом еду класть? Я слона видел. Он хоботом взял у мальчика булку и отправил ее себе в пасть. У него здоровая пасть. Наверное, и у мухи не хуже.
Ну, одним словом, вижу: мухе скучно сидеть одной на листе и загорать. И она очень обрадовалась, когда вдруг кто-то стал снгизу подниматься на лист.
Показалась зеленая гладкая голова с длинным кривым рогом и двумя ярко-красными глазами под ним. Потом толстая шея...
Муха было подскочила к ней, - а шея все вытягивается, вытягивается из-под листа - тиолстая, жирная, вся в перетяжках. Голова все выше, выше... и уставилась на муху своими красными глазами.
Муха - брык! - со всех ног и отскочила на дальний край листа. Я так и прыснул со смеху. Кричу ей:
- Струсила, струсила! - хотя, правда, рогатое чудовище и мне показалось довольно страшным.
Музе, конечно, стыдно. Она сделала вид, будто и не думала удирать, а так, отскочила только, чтобы удобнее было драться. Она поплевала себе в ладошки и стала засучивать рукава: "А ну, выходи на кулачки!"
Видели, как это мухи делают? Подожмут передние ножки и ножкой об ножку сучат, - точь-в-точь рукава закатывают. Хотя раз майки и трусы у них - все это их собственное тело, то никаких рукавов у них и нет. А замечательно похоже это у них выходит!
Чудовище не двигалось.
Это придало мухе нахальства. Она опустила руки и на четвереньках бочком, бочком начала наступать на чудовище. Я подумал: "Вот это так здорово! Сейчас поднимается на самые задние ноги и разыграет дурачка на четыре кулачка! Вот это так бокс!"
Тут чудовище тихонько шевельнулось и направило свой кривог рог прямо ей в грудь.
Муха - стоп! Но не бежит. Размахнулась сразу двумя средними ножками и давай себя гладить по бедрам, по трусам, приноравливается, значит, с какой стороны удобнее наподдать.
Я понимаю, я все понимаю! Мальчишки у нас тоже так делают перед ракой. И вдруг - вот уж этого я сам не ожидал! - рядом с рогатой головой поднимается из-под листа вторая голова - тупорылая, такая же зеленая, только безрогая.
Муха как подскочит - жжж! - замахала крыльями - и драла по воздуху. Еще бы: сразу с двумя такими чудовищами биться! Всякий струсит.
Но вот тут-то самое смешное, вторая голова стала на ножки, за ней выпялилось, поднялось на лист все тело чудовища - и оказалось, что чудовище-то одно, а первая его голова, которая с рогом, свосем и не голова, а наоборот - хвост! Оказалось, это гусеница такая толстая сиреневый бражник, что ли, называется. И на хвосте у нее не глаза, а просто такие точечки ркасные.
Значит, муха воевать с хвостом собиралась. Вот дуреха-то!
Я гусеницу сковырнул себе в кепку и побежал скорей бабушке показать и рассказать про муху.
Бабушка стояла посреди избы и выгоняла мух в открытое окно. Машет полотенцем и кричит:
- Кыш, мухи! Кыш, кыш отсюда!
Я ей все рассказал, все объяснил, как было, даже сам показал, как муха рукава засучивала и по трусам себя гладила. А бабушка ну хохотать надо мной!
Вот уж не понимаю, что тут такого сомешного!
Прямо до слез дохохоталась и говорит:
- Ох, и мастер ты у меня из мухи слона делать! Муха и раться-то не собиралась на кулачки, просто она чистилась. И совсем она не такая глупая; она лучше тебя, верно, знала, что это за чудовище лезет, где у него хвост, а где голова. Все то ты из себя выдумал, потому что по себе судишь. Подумай только, разве моухи дерутся на кулачки? У них и кулаков-то нет.
Вот подите поговорите с ней! Ну что она понимает в драке?
Я не стал с ней спорить, - пусть думает, что хочет. Я только сказал:
- Бабушка, а ты зачем кричишь: "ОКыш, омухи, кыш, кыш! из комнаты!"? Думаешь, они слова твои понимают?
Ну, бабушка мне ничего не ответила. А все-таки потом уж больше не кричала на мух: "Кыш, мухи, кыш!"
ВОДОЛЮБ В ЛЕСУ
Где-то за лесом всходило солнце, но в чаще все еще были сумерки.
Первой осветилась, заиграла яркими листьями зеленая крыша, потом солнечные лучи заглянули в тысячи окошек верхнего этажа леса. Спустились ниже и прогнали ночную тень с густой стены подроста и кустов. Осветили землю, изрытую корнями, заросшую травой и мхом. Наконец упали в подвал глубокую яму у подножия деревьев, пронизали воду. Солнце встало над лесом и заиграло на дне ямы мириадами разноцветных ыискр и змеек.
Тогда из-под кучи гнилых листьев на дне выполз большой плоский жук водолюб. Солнечные зайчики заплясали на его гладкой черной с оливковым отливом броне.
Водолюб приподнялся на длинных задних ногах и, болтая ими вразнобой, стал медленно-медленно подниматься к поверхности воды. Теперь осветилась и грудь его, вся густо покрытая шелковым пушком, с острым шипом посередине.
Разбуженные солнцем поднимались кругом, приниммались каждый за свое дело многочисленные жители лесного подвала. Медлительные улитки осторожно открывали дверцы своих витых домиков, высовывали мягкие головы с рожками, осторожно оглядевшись, вытягивали наружу все тело, потихоньку ползли по стеблям, сжимая и разжимая свте брюхо-пятку. По разным направлениям сновали, вихляясь всем телом, хищные жучьи личинки: разыскивали себе дичь по силам. Бойкие гладыши, похожие на крепкотелых таракашек с двумя длинными ногами-веслами по бокам, молнией проносились на спине то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Проплыл страшный водяной скорпион, с широко раскинутыми клешнями, готовыми схватить, сжать, разорвать все, что попадется живого.
Водолюб ни на кого не обращал внимания. Он чересчур силен и велик для всей этой щищной мелочи, тело его надежно защищено от жал и клешней толстой броней. А сам он - покрадистый, мирный жук; он кормится себе подводной травкой и никого не трогает. Просто он слишком долго оставался под водой; ему надо подняться на поверхность, чтобы запастись воздухом.
Поднявшись до верха, он не выплыл наружу, - только выысунул из воды свои недлинные коленчатые усики с желобками.
Набрав в желобки воздуху, он опустил усики и вытер их о густой пушок на брюшке. Потом опять набрал воздуху, опять и опять вытер усики о брюшко, о грудь. И вот его стало не узнать: уж не рыжий пушок покрывал весь низ его тела, а блестящая, сверкающая серебром на солнце кольчуга из много множества крошечных воздушных пузырьков. Теперь он мог снова надолго погрузиться на дно. Но ему расходелось в воду. Утро было такое светлое, воздух такой легкий. И он был сыт.
Он вылез на плавучий лист и лег на нем - погреться на солнышке.
Мимо него по спокойной воде, как танцоры по блестящему паркету, скользили быстрые водомерки: узкое тельце палочкой, четыре тонких паучьих ноги крест-накрест, а две коротенькие - прижаты к груди. Водомерки могут только бегать по поверхности воды: ни нырять не могут, ни по земле ходить.
Другое дело - капельные жучки - кружалки, живые и блестящие, как ртуть. Вот один выскочил из-под воды и завертелся, закружился на ней. Вот их уже два, уже много, - и все вместе кружат, и кружат, и кружат неугомонные. Такую волну подняли, что даже большой лист, на котором принимал солнечную ванну водолюб, слегка азкачался. Но чья-то легкая тень мелькнула над водой - и нет их, кружалов: все исчезли под воду.
А водолдб все лежит на своем листе и не замечает, что лист его давно прибило к берегу. Но вот голод дает себя знать. Пора под воду приниматься за еду. Жук поднимается на ножки, неловко переступая ими, подвигается к воде, к самому краю листа... но тут что-то темное проносится мимо него по воздуху - и ллюх в воду! Брызги летят во все стороны.
Водолюб видит, как, дружно и сильно гребя обеими задними ногами, быстро уходит под воду с неба упавший черный с оранжевой каймой по краям тела крупный плоский жук. Щищный жук - плавунец. Хоть он и поменьше водолюба, но все кончено: мирному водолюбу уже не жить спокойно в этой тихой лесной обители. От плавунца не спасет его и толстая броня. Плавунец знает, как его взять. Есть в броне на шее водолюба щель. Плавунец вопьется своими страшными челюстями-жвалами в эту единственную узкую полоску незащищенного тела - и уж не выпустит свою жертву. От водолюба останется одна пустая шкурка. Перепуганный водолюб поворачивает и ползет на берег: скорей, скорей надо подняться на крылья и лететь искать себе другую яму, тихое лесное убежище!
Но только он приподнял верхние тяжелобронированные крллья, - к нему сзади подбежал кулик-чернш - и тюк носом в самое основание крыльев! Водолюб так и ткнулся грудью в мягкую землю.
Зачем черныш это сделал, он и сам, верно, не знал, - просто так, шевелится что-то в траве, - надо клювом! А клюв-то у кулика слабый, тонкий, - где им рушить крепкую жучью броню; им только слизняков таскать из ила. Черныш ушиб себе нос. Разозлился - хвать жука поперек тела, мотнул головой - и водолюб отлетел далеко в траву.
ОН упал на спину и долго ворочался, помогая себе всеми ногами. Наконец перевернулся, хотел разнять крылья - и не мог: что-то, видно, ему повредил черныш своим глупым ударом. Придется отправляться полдзком разыскивать воду.
Долго полз он, с трудом пробираясь в густой траве. Здесь он не мог прятаться, как прятался у себя в воде, вплавь: нырнет на дно и залезет под какую-нибудь щепку или корягу. А опоасных врагов кругом много: здесь, в первом этаже леса, ползали змеи, бегали ящерицы, ходили в траве тетерева, а дальше - во мху - белые куропатки. И хотя эти лесные куры разыскивали здесь ягоду - землянику, чернику, гоноболь, - но и они не пропустили бы случая попробовать расклевать даже и такого крупного жука. Носы-то у них покрепче куличьих.
Но, к счастью, никто из них не заметил его, а для снующих по земле мышей и живущих здесь мелких птиц - лесных коньков, нежных пеночек-трещоток и весничек, для бойкого подкоренника - он был слишком велик. Птички эти испуганно взлетали при его приближении.
Но зоркий глаз уже следил за ним сверху - из окон второго этажа. Там, в густой чаще молодых льх, осин, берез и елочек, сидела у своего гнезда вороватая сорока. Сквозь отверстия в листве она видела все, что творится внизу.
Она взлетела, лавируя между частых ветвей короткими крылышками, скользнула вниз, ловко выхватила жука из травы и вернулась с ним в чащу. Там она сунула свою добычу птенцам и - непоседа - сейчас же опять куда-то улетела.
Не рассчитала сорока! Ее потенцы были еще слишком малы для такой добычи. Напрасно они клевали жука со всех сторон; их клювы скользили по гладкой его броне, не причиняя ему никаких повреждений. Водолюб работал ногами, полз к выходу, - и сорочата не могли его остановить.
Ноги водолюба вооружены острыми шипами. Ему трудно было пробираться по мягкой подстилке сорочьего гнезда - подстилке из тонких корешков и травинок. И все-таки он добрался до твердого лотка из высохшей глины и по нему быстро вылез в широкий чердак гнезда.
Сорочье гнездо снаружи - это круглая, плотная снизу и рыхлая сверху постройка из сучьев. Оно помещалось на березке. Водолюб взобрался по сучьям на его дырявую крышу. Тут он опять попробовал полететь, - и опять ему не удалось разнять крылья.
Между тем в этом среднем, втиором этажпе леса он был еще беспомощнее, чем внизу, на земле: ведь он совсем не умел лазать вверх и вниз по ветвям и стволам, как какие-нибудь усачи и другие древесные жуки.
Он кое-как перелез с крыши гнезда на толстую ветку и, прижимаясь к ней брюхом, пополз прочь. Но ветка становилась все тоньше к концу, - и он остановился. Вперед некуда было ползти, а падать вниз было очень страшно: ведь там была земля, а не вода.
В среднем этаже леса жило много птиц. Тут помещались гнезда мухоловок, зябликов, горихвосток, дятлов, синиц. Правда, эти птицы не были опасны ему: ни одна из них не употребляла в пищу бронированных водяных жуков. Но кто знаерт, чей хищный взгляд привлечет он, большой черный жук, открыто сидящий на ветке белой березы?
В крыльях, в одних только его крыльях, было единственное спасение. Но спина все еще не отошла после удара, и крылья не действовали.
Вдруг ветка под водолюбом шибко закачалась. Он начал осторожно поворачиваться, чтобы посмотреть, что там позади него. Жук ведь не может просто повернуть гнолову, как птица или как зверь: у жуков нет шеи. Но тут что-то рыхлое мелькнуло перед ним, и рыжий туман мгновенно окутал его. Кто-то рванул его, перевернул два раза через голову и помчал куда-то в рыжем вихре. Жук чувствовал, что несется по воздуху.
Это была белка. Она и не думала нападать на него, даже не заметила его. Просто перебегала по ветке, на которой он сидел, и сама ужасно струсила, почувствовав, как что-то колючее и живое вцепилось ей в хвост, в пушистые волосы.
Минуту назад она осторожно подбиралась к ксорочьему гнезду: нельзя ли стащить одного-другого птенцика, пока хозяйки нет дома? Летом белки частенько устраивают себе мясные обеды. Теперь - насмерть перепуганная она мчалась по лесу, сумасшедшими прыжками перелетала с дерева на дерево, с конца одной ветки на конец другой. Упругие ветки сгибались под ней, потом высоко подбрасывали, - и она, как птица, перелетала по воздуху. В несколько секунд она очутилась в верхнем этаже леса, где постоянно жила и пряталась от опасностей. Тут было ее гнездо - гайно - и , чувствуя, что кто-то все еще держит ее за хвост, она поспешила схорониться в своем домишке. Здесь она повернула хвост набок и так сильно принялась скрести его лапками, что колючее страшилище живо отвалилось от нее, выдрав при этом из хвоста сотню-другую шерстинок. Бросив врага в найне, белка выскочила наружу и, все еще чувствуя сильную боль в хвосте, помчалась дальше по лесу - в самую глубь его.
А вдолдюб живо пришел в себя.
беличье гайно представляло собой плотный шар, снаружи из всучьев, как у сороки, а внутри из мха и мягкой шерстки. шипы на ногах у жука цеплялись за свалившуюся в войлок шерсть, и много усилий пришлось ему потребить, чтобы вылезти из найна и всекарабкаться на его крышу.
Гайно помещалось на высокой ели в верхнем этаже леса. Отсюда, с его крыши, был широкий кругозор, и много любопытного мог бы увидеть водолюб, если бы умел озираться и не был близорук, как все жители водяного подвала.
Сквозь густые ветви ели он мог бы разглядеть тех, кто жил на чердаке под крышей леса. И, наверное, в страхе поспешил бы куда-нибудь спрятаться, потому что жили здесь все больше хищные птицы: здесь были гнезда ястребов и соколов.
Но водолюб ни о чем не думал и хотел только одного: поскорее найти воду. И он опять попробовал разнять крылья.
Оттого ли, что боль в спине от удара черныша теперь прошла, оттого ли, что здоррово потрепала его хвостом белка, - только вдруг спина его как бы развалилась пополам и над ней приподнялись два бронированных корыта дном вверх. Это было все, что требовалось; после этого ему уже ничего не стоило поднять и расправить длинные мягкмие нежные крылышки, сложенные под жесткими верхними. Жук привел их в движение; они часто-часто задрожали; послышалось жужжанье, - все громче и гуще, - он поднялся на задние ноги и так - стоймя - полетел. Верхние жесткие крылья остались неподвижными, как невсущие плоскости самолета; нижние работали, как два мотора.
Водолюб поднялся над крышей леса, - сразу же вдали, за опушкой, даже его близорукие глаза заметили слепящий блеск воды. И он направил в ту сторону свой полет.
Он летел быстро и прямо, как камешек, брошенный сильной рукой. Лес под ним уходил назад и вот уже кончился. Впереди были только отдельные деревья, дорога, телеграфные столлбы и за ними блестела вода - пруд. Еще минута - и он будет опять в воде, избавится от всех напастей. Но, на беду себе, он так громко жужжал крыльями в полете...
Сидевший спиной к нему на телеграфном столбе небольшой длиннохвостый сокол услышал приближающийся звук - и обернулся.
Это был сокол - специалист по ловле мышей и насекомых: рыжая, в черныхы и светлых полосах-крапинах пустельга. Она отлично умела хватать на лету кузнечиков, стрекоз, жуков. Она увидела водолюба, легко снялась и стрелой понеслась в погоню за ним.
Пустельга настигла водолюба, когда он был уже над берегом пруда и стал снижаться.
Он почувствовал только, что кто-то схватил его сзади в пасть, и крылья его перестали работать: моторы выключились, несущие плоскости сами собой сложились.
А пустельга почувствовала невыносимую боль во рту: острые шипы задних ног жука пронзили ей насквозь язык.
Вскрикнул от боли, пустельга выпустила жука из клюва.
Водолюб не успел расправить крлья и камешком полетел вниз.
Упади он на твердую землю, - он разлетелся бы на куски. Но он с разлету угодил в воду и мягко погрузился до половины ее глубины. Заработал ногами и плавно опустился на дно.
Там он сейчас же заполз под кучу гнилых листьев: с него было достаточно приключений, он опять был дома и хотел отдохнуть.
Там, в этом пруду, можете, если захотите, и сейчас его видеть. Ему там очень понравилось, потому что в этом пруду нет страшных жуков плавунцов - его главных врагов под водой - и много вкусных водорослей и подводных трав.
Да и не только в этом - в любом почти пруду, даже просто в яме с водой, можете летом увидеть водолюба. Можете поймать его и держать дома в большой банке с водой и растениями из того пруда, где его взяли. Кормить его можно хлебными крошками, он очень любит булочку. Только ловите его чачком, а то в кровь израните себе пальцы об его острые шипы.
И не забудьте сверху завязать мбнку марлей: улетит!
АНЮТКИНА УТКА
От осенних дождей разлилась вода в запруде.
По вечерам прилетали дикие утки. Мельникова дочка Анютка любила слушать, как они плещутся и возяться в темноте.
Мельник часто уходил на охоту по вечерам.
Анютке было очень скучно сидеть одной в избе.
Она выходила на плотину, звала: "Уть, уть, уть!" - и бросала хлебные крошки в воду.
Только утки не плыли к ней. Они боялись Анютки и улетали с запруды, свистя крыльями.
Это огорчало Анютку.
"Не любят меня птицы, - думала она. - Не верят мне".
Сама Анютка очень любила птиц. Мельник не держал ни кур, ни уток. Анютке хотелось приручить хоть какую-нибудь дикую птицу.
Раз поздним осенним вечером мельник вернулся с охоты. Он поставил ружье в угол и сбросил с плеч мешок.
Анютка кинулась разбирать дичь.
Большой мешок был набит стреляными утками разных пород. Анютка всех их умела различать по величине и блестящим зеркальцам на крыльях.
В мешке были крупные кряковые утки с фиолетово-сиоими зеркальцами. Были маленькие чирки-свистунки с зелеными зеркальцаами и трескунки - с серыми.
Анютка одну за другой вынимала их из мешка, считала и раскладывала на лавке.
- Сколько насчитала? - спросил мельник, принимаясь за похлебку.
- Четырнадцать, - сказала Анютка. - Да там будто еще одна есть!
Анютка запустила руку в мешок и вытащила последнюю утку. Птица неожиданно вырвалась у нее из рук и быстро заковыляла под лавку, волоча разбитое крыло.
- Живая! - вскричала Анютка.
- Давай ее сюда, - велел мельник. - Я ей живо шею сверну.
- Тятенька, отдай утку мне, - попросила Анютка.
- На что она тебе? - удивился мельник.
- А я ее вылечу.
- Да это ж дикая! Она не станет жить у тебя.
Пристала Анютка, отдай да отдай, - и выпросила утку.
Стала кряква жить в запруде. Анютка привязала ее за ногу к кусту. Хочет утка - в воде плавает, захочет - на берег выйдет. А больное крыло Анютка ей чистой тряпочкой перевязала.
Подошла зима.
По ночам воду стало затягивать ледком. Дикие утки больше не прилетали на запруду: улетели на юг.
Анюткина кряква стала тосковать и мерзнуть под кустом.
Анютка взяла ее в избу. Тряпочка, которой Анютка перевязала утке крыло, приросла к кости да так и осталась. И на левом крыле кряквы теперь было не синее с фиолетовым отливом зеркальце, а белая тряпочка. Так Анютка и назвала свою утку: Белое Зеркальце.
Белое Зеркальце больше не дичилась Анютки. Она позволяла девочке гладить ее и брать на руки, шла на зов и брала еду прямо из рук. Анютка очень была довольна. Ей не было теперь скучно, когда отец уходил из дому.
ВЕсной, как только растаял лед на реке, прилетели дикие утки.
Анютка опять привязала Белое Зеркальце на длинную веревку и пустила в запруду. Белое Зеркальце веревку стала щипать клювом, кричала и рвалась улететь с дикими утками.
Анютке стало жалко ее. Но жалко было и расставаться с ней. Однако Анютка рассудила так, "Что ж силком ее держать? Крыло у ней зажило, весна, она хочет детей выводить. А вспомнит меня, так вернется".
И отпустила Белое Зеркальце на все четыре стороны.
А отцу сказала:
- Ты, как будешь уток бить, зорко гляди, не мелькнет ли на крыле белая тряпочкао. Не застрели Белое Зеркальце!
Мельник только руками всплеснул:
- Ну, хозяйка! Сама свое хозяйство разоряет. А я думал: вот съезжу в город, селезня куплю, - Анюткина утка детей нам выведет.
Смутилась Анютка:
- Ты ничего мне про селезня не говорил. Да ведь, может, не поживется Белому Зеркальцу на воле, так она еще назад воротится.
- Дура ты, дура, Анютка! Где ж это видано, чтобы дикая птица назад в неволю ворочалась? Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Попадет теперь твоя утка ястребу в когти - и поминай как звали!
Тепло прибывало быстро. Река разлилась, затопила кусты на берегу. Полилась вода дальше, затопила лес.
Уткам плох-о пришлось в тот год: пора нестись, а земля вся в воде негде гнезда выстроить.
Зато Анютке весело: лодка есть - плыви куда хочешь.
Поплыла Анютка в лес. Увидала в лесу старое дуплистое дерево.
Стукнула веслом по стволу, а из дупла кряковая утка - шасть! - и прямо на воду у самой лодки. Повернулась боком. Анютка гдядит - и глазам не верит: на крыле белая тряпочка! Хоть грязная стала, а все заметна.
- Уть, утоь! - кричит Анютка. - Белое Зеркальце!
А утка - от нее. Плещется в воде, словно подшибленная.
Анютка - за ней на лодке. Гналась, гналась - уж из лесу выбралась. Тут Белое Зеркальце поднялась на крылья жива-здоровешенька - и назад в лес.
"Хитришь ты! - думает Анютка. - Да меня не проведешь: ведь это ты от гнезда меня отводишь!"
Вернулась назад, разыскала старое дерево.
Заглянула в дупло, - а там, на донышке, двенадцать продолговатых яиц зеленоватого цвета.
"ОИшь, хитрая! - думает Анютка. - Ведь вот где догадалась гнездо устроить, чтобы водой не достало!"
Вернулась Анютка домой, отцу рассказала, что Белое Зеркальце в лесу видела, а про дупло - молчок. Побоялась, как бы мельник гнезда не разорил.
Скоро вода спала.
Анютка приметила, что Белое Зеркальце в полдень летает на реку кормиться. Тепло в этот час, и яйца в гнезде не стынут.
Чтобы не пугать даром птицу в гнезде, Анютка забегала прежде на реку. Знала уж, где в кмышах любила кормиться Белое Зеркальце. Уверится, что здесь утка, и бежит в лес глядеть, - не вывелись ли в дупле утята?
раз Анютка только высмотрела на воде Белое Зеркальце, - вдруг мчится по воздуху большой серый ястреб - и прямо на утку.
Вскрикнула Анютка, да уже поздно: ястреб впился когтями в спину Белому Зеркальцу.
"Пропала моя уточка!" - думает Анютка.
А Белое Зеркальце нырк под воду - и ястреба за собой потащила.
Ястреб окунулся с головой. Видит - дело плохо: не совладать ему под водой с уткой. Разжал когти и улетел.
Анютка так и ханула:
- Ну, умница! Что за умница! Из ястребиных когтей вырвалась!
Еще прошло несколько дней.
Прибежала Анютка на реку, - нет Белого Зеркальца!
Спряталась в кусты, набралась терпенья - ждет.
Наконец летит утка из лесу;. в лапах у нее желтенький комок.
Спустилась на воду.
Глядит Анютка: рядом с Белым Зеркальцем пушистый желтенький утенок плавает.
"Вывелись утятки! - обрадовалась Анютка. - Теперь Белое Зеркальце всех из дупла на речку перетаскает".
Так и есть: утка поднялась и полетела в лес за другим птенцом.
Анютка овсе сидит под кустом, - ждет, что дальше будет.
Вылетела из лесу ворона. Летит, по сторонам поглядывает, - где бы чего на обед промыслить?
Заметила у берега утенка - стрелой к нему. Раз, раз! - клювом по голове, убила, разорвала на куски и съела.
Анютка остолбенела - и кникнуть не догадается. Ворона опять в лес - и спряталась на дереве.
А Белое Зеркальце летит уже со вторым утенком.
Спустила его на реку, ищет первого, крячет - зовет. Нет нигде!
Плавала, плавала, все камыши обшарила, - нашла только пух. Поднялась на крылья и помчалась в лес.
"Ах, глупая! - думает Анютка. - Опять ведь ворона прилетит, твоего унет\нка разорвет".
Не успела подумать, глядит: утка круг дала, подлеж\тела из-за кустов назад к реке, шмыгнула в камыш - и спряталась там.
Через минуту летит ворона из лесу - и прямо к утенку.
Тюк носом! - и давай рвать.
тут Белое Зеркальце выскочила из камыша, коршуном налетела на волрону, схватила за горло и тащит под воду.
Закружились, заплескали птицы крыльями по воде - только брызги летят во все стороны!