Биленкин Дмитрий Александрович. Марсианский прибой (сборник)

   Сбоев — человек выдержанный. Но кровь вольных казацких предков тоже кое-что значит. В эту минуту мне показалось, что он был готов запустить стулом в одно из полушарий «мозга».
   Спустя секунду недоразумение, конечно, рассеялось. Штурман вспомнил, что наш «мозг» может объяснять свои поступки, и потребовал ответа. "Спереди по курсу опасные магнитные бури, иду в обход", — заявил «мозг».
   Тогда штурман сел за пульт и стал что-то считать на табуляторе. Спустя некоторое время он бросил это занятие, вздохнув, пододвинул к себе стопку пластиковой бумаги и стал… писать… Да, да! Он не диктовал, а именно писал. Ручкой. Как обычно писали лет сто назад и как теперь уже почти никогда не пишут. Сердито черкал, комкая написанное.
   Клочок бумаги слетел к моим ногам. Я поднял. Это были… стихи. О шепоте листьев, о соловьях…
   За все дежурство Сбоев всего раз взглянул на экран. Поморщился и сказал:
   — У нас на Дону девчата до сих пор зовут любимых: "Красное мое солнышко".
   И неожиданно добавил: "Стареем…"
   Это пока единственное происшествие, но оно меня обеспокоило, Дело в том, что Алунитов кое в чем прав. Космос предъявляет к человеку новые требования, в основном чисто психологического порядка. Вот "солнечная болезнь"… Случай со Сбоевым — ее рук дело. Если отбросить мудреные термины, то вот что на сей счет говорит наука. Человек привык к земному Солнцу, к его ласковому теплу и к его экваториальному жару. Свет Солнца неотъемлемая часть нашей жизни. Но возле самого Солнца свет совсем другое! Все разно что погладить ребенка в миллион раз сильнее, чем нужно… Так и здесь, свет приобретает яростную, ни с чем не сравнимую мощь. И, что самое главное, он как-то действует на нервы сквозь все фильтры. Так, вероятно, действуют обнаженные провода высокого напряжения, пока к ним не привыкнешь. Даже если они находятся за стеклянным экраном, все равно трудно быть спокойным. Никто еще не знает, как передается на нас, детей тенистой Земли, влияние солнечного света. Но оно передается, это факт. Пока все в порядке, но как отзовутся нервы моих спутников на опасность? Не сдадут ли?
   Вот почему мне пришлось крупно поговорить со Сбоевым. Кажется, он взял себя в руки.
   И все же "солнечная болезнь" может доставить нам…

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ, ТОЖЕ НЕОТПРАВЛЕННОЕ

   Меня, Вика, прервало чрезвычайное обстоятельство: «мозг» на минуту потерял курс. За направлением он следит по звездам и по силовым линиям поля тяготения Солнца. Внезапно на Солнце произошел взрыв. Все закружилось в фиолетовой мгле. Видимо, исказилось и поле тяготения. «Мозг» — умница: он продолжал вести корабль, никак не пытаясь исправить траекторию. А потом ориентировка восстановилась. И все же это тревожный сигнал.
   Я собрал экипаж. Предстояло решать судьбу экспедиции. Мы были готовы ко всему. При создании средств защиты учитывался весь опыт космонавтики. Конструкторы обезопасили корабль и от метеоритов, и от нагрева солнечных лучей, и от магнитных бурь, и от скачков силы тяготения. Но потеря ориентировки была кратковременной. Приборы не записали достаточно данных, чтобы инженеры смогли бы разобраться и надежно перестроить систему ориентации. А без этих данных никто уже больше к Солнцу не полетит: слишком опасно лезть в неведомое, потерять ориентировку и свалиться на звезду. И вот ведь в чем трагедия: даже если полетят — раз будет благополучно, два, десять, а на одиннадцатом корабль может погибнуть.
   Вот мы и решали, что нам делать.
   Повернуть — и все опасности позади. Повернуть — и полеты над Солнцем надолго станут недостижимой мечтой. Повернуть — и наука замедлит свое развитие. И еще долго мы не будем знать, как же именно Солнце искривляет пространство.
   А оно искривляет. Возле него близкое становится далеким, и наоборот. Непонятный нам покуда взрыв тайных свойств материи! Тяготение строит здесь мгновенные вакуумные тоннели, они соединяют точки пространства подобно тому, как твое дуновение заставляет сомкнуться листы бумаги, если держать их близко и дуть меж ними. Нет, конечно, не совсем так, даже совсем не так… Но ты представь: не ползти с околосветовой скоростью годами от звезды до звезды, а мощным ударом проломить пространство и сразу выйти на простор — какова перспектива? Этому надо учиться у Солнца, долго, смиренно, дерзко, рискуя всем. Ведь оно умеет перестраивать пространство, умеет, а мы нет. И приходится принимать его условия игры.
   Так что же, повернуть и отказаться от мысли выведать у природы одну из важнейших ее тайн?
   Минуты бегут, мы спорим, каждый надеется, что слова «повернем» или "полетим дальше" скажет не он. И все посматривают на меня: мол, ты капитан, ты и решай.
   — Значит, возвращаемся? — спрашиваю.
   Никто не говорит «да». Простого, короткого «да».
   Никто не сказал: «Повернем». И мы летим дальше.
   И — представь себе! — все повеселели. Даже врач шутит. А Сбоев стал показывать теневой театр. На гранях «мозга» в ярком отсвете солнца скачут, кувыркаются уморительные зайчата.

ПИСЬМО ПЯТОЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, ПОСЛЕДНЕЕ

   Похоже, Вика, это последний наш разговор. Солнце поймало нас. Ракета вдруг очутилась в участке искаженного пространства. Приборы захлебнулись от обилия новых сведений. Ни нам, ни «мозгу» теперь не определить, где же находится масса Солнца: вверху, внизу, слева, справа? Все смешалось, мы летим вслепую. Стоит астроплану снизиться на сотню-другую тысяч километров ниже расчетного потолка — в наших условиях дело десятка минут, — и мощности двигателя не хватит остановить падение.
   Локаторы вышли из строя. Мы включили купол визуального обзора. Какая невероятная картина!
   Пылающая мохнатая сфера, подернутая багровыми пеленами вокруг. Медленно ползущие белые пятна, отороченные волосками синего огня. Пламенный хаос и ад. Как завороженный, я делаю шаг к прозрачной стенке. Что со мной? Тело легче пылинки, в висках стучит кровь. Кажется, что сейчас упадешь в огонь.
   — Гасите!
   Это кричат мне. В глазах людей страх.
   Какая сила у света! Прыгаю к панели управления. Моя прозрачная тень мелькает на потолке. Щелчок — и темнота, в которой робко набирают яркость лампочки.
   Ощущение, как после сильного удара о землю. А ведь мы только смотрели. Смотрели сквозь фильтры на Солнце.
   Хватит! Надо что-то предпринять: в таком состоянии мы не сможем найти выхода. У всех такое же самочувствие, как и у меня, если не хуже.
   — А ну! — кричу и не узнаю собственного голоса. — Приказываю всем: голову вверх! Слышите: вверх! Для нас нет ничего невозможного, слышите! Включаю обзор. Всем смотреть, думать и искать выход!
   И я опять включаю Солнце. Мы заглядываем в его недра. Оно сильно, но мы все же сильней. Это я вижу по лицам. В них ни кровинки, но мы кладем Друг другу руки на плечи, и нам становится легче. Кто сказал, что смотреть в Солнце страшно? Да, страшно, но можно.
   — Достаточно, — говорю. — Есть выход. Дайте программу приборам: пусть ищут закономерности в прыжках силовых линий поля. Она должна быть. Найдем ее и дадим «мозгу» команду.
   Приборы ведут битву без нас. Нет, неправда. Это наш приказ оживил зеленые волны электронных лучей, которые скрещиваются на экранах, как сабли воинов. Кто кого осилит: мы ли природу, она ли нас?
   "Есть упоение в бою и в бездне мрачной на краю…" Поэту и не грезился, конечно, полет к звездам, черкесский резвый конь никак не походил на фотонную ракету. Но я жму твою руку, поэт, так что с хрустом ломается зажатое в твоих пальцах гусиное перо: ты писал о восторге борьбы, ты писал о нас!
   Я верю, что привезу тебе и это письмо.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ, НА ЭТОТ РАЗ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОСЛЕДНЕЕ

   "В начале всего был хаос, — говорят мифы, — из хаоса произошли и земля и небо".
   Была крупица истины в этих наивных мифах. Хаос, огненный хаос, где ни одна сила не дремлет, а все сплетены в клубок борений, — вот изначало материи. Из него произошло все: горы, растения, планеты, мы сами. И мы победили своего праотца.
   Как? Мой рассказ, Вика, будет очень несвязным. Почему, суди сама.
   Со стороны это выглядело так. Капитан (то есть я) стоял и смотрел на Солнце. Мы знали уже, что приборы не могут нам помочь: они не в состоянии разобраться. И внезапно капитан задал «мозгу» курс. Ускорение вдавило нас в кресла. Потом — нечто вроде обморока. Честно. Помню лишь, что я изо всех сил упирался ногами в пол, точно лишь усилий человека не хватало двигателям, чтобы вырвать корабль из объятий Солнца.
   И в огненной пелене вдруг мелькнула чернота. Чернота космического неба, прохладная, спасительная.
   Вот и все. Мало? Но для меня в эти минуты разверзлись вселенные. Такие, что любой рассказ о них будет ложью.
   А внешне… Да, говорят, что внешне так оно и выглядело: очень неэффектно, просто и… необъяснимо. В старину такое пышно именовалось "чудесным избавлением". А что же было не внешне? Пытаюсь вспомнить и не могу. Почему я задал кораблю именно тот, единственно верный курс? Совсем откровенно: не знаю.
   Нас учили верить автоматам и его командиру — "электронному мозгу". Правильно учили. «Мозг» соображает быстрее человека. Но чему было верить тогда? Я поверил своей интуиции, поверил в те тайные возможности человека, к которым в обычной обстановке мы склонны относиться с иронией и сомнением. А поверив, отдал команду. Дальнейшее ты знаешь. В ту минуту я не рассуждал и не колебался, я доверился себе, ибо другого выхода не было, хуже быть не могло.
   Все же и это полуправда. Это я уже придумал потом. Знаешь, что странно? Что инстинкт сработал над Солнцем. Там, где все непривычно, дико и чудовищно. Где нет ничего знакомого. Если инстинкт это мгновенно реализованный опыт бессчетных поколений предков, то при чем здесь он? Не могли же наши предки летать над Солнцем… Кажется, пытаясь найти одно, мы попутно нашли другое. Пытаясь вырвать тайну грозных сил Солнца, мы ощутили на себе веяние сил более мощных, веяние неизвестных сил человеческого разума. Говорю это без рисовки. Вот я сижу в кресле, обыкновенный, не очень талантливый человек, и вспоминаю, как я только что был… кем? Гением? Не то… Я честно не подозревал в себе ничего такого. И теперь я не только не могу повторить эту минуту озарения, но даже понять, откуда что пришло. Пришло и ушло, оставив меня прежним. А почему прежним? Я всегда хочу быть таким, как в тот момент! И каждый, думаю, захочет, ведь это скорей всего в каждом… Но где искать, в безднах какого Солнца ключ к этой вот тайне? Не знаю, не знаю…
   Сбоев сказал об этом проще:
   — Спасибо, капитан, что вы доверились себе и пошли на риск. Люди только тогда и побеждали, когда они верили себе, а не чужому дяде. Потому вера и движет горами.
   Кажется, Сбоев не в силах забыть, как его посрамила машина. Не знал, что он злопамятен.
   Меня хотели качать, я отбился. А потом мы прощались с Солнцем и грозили ему пальцем. Теперь мы знаем многие его каверзы, и второй раз ему труднее будет застигнуть нас врасплох.
   Мы летим домой. Пройдет несколько дней, и причалы Меркурия примут наш корабль. В детстве домом для меня была улица, где я родился, сад, куда меня водили гулять. Домом потом стала вся Земля. Теперь и Меркурий для меня тоже дом. От него рукой подать до Родины. Какие-то сотни миллионов километров знакомого и безопасного пути. Вероятно, наш с тобой. Вика, сын, возвращаясь откуда-нибудь с Магелланового облака и влетая в нашу Галактику, тоже скажет:
   — Ну, вот я и дома!
   Стоит ради этого рисковать, правда, Вика?

Опасность спокойствия

   Разин лежал на спине, ладони под затылком, ноги он положил на ветку тяжелые ботинки чернели в просвете ярко-красных кустов. Классическая поза отдыхающего туриста! Поодаль валялся рюкзак.
   Мешала лишь какая-то неудобная складка скафандра. Но поворачиваться не хотелось. Так приятно было вглядываться в бесконечную даль неба, куда стекали, будто струйками крови, тонкие и прямые, почти без веток деревья.
   В первый день эти деревья его поразили и потрясли. Но через месяц он уже совсем привык, а через три месяца смотрел на пейзаж чужой планеты равнодушно. Такова уж сила привычки! Его напарник — Сережа Зубов прислушивался к тиканью часов.
   — Пошли, — сказал он.
   Разин поворчал, но поднялся. Работа есть работа… Они шли перелесками, лугами, останавливались, брали образцы трав.
   — Нам хорошо, у геологов образцы потяжелей, — почти всякий раз говорил Зубов, бережно укладывая в отделения сумки невесомые травинки.
   В первые дни это было спортом; кто принесет из маршрута больше неизвестных растений. Они упивались классификацией, изощрялись в выдумывании звучных латинских названий. Но вскоре недоело: на десяток находок меньше, на десяток больше — велика доблесть на планете, которую приходилось открывать всю с начала и до конца. В таких условиях легко вообразить себя Гумбольдтом, но ребята самокритично понимали, что действительно их заслуги невелики.
   Дул слабый ветер, ласково, совсем как в Подмосковье, плыли облака, из травы при каждом шаге брызгали насекомые и очень тянуло распахнуть ворот рубашки.
   — Дачные условия, — ворчал Зубов.
   Да, здесь было уютно и спокойно. Всегда.
   Тенистый склон был устлан мокрой после недавнего дождя листвой, ботинки скользили. Вскоре склон сделался круче.
   — Тряхну-ка стариной, — сказал Разин.
   Он оттолкнулся, заскользил по склону в безудержном падении, держа курс на ствол ближайшего дерева. Подлетел к нему, раскрыл объятия и, резко затормозив, опять заскользил вниз от дерева к дереву.
   Их снесло чуть левее от направления маршрута.
   — Гляди, какая лужа! — сказал Зубов.
   — Скорей болото, — поправил Разин.
   Слева за деревьями в котловине лежало озерцо грязи. Она жирно и черно блестела. Кусты на берегу топорщили голые ветки.
   — Может быть, целебная? — предположил Зубов.
   — Обычная топь. Надо будет сказать геологам.
   — Как же, заманишь их этим. У них объекты поинтересней.
   Было очень тихо, ветер сюда не долетал.
   — Озеро Спящей грязи — как, ничего название? — спросил Зубов.
   — Подходит. Интересно, кто обглодал эти кусты?
   — Небось аник. Они стригут чище наших лосей.
   — Надо бы взять образец.
   — Время, дорогой, время. Кроме того это типичное место водопоя. После больших дождей здесь наверняка много воды.
   — Да, ты прав.
   Разин достал фотоаппарат, прицелился. Как всегда с досадой подумал, что снимок не передаст главного: молчаливого спокойствия пейзажа. Чтобы лучше скадрировать, он поднялся немного выше.
   — Ну, пошли, — сказал он, пряча камеру.
   — Сейчас.
   Зубов поднял с земли рюкзак, а заодно и камень (он стоял на каменистой косе возле берега). Повертел в руках голыш и, размахнувшись, с присвистом бросил его в грязь.
   Они не сразу поняли, что произошло. Камень не поднял фонтанчика, не дал кругов, он ушел в глубину, будто проглоченный. И тотчас грязь колыхнулась, поднялась бугром и вдруг стремительно выбросила на берег бесформенный обрубок. Обрубок слепо метнулся влево, вправо, словно нашаривая что-то. К нему не прилипали ни камни, ни даже песчинки. Грязь тем временем выбросила второе щупальце: оно бесшумно рванулось вверх…
   "Псевдоподие-ложноножка!" — похолодев сообразил Разин.
   Отросток коснулся Зубова.
   — Беги!!! — закричал Разин.
   Поздно; скафандр прилип. Бесшумно, распухая наростами, близился новый обрубок. Зубов рванулся: напрасно. Его тянуло в озеро. Каблуки вспахивали глубокие борозды. Грязь вспухла близ того места, где находился ботаник, выходила на берег. С противоположной стороны обнажалось гладкое дно.
   Зубов упал, руками, коленями вцепился в плоскую каменную плиту. Металл шлема скрежетал по камню.
   — А-а-а! — кричал Зубов, теряя силы.
   Крик вывел Разина из столбняка. Машинально он схватился за пояс: пусто. Вот уже месяц, как они «забывали» пистолеты — кому охота тащить в маршруте лишнюю тяжесть? Но все равно, что могли сделать пули этому бесформенному существу (или веществу)?
   Ом скатился вниз, ударил каблуком по отростку. Каблук мгновенно прилип, будто его охватило клеем. Разин упал. Отросток ослабил хватку — теперь Зубов мог хотя бы держаться за камень, в кровь обдирая пальцы, — и выбросил в сторону Разина тупой, безглазый аппендикс. Мерно покачиваясь, лоснящийся, гладкий, он тянулся к шлему. Сзади тяжеловесно близилась основная масса.
   Разин бешено рванулся и освободил ногу. Вскочил, увернулся от змеиного броска другого щупальца. Задыхаясь, побежал что есть силы вверх. Споткнулся о камень. И тут мелькнула надежда.
   Он поспешно хватал камни, набивал ими рюкзак, забыв о криках товарища, об отростках, которые ползли за ним. Наполнив рюкзак, он побежал что есть мочи на другой конец «озера», схватил сразу пригоршню камней и швырнул их в зловещую черную «грязь».
   Опять, как и в первый раз, камни исчезли без плеска. Место удара немедленно вспухло, выстрелило щупальцами. Разин с радостью увидел, как заполняется грязью обнажившееся ранее дно. Он кидал и кидал камни, то и дело отбегая и стараясь не думать, успеет ли он и поможет ли это Зубову. Тот еще кричал, значит, был цел. Напротив Разина «грязь» уже грозно встала валом, отростки при всей их медлительности лихорадочно шарили по берегу, и Разин с ужасом видел, как после их прикосновения бесследно исчезают редкие травинки.
   Он улучил момент и кинул взгляд на другой берег. Там начинался «отлив». На суше остался лишь один отросток, который более не тащил, а лишь держал Сергея. Действовало!
   Он швырнул последний камень и заплакал от бешенства. Здесь берег был гол. Он бросил еще компас, кривой нож, которым выкапывал корни. Теперь оставалось только броситься самому.
   Ну нет: этот последний гибельный козырь он прибережет. Разин схватил ближайший ствол низкорослого дерева. С силой, удесятеренной отчаянием, рванул. Почва под деревом напружинилась, но корни еще держали. Тогда он навалился всем весом, гнул дерево, бил по нему кулаками — и растянулся в обнимку с деревом в опасной близости от щупалец. Но теперь это не имело значения. Он закрутил ствол над головой, как пращу, и метнул. На этот раз «грязь» слабо ухнула. Секунду ствол еще держался снаружи, потом его заглотнуло.
   И тут Зубов вырвался. Опрометью, спотыкаясь, падая, помчался прочь.
   Разин не скоро нагнал его. Они долго шли молча, постепенно сбавляя шаг. Вокруг по-прежнему шелестел ветер, на листьях дрожали капельки росы, по небу лениво плыли облака, но теперь друзей заставлял вздрагивать любой шорох, ибо они не верили больше в спокойствие окружающего.
   Каждый думал о своем. Зубов о том, что же это такое было, но путного ничего придумать не мог и злился. А Разина природа грязи беспокоила мало: стоит ли ломать голову над тем, что несомнению и скоро перестанет быть загадкой. Пытаясь оправдать свою беззаботность, он размышлял над предательством случая, но успокоения не находил. Ибо все объяснение сводилось к тому, что они — первопроходчики — герои, распираемые сложными знаниями современности, забыли простую, сугубо земную, дедовскую, а потому наивную для ник поговорку: "В тихом омуте черти водятся".

Урок относительности

   Расплавленный черный металл в песке. Железная рвань обломков, хаос, гарь. Зеленоватые брызги кристаллических ячеек вокруг. То немногое, что уцелело при ударе и вспышке.
   — Пошли, — сказал Огнев. — Все ясно.
   Напоследок он обернулся. Даже скалы опалены. Тень катастрофы запечатлелась в граните. И где-то посреди хаоса, уже неотделимая от марсианской почвы, крохотная деталька, небрежно сработанная там, на Земле. Пустяк, мелочь. И нет ракеты, нет сотен тонн долгожданного груза.
   Молчаливый спутник Огнева пожал плечами.
   — Главное, что там не было человека.
   "Разумеется, главное! — хотел воскликнуть Огнев. — Но человек там был. Тот, который снебрежничал. Там, на Земле. Человек, лишенный теперь доверия".
   Но вслух он этого не сказал. К чему?
   Они шли по склону, и пейзаж казался им безотрадным, как никогда. Тусклый песок, тусклый свет маленького солнца, синюшные вздутия эретриума на камнях. Цвет марсианских растений словно предостерегал о яде, который их пропитывал.
   Ветер уныло свистел, и он тоже был ядовит. Можно было сколько угодно трубить о победе над Марсом, о покорении планеты — пустые слова. Люди были вынуждены окружать себя земным воздухом, есть земную пищу, бояться булавочного прокола в стене изоляции, отделяющей их от всего марсианского. Они чужаки, которые живут здесь лишь благодаря рейсам грузовых ракет этой ненадежной миллионнокилометровой пуповине, протянувшейся через космос. Чужие в чужом мире — к этому невозможно было привыкнуть.
   И меньше всего Топу — овчарке Огнева, которую тот привез "в целях исследования воздействия марсианских условий на животных". Пес, комичный в шлеме, опустив голову, трусил сейчас у ног хозяина. Впрочем, резвость давно покинула его. Первые дни в его горле клокотал вой. Потом он свыкся, притих и только, пользуясь любой возможностью, тыкался влажным носом в ладонь Огнева, печально ловил его взгляд, словно вопрошая: "Нам плохо тут, хозяин. Давай уйдем".
   Огнева раздражало молчание шагавшего рядом Серегина. "Хоть бы болтовней отвлечься…" Неудача с ракетой, конечно, не была катастрофой. Серегина того она почти и не касалась. Что ему, геологу, имеющему дело с камнями? А тут думай, как расширить гидропоническую станцию, чтобы не экономить каждый грамм пищи, ломай голову, как разнообразить блюда из хлореллы, как избавиться от солей в трубах системы очистки. Ведь полиоксиловые трубы, на стенах которых вода, извлеченная из атмосферы Марса, не отлагает солей, погибли с ракетой. И запчасти для вездехода тоже. Черт возьми, его «героическая» работа первопроходца чересчур напоминает обязанности домоуправа! Трубы, очистка, ремонт. И постоянная зависимость от всех этих мелочей. Не менее половины усилий уходит на поддержание той самой стены изоляции, которая так стесняет жизнь. Иногда ему казалось, и трудно было отделаться от навязчивой мысли, что крохотные, герметично изолированные комнаты станции — это своего рода тюремные камеры, и скафандры тоже камеры, только движущиеся.
   — Что, скоро починим вездеход? — как будто назло спросил Серегин. Надоело пешком топать.
   Огневу захотелось выругаться.
   Но ответить он не успел. Топ внезапно рванулся — шерсть дыбом, глухое рычание рвалось из-под шлема.
   — Топ, что с тобой?
   Еще не закончив вопроса, Огнев получил ответ. Из-за скалы на людей выкатился шмек, видимо, пасшийся в зарослях эретриума. Паучьи лапы несли животное бесшумно и быстро как колеса, и он мгновенно очутился в опасной близости. Роговидные глаза шмека отливали красным.
   Ему наперерез бросился Топ. Трубки от баллона прыгали на спине собаки.
   — Топ, назад! — заорал Огнев, выхватывая пистолет.
   Ничего страшного в нападении шмека не было. Даже безоружный человек в скафандре с гидроусилителями мог ударом бронированного кулака обратить шмека в прах. Немножко ловкости и знания повадок, чтобы избежать острых когтей, — вот и все.
   Но Топ встретился со шмеком впервые. Он не подозревал, что его прыжки только мешают людям. Им владел многовековый инстинкт, воспитанный человеком: на хозяина нападают, надо отвлечь нападение.
   — Назад, Топ, назад! — кричали Серегин и Огнев, опустив пистолеты. Стрелять было невозможно из-за собаки.
   Слишком поздно. Шмек был слабым, но необычным противником: его подогнутые внутрь тонкие лапы могли распрямляться с молниеносностью пружины. Прыжок — лапа шмека со свистом опустилась на собаку. В следующее мгновение взъяренный Топ грудью ударил противника. Тело шмека развалилось с сухим шорохом.
   Серегин подбежал к собаке первым.
   — Все, кончено, — глухо сказал он.
   Лапа шмека, как бритва, полоснула по воротнику шлема, и тот сполз с головы собаки. Топ лежал на боку, судорожно хватая пастью воздух. По высунутому языку катилась пена.
   — Пришла беда — раскрывай ворота, — сказал Огнев, тщетно пытаясь приладить собаке шлем.
   Бесполезно. Топ дышал наружным воздухом. В нем было достаточно кислорода, но окислы азота убивали хоть не мгновенно, но неотвратимо.
   Казалось, и Топ понимал это. Он попытался лизнуть руку Огнева. Из его глаз катились слезы, бока судорожно опадали.
   — Прекрати… — отвернулся Серегин.
   Огнев поднял пистолет. Глаза собаки взглянули на него укором и тоской. Пистолет заходил в руке.
   — Не могу, — глухо сказал Огнев.
   — И я тоже, — тихонько ответил Серегин. — Но так будет лучше.
   Он прицелился, готовясь нажать спуск. Но не успел.
   Вой прокатился над скалами, эхо умножило его, вознесло к фиолетовому льдистому небу. В этом вое будто прорвалось давно сдерживаемое отчаяние пса, вся его ненависть к холодным красным равнинам Марса, чужому солнцу, негреющему свету. И словно ненависть придала ему силы, он вскочил, бешено закрутился, разбрызгивая пену. Но в конвульсивных движениях все же была какая-то определенность. Топ словно искал что-то среди камней и песка. Брюхо и задние ноги волочились, но он упрямо полз к ему одному известной цели.
   Огнев попытался сглотнуть комок в горле. Пес грудью упал на бугорчатый вырост марсианского растения, рвал губчатую, склизкую массу.