Оно надвигалось из темного полушария Меркурия бесшумно и быстро. Серая полоска чего-то.
Условный рефлекс опасности сработал тотчас.
— Берегитесь! — предостерегающе закричал Шумерин. В полоске не было ничего угрожающего, кроме того, что она приближалась и была неизвестно чем.
— К кораблю! — Шумерин зачем-то топнул ногой.
И они побежали, но нехотя, то и дело оборачиваясь, ибо все еще не могли принять опасность всерьез.
Переход от невозмутимого спокойствия к тревоге и к бегству был так стремителен, а перемена настолько неправдоподобна, что разум упорно отказывался в нее поверить.
Близкий горизонт Меркурия мешал определить расстояние до полоски. Впрочем, это уже не было полоской. То был вал, который рос, ширился и мчался, вставая стеной и смахивая звезды.
— Приборы… — вспомнил Бааде, когда они достигли люка. Приборы оставались беззащитными.
— На гребне — пена… — сказал Полынов.
И тут они поняли, на что это похоже. На воду. И это было самым невероятным. По раскаленной равнине катился вал воды, серой осенней воды с хлопьями пены на гребне… Солнечный свет тонул в ее вогнутой поверхности, местами отражаясь хмурыми бликами. Впрочем, многое дорисовывало воображение. Проклятое мерцание, как назло, было необычайно сильным.
— Люк! — закричал Шумерин.
"Правильно, — успел подумать Полынов. — Приборы — дело десятое".
Массивный люк щелчком захлопнулся за ними. Насосы с шумом послали внутрь камеры струи воздуха. Тени, отбрасываемые лампами потолка, быстро теряли космическую черноту, становясь прозрачными, земными. И с той же быстротой к людям возвращалось спокойствие.
— В рубку, — сказал Шумерин, когда шум насосов смолк. Они ждали толчка. Ждали и верили, что он окажется несильным, — корабль был слишком могучим препятствием для вала. Но толчка не было. Никакого. Ни слабого, ни сильного.
— Ну, знаете… — сказал Шумерин, когда шторки иллюминаторов раздвинулись.
Кругом было пусто. Гладкая равнина в грифельных пятнах теней. Ни малейшего признака промчавшегося вала.
Бааде тупо посмотрел на Полынова, тот на капитана. Шумерин пожал плечами.
— Чушь какая-то…
— Надо разобраться в феномене, — сказал механик.
— В двух, — уточнил Полынов. — В том, откуда взялась… гм… жидкость, и в том, куда она делась.
Разбираться им было не привыкать. Разбираться им приходилось часто в самых неожиданных и сложных ситуациях.
— Итак? — настаивал Шумерин.
— По-моему, все просто, — начал Бааде, постепенно обретая уверенность. — С неосвещенной стороны Меркурия на нас ринулся поток жидкости неизвестного состава. Это первый факт. Нам известно, что в темном полушарии есть ледники замерзших газов различного состава и озера у подножья гор. Это факт номер два. Отсюда следует, что в силу каких-то причин там прорвало запруду. Меркурианское наводнение — вот как это называется.
— Генрих, да ты поэт простоты! — воскликнул Полынов. — Есть только одна неясность: почему эта жидкость не кипела, выйдя на освещенную равнину? И почему она вдруг исчезла?
— Выходит, две неясности, — невозмутимо уточнил Бааде. — Итак, почему эта проклятая жидкость не кипела в условиях повышенной температуры и низкого давления…
Со стороны их разговор производил, вероятно, странное впечатление. Люди, только что пережившие сильное потрясение, спокойно сидят друг против друга и спорят так, будто решают абстрактную, академическую задачу. Без лишних эмоций и лишних слов, совсем как логические машины. Но в космосе это был единственно возможный стиль поведения. Всякая отсебятина влекла за собой потерю времени, иногда невозвратимую.
— Отвечу на вопрос, почему она могла не кипеть, — продолжал Бааде. Во-первых, она кипела. Вы обратили внимание на усиление мерцания? Разумеется, оно было вызвано сильным испарением, другого объяснения я не вижу. Во-вторых, опыты Николаева — Графтена с жидкими газами переменного состава (а нам, подчеркиваю, неизвестен состав жидкости) показывают, что в определенных условиях ряд промежуточных соединений благородных газов играет роль замедлителей испарения. Это лабораторный факт.
— Однако внезапное исчезновение…
— Не внезапное. Мы были лишены возможности наблюдать поток в течение нескольких минут. Бесспорно, в начале своего движения он имел низкую температуру. Быстрота движения замедлила его прогрев. Но рано или поздно температура массы жидкости должна была достичь критической точки, при которой жидкость быстро и даже мгновенно (зависит как от состава, так и от внешних факторов) превращается в пар. Вот почему не было толчка.
— Могучий ум физика! — Полынов обрадованно хлопнул Бааде по плечу. Недаром говорят, что математика может объяснить все.
— Генрих выдвинул стройную гипотезу, — сказал Шумерин. — И у нас есть объективный свидетель, который может подтвердить ее или опровергнуть.
— Кто?
— Газоанализатор. Полынов тотчас встал.
— Пойду посмотрю.
— Можно запросить корабельный, — сказал Шумерин.
— Нет, Полынов прав, — остановил его Бааде. — Корабельный расположен слишком высоко.
— Я быстро, — сказал Полынов.
Капитан и механик, припав к иллюминаторам, смотрели, как Полынов спрыгнул вниз, как он подошел к газоанализатору, как возился с кассетами. Наконец психолог выпрямился и несколько секунд озабоченно смотрел на прибор.
— Он нашел что-то интересное, — сказал Бааде.
— Да, — согласился Шумерин. Полынов вернулся.
— Ну? — хором спросили оба. Утвердительный кивок был ответом.
— Состав? — потребовал Шумерин.
— Сложная смесь из соединений гелия с азотом, неоном и водородом. Мне жалко было портить пленку, вот запись на бумаге.
Бааде перехватил листок.
— Николаев и Графтен будут довольны, — сказал он, пряча его в карман.
— Прости за нескромный вопрос, — сказал Шумерин. — Почему ты медлил с возвращением?
— Что? — не понял Полынов. — А… Меня удивил состав жидкости. Нейтральные газы не так-то легко образуют соединения, тем более такие.
— Нет, все-таки биологи неисправимый народ, — расхохотался Бааде. Сильная радиация увеличивает реакционную способность вещества.
— Ах, так! Ну, тогда все в порядке. Какие будут распоряжения, капитан?
— Как и намечали, — ответил Шумерин, — отдых, сон, потом разведка.
— Согласен, — сказал Полынов. — Только…
— Что?
— Сначала мне нужно проверить здоровье всех.
— Яша, ты никогда не был педантом и рабом инструкций, — удивленно поднялся Бааде.
— Капитан, я настаиваю.
— Тебе видней, — пожал плечами Шумерин. — Хотя я не вижу необходимости, но… Ты опасаешься чего-нибудь?
— Нет, я ничего не боюсь. Но в ушах у меня все еще звенит твой крик: "Берегитесь!"
— Теперь я тоже настаиваю на проверке, — сказал Шумерин. — Экипаж начинает нервничать.
Но вопреки ожиданию согласился Полынов.
Бааде посмотрел на него с изумлением.
— Люблю самопожертвование.
— Кому-то надо остаться, — отвернулся Полынов. — Лучше мне. Для биолога на Меркурии нет работы.
— А уж мы постараемся, чтобы ее и для врача не было! — пообещал механик.
Лязгая гусеницами, вездеход съехал по наклонному пандусу. Рядом с ракетой он казался скорлупкой — эта махина с атомным сердцем, похожая на старинный танк.
Шумерин и Бааде сели. Полынов помахал им вслед. Взмах руки метнулся по почве черной молнией. И когда вездеход скрылся, психолог внезапно почувствовал себя маленьким и беззащитным, как ребенок в пустой и темной комнате. Он заторопился к люку.
Однообразный пейзаж — серый покров пыли, обожженные бока глыб, мозаика светотени — менялся. Казалось, они ехали прямо в огонь, и он развертывал перед ними слепящий ковер. Иногда это походило на скольжение по зеркалу, яркому, отражающему свет зеркалу. Даже светофильтры не могли его притушить.
Зеленоватое свечение неба померкло вовсе. Теперь, по контрасту, оно было совершенно черным, и звездная пыль в нем выглядела как отблески.
Солнце поднималось им навстречу. Оно, будто чудовищный огненный краб, ползло к зениту. Тени исчезли. Все стало гладким, отполированным.
Люди молчали. Не хотелось говорить, трудно было говорить.
Они проехали мимо необычной гряды. Длинные прозрачные кристаллы кварца, как пики, были устремлены к солнцу. Острием к свету, чтобы доля энергии, поглощаемой минералом, была наименьшей. Здесь даже камень боялся солнца.
Появление кристаллов ненадолго оживило путешественников.
— Свет и смерть, здесь они равнозначны, — сказал Шумерин.
— Самое горячее место на всех планетах, — добавил Бааде.
И разговор оборвался.
Даже в космосе, а уж на Земле тем более, они чувствовали наполненность времени. Десять минут, час — эти слова всегда что-то говорили уму. Сейчас ничего. Уже и такие понятия, как «меньше», "больше", теряли здесь смысл. Меньше чего? Больше чего? Как можно было ответить на эти вопросы в мире, где ничто не менялось и ничего не происходило, где солнце всегда стояло на месте, свет никогда не ослабевал, а любая точка пространства неизменно оставалась неподвижной! Как можно осознать течение времени, находясь, как бы быстро ни шел вездеход, в центре ровного круга, строго очерченного чернотой неба?
И еще — жара. Она проникала со светом, ее усиливало воображение — ведь за стенкой могло бы плавиться олово. Человеку не обязательно требуется бросить взгляд на солнце, чтобы ощутить боль в глазах. Достаточно в кромешной темноте представить солнце.
Однако Бааде не поворачивал руля, а Шумерин не возражал против бездумного бега в огонь. Жадное, почти гипнотическое стремление видеть, видеть: а что будет дальше, — растворялось в прострации безвременья.
И вездеход, а в нем застывший у руля Бааде, застывший рядом Шумерин летели вперед, углубляясь все дальше в сверкающую бесконечность.
— Генрих, Миша, куда вы так далеко? Встревоженный голос Полынова в динамике точно разбудил их от сна.
Они задвигались, Шумерин глянул на счетчик спидометра и выругался.
— Ничего, Яша, сейчас поворачиваем, все в порядке! — прокричал он в микрофон.
— Хорошо, — слова почти тонули в треске помех. — А то я слежу за пеленгом и никак не возьму в толк, почему вы лезете в пекло против расчетного маршрута.
Шумерин хотел ответить, что это вышло невольно, но сдержался: психологу лишь дай повод — вцепится.
— Нет, нет, Яша, все в порядке. Просто очень интересно. Потом расскажу.
Он выключил связь.
— Знаешь, — сказал Бааде, круто разворачивая машину, — я человек трезвого склада. Все эти эмоции у меня вот где, — он сжал кулак. — Но сейчас мне вспомнилось…
— Что?
— Как я мальчишкой в деревне ходил на лыжах. Заберемся далеко-далеко, снег слепит, кругом голо, пусто, холодно, и местность уже незнакомая, и дома ждут, беспокоятся, а все тянет вперед… Ну же, еще десять шагов, еще сто… Глупо, боязно, не нужно, а идешь. И жутко и, ах, как славно. Почему так?
— Спроси у Полынова. Он специалист и с радостью покопается в твоих переживаниях.
— Наших, Миша, наших!
Теперь обрубленная тень вездехода бежала впереди них. Словно привязанная к колесам яма, словно черный провал без дна и стенок.
— Она действует мне на нервы, — наконец пожаловался Бааде. — И еще это противное мерцание…
Внезапно — механик даже притормозил — небосвод колыхнулся, как занавес, пошел складками. Звезды дрогнули, сбиваясь в кучи. Упругие складки налились белесым светом и, точно под его тяжестью, вдруг лопнули, бросив вниз жидкие ручьи сияния.
Перемена свершилась за несколько секунд.
— Полярное сияние? — спросил Шумерин.
— Похоже, — Бааде бросил взгляд на табло приборов. — Так оно и есть.
— На Земле оно, пожалуй, эффектней.
— Точно.
Шумерин ждал игры красок, багровых сполохов, праздничного хоровода, но с неба по-прежнему лился молочный свет, холодный и ровный, как свечение газосветной трубки. От него на душе становилось неуютно и холодно, как ненастным утром, глядящим в окно неприбранной комнаты. "И никуда ты не уйдешь от Земли, — подумалось Шумерину, — от ее воспоминаний, окрашивающих все и вся".
Сияние потихоньку меркло.
И снова начался бег через жару, под черным небом, единоборство с тенью, сухостью губ, дрожание света. Однообразие нагоняло сон, тем более что взгляду было утомительно бороться с призрачным движением воздуха, искажающим перспективу подобно неровному стеклу. Напрасно Шумерин стыдил себя: "Я же на Меркурии, все, что я вижу здесь, — впервые…" Физиология брала свое.
…Толчок, удар локтем, крик Бааде. Сердце быстро заколотилось, как это бывает при резком переходе от полусна к тревоге.
— Там, там… — шептал Бааде.
— Что там? — зло спросил Шумерин, потирая локоть.
Бааде показал. Посреди слепящей равнины стоял концертный рояль.
Шумерин замотал головой. Потом достал термос, набрал в ладонь воды и плеснул себе в лицо.
Рояль не исчез. Нестерпимо сверкали его лакированные бока, крышка была приподнята, клавиши словно ждали прикосновения пальцев.
— Он… появился сразу? — решился, наконец, спросить Шумерин.
— Нет, из пятна… Я думал, мне померещилось…
— Ну и?..
— Этого не может быть.
— Сам знаю! Но кто из нас сошел с ума: мы или Меркурий?
— Подъедем ближе.
— Только осторожно.
Шумерин ждал, что с приближением рояль исчезнет. Но ничего не происходило. Плыл горизонт, перед глазами мельтешило белесое марево, и в нем незыблемо стоял призрак рояля.
— Надо выйти, — сказал Бааде.
— А ты не боишься?
В ответ он услышал хмыканье.
Они надвинули шлемы и вышли. Тотчас Шумерина потянуло назад. — ерная пропасть неба над головой, огненный камень внизу, а посредине — то, чего быть не могло: концертный рояль. Шумерин прикусил губу и сделал шаг вперед.
Рояль был рядом. Шумерин протянул руку. Она свободно прошла сквозь полированное дерево. Шумерин отдернул руку — не выдержали нервы.
— Проклятие! — крикнул Бааде.
По «роялю» прошло колебание, он дрогнул, подался назад. И исчез. Теперь на его месте пульсировал воздух.
Они долго молчали, не решаясь посмотреть друг на друга, боясь увидеть в глазах товарища страх.
Если бы они не так рвались вперед и не были бы так погружены в раздумье, а верней, в сумбур мыслей, они, верно, заметили бы, что вокруг неладно. Они опомнились, лишь когда ослепительная, даже на фоне раскаленной равнины, полоска стала приближаться к машине. Она придвинулась, и уже нельзя было не заметить прозрачных напросвет языков огня.
— Ну… — только и смог сказать Шумерин. Быстро и верно действовать можно, когда известно, против чего надо действовать. Но то, что происходило, было выше понимания капитана. Сжималось не просто кольцо опасности; сходился круг непонятного, против которого опыт был бессилен. И Шумерин ждал, тупо глядя перед собой. Просто ждал: что же будет дальше?
Бааде было трудней вывести из равновесия. Он выключил двигатель, отдуваясь, вытер пот и с минуту вглядывался прищурясь.
— Кажется, мы влипли. Это лава, и она приближается к нам. Не слишком ли много неожиданностей за раз? Шумерин встрепенулся.
— Лава? Ты уверен, что это лава?
— Я не слепой. Правда, в глазах у меня рябит, но это лава. Характерные вздутия, языки пламени, вон курится газ…
Шумерину вдруг стало легко и радостно. Настолько, что он чуть не рассмеялся. Действительно, лава, просто лава, всего только лава!
Предусмотрительный Бааде остановил вездеход на возвышенности, поэтому лава бурлила и лопалась пузырями на безопасном расстоянии. На секунду закралось сомнение: откуда она могла взяться? Нет, нет, чушь, пуганая ворона и куста боится. Трещинное излияние, которое не раз наблюдалось на Меркурии. Обыкновенное, нормальное излияние расплавленного базальта. Как хорошо, когда все понятно!
Кое-где виднелись такие же островки. Но лава прибывала. Она могла подняться выше. А если и не поднимется, то сколько им придется ждать, пока она затвердеет? Во всяком случае, больше, чем они могли себе позволить. Ого, надо всерьез подумать, как быть.
— У нас есть шансы изжариться, — заметил Бааде, которому пришли те же мысли.
— Пустое, — теперь уже спокойно возразил Шумерин. — Вызовем Полынова, он прилетит и снимет нас. Места для реалета достаточно.
— Да, если лава не поднимется.
— Что, ты не знаешь Полынова? Он умудрится сесть на крышу вездехода. Вызови его.
Сквозь хрипы и треск сигналы пробивались с трудом. Видимо, это было следствием все той же электромагнитной бури, которая заставила небо полыхнуть сиянием. Упрямо, с ювелирной точностью Шумерин настраивал волну. Бааде тем временем без особого удовольствия отметил, что лава все-таки поднимается. Ее поверхность кое-где расцветили пятнами красные островки остывающей коры, меж ними пробегали голубоватые огоньки.
— Красивое зрелище, — пробормотал он. — Что, связаться не удается?
Но тут отчетливо, будто Полынов очутился в кабине, послышался вопрос:
— Сознавайтесь, черти, почему застряли? Шумерин коротко объяснил.
— Понятно, понятно. Сейчас запущу телезонд и немедленно вылечу.
Шумерин довольно подмигнул.
— Вот и все.
Он откровенно наслаждался ясностью ситуации. Такая опасность, как появление лавы, была ему по душе, хотя бы уже потому, что загоняла в дальний угол памяти необъяснимую историю с роялем.
Сверкающей каплей ртути по небу прокатился телезонд. Снизился, замер над вездеходом.
— Послушайте, — донесся голос Полынова, — лава еще не подступила, к вам?
— Нет, места для реалета пока хватает, — удивленно ответил Шумерин. — А что, тебе плохо видно?
Ответ последовал не сразу. Полынов явно медлил.
— Вот что, — сказал он наконец. — Не обращайте внимания на пустяки. Гоните машину сквозь лаву. Если только снаружи температура не будет повышаться.
Шумерин вдруг понял.
— Полынов! — закричал он. — Что происходит с нами?
— Все в порядке. Смело езжайте.
— Я что-то перестаю соображать, — пробормотал Бааде. Его глаза растерянно искали поддержки. — Или мы… Или он…
— Неважно, включай!
Вездеход, покачиваясь, сполз. Шумерин ухватился за поручни, не отрывая взгляда от термоскопа. С приближением к раскаленной жидкости температура не повышалась.
Бааде выругался и прибавил скорость.
Гусеницы машины коснулись лавы, и она расступилась. Вездеход мчался посреди голубых факелов, и перед ним раздвигался проход.
— Теперь, — подытожил Шумерин, — самое лучшее для нас — закрыть глаза и не открывать их до ракеты, что бы ни творилось вокруг.
Шумерин то вставал, то садился, отхлебывая кофе, обжигался, не глядя, ставил чашку обратно (вокруг уже образовалась лужица) и снова тянулся к кофе.
— Нет, Яша, ты скажи прямо: мы… здоровы? Полынов неторопливо размешивал сахар, медлительно набирал в ложечку кофе, осторожно дул на нее, сливал обратно, не попробовав. Шумерин невольно следил за движениями психолога. Его руки, которые беспокойно рыскали по столу, хватая то солонку, то ложечку, легли, наконец, спокойно.
— Так-то лучше, — удовлетворенно кивнул Полынов, отодвигая чашку. — Что ж, я отвечу прямо: вы оба совершенно здоровы.
— Почему ты так уверен? — сказал угрюмо молчавший Ба-аде. Он методично пил кофе, чашку за чашкой, не замечая ни количества выпитого, ни кофейной гущи.
— Во-первых, я не случайно настоял на проверке вашего здоровья перед отправлением в экспедицию. Немножко была повышена нервная возбудимость — и только. Сие вполне объясняется необычностью обстановки и неожиданным появлением вала.
— Какого вала? — не сразу понял Бааде.
— Того самого, который потом испарился.
— Ага! Я успел позабыть о нем.
— Напрасно. Во-вторых, моя убежденность основывается на том, что в ваше отсутствие я проверил и свое состояние.
— Как? — опешил Шумерин. — Ты тоже усомнился…
— Ни в чем я не усомнился, но порядок обязателен для всех. Наконец, третье, самое главное: все это был мираж, обыкновенный мираж.
— Я ждал, что ты скажешь именно это, — с неожиданным спокойствием заметил Шумерин. — Но, пожалуйста, не надо успокоительных пилюль. Скажи правду.
— Правду?! — Полынов не смог скрыть изумления. Но он тотчас овладел собой. — Хорошо, давай разберемся. Я не понял тебя.
— А я тебя.
— Все, что я говорил, — правда.
— А вал?
— Что вал?
— Ты считаешь его миражем?
— Да.
— Но показания приборов… Полынов опустил взгляд.
— Ладно, — глухо сказал он. — Я виноват, вот моя голова, рубите. Никаких показаний не было. Я скрыл это. Иначе мне трудно было бы разобраться в состоянии вашей психики, картину осложнили бы сильные эмоции. А мне надо было знать точно — галлюцинация это или мираж.
Бааде неожиданно махнул рукой — мол, все равно безнадежно, не разберетесь — и поудобней устроился в кресле. Непредвиденным последствием этого жеста было то, что и капитан и психолог рассмеялись. И всем как-то сразу стало легче.
— Твой поступок сейчас меня мало волнует. Сейчас, — капитан выразительно посмотрел на Полынова. — Пока. Скажи лучше вот что: лава — это тоже мираж?
— Когда я сравнил ваше описание обстановки с тем, что увидел на телеэкране, я не мог не заметить некоторой разницы. Я отчетливо видел, как лава затопила гусеницы вездехода, чего, по вашим словам, в действительности не было. Отсюда Простейшее умозаключение.
— Ах, вот как, простейшее! — Шумерин не мог сдержать раздражения. — Но, насколько я знаю, мираж, пусть даже меркурианский, есть переброшенное через пространство изображение реально существующих предметов. Я ошибаюсь?
— Нет. Добавь только, что это изображение не всегда можно отличить от действительности.
— Тогда откуда, черт побери, на этой дикой планете мог Появиться рояль?!
— Какой рояль?
Шумерин объяснил. Полынов приложил неимоверное усилие, чтобы хотя бы внешне остаться спокойным.
— Все? — спросил он, когда Шумерин умолк.
— Все…
— Почему ты сразу не сказал мне об этом?
— Ты сам настоял: потом, потом, сначала отдохнем, выпьем кофе… Я догадываюсь, к чему все эти психологические штучки, но, право, сейчас они излишни.
Шумерин говорил сдержанно, но голос его дрожал. Тогда вместо ответа Полынов закрыл глаза, развел пальцы и вслепую вновь свел их. Они сошлись точно. Шумерина затрясло. Полынов бросил на него быстрый взгляд.
— Друзья, мы перестали быть такими, какими были раньше, вот что я вам замечу, — вдруг подал голос Бааде.
— Да, ты прав, — Полынов потер лоб, — мы изменились. Любопытная планетка, этот Меркурий… Ничего, разберемся. Нет, рояль миражем, конечно, не был. Это очень похоже на галлюцинацию.
— Так я и знал! — воскликнул Шумерин.
— Почему-то именно здоровые люди болезненней всего воспринимают это слово, — холодно ответил психолог. — Между тем галлюцинации бывают у самого что ни на есть нормального человека. Необычность обстановки, нервозность готово.
— Это точно?
— Ручаюсь.
— Даже рояль?
— Хоть Эйфелева башня.
— Утешил… Значит, мы и шагу теперь не сможем ступить, не рискуя получить оплеуху от какого-нибудь призрака собственного воображения?
— Беспокоиться нечего. У нас есть кофродеин. Еще не было случая, чтобы он не снимал галлюцинаций. Моя ошибка, что не дал его вам перед поездкой.
— И это не первая твоя ошибка.
Полынов ничего не мог возразить. Про себя он подумал, что даже не может толком объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Это угнетало больше всего.
— Бааде, а ты что думаешь? — спросил Шумерин.
— Я? Я не думаю, я молчу. Всякие там галлюцинации, психические кризисы относятся к той потусторонней области, в которой порядочному инженеру делать нечего. Наука лишь то, что подвластно числу и мере. А в субъективном хозяйстве нашего друга нет даже единиц измерения — каких-нибудь там чувствоампер или волиметров…
Полынов засмеялся.
— Ладно, Генрих, я это тебе еще припомню! Тем более что все это устарелые представления. Но ты вот что мне скажи: мираж тоже потустороннее явление?
— Нет, почему же? Мираж — чистая физика.
— Можно отличить мираж от немиража?
— В принципе да.
— Это я и хотел услышать. Вот план проверки. Мы вновь отправляемся на разведку. Я и Бааде. Кофродеином я заранее снимаю всякую возможность галлюцинаций. Если нам и тогда встретится что-то необычное, Бааде возьмет свои числа и меры… И все станет ясным.
— Ясность, какое замечательное слово! — Шумерин налил себе кофе. — План действительно прост: или — или, а третьего не дано. Только…
— Что только? — ревниво переспросил Полынов.
— Нет, ничего. Твое мнение, Генрих? Бааде важно кивнул.
— Как ни странно, Полынов мыслит как физик. У инженера это было высшей похвалой. Психолог поклонился.
— Тогда решено, — сказал Шумерин.
— Но прежде, — Полынов повысил голос, — еще раз проверим свое состояние.
Условный рефлекс опасности сработал тотчас.
— Берегитесь! — предостерегающе закричал Шумерин. В полоске не было ничего угрожающего, кроме того, что она приближалась и была неизвестно чем.
— К кораблю! — Шумерин зачем-то топнул ногой.
И они побежали, но нехотя, то и дело оборачиваясь, ибо все еще не могли принять опасность всерьез.
Переход от невозмутимого спокойствия к тревоге и к бегству был так стремителен, а перемена настолько неправдоподобна, что разум упорно отказывался в нее поверить.
Близкий горизонт Меркурия мешал определить расстояние до полоски. Впрочем, это уже не было полоской. То был вал, который рос, ширился и мчался, вставая стеной и смахивая звезды.
— Приборы… — вспомнил Бааде, когда они достигли люка. Приборы оставались беззащитными.
— На гребне — пена… — сказал Полынов.
И тут они поняли, на что это похоже. На воду. И это было самым невероятным. По раскаленной равнине катился вал воды, серой осенней воды с хлопьями пены на гребне… Солнечный свет тонул в ее вогнутой поверхности, местами отражаясь хмурыми бликами. Впрочем, многое дорисовывало воображение. Проклятое мерцание, как назло, было необычайно сильным.
— Люк! — закричал Шумерин.
"Правильно, — успел подумать Полынов. — Приборы — дело десятое".
Массивный люк щелчком захлопнулся за ними. Насосы с шумом послали внутрь камеры струи воздуха. Тени, отбрасываемые лампами потолка, быстро теряли космическую черноту, становясь прозрачными, земными. И с той же быстротой к людям возвращалось спокойствие.
— В рубку, — сказал Шумерин, когда шум насосов смолк. Они ждали толчка. Ждали и верили, что он окажется несильным, — корабль был слишком могучим препятствием для вала. Но толчка не было. Никакого. Ни слабого, ни сильного.
— Ну, знаете… — сказал Шумерин, когда шторки иллюминаторов раздвинулись.
Кругом было пусто. Гладкая равнина в грифельных пятнах теней. Ни малейшего признака промчавшегося вала.
Бааде тупо посмотрел на Полынова, тот на капитана. Шумерин пожал плечами.
— Чушь какая-то…
— Надо разобраться в феномене, — сказал механик.
— В двух, — уточнил Полынов. — В том, откуда взялась… гм… жидкость, и в том, куда она делась.
Разбираться им было не привыкать. Разбираться им приходилось часто в самых неожиданных и сложных ситуациях.
— Итак? — настаивал Шумерин.
— По-моему, все просто, — начал Бааде, постепенно обретая уверенность. — С неосвещенной стороны Меркурия на нас ринулся поток жидкости неизвестного состава. Это первый факт. Нам известно, что в темном полушарии есть ледники замерзших газов различного состава и озера у подножья гор. Это факт номер два. Отсюда следует, что в силу каких-то причин там прорвало запруду. Меркурианское наводнение — вот как это называется.
— Генрих, да ты поэт простоты! — воскликнул Полынов. — Есть только одна неясность: почему эта жидкость не кипела, выйдя на освещенную равнину? И почему она вдруг исчезла?
— Выходит, две неясности, — невозмутимо уточнил Бааде. — Итак, почему эта проклятая жидкость не кипела в условиях повышенной температуры и низкого давления…
Со стороны их разговор производил, вероятно, странное впечатление. Люди, только что пережившие сильное потрясение, спокойно сидят друг против друга и спорят так, будто решают абстрактную, академическую задачу. Без лишних эмоций и лишних слов, совсем как логические машины. Но в космосе это был единственно возможный стиль поведения. Всякая отсебятина влекла за собой потерю времени, иногда невозвратимую.
— Отвечу на вопрос, почему она могла не кипеть, — продолжал Бааде. Во-первых, она кипела. Вы обратили внимание на усиление мерцания? Разумеется, оно было вызвано сильным испарением, другого объяснения я не вижу. Во-вторых, опыты Николаева — Графтена с жидкими газами переменного состава (а нам, подчеркиваю, неизвестен состав жидкости) показывают, что в определенных условиях ряд промежуточных соединений благородных газов играет роль замедлителей испарения. Это лабораторный факт.
— Однако внезапное исчезновение…
— Не внезапное. Мы были лишены возможности наблюдать поток в течение нескольких минут. Бесспорно, в начале своего движения он имел низкую температуру. Быстрота движения замедлила его прогрев. Но рано или поздно температура массы жидкости должна была достичь критической точки, при которой жидкость быстро и даже мгновенно (зависит как от состава, так и от внешних факторов) превращается в пар. Вот почему не было толчка.
— Могучий ум физика! — Полынов обрадованно хлопнул Бааде по плечу. Недаром говорят, что математика может объяснить все.
— Генрих выдвинул стройную гипотезу, — сказал Шумерин. — И у нас есть объективный свидетель, который может подтвердить ее или опровергнуть.
— Кто?
— Газоанализатор. Полынов тотчас встал.
— Пойду посмотрю.
— Можно запросить корабельный, — сказал Шумерин.
— Нет, Полынов прав, — остановил его Бааде. — Корабельный расположен слишком высоко.
— Я быстро, — сказал Полынов.
Капитан и механик, припав к иллюминаторам, смотрели, как Полынов спрыгнул вниз, как он подошел к газоанализатору, как возился с кассетами. Наконец психолог выпрямился и несколько секунд озабоченно смотрел на прибор.
— Он нашел что-то интересное, — сказал Бааде.
— Да, — согласился Шумерин. Полынов вернулся.
— Ну? — хором спросили оба. Утвердительный кивок был ответом.
— Состав? — потребовал Шумерин.
— Сложная смесь из соединений гелия с азотом, неоном и водородом. Мне жалко было портить пленку, вот запись на бумаге.
Бааде перехватил листок.
— Николаев и Графтен будут довольны, — сказал он, пряча его в карман.
— Прости за нескромный вопрос, — сказал Шумерин. — Почему ты медлил с возвращением?
— Что? — не понял Полынов. — А… Меня удивил состав жидкости. Нейтральные газы не так-то легко образуют соединения, тем более такие.
— Нет, все-таки биологи неисправимый народ, — расхохотался Бааде. Сильная радиация увеличивает реакционную способность вещества.
— Ах, так! Ну, тогда все в порядке. Какие будут распоряжения, капитан?
— Как и намечали, — ответил Шумерин, — отдых, сон, потом разведка.
— Согласен, — сказал Полынов. — Только…
— Что?
— Сначала мне нужно проверить здоровье всех.
— Яша, ты никогда не был педантом и рабом инструкций, — удивленно поднялся Бааде.
— Капитан, я настаиваю.
— Тебе видней, — пожал плечами Шумерин. — Хотя я не вижу необходимости, но… Ты опасаешься чего-нибудь?
— Нет, я ничего не боюсь. Но в ушах у меня все еще звенит твой крик: "Берегитесь!"
— Теперь я тоже настаиваю на проверке, — сказал Шумерин. — Экипаж начинает нервничать.
* * *
— Кто согласен остаться? — спросил Шумерин. Он заранее предвидел, что добровольца не будет, и готовил себя к неприятной обязанности сказать одному из друзей: "Останешься ты".Но вопреки ожиданию согласился Полынов.
Бааде посмотрел на него с изумлением.
— Люблю самопожертвование.
— Кому-то надо остаться, — отвернулся Полынов. — Лучше мне. Для биолога на Меркурии нет работы.
— А уж мы постараемся, чтобы ее и для врача не было! — пообещал механик.
Лязгая гусеницами, вездеход съехал по наклонному пандусу. Рядом с ракетой он казался скорлупкой — эта махина с атомным сердцем, похожая на старинный танк.
Шумерин и Бааде сели. Полынов помахал им вслед. Взмах руки метнулся по почве черной молнией. И когда вездеход скрылся, психолог внезапно почувствовал себя маленьким и беззащитным, как ребенок в пустой и темной комнате. Он заторопился к люку.
* * *
Вездеход мерно покачивало. Он шел прямо к солнцу, и стена белого пламени постепенно приподнималась над горизонтом, пока не повисла слепящим сгустком.Однообразный пейзаж — серый покров пыли, обожженные бока глыб, мозаика светотени — менялся. Казалось, они ехали прямо в огонь, и он развертывал перед ними слепящий ковер. Иногда это походило на скольжение по зеркалу, яркому, отражающему свет зеркалу. Даже светофильтры не могли его притушить.
Зеленоватое свечение неба померкло вовсе. Теперь, по контрасту, оно было совершенно черным, и звездная пыль в нем выглядела как отблески.
Солнце поднималось им навстречу. Оно, будто чудовищный огненный краб, ползло к зениту. Тени исчезли. Все стало гладким, отполированным.
Люди молчали. Не хотелось говорить, трудно было говорить.
Они проехали мимо необычной гряды. Длинные прозрачные кристаллы кварца, как пики, были устремлены к солнцу. Острием к свету, чтобы доля энергии, поглощаемой минералом, была наименьшей. Здесь даже камень боялся солнца.
Появление кристаллов ненадолго оживило путешественников.
— Свет и смерть, здесь они равнозначны, — сказал Шумерин.
— Самое горячее место на всех планетах, — добавил Бааде.
И разговор оборвался.
Даже в космосе, а уж на Земле тем более, они чувствовали наполненность времени. Десять минут, час — эти слова всегда что-то говорили уму. Сейчас ничего. Уже и такие понятия, как «меньше», "больше", теряли здесь смысл. Меньше чего? Больше чего? Как можно было ответить на эти вопросы в мире, где ничто не менялось и ничего не происходило, где солнце всегда стояло на месте, свет никогда не ослабевал, а любая точка пространства неизменно оставалась неподвижной! Как можно осознать течение времени, находясь, как бы быстро ни шел вездеход, в центре ровного круга, строго очерченного чернотой неба?
И еще — жара. Она проникала со светом, ее усиливало воображение — ведь за стенкой могло бы плавиться олово. Человеку не обязательно требуется бросить взгляд на солнце, чтобы ощутить боль в глазах. Достаточно в кромешной темноте представить солнце.
Однако Бааде не поворачивал руля, а Шумерин не возражал против бездумного бега в огонь. Жадное, почти гипнотическое стремление видеть, видеть: а что будет дальше, — растворялось в прострации безвременья.
И вездеход, а в нем застывший у руля Бааде, застывший рядом Шумерин летели вперед, углубляясь все дальше в сверкающую бесконечность.
— Генрих, Миша, куда вы так далеко? Встревоженный голос Полынова в динамике точно разбудил их от сна.
Они задвигались, Шумерин глянул на счетчик спидометра и выругался.
— Ничего, Яша, сейчас поворачиваем, все в порядке! — прокричал он в микрофон.
— Хорошо, — слова почти тонули в треске помех. — А то я слежу за пеленгом и никак не возьму в толк, почему вы лезете в пекло против расчетного маршрута.
Шумерин хотел ответить, что это вышло невольно, но сдержался: психологу лишь дай повод — вцепится.
— Нет, нет, Яша, все в порядке. Просто очень интересно. Потом расскажу.
Он выключил связь.
— Знаешь, — сказал Бааде, круто разворачивая машину, — я человек трезвого склада. Все эти эмоции у меня вот где, — он сжал кулак. — Но сейчас мне вспомнилось…
— Что?
— Как я мальчишкой в деревне ходил на лыжах. Заберемся далеко-далеко, снег слепит, кругом голо, пусто, холодно, и местность уже незнакомая, и дома ждут, беспокоятся, а все тянет вперед… Ну же, еще десять шагов, еще сто… Глупо, боязно, не нужно, а идешь. И жутко и, ах, как славно. Почему так?
— Спроси у Полынова. Он специалист и с радостью покопается в твоих переживаниях.
— Наших, Миша, наших!
Теперь обрубленная тень вездехода бежала впереди них. Словно привязанная к колесам яма, словно черный провал без дна и стенок.
— Она действует мне на нервы, — наконец пожаловался Бааде. — И еще это противное мерцание…
Внезапно — механик даже притормозил — небосвод колыхнулся, как занавес, пошел складками. Звезды дрогнули, сбиваясь в кучи. Упругие складки налились белесым светом и, точно под его тяжестью, вдруг лопнули, бросив вниз жидкие ручьи сияния.
Перемена свершилась за несколько секунд.
— Полярное сияние? — спросил Шумерин.
— Похоже, — Бааде бросил взгляд на табло приборов. — Так оно и есть.
— На Земле оно, пожалуй, эффектней.
— Точно.
Шумерин ждал игры красок, багровых сполохов, праздничного хоровода, но с неба по-прежнему лился молочный свет, холодный и ровный, как свечение газосветной трубки. От него на душе становилось неуютно и холодно, как ненастным утром, глядящим в окно неприбранной комнаты. "И никуда ты не уйдешь от Земли, — подумалось Шумерину, — от ее воспоминаний, окрашивающих все и вся".
Сияние потихоньку меркло.
И снова начался бег через жару, под черным небом, единоборство с тенью, сухостью губ, дрожание света. Однообразие нагоняло сон, тем более что взгляду было утомительно бороться с призрачным движением воздуха, искажающим перспективу подобно неровному стеклу. Напрасно Шумерин стыдил себя: "Я же на Меркурии, все, что я вижу здесь, — впервые…" Физиология брала свое.
…Толчок, удар локтем, крик Бааде. Сердце быстро заколотилось, как это бывает при резком переходе от полусна к тревоге.
— Там, там… — шептал Бааде.
— Что там? — зло спросил Шумерин, потирая локоть.
Бааде показал. Посреди слепящей равнины стоял концертный рояль.
Шумерин замотал головой. Потом достал термос, набрал в ладонь воды и плеснул себе в лицо.
Рояль не исчез. Нестерпимо сверкали его лакированные бока, крышка была приподнята, клавиши словно ждали прикосновения пальцев.
— Он… появился сразу? — решился, наконец, спросить Шумерин.
— Нет, из пятна… Я думал, мне померещилось…
— Ну и?..
— Этого не может быть.
— Сам знаю! Но кто из нас сошел с ума: мы или Меркурий?
— Подъедем ближе.
— Только осторожно.
Шумерин ждал, что с приближением рояль исчезнет. Но ничего не происходило. Плыл горизонт, перед глазами мельтешило белесое марево, и в нем незыблемо стоял призрак рояля.
— Надо выйти, — сказал Бааде.
— А ты не боишься?
В ответ он услышал хмыканье.
Они надвинули шлемы и вышли. Тотчас Шумерина потянуло назад. — ерная пропасть неба над головой, огненный камень внизу, а посредине — то, чего быть не могло: концертный рояль. Шумерин прикусил губу и сделал шаг вперед.
Рояль был рядом. Шумерин протянул руку. Она свободно прошла сквозь полированное дерево. Шумерин отдернул руку — не выдержали нервы.
— Проклятие! — крикнул Бааде.
По «роялю» прошло колебание, он дрогнул, подался назад. И исчез. Теперь на его месте пульсировал воздух.
Они долго молчали, не решаясь посмотреть друг на друга, боясь увидеть в глазах товарища страх.
Если бы они не так рвались вперед и не были бы так погружены в раздумье, а верней, в сумбур мыслей, они, верно, заметили бы, что вокруг неладно. Они опомнились, лишь когда ослепительная, даже на фоне раскаленной равнины, полоска стала приближаться к машине. Она придвинулась, и уже нельзя было не заметить прозрачных напросвет языков огня.
— Ну… — только и смог сказать Шумерин. Быстро и верно действовать можно, когда известно, против чего надо действовать. Но то, что происходило, было выше понимания капитана. Сжималось не просто кольцо опасности; сходился круг непонятного, против которого опыт был бессилен. И Шумерин ждал, тупо глядя перед собой. Просто ждал: что же будет дальше?
Бааде было трудней вывести из равновесия. Он выключил двигатель, отдуваясь, вытер пот и с минуту вглядывался прищурясь.
— Кажется, мы влипли. Это лава, и она приближается к нам. Не слишком ли много неожиданностей за раз? Шумерин встрепенулся.
— Лава? Ты уверен, что это лава?
— Я не слепой. Правда, в глазах у меня рябит, но это лава. Характерные вздутия, языки пламени, вон курится газ…
Шумерину вдруг стало легко и радостно. Настолько, что он чуть не рассмеялся. Действительно, лава, просто лава, всего только лава!
Предусмотрительный Бааде остановил вездеход на возвышенности, поэтому лава бурлила и лопалась пузырями на безопасном расстоянии. На секунду закралось сомнение: откуда она могла взяться? Нет, нет, чушь, пуганая ворона и куста боится. Трещинное излияние, которое не раз наблюдалось на Меркурии. Обыкновенное, нормальное излияние расплавленного базальта. Как хорошо, когда все понятно!
Кое-где виднелись такие же островки. Но лава прибывала. Она могла подняться выше. А если и не поднимется, то сколько им придется ждать, пока она затвердеет? Во всяком случае, больше, чем они могли себе позволить. Ого, надо всерьез подумать, как быть.
— У нас есть шансы изжариться, — заметил Бааде, которому пришли те же мысли.
— Пустое, — теперь уже спокойно возразил Шумерин. — Вызовем Полынова, он прилетит и снимет нас. Места для реалета достаточно.
— Да, если лава не поднимется.
— Что, ты не знаешь Полынова? Он умудрится сесть на крышу вездехода. Вызови его.
Сквозь хрипы и треск сигналы пробивались с трудом. Видимо, это было следствием все той же электромагнитной бури, которая заставила небо полыхнуть сиянием. Упрямо, с ювелирной точностью Шумерин настраивал волну. Бааде тем временем без особого удовольствия отметил, что лава все-таки поднимается. Ее поверхность кое-где расцветили пятнами красные островки остывающей коры, меж ними пробегали голубоватые огоньки.
— Красивое зрелище, — пробормотал он. — Что, связаться не удается?
Но тут отчетливо, будто Полынов очутился в кабине, послышался вопрос:
— Сознавайтесь, черти, почему застряли? Шумерин коротко объяснил.
— Понятно, понятно. Сейчас запущу телезонд и немедленно вылечу.
Шумерин довольно подмигнул.
— Вот и все.
Он откровенно наслаждался ясностью ситуации. Такая опасность, как появление лавы, была ему по душе, хотя бы уже потому, что загоняла в дальний угол памяти необъяснимую историю с роялем.
Сверкающей каплей ртути по небу прокатился телезонд. Снизился, замер над вездеходом.
— Послушайте, — донесся голос Полынова, — лава еще не подступила, к вам?
— Нет, места для реалета пока хватает, — удивленно ответил Шумерин. — А что, тебе плохо видно?
Ответ последовал не сразу. Полынов явно медлил.
— Вот что, — сказал он наконец. — Не обращайте внимания на пустяки. Гоните машину сквозь лаву. Если только снаружи температура не будет повышаться.
Шумерин вдруг понял.
— Полынов! — закричал он. — Что происходит с нами?
— Все в порядке. Смело езжайте.
— Я что-то перестаю соображать, — пробормотал Бааде. Его глаза растерянно искали поддержки. — Или мы… Или он…
— Неважно, включай!
Вездеход, покачиваясь, сполз. Шумерин ухватился за поручни, не отрывая взгляда от термоскопа. С приближением к раскаленной жидкости температура не повышалась.
Бааде выругался и прибавил скорость.
Гусеницы машины коснулись лавы, и она расступилась. Вездеход мчался посреди голубых факелов, и перед ним раздвигался проход.
— Теперь, — подытожил Шумерин, — самое лучшее для нас — закрыть глаза и не открывать их до ракеты, что бы ни творилось вокруг.
* * *
По настоянию Шумерина иллюминатор был зашторен. Посреди уютного мирка, образованного четырьмя стенами, на столе пускал струйки пара кофейник.Шумерин то вставал, то садился, отхлебывая кофе, обжигался, не глядя, ставил чашку обратно (вокруг уже образовалась лужица) и снова тянулся к кофе.
— Нет, Яша, ты скажи прямо: мы… здоровы? Полынов неторопливо размешивал сахар, медлительно набирал в ложечку кофе, осторожно дул на нее, сливал обратно, не попробовав. Шумерин невольно следил за движениями психолога. Его руки, которые беспокойно рыскали по столу, хватая то солонку, то ложечку, легли, наконец, спокойно.
— Так-то лучше, — удовлетворенно кивнул Полынов, отодвигая чашку. — Что ж, я отвечу прямо: вы оба совершенно здоровы.
— Почему ты так уверен? — сказал угрюмо молчавший Ба-аде. Он методично пил кофе, чашку за чашкой, не замечая ни количества выпитого, ни кофейной гущи.
— Во-первых, я не случайно настоял на проверке вашего здоровья перед отправлением в экспедицию. Немножко была повышена нервная возбудимость — и только. Сие вполне объясняется необычностью обстановки и неожиданным появлением вала.
— Какого вала? — не сразу понял Бааде.
— Того самого, который потом испарился.
— Ага! Я успел позабыть о нем.
— Напрасно. Во-вторых, моя убежденность основывается на том, что в ваше отсутствие я проверил и свое состояние.
— Как? — опешил Шумерин. — Ты тоже усомнился…
— Ни в чем я не усомнился, но порядок обязателен для всех. Наконец, третье, самое главное: все это был мираж, обыкновенный мираж.
— Я ждал, что ты скажешь именно это, — с неожиданным спокойствием заметил Шумерин. — Но, пожалуйста, не надо успокоительных пилюль. Скажи правду.
— Правду?! — Полынов не смог скрыть изумления. Но он тотчас овладел собой. — Хорошо, давай разберемся. Я не понял тебя.
— А я тебя.
— Все, что я говорил, — правда.
— А вал?
— Что вал?
— Ты считаешь его миражем?
— Да.
— Но показания приборов… Полынов опустил взгляд.
— Ладно, — глухо сказал он. — Я виноват, вот моя голова, рубите. Никаких показаний не было. Я скрыл это. Иначе мне трудно было бы разобраться в состоянии вашей психики, картину осложнили бы сильные эмоции. А мне надо было знать точно — галлюцинация это или мираж.
Бааде неожиданно махнул рукой — мол, все равно безнадежно, не разберетесь — и поудобней устроился в кресле. Непредвиденным последствием этого жеста было то, что и капитан и психолог рассмеялись. И всем как-то сразу стало легче.
— Твой поступок сейчас меня мало волнует. Сейчас, — капитан выразительно посмотрел на Полынова. — Пока. Скажи лучше вот что: лава — это тоже мираж?
— Когда я сравнил ваше описание обстановки с тем, что увидел на телеэкране, я не мог не заметить некоторой разницы. Я отчетливо видел, как лава затопила гусеницы вездехода, чего, по вашим словам, в действительности не было. Отсюда Простейшее умозаключение.
— Ах, вот как, простейшее! — Шумерин не мог сдержать раздражения. — Но, насколько я знаю, мираж, пусть даже меркурианский, есть переброшенное через пространство изображение реально существующих предметов. Я ошибаюсь?
— Нет. Добавь только, что это изображение не всегда можно отличить от действительности.
— Тогда откуда, черт побери, на этой дикой планете мог Появиться рояль?!
— Какой рояль?
Шумерин объяснил. Полынов приложил неимоверное усилие, чтобы хотя бы внешне остаться спокойным.
— Все? — спросил он, когда Шумерин умолк.
— Все…
— Почему ты сразу не сказал мне об этом?
— Ты сам настоял: потом, потом, сначала отдохнем, выпьем кофе… Я догадываюсь, к чему все эти психологические штучки, но, право, сейчас они излишни.
Шумерин говорил сдержанно, но голос его дрожал. Тогда вместо ответа Полынов закрыл глаза, развел пальцы и вслепую вновь свел их. Они сошлись точно. Шумерина затрясло. Полынов бросил на него быстрый взгляд.
— Друзья, мы перестали быть такими, какими были раньше, вот что я вам замечу, — вдруг подал голос Бааде.
— Да, ты прав, — Полынов потер лоб, — мы изменились. Любопытная планетка, этот Меркурий… Ничего, разберемся. Нет, рояль миражем, конечно, не был. Это очень похоже на галлюцинацию.
— Так я и знал! — воскликнул Шумерин.
— Почему-то именно здоровые люди болезненней всего воспринимают это слово, — холодно ответил психолог. — Между тем галлюцинации бывают у самого что ни на есть нормального человека. Необычность обстановки, нервозность готово.
— Это точно?
— Ручаюсь.
— Даже рояль?
— Хоть Эйфелева башня.
— Утешил… Значит, мы и шагу теперь не сможем ступить, не рискуя получить оплеуху от какого-нибудь призрака собственного воображения?
— Беспокоиться нечего. У нас есть кофродеин. Еще не было случая, чтобы он не снимал галлюцинаций. Моя ошибка, что не дал его вам перед поездкой.
— И это не первая твоя ошибка.
Полынов ничего не мог возразить. Про себя он подумал, что даже не может толком объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Это угнетало больше всего.
— Бааде, а ты что думаешь? — спросил Шумерин.
— Я? Я не думаю, я молчу. Всякие там галлюцинации, психические кризисы относятся к той потусторонней области, в которой порядочному инженеру делать нечего. Наука лишь то, что подвластно числу и мере. А в субъективном хозяйстве нашего друга нет даже единиц измерения — каких-нибудь там чувствоампер или волиметров…
Полынов засмеялся.
— Ладно, Генрих, я это тебе еще припомню! Тем более что все это устарелые представления. Но ты вот что мне скажи: мираж тоже потустороннее явление?
— Нет, почему же? Мираж — чистая физика.
— Можно отличить мираж от немиража?
— В принципе да.
— Это я и хотел услышать. Вот план проверки. Мы вновь отправляемся на разведку. Я и Бааде. Кофродеином я заранее снимаю всякую возможность галлюцинаций. Если нам и тогда встретится что-то необычное, Бааде возьмет свои числа и меры… И все станет ясным.
— Ясность, какое замечательное слово! — Шумерин налил себе кофе. — План действительно прост: или — или, а третьего не дано. Только…
— Что только? — ревниво переспросил Полынов.
— Нет, ничего. Твое мнение, Генрих? Бааде важно кивнул.
— Как ни странно, Полынов мыслит как физик. У инженера это было высшей похвалой. Психолог поклонился.
— Тогда решено, — сказал Шумерин.
— Но прежде, — Полынов повысил голос, — еще раз проверим свое состояние.