Биргер Алексей. Москва - Варшава (Богомол - 5)

   "Лексеич" пожал плечами.
   - Я видел Литовца всего ничего, но, насколько я его помню, нельзя сказать, что сходство такое уж... - он напрягся, ища подходящее слово. Такое уж изобличительное. Ну да, глаза, подбородок... Но все это может быть и случайным совпадением. Это ж все, так сказать, общее польско-литовское.
   - Возможно, возможно... - пробормотал Повар. - Поставь-ка видео.
   Видеозапись Повар глядел очень внимательно. Потом встрепенулся.
   - Ну-ка!.. Отмотай чуть назад и повтори.
   "Лексеич" отмотал чуть назад и опять включил воспроизведение.
   Тадеуш, шедший размашистым пружинистым шагом, вдруг остановился, поправил ремень наплечной сумки и при этом словно бы обмахнул плечо.
   - Жест Литовца, - сказал Повар. - Хотя этот парень Литовца в жизни не видел. Это не "общенациональное", это гены. А я, свиная башка, никогда и не подумал затребовать фотографию парня, хотя уже несколько лет назад могли бы узнать... М-да... Тут все ясно. А Тереньев... он, конечно, догадался, едва увидев парня, вот и решил спрятать его даже от нас. Или... - Повар хмурился. - Очень интересный расклад получается. Надо подумать.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   С разъяренным итальянцем все решилось быстро и просто. Да, было не очень понятно, кто больше виноват: он, без оглядки выскакивавший с второстепенной дороги на основную трассу, или она, имевшая возможность избежать столкновения, но сколько-то сама спровоцировавшая аварию. Но, увидев красивую женщину, которая стала по-французски объяснять ему, что ей надо вызвать врача, и совать ему руки свою страховую карточку - мол, не беспокойтесь, финансовые вопросы уладим - итальянец растаял. И сам вызвал и "скорую помощь" и полицию, по мобильному телефону.
   - Мне, конечно, нельзя было садиться за руль, после той истории в Швейцарии, - через пятнадцать минут объясняла она врачам и полицейским. Об истории со взрывом её машины она им поведала. - Я понимаю, этот молодой человек не совсем прав, слишком лихо он выскочил на шоссе, но я... Вообще-то, я вожу машину очень хорошо, и, конечно, смогла бы избежать столкновения, будь я в нормальном состоянии. Понимаете, в тот момент мне что-то померещилось: то ли, что из соседней машины целятся в меня, то ли, что мотор как-то странно сменил тональность, будто в нем находится посторонний предмет - бомба, которая сейчас взорвется. Мне даже сложно припомнить теперь, что мне там почудилось и что я напридумывала, но я впала в панику, вот и... вот и...
   Она зябко передернула плечами, будто её пробирал озноб. Подумывала она и о том, что можно заплакать, но отказалась от этой мысли: нет, она будет в той истерике, когда говорят пустым отрешенным голосом, не видя окружающего мира, когда пустота и страх пустоты такие, что даже слез нет.
   - Вы успокойтесь, успокойтесь, - говорили ей врачи и полицейские.
   - Да, конечно... - она делала глубокие вдохи и выдохи, будто усилием воли справляясь с собой. - Вот только... Вы знаете, я не слабая женщина...
   - Да, мы это заметили, - её собеседники смотрели на неё и с уважением, и с восхищением. Она была из тех женщин, красоту которых слезы и искаженное страхом лицо не только не портят, но даже подчеркивают.
   - Но вести машину я не смогу... У меня руки начинают трястись при мысли, что я опять сяду за руль... А мне обязательно надо быть в Париже... Скажите, вы не могли бы... Не могли бы не только посадить меня на поезд, но и выделить мне охрану, в мое купе?.. Я понимаю, это глупо, и звучит, наверно, как бред сумасшедшей, но после того случая я так боюсь, так боюсь... То есть, умом я понимаю, что это, конечно, были ирландские террористы, но в глубине сознания все равно скребется мысль: а вдруг, все-таки, охотились за мной?
   - А вы представляете, зачем за вами можно охотиться? - спросил старший по чину полицейский.
   Она развела руками.
   - Только одно на ум приходит. Я - женщина довольно богатая, и, возможно...
   - Происки наследников вашего состояния?
   - Я даже не знаю точно, кто мои наследники. Я одинока. Есть дальняя родня со стороны мужа, вот и все.
   - Вы замужем?
   - Я вдова.
   - О, простите!..
   - Нет-нет, ничего. Муж скончался не так давно. Он был старше меня, но все-таки, по нынешним понятиям, молод. Мы прожили счастливо несколько лет, а потом у него оказался рак...
   - Простите, вы унаследовали ваше состояние от мужа?
   - Мы объединили наши состояния. И он, и я всегда были людьми деловыми, и произошли мы из хороших семей... Нет, я не думаю, что кто-то из родни мужа... Я вообще ни о чем не могу думать!
   Полицейские переглянулись.
   - Возможно, мы сумеем решить ваши проблемы. Но для этого нам надо доложить по начальству.
   - А еще... - она вцепилась в рукав полицейского. - А ещё это могут быть какие-нибудь шантажисты! Они запугивают меня, чтобы потом прислать письмо: "Мы тебя не тронем, если выплатишь такую-то сумму денег, а не выплатишь - пеняй на себя, ты видела, на что мы способны!" То есть, я несу невесть что, но... Ой, погодите! Это может быть русская мафия!..
   - Русская мафия?.. - полицейские были ошарашены.
   Конечно, она шла ва-банк. Зацепись полицейские хоть за какое-нибудь противоречие в её нынешней биографии (точнее, в той биографии, под которой она сейчас жила) - и она сама сгорит. Но у неё все было подогнано так, что не подкопаешься: происхождение, детство, юность, деловые контакты и контракты. Конечно, могли полицейские обнаружить и пистолет в её сумочке. Но кто станет заглядывать в сумочку дамы, которая сама обратилась за помощью, вся в истерике и в слезах? Да и обнаружь они нечаянно этот пистолет, она бы отговорилась. Мол, приобрела из страха за собственную жизнь, сама не знаю, зачем сделала такую глупость, ведь я и стрелять-то толком не умею. Ствол был чистый, так что её объяснения примут, конечно, без всяких... А выиграть она могла много, очень много. Она могла навсегда избавиться от своих преследователей.
   - Да, я вот сейчас подумала... - быстро заговорила она. - У меня появился деловой партнер, которого я считала итальянцем, а он, оказывается, был русским, и его только что убили, в Москве!.. Я заглянула в банк... Но это неважно! Если он был связан с мафией, то они могут охотиться и за мной!..
   Полицейские посерьезнели.
   - Вы знаете... - они переглядывались. - Об этом нам не мешало бы расспросить вас поподробнее. Вы не будете против, если мы попросим вас проехать с нами и задержаться в управлении полиции?
   - Нисколько, - она улыбнулась. - По правде говоря, за стенами полицейского управления я буду чувствовать себя в наибольшей безопасности.
   ...И через два часа она заканчивала давать показания.
   И дальше все пошло как по маслу - именно так, как она надеялась. Разумеется, её показания проверили и перепроверили по компьютерам: и полностью ей поверили. Ни одной шероховатости не возникло, которая могла бы заставить полицейских задуматься: а вдруг она не та, за кого себя выдает? Что ни говори, а с обоснованием легенд у неё всегда был полный порядок.
   - Кстати, - спросил под конец комиссар, беседовавший с ней, - вам никогда не встречалось такое имя: Степан Натрыгин?
   - Нет, - ответила она. - А что?
   - Он буквально несколько часов назад был найден мертвым, на платной автостоянке в Риме, во взятой им напрокат машине. Я хотел бы избавить вас от подробностей того, как его убили, но... Но, поскольку, по ответу на наш срочный запрос в Москву мы можем вполне уверенно говорить, что Натрыгин был членом преступной группировки, и поскольку в этом убийстве явно возникает "русский след", то мне подумалось: вдруг его смерть может быть как-то связана с вашим делом? Скажем, не мог ли он быть одним из посредников в торговле лесом? Или как-то иначе пересекаться с вашим покойным компаньоном по бизнесу?
   - Натрыгин... Натрыгин... - пробормотала она. - Нет, не припоминаю... Правда, с некоторыми русскими я сталкивалась, и... Нет, фамилия мне, вроде, незнакома. При том, что чудится в ней что-то... Но, наверно, это нечто вроде самовнушения: мол, раз какого-то русского убили одновременно с покушениями на меня, то что-то я должна о нем знать!.. А у вас нет его фотографии?
   - Вот, пожалуйста, - комиссар протянул ей две фотографии. Одна переснятая из паспорта Натрыгина. Вторая: мертвый Натрыгин, с запрокинутой головой, сидит в машине...
   - Б-рр!.. - она содрогнулась, разглядывая вторую фотографию. - Нет, этого человека я не знаю. Если, конечно, всплывет неожиданно что-нибудь в памяти, я вам обязательно сообщу.
   Всегда стоит оставлять возможность для отступления, подумала она.
   И, что самое главное, в Париж она отправилась в отдельном купе скорого поезда, под охраной двух полицейских. Собственно, ради этого она и затеяла всю свою комбинацию с "автодорожным происшествием" и вовлечением полиции. На границе итальянские полицейские передоверили её французским коллегам, которые проводили её до самой её квартирки в Париже, небольшой и уютной. Продолжая играть свою роль напуганной дамочки, она попросила их осмотреть квартиру - нет ли в ней следов чужого присутствия, а то и, чего доброго, взрывных устройств! - квартира оказалась в полном порядке, она угостила полицейских кофе, рассыпаясь перед ними в благодарностях, и потом полицейские ушли, оставив ей контактный телефон и предупредив, чтобы она никому не открывала дверь, не убедившись трижды, что в дверь звонит человек, которого она отлично знает. Если посетитель вызовет у неё хоть какие-то сомнения, добавили они, то пусть она немедленно звонит по контактному телефону. Помощь подоспеет буквально в пять минут.
   Проводив полицейских, она перевела дух, вымыла кофейные чашки, настежь распахнула окно кухни и задумалась, глядя на крыши Парижа.
   Итак, до Парижа она добралась благополучно... А что дальше? Ее дерзкий и неожиданный ход сбил с толку преследователей. Но вряд ли надолго. Они из тех, которые не отстанут.
   И что им от неё нужно?
   Странно, но в этом многомиллионном, густонаселенном городе, одной из столиц мира, она чувствовала себя как в пустыне. Словно... да, всплыло в памяти воспоминание детства... Или, вернее, отрочества, на грани ранней юности. "Айда, Людка! В клубе крутят "повторный" фильм "дети до шестнадцати", но в клуб мы все просочимся, особенно если губы помадой накрасим!.." И она, перед зеркалом, тщательно подводит губы маминой помадой - дефицитной, польского производства - и смотрит на неё из зеркала худое угловатое лицо; из тех подростковых лиц, в которых сквозит обещание будущей красоты, но которые пока что такие смешные, такие нелепые, в своей худобе и "непригнанности", что ли, одного к другому: пухлых губ - к худым щекам, оттопыренных ушей - к по-взрослому соблазнительному разрезу глаз... Неважно. Лучше не вспоминать о детстве и юности. Главное, что был потом этот фильм, "Профессия - репортер". Все белое, ослепительно белое. Белые пески пустыни, белые, спокойные стены южных домиков, тишь да гладь... Кажется, ничего не может произойти в этом полуденном сонном мареве. Однако, происходит. Несколько человек заходят в номер гостиницы, и оставляют после себя труп, труп подпольного торговца оружием, который их подвел... И никто ничего не замечает, убийство остается невидимым под этим жарким, ленивым солнцем, в этом благополучном сверкании белых стен... В этом мире солнца и света, где каждый оказывается беспредельно одинок, настолько же беспредельно, насколько сонная тишина вокруг уверяет: ничего здесь случиться не может! Чем более мирно и благополучно все выглядит, тем резче и беспощадней судьба оставляет наедине со смертью, со смертью невидимой и неотвратимой, со смертью ниоткуда, но имеющей при этом вполне земной и человеческий облик!
   Вот такое же яркое и благополучное солнце сияло сейчас над Парижем, и в этом солнце растворялось и исчезало все: звуки, краски, запахи... Да и само время исчезало, время казалось таким же мимолетным и эфемерным, как жизнь бабочки, и виделось, как растает великий город, мимолетный как создавшее его время, как он уже тает, и миллионы жизней исчезают, будто это не жизни вовсе, а тени на белой стене, исчезающие, едва солнце осветит стену... В этой чуть мерцающей умиротворенности ясней ощущалось присутствие смерти... Невидимой смерти, дежурящей совсем близко и обрекающей каждого на одиночество её ожидания...
   Ей припомнилось, как однажды, когда ей было лет двенадцать, она испытала подобное чувство. Она тогда ушла довольно далеко от дачного поселка, где они проводили лето - сбором грибов увлеклась, а потом и на малину наткнулась - и вот, продравшись сквозь густой, дразнящий невообразимо жарким и сладким духом спелых ягод, витавшим над ним, малинник, она вдруг выскочило на пустое, залитое солнцем шоссе. Такое впечатление было, что этим шоссе уже давным-давно никто не пользовался, и что, если ступить на него и пойти по нему, то назад уже не вернешься: выведет оно куда-то в иные измерения, и не будет ни мамы, ни дачного поселка, ни всего привычного окружающего мира. Пушинкой с ладони времени улетят они, и тебе останется лишь неизбывное, щемящее чувство утраты - и тем горше и пронзительней будет это чувство, чем прекрасней и сказочней будет новый мир, в который ты попадешь. В прекрасном новом мире будет терзать тебя ностальгия по сгинувшему, несовершенному и уязвимому, но вместе с тем такому уютному, и ради этой ностальгии ты проклянешь любой уготованный тебе рай...
   Возможно, это был один из тех, неожиданно приходящих, моментов, когда она напрямую заглянула в глаза смерти - и заключила со смертью союз...
   И теперь, в этом солнечном свете над морем крыш, она угадывала ровное и спокойное дыхание своей союзницы - превратившейся внезапно в её врага.
   Давай рассуждать логически, сказала она себе. Кто-то охотится за мной, это так. При этом, мне несколько раз продемонстрировали, что могли бы меня убить. Не убили, однако. Значит, надо меня запугать. Для чего? Чтобы я не взбрыкнулась, когда меня попросят что-то выполнить. Но меня самыми крутыми заказами не отпугнешь. Все зависит от суммы.
   Выходит, они либо хотят, чтобы я выполнила заказ бесплатно, либо...
   Да, "либо"!
   У людей, которым хватило средств организовать её розыск и преследование по всей Европе, сто раз хватит денег и на то, чтобы оплатить, не торгуясь и по её расценкам, любое, самое дорогое и сложное заказное убийство.
   Значит, они предполагают, что она может взбрыкнуться и отказаться не из-за суммы гонорара, а из-за чего-то другого.
   А она может отказаться от любых денег только в одном случае: если планируемое убийство в чем-то и как-то повредит интересам Повара, генерала Пюжеева Григория Ильича, то есть. Потому что только с Поваром она связана обязательствами, которых нарушить нельзя... И потому что Повар предательства не прощает. Стоит ему заподозрить, что она "сдает командную игру" - и страшно подумать, что с ней случится!
   И потом, очень уж настойчиво они её преследуют. Так преследуют, как будто никакой другой профессионал высокого класса их не устраивает, только она им нужна.
   А чем она отличается от других исполнителей высочайшего уровня? Да именно тем, что у неё существуют определенные контакты (или, ладно, подумала она, назовем это не "контакты", а обтекаемей: "взаимопонимание") с Поваром! То есть, заполучив её на свою сторону, можно подставить Повару подножку в нужном месте...
   Нет, конечно, ей не собираются "заказывать" самого Повара. Любые, вконец отчаянные, головы понимают, что такой заказ невыполним. Но вот сорвать Повару важнейшую операцию, о которой они заранее осведомлены...
   Так. Вот и ещё одна ниточка потянулась. Во-первых, можно предположить, что они заранее осведомлены о какой-то операции, подготовленной Поваром. Во-вторых, то, что они сумели расшифровать её и выследить - для такого надо иметь доступ к совершенно особенным базам данных. В-третьих, сам стиль их действий: действуют так, как будто им сам черт не брат, как будто не боятся, что в Москве их контору прихлопнут с треском, если ей удастся пожаловаться в Москву...
   По всему выходит, что против неё действуют люди, так или иначе связанные со спецслужбами и пользующиеся покровительством самых высоких государственных чиновников... Из тех, кого Повар любит называть, с усмешечкой, своими "заклятыми друзьями".
   А отсюда, причины столь пристального интереса к ней надо искать в событиях недавнего времени.
   Натрыгин говорил о каких-то завязках на Калининград. К "табачным войнам", бушующим сейчас в Калининграде, она не имеет никакого отношения, и последние жертвы этих войн - не её рук дело. Скорее, могла она предположить, это дело рук той конторы, охранной фирмы "Ястреб" или как её там, к которой принадлежал Натрыгин и которой руководил некий Дыбов (интересно, настоящая фамилия или нет?) Но, конечно, к происходящему в Калининграде у Повара должен быть свой интерес. И, вполне вероятно, он собирается приказать ей вмешаться, чтобы несколькими "точечными ударами" выправить ситуацию в нужную Повару - и государству в целом - сторону. И, конечно, противники Повара легко могли сообразить, что самые важные задания будут поручены ей... И теперь хотят, чтобы она сделала не то, что нужно Повару, а то, что нужно им.
   Логичная версия. И, все-таки, она ей не вполне нравилась. Да, на табак завязаны колоссальные деньги - но не настолько колоссальные, чтобы угроза этим деньгам заставила охотиться за ней с таким остервенением, привлекая силы, способные вычислить и установить, где и под какой маской она скрывается...
   Вернее предположить, что охота связана с последствиями другой операции, провернутой чуть больше месяца назад. Операции, которая для неё лично благополучно завершилась в Париже... и сигнал к началу которой (денежный перевод, сопровождаемый строго определенным текстом) она получила из Польши. Вот это была операция такого масштаба, который вполне оправдывал любую последующую охоту за её участниками. Всего ей, естественно, известно не было, но по тому, что ей пришлось совершить - по характеру выполненных ею заданий - она сумела догадаться о многом. О том, например, что успех этой операции в определенной степени мог решить, кто станет будущим президентом России - тем президентом, с которым Россия встретит первые годы двадцать первого века...
   Если кто-то до сих пор хочет свести на нет успех этой операции и видит к тому определенные шансы и возможности...
   Да, тогда охота за ней объяснима. Объяснима отчаянность этой охоты, объяснима информированность её противников.
   Пошли дальше. Раз её роль была отыграна в Париже, и именно в Париже она передала свои полномочия другим "контрагентам", одному американцу в том числе, то логично предположить, что надзор за финалом операции осуществлял человек Повара в Париже - человек, сидящий здесь много лет и законспирированный лучше некуда.
   Кто он, этот человек?
   Откуда ей знать?
   Одно можно было сказать: у этого человека, кто бы он ни был, есть определенные связи с Польшей, раз он именно из Варшавы отправил ей перевод. Причем, не в первый раз... Лет пять или шесть назад именно из Варшавы пришел к ней заказ (вернее было бы сказать, приказ, если бы этот приказ не сопровождался огромной суммой наличными) на "зачистку" той ветви чеченской мафии, которая окопалась в Берлине и безумно мешала жить и нашим, и немцам. А в прошлом году именно через Варшаву была переоформлена часть денег за...
   За что, лучше не вспоминать.
   Но ведь где Польша - там и Калининградская область?
   Нет, в общем-то, не обязательно. Хотя вполне вероятно.
   А в итоге...
   Она сама поразилась тому, как четко в минуты опасности начинает работать её мозг.
   Если "парижанин" Повара жив, то вряд ли она сумеет его вычислить и выйти с ним на связь.
   А вот если с ним что-то стряслось, то возможность узнать, кто это, имеется.
   Надо проглядеть всю хронику происшествий за последний месяц - не попадется ли среди погибших выходца из Советского Союза, имевшего крепкие связи с Польшей.
   Маловато зацепок, но, все-таки, кое-что.
   И если она, по крайней мере, установит, что человек Повара погиб, то будет знать, как и откуда ей самой угрожает опасность.
   Она закурила, обдумывая, как лучше всего взяться за дело.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   ...И было первое января восьмидесятого года. Часа четыре дня, пожалуй, и зимний день уже погас, сменился густыми сумерками, а мы с Наташей только-только проснулись, и были ещё в самом что ни на есть утреннем настроении - почти невесомом, когда легкость рождается из нервного напряжения. Особенная легкость, часто пронизывающая утро после большого праздника. Иногда за этой легкостью у тебя возникает нечто вроде недовольства собой, но это уж... Это уж, по-моему, от общей неровности состояния, физического и душевного, после праздничных дней.
   К Наташе мы добрались около трех часов ночи. И дальше... Мы быстро оказались в постели, и пошло время, принадлежавшее, как могло показаться, только нам. Не знаю, что сыграло роль, почему я оказался так ненасытен и да, можно употребить это слово - одержим, почему каждое прикосновение к Наташе будило во мне новые и новые желания. Пожалуй, я бы отнес это к остервенению, к тому остервенению души, которое и тело превращает в туго сплетенный канат, не знающий усталости и износа, к остервенению от выпитого, к остервенению от мысли о рухнувшей жизни, к остервенению от всех новогодних разговоров и всех неприглядных рож, вращавшихся возле нас... И чем ожесточенней сердце перекачивает кровь, тем быстрей и горячей эта кровь бежит по жилам, тем острее становятся все чувственные ощущения мира - и, конечно, самое главное и яркое из чувственных ощущений, ведь, сами знаете, крепость и устойчивость "детородного органа", округлого хряща, змеиными сжатиями и разжатиями твердых мускулов готовящего до спазма блаженный разряд животворного яда, в первую очередь зависит от прилива крови...
   И мы только после девяти утра уснули - задремали, скорее - в объятиях друг друга, и, конечно, Наташа принимала мою ненасытность за подлинную страсть, и даже больше, за подлинную любовь, за физическое проявление этой любви, и мне действительно было с ней очень хорошо, потому что она красива была, и отзывчива, и было в ней то упоение мной, мужским моим началом, которое в любом мужчине откликнется новыми и новыми приступами жажды, но... Не знаю, поймете ли вы меня. С Марией мы изначально существовали на одной волне, и плыли на ней, и взмывали над землей, а с Наташей надо было включать мозг, надо было находить тот ритм и те моменты соприкосновений, чтобы наши волны совпали и мы сделались единым целым. И если я не мог бы описать, что и как у нас происходило с Марией - потому что весь мир был с нами, и любая секунда нашей близости потребовала бы многих страниц, чтобы поведать обо всем, вмещавшемся в эту секунду, а в итоге секунда затерялась бы в распадающемся на страницы времени - то о том, как и что у нас происходило с Наташей, я мог бы рассказать очень четко, потому что многомерности в этом не было, мы существовали в одном измерении. Да, мог бы рассказать, как мы угадывали, что вот сейчас нужно сменить позу, как я ловил её легкие подсказки, что сейчас надо поцеловать её сосок, а сейчас руками приподнять её бедра, крепче вжимаясь в нее, и она с такой же легкостью ловила мои подсказки, что сейчас нужно свести ноги вместе, ловя мой каменеющий от напряжения ствол как можно плотнее, а сейчас - самой меня оседлать...
   Нет, я не буду об этом рассказывать. Я это к тому, что, если рассказать о том, как у нас происходило с Марией, у меня бы никогда не получилось бы, то рассказать о том, как мы с Наташей приближали друг друга к пикам блаженства, я мог бы очень даже внятно и досконально - совсем как в каком-нибудь эротическом романе или пособии по "партнерскому сексу". Я к тому, что с Наташей я полностью оставался в этом, доступном любому мире, за пределы которого вырывался с Марией.
   И вот мы продремали несколько часов, и проснулись в бледном свете уходящего солнца, и, проснувшись, снова, что называется, "любили" друг друга, и, наверно, на двух молодых и здоровых животных мы были похожи, а потом, в сгустившихся сумерках, пили заранее припасенное шампанское, и я ещё водки выпил, из буфета её дяди, и чем-то хорошим, вроде копченой буженины и рисового салата с лососем перекусывали, и как-то невзначай - не то, чтобы очень всерьез, с примеркой на серьезность - строили планы на будущее...
   Потом она немного помрачнела.
   - Как-то все это... - проговорила она. - Я... Мы... Мы ж сегодня не береглись... И так хорошо было, что у меня язык не поворачивался попросить тебя вовремя выскакивать... А заранее покупать эти... женские свечки, или резиновые штуки для тебя мне не хотелось, боялась сглазить... Да еще... она зябко передернула плечами. - С ужасом подумала, что ты обо мне подумаешь, если я тебе скажу, что у меня есть запас презервативов... А теперь... Как бы чего не было...
   - Ничего, - сказал я, серьезно и спокойно. - Если я когда-нибудь и хотел от кого-то ребенка, то только от тебя.
   - Правда?.. - обрадовалась она. Я кивнул. - Но ведь... Но ведь мы сильно выпили... Вдруг будет что-то не так?
   - Все будет так, - сказал я, и обнял её.
   Скоро наши отношения перестали быть секретом для окружающих, и ещё через какое-то время мы подали заявления в ЗАГС.
   Свадьбу назначили на субботу, девятнадцатого апреля. Как раз возникала пауза между госэкзаменами и защитой диплома: в том году, из-за Олимпиады, всем институтам было велено завершить работу не в конце июня, как обычно, а в конце мая - начале июня, в крайнем случае. Сроки немного варьировались, но, как мы считали, нам повезло. Из-за предолимпийской суматохи преподаватели спрашивали с нас намного мягче. Правда, мягкость эта имела и оборотную сторону: нас обязали уже после защиты диплома остаться в Москве, чтобы работать на Олимпиаде переводчиками. Переводчиков, даже несмотря на бойкот, из-за которого количество иностранных туристов и делегаций должно было резко уменьшиться, все равно не хватало. Но это ничего, даже интересно было на Олимпиаду поглядеть, когда ещё такое увидишь... А в Москве уже появлялись первые чудеса, первые приметы того изобилия, которое наступит в магазинах олимпийской Москвы, когда Москва сделается закрытым городом, и без паспорта с московской пропиской в неё перестанут пускать: и "Мальборо", и финское пиво, по два рубля за банку...