Биргер Алексей. Москва - Варшава (Богомол - 5)

   И шли уже первые разговоры, что из Афганистана везут оцинкованные гробы, и что гробов этих много. Много...
   Но мы, в первую очередь, были заняты приготовлениями к свадьбе. Уже и зал ресторана арендовали, и все было на мази. После свадьбы мы с Наташей собирались жить у меня, вместе с моими родителями. Правда, шли разговоры о том, чтобы купить нам кооперативную квартиру, хотя бы однокомнатную пока, а потом, когда обстоятельства позволят, меняться на квартиру побольше, с доплатой. Однако ж, при всех "блатах", которые могли обеспечить родители и дядя Наташи, и мои родители, тоже имевшие какие-то связи и знакомства, ожидание своей очередь на квартиру могло растянуться и на год, и на два, и даже на три, если не повезет...
   Да, все эти семейные знакомства и смотрины проходили, естественно, должным порядком. Наташа моим родителям была "официально" представлена, потом её родители прилетели из Иркутска, недели за две до свадьбы, и с моими родителями знакомились, и, вроде, все друг другу понравились, и Наташина мама выразила готовность прилететь и сидеть с нашими будущими детьми, чтобы ни мне, ни, в первую очередь, Наташе не пришлось жертвовать работой и карьерой - но и моя мама уверяла, что с удовольствием посидит с будущими внуками (или внучками, как получится).
   Про всю эту официальную часть взаимных знакомств и расшаркиваний можно особо и не рассказывать. Выполнили, как по правилам заведено, и ладно, и все довольны. В целом, все складывалось в нашу пользу, и мы с оптимизмом смотрели в будущее. О моем внутреннем состоянии рассказывать не буду. Что толковать? Одно скажу: о Марии я думал почти непрестанно, но чаще всего - с горечью и ненавистью. А иногда меня занимал вопрос: когда она должна рожать? Или, может, уже родила? Была ли она беременна тогда, в июле, во время нашей последней встречи, или забеременела позже? Если и была беременна - то срок у неё был ещё минимальный, иначе бы я заметил. Но если она забеременела между концом мая и серединой июля (вдохновленная визитом папы, да? - "с благословения папы", можно сказать, понесла муженьку очередного выебистого католика, думал я зло и желчно; нет, даже не желчно, а спазматически зло, зубы скрежетали и кулаки сжимались от желания немедленно врезать кому-нибудь по морде, все равно кому), то последний раз переспала со мной, почти наверняка зная уже о своей беременности, так? Почему она мне ничего не сказала? Почему надо было оповещать меня об этом в письме? И в этом - проявление лживости её натуры! Вдруг я бы отшатнулся от нее, узнав о беременности? А ей, с её ненасытным зудом по мужикам, не хотелось упускать московскую ночку с хорошим любовником... Интересно, сколько таких любовников разбросано у неё по городам Польши? Сколько отростков на каждом из рогов её мужа?
   В конце концов, пока беременность не мешает, можно таскаться по любовникам и не беречься. "Дорога свободна, раз чрево полно", определил это Рабле.
   Но ладно, говорю, не к месту и не стоит рассказывать о тех мрачных мыслях, которые меня одолевали, о тех мрачных видениях, которые меня преследовали. Важно другое.
   За три дня до свадьбы меня перехватили на улице и пригласили "на беседу". Привезли меня в обыкновенную, скупо обставленную, квартирку неподалеку от метро "Динамо". И там я впервые встретился с человеком, которому суждено было полностью изменить мою судьбу. Генерал Пюжеев Григорий Ильич, добродушный толстяк... нет, называть его "толстяком" неверно, неверно в корне. Он был массивен, именно массивен, он заполнял собой все пространство, и эта его малоподвижная массивность, она как ничто другое свидетельствовала и о его собственном могуществе и о том, представителем каких, ещё более могучих, сил он является.
   Не буду рассказывать о первом, донельзя гнусном, предложении, сделанном мне в самом начале нашего разговора. Достаточно сказать, что это предложение я отверг. Чем неожиданно (для меня неожиданно, понимаете?) доставил генералу большое удовольствие. Как он мне объяснил, если бы я взял и согласился на работу заурядного стукача и провокатора, я бы ему сделался неинтересен.
   И ещё одну фразу он пробросил - фразу, из которой я понял, как много ему обо мне известно!
   - Вернется к тебе, твоя полячка, уж поверь мне, старику.
   - Но она ни в коем случае не должна быть втянута в наши игры! - сказал я. - Даже если вам до смерти захочется узнать что-то о её "диссидентствующем" муже или её окружении. Если на меня хоть как-то надавят, чтобы её "прощупать" - я... я не знаю, что сделаю, какие бы кары мне ни грозили!
   - Заметано, мой мальчик, - пробурчал он. - Никто от тебя подобного и не потребует.
   И сам предложил мне ещё ряд мер, которые должны были оградить Марию и мою любовь к Марии (хотя тогда я, признаться, не верил, что эта любовь будет иметь продолжение) - от всех неприятностей.
   - Так это вы позаботились о том, чтобы меня не трогали, после моего первого отказа сотрудничать с вашим ведомством? - догадался я.
   - Да, я позаботился, - ухмыльнулся он.
   - Но зачем я вам нужен?..
   - А вот это - разговор серьезный, - он поудобней откинулся в кресле. Видишь ли, мой мальчик, у нас... Да, буду с тобой откровенен, у нас многое прогнило насквозь. В ближайшем будущем понадобятся какие-то перемены. Какие? Тут мнения расходятся. Кто-то предлагает ещё больше завинчивать гайки. А кто-то - и я в том числе, но, как понимаешь, я не самый главный человек, и не говорил бы о собственных мыслях, если бы они не совпадали до определенной степени с мыслями моего начальства - считает, что некоторые гайки можно, наоборот, и ослабить. Потому что потрясения будут, это факт. И наша задача в том, чтобы во всех этих потрясениях сохранить государство... великую державу сохранить, понимаешь? В каком-то смысле нам доделывать и перекраивать придется то, что не доделали или не так выкроили большевики. Ты ведь, надеюсь, "Архипелаг ГУЛАГ" читал? Хотя бы первый том?
   Я замялся с ответом.
   - Ну, ну, не надо со мной скромничать, - развеселился он. - Мы теперь, можно сказать, одно дело делаем. Так вот, многие, если ты помнишь, потянулись к большевикам потому, что верили: большевики "государственники", какие бы там лозунги про "интернационал" они ни выдвигали, чтобы народ и европейских "либералов" на свою сторону завлечь, и вообще, они - единственная сила, способная собрать и укрепить то, что не удержала и развалила безмозглая царская власть: единую великую империю. Многие царские офицеры, перешедшие к большевикам, именно в это верили. Ну, большевики и показали всем кузькину мать! Таким бессмысленным террором все кончилось, что закачаешься! Среднюю Азию вернули, Украину вернули, республики Прибалтики и даже часть Польши вернули - а что проку, если возвращали лишь силой танков, про пряники забывая? Да и плюя на это: вот, мол, еще, станем мы пряники давать! Вот все и дребезжит до сих пор, вот и загибается экономика, вот и... Солженицын, я тебе скажу, правильно ставит вопрос, когда пишет о Власове и власовцах: да, предательству нет прощения, но задумаемся, братцы, до чего надо было собственный народ довести, чтобы сто тысяч русских солдат - а русский солдат во все времена исключительной верностью славился - перешли на сторону врага! Согласен? Да и сейчас - что? Воруют все, кому не лень, народ, как взглянет, как "слуги народа" живут, так злостью исходит, все кое-как держится на водке и нефтедолларах, и в любой момент может облом произойти! И вот тут наша задача - не упустить момент, когда гнилая ткань окончательно лопнет, а то, что соплями склеено, совсем расклеится, а помочь государству в некую новую форму существования перейти, в некий новый имидж, сохраняя при этом основы государственности, не допуская того разброда, который может в большую кровь вылиться! Предстоит помочь тем, кто после старых маразматиков к управлению страной придут. И вот тут... вот тут мне не дуболомы и не костоломы нужны, а люди думающие, способные постоять за идею. Ты ведь не хочешь, например, чтобы твоя непокладистая Литва совсем от России отвалилась, когда хватка Москвы ослабнет, но перед этим чтоб в ней камня на камне не осталось и моря крови растеклись? Ты бы, небось, был за то, чтобы Литва, избежав жестоких расправ за вольнолюбие, пришла к самостоятельности, но при этом оставалась бы в союзе с Россией - форпостом великой империи? Сытая, благополучная Литва, в которой и частная инициатива разрешена до определенного уровня, вроде как при НЭП, и собственное правительство имеется, почти полностью самостоятельное, и "антисоветчиков" можно издавать приблизительно до такого же предела, до которого их, например, в Венгрии издают - и тем крепче такая Литва к Союзу привязана, потому как видит, что без Союза её благополучие рухнет? Вот над чем нам надо работать! Над тем, чтобы лишних эксцессов не допустить!
   Я обдумывал услышанное. Да, умен был генерал Пюжеев, очень умен. Конечно, оглядываясь из сегодняшнего дня, можно говорить о том, что и генерал был в чем-то наивен, что и он не представлял истинного масштаба того внутреннего развала и, соответственно, истинного масштаба тех кризисов и потрясений, которые надвигались на нас. Хотя, кто знает... Вполне возможно, он сказал мне лишь то, что нужно было тогда сказать - и что, по его разумению, мне стоило от него услышать. А на самом деле он видел дальше и зорче. С такими людьми никогда не угадаешь.
   Но главное было в другом. Я не знаю, как он это сумел, но своим разговором он растравил мне душу, разбередил все раны последнего времени, всколыхнул ту черную ненависть ко всему миру, которая просыпалась во мне, когда я думал о Марии. Где-то - ловко ввернутым словечком, где-то - сменой интонации, но он добился того, что я подумал: "Да пусть хоть весь мир рухнет! Зачем его беречь?"
   - Так что от меня требуется? - спросил я вслух.
   - Пока - немногое, - ответил он. - Во внешторг пойдешь работать, в польский отдел. На следующей неделе подашь заявление, там тебя уже ждут. И с институтом распределение согласуют.
   - Но как же?.. - заикнулся я. - Ведь я специалист по французскому и...
   - Все нормально, - сказал он. - И дорога во Францию тебе будет открыта. Ведь поляки довольно много косметики гонят по французским лицензиям, и сопроводительные документы всякие бывают на французском языке. Ты, мол, будешь разбираться, не подсовывают ли нам барахло. Близким и друзьям скажешь, что тебя приглашали на собеседование во внешторг. Мол, им человек с хорошим знанием французского нужен, и у них на тебя глаз запал. А ты согласился, когда узнал, что тебе светят поездки в Польшу по два-три раза в год, сразу светят, едва работать начнешь. Польша хоть и соцстрана, но все-таки заграница, прибарахлиться можно. А во Францию или в другую капстрану тебя ещё неизвестно, когда выпустят!
   - Но почему именно Польша? - спросил я.
   - Не только из-за особенностей твоей биографии! - хохотнул он. - Все наши анализы и расчеты показывают, что крутые события именно в Польше вот-вот грянут! И чем тщательнее мы будем держать руку на пульсе этих событий, тем лучше. Назревает, понимаешь, у них там, "в полях за Вислой сонной".
   - А поконкретнее?..
   - Поконкретнее, мой мальчик, будешь узнавать по мере надобности. Да у тебя и своя голова на плечах. Думай, сопоставляй, делай выводы. Любую самостоятельность мышления буду только приветствовать. Можно сказать, за тем и призываю тебя под свои знамена. Есть ещё вопросы?
   Он осведомился тем тоном, которым намекают, что на данный момент вопросов больше быть не должно, но я все-таки сказал:
   - Есть не вопрос, а, скорее, пожелание.
   - Да?
   - Нельзя ли будет... Если, конечно, я оправдаю ваше доверие... Нельзя ли будет меня перекинуть с косметики на что-нибудь другое?
   - На что именно? У тебя ведь что-то конкретное на уме, да?
   - Конкретное. Я бы хотел заниматься фильмами. Ну, отсмотр фильмов, стоит их закупать или нет. Французские фильмы я хоть сейчас могу смотреть без перевода, а в польском языке я быстро натаскаюсь, если надобность возникнет. И, в конце концов, у закупочной комиссии ведь свои переводчики имеются, так?
   Генерал хмыкнул.
   - Высоко метишь. Хотя... Хотя, мысль недурная. Надо будет её повертеть. Это ж тебе из внешторга в другую епархию переходить надо, но, все равно... Метишь в кино, чтобы к своей коханочке быть поближе?
   - Не только поэтому, - ответил я. - Мне кажется, человеку, связанному с кино, будут открываться те двери, которые не откроются человеку, связанному с косметикой.
   - И здесь верно мыслишь! - одобрил Пюжеев. - Ладно! Ты начни, главное, а там посмотрим, по способностям твоим.
   Вот так завершилась эта странная беседа. В тот же вечер я рассказал и Наташе, и родителям о "предложении, поступившем из внешторга".
   - Я думаю, стоит согласиться, - сказал я. - Работа нормальная, денежная, и с поездками за рубеж. Деньги на покупку квартиры на такой работе можно скопить быстро. И потом, людям, связанным с заграницей, часто предоставляют право приобрести квартиру вне очереди. Я сразу спросил, мне такое право предоставят, если я хорошо себя зарекомендую. Буквально через полгода могут продвинуть.
   Что ж, все одобрили. Работа и впрямь подворачивалась получше многих.
   А потом была свадьба, в ресторане. Отменная свадьба, даже и не очень "студенческая". Мы с Наташей сидели во главе стола, выслушивали "горько!", целовались, чокались непрестанно с гостями за наше здоровье и за долгую счастливую жизнь, а я вспоминал другую свадьбу, на которой с Марией познакомился, чуть менее года назад. Не скажу, что камень лежал на сердце. Скорее, мое сердце было как камень.
   На следующий день мы уехали в Таллинн. У нас на три дня был забронирован номер "люкс" в лучшей, "интуристовской", гостинице Эстонии: свадебный подарок, который сумел устроить нам Наташин дядя. Больше, чем на три дня мы отрываться от Москвы не могли: близилась защита дипломов.
   И провели мы те три дня, как в раю. А у меня, после всей предсвадебной суматохи, наконец появилось время оглянуться и попробовать осмыслить, что же со мной произошло.
   Вот я женат. На девушке, которая вполне мне подходит, и с которой мы проживем вполне удачную жизнь, если только не...
   Если только в эту жизнь опять не ворвется Мария.
   Потому что ради неё - ради одного-единственного свидания с ней - я могу сжечь все мосты, могу разорить и разрушить то крохотное пространство покоя и надежности, на котором я начал теперь выстраивать свое будущее. И я подозревал - нет, знал почти наверняка - что Мария, узнав о моем браке, вполне может ворваться "беззаконной кометой", чтобы все, созданное мной с таким трудом, с таким пересиливанием души, уничтожилось раз и навсегда. И сделает она это не из любви ко мне, нет, а из самых низких ("низменных", сказали бы в старину, и, возможно, не надо бояться употреблять здесь уходящее из ежедневного языка слово "низменных") побуждений, то ли из зависти, что я могу обходиться без нее, то ли из злобного гонора, то ли из пустого и злого любопытства: а можно ли меня подловить, можно ли опрокинуть меня одной подсечкой? И ведь самое ужасное в том, что я сорвусь, полечу к ней - презирая себя, ненавидя себя, но не в силах сопротивляться - и нужен-то я ей буду ровно на одну ночь, чтобы наглядно продемонстрировать моей жене, насколько легко я могу предать, чтобы разрушить едва складывающуюся семью... и, надо думать, навсегда исчезнуть из моей жизни.
   Но - теперь у меня есть тайна, есть вторая жизнь, которую я не могу доверить никому, ни Наташе, ни Марии. И эта тайна - моя лучшая защита от любых посягательств Марии на мое будущее. Как работник КГБ, я обязан сдерживаться там, где обычный человек может дать себе волю. Как сотрудник организации, противостоящей Марии, её мужу, её миру, я обязан просчитывать и взвешивать каждый шаг в отношениях с ней... и даже если я пересплю с ней когда-нибудь, это не должно повредить моей новой работе, а значит, быть обставлено так, чтобы никто и ничего не узнал, потому что для меня, присягнувшего на верность системе и намертво повязанного требованиями этой системы, семейный разлад и развод были исключены. Как было исключено и все прочее, способное поставить под сомнение мою "благонадежность".
   Так что, если и будет какое-то продолжение романа с Марией - это будет короткое пересечение с врагом на нейтральной территории. Ей не удастся повернуть дело так, чтобы моя жизнь полетела в тартарары!
   Я женат, и я работаю на систему, и очень многого могу в этой системе добиться, потому что башка у меня работает отменно. Если генерал прав, что время "дуболомов и костоломов" проходит - а он, разумеется, прав, он ситуацию знает изнутри! - то мне и карты в руки. Моя защита от Марии выстроена так, что никогда не разорвать этот магический круг. И при том, возможность свиданий с ней всегда остается - мимолетных, ни к чему не обязывающих свиданий...
   Приблизительно так я размышлял. И понимаю сейчас, что это был тот психологический крючок, на который генерал и поймал меня очень ловко. Не будущее страны, не даже мое собственное будущее, не что-то другое, о чем он толковал, а то, что оставалось невысказанным, то, что пряталось за разговорами на совсем другие темы: возможность время от времени прикасаться к пламени моей любви так, чтобы это пламя лишь грело, но никогда не обожгло.
   И я успокоился, почувствовав себя закованным в крепчайшую броню. И три дня мы как в раю провели, валяясь на роскошной кровати в роскошном двухкомнатном номере, завтракая, обедая и ужиная в роскошном ресторане при гостинице, гуляя по Старому Городу и заворачивая в кофейни, где такой ароматный кофе подавали... Мы ловили мгновения чувственной радости во всех её проявлениях, и лишь ощутимей была эта радость на фоне робкой, зябкими льдинками ещё позвякивающей, прибалтийской весны.
   А потом мы вернулись в Москву, и жизнь потекла своим чередом. Защитили дипломы, я начал работать, где мне было предписано, Наташа осталась на кафедре: поступление в аспирантуру и защита кандидатской были ей гарантированы. Более того, и тему для кандидатской ей, вроде бы, разрешали довольно "скользкую", как тогда выражались: "На краю ночи: творчество французских писателей, известных своими пронацисткими и профашистскими убеждениями". Она надеялась написать достаточно взрывную работу, чтобы закрепиться после неё в любом, самом престижном НИИ, так или иначе занимающемся вопросами культуры и социологии.
   Подступало время Олимпиады, и на Олимпиаду нас всех подверстали на работу с иностранцами. И меня тоже, хоть я, в силу своей работы, и мог отбрыкаться. Впрочем, переводческая деятельность совпала с моей основной работой, и даже больше. Меня попросили сопровождать смешанную польско-французскую делегацию, которая, как объяснили мне, специально приехала пораньше, чтобы посмотреть Олимпиаду, а после Олимпиады задержится на собственно "деловую часть" - на переговоры об экспорте-импорте косметики.
   И тогда же меня призвал генерал Пюжеев.
   - На делегацию бросили? - спросил он, добродушно усмехнувшись и делая знак, чтобы мне подали чашечку кофе. Встречались мы в уже знакомой мне квартире.
   - Верно, - сказал я. - Вы уже знаете?
   - Такая у меня работа, к несчастью, чтобы все знать, - вздохнул он. Оттого и старюсь быстро. Ты пей кофе, пей. И не стесняйся, если курить хочется.
   - Так что я должен делать? - осведомился я. - Докладывать об их антисоветских высказываниях и настроениях?
   Генерал даже руками замахал, будто услышал от меня такую чушь, которую уж я-то, по его мнению, никак не мог сморозить.
   - Что с тобой, мой мальчик? Насчет этих глупостей сто других людей со всех сторон донесут. Неужели ты все ещё воображаешь, будто я так низко тебя ценю? Ты мне скажи лучше, ты в финансовых документах сколько-то разбираешься?
   - Ну... - я задумался. - Не сказать, чтобы очень, однако мне уже довелось переводить и черновые варианты двух контрактов, и другие финансовые бумажки, и с русского, и на русский. Поэтому более-менее стал ориентироваться.
   - А больше и не надо, - сказал генерал. - Вот, ты знаешь, какие контракты должна заключить приехавшая делегация. Если они между собой будут говорить о цифрах и суммах, отличающихся от цифр и сумм, проставленных в бумагах, официально, ты ведь обратишь внимание на подобное несовпадение?
   Я опять задумался.
   - Если буду прислушиваться, то, пожалуй, да, - ответил я наконец.
   - Вот и прислушивайся! И не обязательно это будет разговор, так сказать, прямой и откровенный. Может промелькнуть любой намек, который тебя, знакомого с подготовленными документами, насторожит. Например, кто-то из них пробросит: "А та сумма, что пойдет третьей частью платежа, все-таки должна быть иначе оформлена." И ты задумаешься: как же так, ведь в контракте ясно указано, что платеж поделен на две части, откуда же тогда третья? Ну, или что-нибудь подобное. Честно говоря, я сам не знаю, что. Все, что угодно, может выскочить.
   - И об этом я должен буду сразу вам сообщить?
   - Не обязательно. Ты, главное, думай, подмечай, анализируй, делай выводы. Еще раз прогляди всю бумажную писанину вокруг этого контракта. В суматохе Олимпиады тебе легко будет получить к ней доступ так, чтобы ни у кого не возникло лишних вопросов. Считай, что это проверка твоих возможностей и способностей. И не только. Дело намного важнее, чем тебе может показаться на первый взгляд, так что ты уж не подведи.
   И на том инструктаж был закончен, и я стал работать с порученной мне делегацией.
   Что такое была московская Олимпиада, рассказывать не буду. Кто помнит, тот помнит, а кто не помнит, тому вряд ли передашь это странное ощущение: яркий, солнечный, европейскими красками в витринах расцветший город, и при этом город относительно пустой, патрули на каждом шагу, постоянные проверки документов... Такое было, если хотите, солнечное ощущение надвигающейся беды. И при этом я втайне ждал: неужели Мария не воспользуется предлогом, неужели не приедет на Олимпиаду?.. Но она не приехала. Правда, в списках аккредитованных фотокорреспондентов я нашел её мужа, Станислава Жулковского. Я долго раздумывал, не найти ли мне повод познакомиться с ним и хоть косвенно узнать что-нибудь о Марии, но отказался от этой идеи.
   Еще до Олимпиады выяснилось, что Наташа беременна. По всем подсчетам выходило, что забеременела она как раз в Таллинне. Что ж, лучше ничего и придумать было нельзя.
   А жили мы с Наташей хорошо и спокойно, понимая друг друга почти с полуслова. Да, вот это мучительное, ускользающее "почти". Я порой ловил себя на странных мыслях: с Марией, при всей мимолетности наших встреч, понимание у нас было намного глубже и полней. С Наташей я бы не взялся разговаривать так, как разговаривал с Марией, когда одной фразой можно обозначить отношение к тому или иному, когда знаешь, что взгляды одновременно упали на дерево, освещенное закатом, и достаточно через час, два, на следующий день сказать "дерево", чтобы сразу стало понятно, что за дерево имеется в виду, и даже все чувства передать, потому что и ты, и она одинаково знаете, что расшевелило в душе это дерево, сверху пронизанное рыжеватым солнцем, а внизу утонувшее в холодную тень, горечь или радость, или того и другого понемногу, вместе. Я бы не взялся с Наташей говорить о кино, об истории, о жизни так, как говорил с Марией, окунаясь в ту стихию взаимопонимания, в которой даже оттенок враждебности становится драгоценным, потому что без этой враждебности, без готовности ощетиниться друг на друга и само взаимопонимание не будет таким полноценным. И, как ни странно, вот эта недостаточность глубины, необходимость излагать что-то четко и внятно, без пауз и нескладных невнятных фраз, та излишняя проговариваемость каких-то вещей, которая оборачивается непроговоренностью, невысказанностью, по большому счету, самого себя, она томила меня и мучила больше, чем желание ещё раз в жизни поцеловать Марию, провести руками по рыжеватым её волосам, опрокинуться вместе с ней навзничь, войти в нее... Меня самого поражала эта странность: у нас с Наташей было намного большего общего, варились мы в одном котле, принадлежа к определенному московскому слою, а вот какие-то мои мысли и чувства ускользали от её понимания... Те мысли и чувства, которые Мария сразу бы поняла. И мне хотелось даже не постели, а просто встречи, в кафе или на кухне, десятиминутной болтовни о пустяках, и чтобы через эту болтовню пришло нечто важное, заряжающее энергией на многие годы. Больше скажу: в постели с Наташей забывать Марию мне было легче, чем когда Наташа вскидывала красивые свои брови и говорила с улыбкой: "А? Ты о чем?" - и я понимал, что мне не удастся объяснить, о чем я говорю на самом деле, ведь не о том, как нам повезло, что сегодня мы сопровождаем наших "подопечных" иностранцев не куда-нибудь, а в театр на Таганке, или что целых двести пятьдесят рублей получается отложить на будущее.
   Впрочем, говорю, это "почти", определяющее границы взаимопонимания, было таким слабым и неуловимым, что удивляться оставалось, почему оно меня тревожит, почему просыпаются во мне боль и тоска. Шероховатое "почти", о которое продолжала оттачиваться моя ненависть.